— Пойми, дружище. Сейчас такое время, что я бы и у родного отца спросил, если бы он вдруг так решения менял.

— Ну хорошо. Тебе одному я по секрету откроюсь. — Трухзес тяжко вздохнул, мысленно подмигнув сам себе. — У меня есть родственник. В Бадене. Дядя моей покойной жены. Он, понимаешь ли, очень богат. И бездетен. Ты чувствуешь, куда я клоню?

— Наследство?

— Да, Альберт. Такое наследство, что... Но это уже не твое дело. Ты уж прости, но сейчас время такое...

— Конечно, дружище. Я понимаю... Но при чем здесь твоя лавка?

— Пойми. Мне сейчас нужно отлучиться. Уехать. Пришло письмо — бедняга болен и боится, что долго не протянет. Без меня эти его содержанки растащат наследство, а там одного серебра… Я бы оставил лавку на приказчика...

— Ну?

— Что ну?.. Ты же мне сам тогда говорил... Он ворует!

— Но ты мне не верил!

— Поверишь тут... Стал я за ним наблюдать и...

— Что?

— Ты не выгоняй его. Пользы от него куда больше, чем он украдет. Парень шустрый... Но если я уеду, оставив все на него... Ох, растащит он лавку. Шустрый парень, я ж тебе говорю. А деньги эти, за лавку, мне сейчас ой как нужны. Не знаю, что дядюшка там в завещании своем указал, но боюсь, что, если он до моего приезда помрет, придется ходить по судам, чтоб законное, свое получить... Ну так что, Альберт? Поможешь мне, как старому другу? Другому бы я за такую цену ни за что не продал. Не оставь, присмотри за торговлей. Тебе одному я могу свою лавку доверить. Если повезет и мой дядюшка быстро того... Я ж в Граце привык. На черта мне Баден?.. Ну?

— Шесть тысяч. Больше у меня все равно нет, — произнес Альберт, довольно щурясь.

— Это куда ж ты две тыщи за месяц потратил?.. Нехорошо. Ох, нехорошо наживаться на чужом горе.

— Каком, к черту, горе? Разве это горе — наследство?

— Горе. Дядюшка мой умирает... Вдруг не хватит мне этих двух тысяч на взятки суду? Останусь тогда один, с голым задом. А тебе — гореть за это в аду.

— Да пропади ты со своей лавкой! До смерти она мне не нужна.

— Ах, не нужна?

— Да. Не нужна.

— Ну ладно. Пусть мне будет хуже. Пойду к Овербаху.

— Шесть с половиной.

— Это смешно.

— Хорошо. Семь, кровопийца.

— А если мне той тыщи на взятки не хватит?

— Нет, это невыносимо...

— Побойся бога! В Бадене жадные судьи.

— Это немыслимо. Получать наследство и торговаться из-за каждого гульдена!

— А если дядя сбрендил на старости лет и отписал все этой своей Ангелине?.. Тогда я пойду по миру, а ты будешь гореть в аду из-за каких-то пятисот гульденов.

— Разве я сказал «семь с половиной»?

— Еще нет, но ты к этому близок.

— Ну хорошо. Хорошо, пусть так, но ни гульденом больше.

— Так я пойду к Овербаху?.. Пусть он еврейская сволочь, пусть даже мой конкурент, но он сумеет понять мое горе.

— Трухзес, это же глупо. Он купит лавку, чтобы ее закрыть!

— А я останусь в Бадене. Зачем мне Грац, когда тут такие друзья?.. Все равно все пропадет без хозяйской руки.

— Ты что? Мне не веришь? Думаешь, я дам твоему приказчику все развалить? Да пропади пропадом эти твои восемь тысяч!

— Ты то есть согласен?

— Согласен. — Альберт выдохнул и устало плюхнулся в кресло...

Когда, оформив купчую, заверив сделку у нотариуса и получив свои восемь тысяч гульденов, Трухзес ушел, Альберт вытер со лба пот:

— Теперь я понимаю, почему Трухзесу в торговле готовым платьем удалось потеснить Овербаха... Ладно. Месяц торговаться буду, но Овербах купит у меня лавку за одиннадцать тысяч. Три тыщи я наметил, так три с этой сделки и получу. А там — пусть закрывает ее или пусть дальше торгует. Мое дело — прибыль, а не готовое платье.

Трухзес Фихтенгольц возвращаться в свою лавку не стал. Вместо этого он шмыгнул куда-то в подворотню и изменился почти до неузнаваемости, переодевшись в простую крестьянскую одежду. Затем, спрятав под плащом кошель с золотом, пистоль и длинный разделочный нож, он не торопясь пустился в дорогу. Было у него на примете несколько мест вдали от столбовых дорог. С чистым альпийским воздухом и спокойными соседями. Уж очень его напугали эти два ухаря с пистолями и жутким южным акцентом. А там, в тихом домике среди альпийских лугов, его не достанут ни Генеральная Консистория, ни этот гениальный безумец Цебеш, про которого ему пришлось-таки кое-что рассказать тем двоим.

«Что тут еще можно сделать? Обыск в лавке не дал почти ничего. Пепел от сожженных писем, какие-то обрывки, бухгалтерия этого Фихтенгольца. Ладно. Все равно придется во всем этом разбираться. Задержали всех служащих лавки, привратника и нескольких подмастерьев из имевших контакт со Стариком и Марией, пока они жили в школе масонов... Верховного Мастера мне арестовать не дадут. Магистрат уперся. Не сражаться же мне теперь с городской стражей! Хорошо, если Мастер явится ко мне для дачи показаний... Явится. Пригрожу, что отдам Трибуналу нескольких его учеников, — прибежит... Хозяин лавки, Трухзес, канул куда-то. Словно кто предупредил их всех. Кто?.. Первые сведения о задержанных уже поступают. И что еще интересно — албанцы. Откуда они на мою голову? Что у них общего с Цебешем? Связные? И тоже пропали. Уехали в этот же день.

Стоп! Это те трое, на телеге... Красные кафтаны, смуглые лица. Четверка лошадей. Наверное, та самая четверка, еще с кареты коменданта Дранга... Почему этот Старик все время уходит от меня, просачивается, словно вода между пальцев?

Ладно. Мне нужен специалист по шифрам. Может, по тем обрывкам от писем хоть что-то можно восстановить... А остальное, как всегда, через заплечных дел мастеров».

Хорват в сердцах стукнул кулаком по столу.

В доме, хозяин которого приютил их на ночлег, было довольно уютно: камин, меловая побелка, оленьи рога на стене. Цебеш пил горячее молоко и мечтательно смотрел в окно, на вынырнувшую из облаков луну.

— Двадцать первого будет полнолуние... Времени пропасть... Как думаешь, хозяин, кто победит в этой войне?

— Наши победят. — Хозяин, местный помещик, полный господин с бакенбардами, пил теплое пиво и недоверчиво оглядывал луну, Цебеша, Ольгу и горящие дрова в камине. Он пустил их на ночлег не столько по доброте, сколько из-за денег. Старик обещал ему за ночлег и еду четыре флорина.

— А кто это, наши? — не унимался Старик.

— А вот, кто победит, те и наши. Уж так повелось. Не мое это дело решать, кто там наши, кто нет.

— Стало быть, вам все равно? — удивился Старик.

— Отчего ж все равно? — обиделся помещик. — Вовсе нет. Победят евангелисты, значит, буду продавать шерсть от своих овечек на север, голландцам. Католики — значит, шерсть будут лучше покупать на юге.

— У вас странные политические воззрения, сударь.

— Единственно возможные в этом сумасшедшем мире... У меня нет армии, казны, толпы царедворцев и слуг. Нет никакой основы для политических убеждений, отличных от того, что я вам уже изложил. Всерьез заниматься политикой — это роскошь, доступная лишь королям и князьям. А моя политика — овцы.

— До тех пор пока вас самого не коснется война.

— Не коснется. Кому нужны эти горы? Тем, в долинах, конечно, труднее. Они принуждены выбирать. А значит, и рисковать — выберешь, кого поддержать, а он проиграет. Но тот, кто владеет лакомым куском, всегда больше рискует. Это, можно сказать, справедливо...

Утро седьмого октября было хмурым. Дождь, прекратившийся было накануне под вечер, опять зарядил и, видимо, не собирался кончаться. Наемники похмелялись, приводили в порядок амуницию и оружие. Коротышка Дюпен непрестанно рыскал по селенью, где был расквартирован его отряд, торопя солдат и все время пытаясь чем-то руководить.

Уно медленно закипал изнутри.

— Надо ж было так вляпаться... Болваны, придурки. Попасть на глаза собственному капитану, уже занесшему нас в список дезертиров. Он же теперь глаз с нас не спустит.

— Хватит сокрушаться, Ахмет. Это не наша вина, — утешал его Ду. — Кто же знал, что они будут двигаться медленней полусдохшей черепахи. Я думал, что Коротышка Дюпен уже в Вене... Теперь придется идти с ними, пока не подвернется удобный момент...

— Которого не будет, пока он не доведет нас до Вены, — безнадежно махнул рукой Уно и стал проверять, легко ли выходит их ножен его баделер. — Капитан наверняка кого-то уже приставил приглядывать за нами... Недельное жалованье мы получили. Стало быть, теперь если попытаемся сорваться, то уж наверняка попадем в дезертиры.

— Что поделаешь? — пожал плечами Ду. — Фатум. Бессмысленно бороться с тем, что сильнее нас... До Линца ведь можно и через Вену доехать. В Вене, при общей неразберихе, наверняка представится момент, чтобы тихонько слинять. А пока будем двигаться вместе с отрядом.

— Со скоростью полусдохшей черепахи? А в это время она там... Они... — Уно просто захлебывался от злости. — Скорее уж я раскрою Коротышке голову своим баделером.

— И по всей Империи нас уже будут разыскивать не как дезертиров, а как опасных бунтовщиков, да?

— Саллах, не трави душу. Я просто не знаю, что делать. Время уходит, а мы тут прохлаждаемся...

Дверь сарая, в котором квартировали вместе со своими сундуками, телегой и лошадьми албанцы, распахнулась со скрипом, и внутрь ворвался мокрый, слегка пьяный и радостный Тэрцо:

— Что, прохлаждаетесь? А я вот что разузнал: Нунцо, тот самый итальяшка, что дрался вчера, он их видел!

— Что?!

— Говори!

— Так я и не молчу. — Он перевел дух, смакуя, как самое дорогое вино, напряженное внимание друзей. — Нунцо все горюет, что саксонец его ранил в ногу, да так и не получил никакой отметины в ответ... И вот, наш горе-фехтовальщик нашел тому оправдание. Говорит, что его сглазили.

— Это все твои новости? — возмущенно зашипел Уно.

— Нет... Я расспросил подробнее: сглазил его проезжавший мимо на какой-то двуколке старик. Кучер у него — косая сажень в плечах, усатый, как наш Коротышка, лошади все черные, камзол красный, нос горбинкой, а глаза разного цвета — один карий, а другой желто-зеленый... Ну, что скажете, братцы?

— Молодец, парень. — Уно покровительственно похлопал его по плечу. — Горжусь... А мы тут изводимся. В какую сторону, ты говоришь, повернула эта двуколка?

— Не знаю... Нет, я спрашивал, честно, Ахмет. Но эта неаполитанская свинья не помнит, он пьяный был в стельку. И когда эта двуколка проехала мимо, сразу стал драться.

— Вот так всегда. Стоит тебя похвалить, и... — Уно встал и, еще раз проверив, хорошо ли выходит из ножен его баделер, направился к двери.

— Ахмет, ты куда?

— Стой! Что это ты задумал?

— Сам спрошу у этого Нунцо. Он, наверное, очень дорожит своей второй, пока здоровой, ногой, так пусть напряжет память.

— Да это же ничего все равно не изменит! — всплеснул Ду руками. — Сам подумай...

— Думать будем, когда узнаем хоть что-то определенное. А вот если бестолково просидим целые сутки в этой мокрой дыре...

Дверь сарая вновь неожиданно распахнулась, и внутрь влетел Александр Шнапс, бывший продавец индульгенций и похабных картинок, а ныне солдат третьей мушкетерской роты Второго, его высочества Фердинанда, Имперского Штирийского полка.

— Alarm, братцы!.. Слышали новость?

— Какую?

— Турн надрал жопу нашим под Чаславом. Теперь он наступает на Вену. Только что оттуда гонец... Нам велено выступить в течение получаса и через два дня быть под Веной... Уно, Часлав далеко, а?

— Черт его знает. Я в Чехии не был еще. Но за два дня до Вены, это... — Уно просто подпрыгнул от счастья. — Это прекрасно, дружище! Запрягайте, ребятки.

Шнапс ошарашенно поглядел на радостные лица друзей, закашлялся и, попятившись, вышел вон.

— От, сотворил бог народ. До драки жадные, словно до пьянки... Нашли тоже радость. С похмелья до Вены, в два дня, по такому дождю и грязище! Эдак мы и без помощи Турна все сдохнем.

«Принять все меры к задержанию государственных преступников, язычников и еретиков, именуемых Уно, Ду и Тэрцо. Приметы: называют себя албанцами. Уно — коренаст, нос картошкой, усы на немецкий манер, глаза карие, лицом смуглый, говорит с хрипотцой. Ду — роста выше среднего. Грузен. Нос прямой. Глаза карие. Лицом смуглый. Характер сварливый. Тэрцо — роста среднего. Худощав. Нос с горбинкой. Глаза черные. Передвигаются на открытой телеге, запряженной четверкой гнедых коней.

За поимку указанных трех албанцев награда 100 гульденов. Арестовав подозреваемых, немедленно сообщайте в Грац.

Комиссар по особым поручениям Великого Инквизитора Австрии, Штирии, Каринтии и Крайны, капитан полиции Христа Стефан Карадич.

7 октября 1618 года».

Стряхнув с бумаги впитавший чернила мелкий песок, Хорват еще раз перечитал написанное. Задумался. Потом решительно поставил печать и отдал бумагу секретарю:

— Переписать предписание и послать во все австрийские города, где действуют трибуналы Святой Инквизиции, а также всем самостоятельно ведущим поиски отрядам полиции Христа, находящимся под моим началом.

— Ваша милость, — в комнату заглянул Карел. — Верховный Мастер гильдии каменщиков Граца просит его принять.

Стефан радостно потер руки:

— Проси.

Седьмое октября. Полдень. Дождь. От черных лоснящихся лошадиных спин идет пар. Солнце поглядывает на все это безобразие из-за туч, словно напроказивший школьник. Ольгу уже тошнило от псалмов, от качки и от четкого, словно высеченного в мраморе, профиля Старика.

Старик, созерцая бурные воды Энса, мчавшиеся в ту же сторону, что и карета, как будто прислушивается. За окном стук копыт. И шум дождя. И что-то еще. Как шепот... Как тогда — десятки потных лиц у огня и слова, похожие на измученных зверей, теснятся в голове... Спеши... не спеши — шипением и шлепаньем грязи под колесами. Ольга вдруг остро почувствовала луну — где-то справа и снизу. Нет никого. Никого в целом мире. Только этот, идущий из глубин неизвестного, шепот. Невнятный и противно-холодный, как дождь. Ее бил озноб.

Он зажег еще одну свечу и, поставив ее на место, замкнул пентаграмму. Круг, вписанный в квадрат. Козлиная голова. Трижды три — девять — священное число. Отчетливый запах человеческого сала. Капля воска, разбивающая гладкую поверхность освященной в соборе воды.

Селим выдохнул, и весь мир окутался клубами прекраснейшего в мире дыма. Красные огоньки глаз взглянули на него из темноты. Радостным попискиванием и шипением они встречали своего господина.

— Что? Что угодно тебе, о великий?.. Дай нам узнать твою волю. Дай! Не мучай нас больше!

— Вперед. Вперед! Идите вслед за мечом...

И при свете свечей блеснул чуть искривленный, сверкающий переливами дамасской стали древний клинок.

— Именами Адама, Ноя и Ибрагима призываю тебя, великий Сулейман! Мудрейший из мудрых! Укажи путь. Ты знаешь, чего я хочу. Знаешь... Не будем же зря сотрясать воздух. Дай... Дай мне знать!

Еще одна капля воска упала в кубок, вырезанный из слоновой кости.

— Всадники. Они мчатся вперед...

И еще одна.

— Усатый. Бойся усатого, Перевозчик Костей!.. Сожми свою волю в кулак, пусть волос не упадет у него с головы... Спеши. У тебя впереди много работы. Грязной работы. Все. Прочь! Ты мне не интересен. Другого! Кто там мчится во тьме?.. Проклятая луна слепит мне глаза.

До пояса голое тело Селима тряслось мелкой дрожью, склонясь над столом. Согнутые, словно он был в седле, ноги напряжены. Меч устремлен вперед, а глаза закатились. Из трясущихся губ срываются странные, сырые, как необожженная глина, слова.

Скрипит в дальнем углу тростниковое перо. Секретарю немного страшно, но он привык за все эти годы. Не отвлекаясь ни на секунду, он записывает все, что слышит.

— Хватит, Сулейман. Благодарю тебя — ты дал мне надежду на то, чего я, казалось, уже не дождусь... Но не это мне нужно. Другое... — мука была в голосе. Мука невыразимо-страшная. — Другое... Дай мне тех двоих. Дай мне тех, кто посмел... Дай!

Одна из его напряженных ног поскользнулась, и меч, дернувшись в неловкой руке, упал, уронив несколько свечей. Плошка со святой водой опрокинулась на разрисованную каббалистическими символами поверхность стола.

Ноги Селима бессильно подломились, и он рухнул грудью на стол. Уверенные руки подоспевшего секретаря не дали хозяину упасть на пол.