— Ваше превосходительство, я приношу свои извинения, но в силу ряда причин обряд... отложен, — выдавил из себя Джеронимо, остановившись перед генералом. — Виновные понесут за это наказание. А вам придется немного подождать... Располагайтесь в отведенных вам апартаментах. Я распоряжусь, чтобы вы ни в чем не испытывали нужды. Мы не отказываемся от проведения ритуала, и как только все будет готово... Отец Лоренцо сообщит вам, когда...

Торопливо поклонившись, кардинал двинулся дальше. Сорвавшаяся вслед с уст генерала колкость повисла в воздухе, не достигнув цели. Великий Инквизитор даже плечом не повел. Он знал, что готов высказать ему старый солдат. Он и сам готов был выместить свое раздражение на ком угодно. Но Валленштейн все еще был ему нужен.

«Злоумышление и колдовство, иного объяснения я найти не могу. Глупо предполагать, что Сатана попытается помешать нам сделать то, что мы собрались. А значит, в Зальцбурге, в этом оплоте истинного христианства, действует сильный колдун-чернокнижник, а может быть, и не один... Напрасно я бросил на поимку Старика и Марии большую часть полиции Христа и лучшего своего комиссара. Они бы сейчас пригодились мне здесь. Стефан Карадич, при всем его старании и удачливости, так и не успел найти и доставить сюда Черную Мадонну, наверняка приготовленную Цебешем для вселения Сатаны. Именно с Марией, с Избранной, а не с этим высокомерным генералом надо бы проводить обряд вселения... Но теперь я уже не допущу ошибок. Завтра с утра отдам приказ прочесать все постоялые дворы, провести обыски у всех подозрительных лиц в Зальцбурге. Арестовать и допросить всех приехавших в город в последнюю неделю — это не так уж и сложно. Даже если чернокнижник не будет пойман, эти меры насторожат его и заставят затаиться. А полнолуние будет и в следующую ночь...»

— Кто в соборе отвечает за работу органа?

— Маэстро Себастьян, — выскочил откуда-то сбоку капитан архиепископской гвардии. — Он уже арестован по подозрению в саботаже. Привести?

— Да. — Кардинал вошел в отведенные ему покои и устало рухнул в мягкое кресло.

— Рад служить, ваше высокопреосвященство, — торопливо поклонился органист. Его привели два суровых усача в кирасах.

Джеронимо лишь поморщился и даже не кивнул в ответ.

— Почему вовремя не заиграл орган?

— Внезапная поломка... Простите великодушно. Были повреждены меха, и потом — кто-то разладил механизм... А ведь я предупреждал капитана, что в соборе шляется слишком много солдат и прочей дряни. Они же не понимают, с ЧЕМ соприкасаются, а все норовят руками потрогать...

— Этим займутся другие люди, и, будь уверен, они разберутся, кто и в чем виноват... Как быстро сможешь починить?

— Ну, главное — меха. Их заменить бы. Старые зашивать — того напора не будет, а значит, и звука. А настроить его я вам могу идеально, дня за четыре. Только прикажите убрать солдат и прочих посторонних, чтобы никто не трогал инструмента руками...

— Вот что, Себастьян... У тебя, я слышал, есть жена, двое детей... — Глаза кардинала хищно сузились.

— Да, — упавшим голосом подтвердил органист.

— Так вот, — удовлетворенно улыбнулся Джеронимо, — ты настроишь орган к завтрашнему вечеру. Меха починят или купят новые — назови сумму, средства дам из своей казны. Но чтобы завтра вечером орган работал... Слышишь меня?!

— Это невозможно... Я не успею, — выдавил из себя побледневший Себастьян. — Это не в человеческих силах. Там слишком многое...

— Молчать! Если к вечеру орган не будет звучать идеально, я прикажу подвергнуть тебя и всю твою семью пыткам. И буду пытать вас, пока каждый не сознается в ереси и колдовстве... Капитан!

— Слушаю, ваша милость!

— Взять под арест семью этого музыканта. До моего личного указания держать под домашним арестом... А когда ты, Себастьян, выполнишь все, что я прошу, семья будет отпущена. И ты тоже. Все твои оплошности и обвинения, выдвинутые против тебя сегодня, позабудутся... Отпустите его! Пусть работает. Капитан, прикажите своим офицерам помогать ему в поисках новых мехов и вообще оказывать содействие в работе. Пусть лучше охраняют храм и уберут лишних людей от органа. И еще, что он там попросит...

«Неужели я все-таки успею? — думал Хорват. — Матиш действительно напал на их след. Куда они едут? В Венецию? Там сильны сейчас антипапские настроения... Или оттуда к туркам? Непонятно, что задумал Цебеш. И совсем уж непонятно, что задумал его преосвященство, кардинал Джеронимо. Почему он, бросив все дела, умчался в Зальцбург? Зачем собирает там какой-то странный конклав? И почему к полнолунию я должен доставить ему в Зальцбург пойманную Марию?..

О безумная луна! Я всего лишь послушная рука церкви — Тела Христова, и не мне решать, ЧТО и ПОЧЕМУ делают церковные иерархи. Но зачем тогда, Боже, ты дал мне способность мыслить и сопоставлять? Зачем мне в руки попались письма этого Старика, доносы на него и отчеты ведших прежде это темное дело. Ведь именно Цебеш предсказал, судя по этим отчетам, Пришествие. И свершиться оно должно в этом году, в Альпах, при полной луне... Боже правый, Боже святый, помилуй мя! Если Цебеш хотел призвать в этот мир Сатану и с помощью своей черной магии выбрал место и время, если Мария необходима ему именно для свершения этого ритуала, то зачем Джеронимо Ари собирает преданных себе церковных иерархов в полнолуние, в предгорьях Альп? И почему он приказал мне доставить Марию живой?»

Лошади мчали вперед по освещенной лишь безумным светом луны пустынной дороге четыре десятка солдат. Поднятые по приказу через час после того, как Бибер, прискакавший на взмыленной лошади, доставил в Грац письмо, солдаты полиции Христа спешили сейчас на запад. Наперерез беглецам.

«Навстречу беде. Опять, как и всегда. Пора бы уже привыкнуть... — Хорвата снова мучили неспокойные мысли. — Что кардинал будет делать с Марией, если я живой доставлю ее в Зальцбург?.. Неужели слухи о том, что Джеронимо Ари стал астрологом и колдуном — правда?.. Но если это всего лишь поклеп? Если так Господь испытывает меня? Послушание старшим и смирение гордыни — вот истинная добродетель. Дисциплина и беспрекословное выполнение приказа — вот истинная доблесть солдата... Я не могу ослушаться кардинала, даже если и подозреваю его в чем-то.

Но если Господь дал мне разум и если он дал мне столько поводов, чтоб усомниться?.. Что если Джеронимо, в благих целях, ради борьбы с чернокнижниками и колдунами сам взял в руки их оружие, а потом поддался соблазну, диавольскому наваждению? И если я вижу, что приказ выполнять грешно и преступно, то разве могу я его выполнять? Но ослушаться — значит посеять смуту в рядах слуг Господних. Как я могу отдать ему в руки эту Марию, если знаю наперед, ЗАЧЕМ она ему? Зло останется злом, даже если будет одето в сутану...

Мария не должна дожить до плена. Если и она, и Цебеш, и все их пособники будут убиты в горячке боя, то кто посмеет осудить меня или любого из моих солдат?.. А кардинал Джеронимо — Бог ему судья. И если я ошибаюсь на его счет, если все это лишь мое больное воображение, то пусть и грех убийства Марии, и грех неповиновения будут всецело на мне».

Кавалькада остановилась на развилке. На востоке уже светлела заря.

— Центр, из которого я буду руководить операцией, — Маутендорф. Все известия, адресованные мне, отправлять туда. Перекрыть все перевалы, патрулировать дороги. Приметы Старика, Марии и их сообщников-албанцев вам хорошо известны. Каждая пятерка бойцов получит свое задание и свой участок патрулирования. Один из пяти солдат используется как посыльный для связи с соседними отрядами и со мной. Всех подозрительных задерживать до выяснения, не церемонясь. В случае оказания сопротивления или если вы уверены, что перед вами именно те, кого мы ищем, — убивать, не вступая ни в какие переговоры. Привлекать для операции силы местной инквизиции, отряды самообороны, дворян и военных...

Ночь близилась к завершению, когда черная карета Великого Инквизитора направилась к домику прачки Терезы.

«Одного ребенка у нас украли, но у нее есть и второй... Великому Инквизитору никто не осмелился перечить. И с какой стати я должен церемониться? Они нас не жалеют. Хотел же все по-хорошему сделать. Нашел бедную, которой этот ребенок будет в тягость. Боже, кому этот обреченный малыш был нужен?.. Нет, с ними надо жестче. Жестче! Эти скоты понимают лишь плеть. Отвернешься — а за спиной уже измена. Ослабишь вожжи — неповиновение. Только плетью! Огнем и мечом выжечь заразу! Война так война — мы и так слишком долго ждали. И если надо погубить невинного ребенка — что ж, ради великой цели мы и не такое кидали в костер священной войны».

Первый же удар плечом, и дверь, сорванная с петель, подняв столб пыли, рухнула на пол. Четверо гвардейцев ворвались в дом. Факел в левой, обнаженная шпага в правой руке. Приказ прост. Разорить гнездо еретиков. Младенца забрать, остальных уничтожить.

Испуганные тени заметались по комнате. Истошно завизжала Тереза. Вопли и лязг шпаг. Звон бьющихся глиняных плошек. Один из гвардейцев рухнул на пол с распоротым животом, другой, захрипев, схватился за пробитое горло... Еще пара секунд, и все было кончено. Факел упал на помятую кровать, и простыни уже занялись ярким пламенем. Их никто не тушил. Тереза стояла в углу, прижимая к груди единственное оставшееся у нее дитя. В ее остекленевших глазах застыли удивление и ужас. В центре комнаты пан Сигизмунд вытирал о какую-то ветошь лезвие шпаги. Его слуги проверяли гвардейцев и добивали еще проявлявших признаки жизни.

— Теперь, сударыня, вам и ребенку надо бежать. Бог с ним, с домом, пусть горит. С собой не возьмете. А если не сбежите, ей-ей сожгут на костре, — пан Сигизмунд озабоченно покрутил ус. — Денег на дорогу я вам дам... Да вместе и уедем отсюда, а то тут вас каждый может обидеть.

От пылающей кровати занялась шторка.

— А где же кардинал? Я его что-то не вижу, — нахмурился Сигизмунд.

— Там он, в карете! Скорее, пан, а то уйдет! — И Готвальд первым бросился вон.

Увидев темную фигуру, метнувшуюся к лошадям, возница пальнул в нее из пистоля.

— Давай разворачивай. Чего ты дожидаешься, кретин! — завопил Джеронимо, высунувшись из кареты.

«Черт бы побрал эту сентиментальность. Больше солдат надо было брать с собой. Что ж я все словно стыжусь чего-то, стесняюсь? Ведь не себе — ради благого дела все, и честь, и душу отдать готов... Господи, пронеси... Хоть бы дюжину аркебузиров с собой взял. Накрыли бы гнездо еретиков...»

— Уходит! — застонал, стиснув зубы, раненый Готвальд.

Карета, развернувшись, медленно набирала скорость.

— Стой! — Тень возникла поперек дороги, у кареты на пути, и возница привычно натянул вожжи.

— Это засада! Вперед, дави его, сукин сын! — взвыл кардинал, приоткрыв дверцу кареты и высунув голову.

Грянул выстрел, возница хлестнул лошадей, и карета вновь помчалась вперед, сметая все, что оказалось у нее на пути. Антонио, уцепившегося было за вожжи, волокло по брусчатке, пока его руки не разжались.

Через секунду к безжизненно лежащему на земле телу подбежал Кшиштоф:

— Как ты, парень?

— Он, кажется, жив, — облегченно вздохнул Сигизмунд. — Просто ушибся о камни. И каким чудом не попал под колеса кареты?.. Это Антонио. Тиролец. Наш человек. Поднимай его и пошли. Надо бежать. Через минуту здесь будут солдаты.

— Как Готвальд?

— Вон, ковыляет... — Пан спрятал за пояс еще дымящийся пистоль. — Терезу с ребенком не забудьте.

Пламя, вырвавшись из окна дома, стало лизать край крыши.

— Стойте!.. Я и сам могу, — зашевелился Антонио. — Как там у вас?

— Все живы. Пора уходить.

— А как же кардинал?

— Да вот он лежит, — пожал плечами Сигизмунд. — Я ж его из пистоля прямо в лоб, когда их преосвященство изволили высунуть свою сиятельную голову из кареты.

— Здорово... — На секунду все сгрудились вокруг тела. Черная сутана на черной мостовой. Только бледное пятно лица. На нем застыло удивление. И темное пятно на лбу.

— Специально серебряную пулю отлил для него, упыря, — довольно ухмыльнулся силезец. — Теперь точно не встанет... А куда ты дел украденного ребенка, Антонио?

— В домике у леса, я проведу...

Стало вдруг удивительно светло. Занялась крыша. Никто из жителей Зальцбурга так и не рискнул выйти на улицу, но десятки, если не сотни любопытных глаз прильнули к щелям в ставнях. Близилось утро.

Солнце уже окрасило розовым цветом восточные склоны гор. Они покинули страшную поляну сразу же, как только стала видна тропа. Пришлось сделать посохи, чтобы опираться на них, забираясь по круто берущей вверх тропе. В туманной дымке впереди уже была видна седловина перевала. Ноги скользили по глине. Порой из-под лошадиных копыт вниз катились камни. (Ходжа сумел поймать сбежавшую лошадь и теперь, нагруженную нехитрым скарбом, вел ее под уздцы.) Ольга и Ахмет шли следом, чуть поодаль, стараясь не оказаться на линии, по которой мог полететь вниз потревоженный камень.

«Интересно, что ОН предпримет теперь, когда полнолуние кончилось? — подумала Ольга. — Ведь он не оставит меня в покое. Придет следующей ночью? Или раньше?.. И зачем он хотел разбудить Марию? Что это ему даст? Неужели эта девица настолько безумна, что с радостью впустит его себе в душу?»

Ольга вспомнила давний сон: кто-то сжег деревню и перебил, саблями порубил, на лугу всех, кто в ней жил... Лежит, съежившись, хрупкая девочка лет тринадцати. Ветер треплет ее волосы, платье. У нее на бедре что-то темное — словно клеймо выжжено...

«Что это было за клеймо? О каком Предназначении твердил все время Цебеш и почему именно эту девочку выбрал для вселения души?»

И словно в ответ в голове ее зазвенели слова из Апокалипсиса, который Старик цитировал ей по памяти: «И он сделает то, что всем — малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам — положено будет начертание... И что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его.

Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо то число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть».

«Три шестерки, знак Зверя — вот что было на бедре у Марии, там, во сне... Но это ее тело! Неужели и у меня?» Рука сама задрала юбку, и Ольга с ужасом уставилась на родимое пятно — оно имело форму трех шестерок.

— Ольга! Да что с тобой?.. Что-то с ногой?

Ненависть сверкнула в глазах девушки, а рука перехватила посох, словно дубину. Описав дугу, посох обрушился на голову Ахмета. Не ожидавший удара Ахмет успел лишь чуть отклониться и, получив скользящий удар в висок, рухнул на камни.

— Стой! Что ты делаешь! Прекрати!..

Но Ольга не слышала крика Ходжи. Она уже не владела собой и могла лишь в истерике биться в клетке тела, захваченного проснувшейся Марией.

В ее сознании звенел радостный смех Сатаны:

«Теперь она пустит меня в свою душу, а тебя я выброшу, как ненужную ветошь...»

Мария склонилась над неподвижным Ахметом и вынула у него из-за пояса заряженный пистоль. Уверенной рукой взвела курок...

— Не-ет! Не смей!.. — Всей силой, всем своим существом Ольга вцепилась в эти хрупкие руки, наводящие пистоль на Ахмета. Руки девушки дрожали от напряжения. А сверху, бросив лошадь, бежал, спотыкаясь о камни, Ходжа. В его правой руке уже блестел выхваченный на бегу баделер.

У нее получилось. Лоб покрылся холодным потом, а по телу, вновь покорившемуся ее воле, пробежала нервная дрожь. Только ненависть и страх — больше ничего не было в душе той, настоящей Марии, завладевшей на миг телом. Теперь Ольга могла бы спокойно вздохнуть, но Ходжа был уже совсем рядом, и он видел лежащего Ахмета, пистоль в ее руке... Пистоль...

Выстрел.

Едкий дым заволок все вокруг. Ольга совершенно оглохла. Руки тряслись. Ветерок постепенно сносил дым в сторону. Ходжа лежал на камнях, почти рядом, сцепив от боли зубы и держась за окровавленное правое плечо. Баделер упал рядом — почти у ног Ольги. Оглянувшись, она увидела, что Ахмет открыл глаза.

— Зачем? — прошептал он одними губами.

В его глазах была мука, а рука уже привычным движением тянула из-за пояса второй пистоль.

Ольга ногой отбросила в сторону баделер, выпустила из рук дымящийся разряженный пистоль.

— Прости. Это была не я... Мария. Сатана разбудил Марию. — Она без сил опустилась на землю у его ног. — Господи, ты жив! Как хорошо, что ты отклонился...

Он, не отводя пистоля, поднялся с земли и склонился над ней:

— А сейчас ты кто? Ты что, сумела прогнать Марию?

— Да. У меня получилось... О боже, как я испугалась. Как хорошо, что вы только ранены. Прости меня... если можешь. Надо было мне раньше сказать. Он все пытался разбудить Марию. Там, ночью, у него не вышло. Я и не думала, что у него получится сейчас... Надо перевязать Ходжу. И меня свяжите, чтобы если снова что случится... Свяжите!

— Хорошо, свяжем. — Ахмет обнял ее, рыдающую, крепко прижав к своей груди. Погладил по голове. — Держись. Мы все равно победим.

Ходжа заметил, как в глазах командира блеснула слеза, но ничего не сказал.

Звук выстрела раскатился далеко по ущелью. Саллах видел три фигурки на далеком склоне, то, как упала одна, потом другая... Но он был слишком далеко и ничего не мог поделать. Выругавшись, он лишь быстрее погнал вперед лошадь.

Матиш, поправив повязку на голове, прислушался:

— Кажется, была стрельба?

— Да, сударь, — кивнул один из аркебузиров.

— Ну вот что. — Командир отряда решительно встал. — Мы не можем и дальше ползти, как улитки. Надо разделиться. Бернар, как самый здоровый и шустрый, поедет со мной, а ты, Ринальди, останешься с ранеными... И никаких возражений. Так всем будет лучше.

Шпили собора и архиепископского дворца тонули в утреннем тумане. Зальцах нес свои холодные воды вдоль ухоженных полей. Пан Сигизмунд, Антонио и профессор Бендетто на минуту остановились, оглянувшись на город.

— Видит бог, мы сделали все, что смогли, — выдохнул профессор.

— Это я сорвал им обряд, пристрелив упыря-инквизитора. — Силезец любовно погладил рукоять пистолета.

— Если бы я не похитил ребенка... — снова вспылил Антонио.

Бендетто Кастелли лишь понимающе улыбнулся. К чему спорить? Каждый из них сделал все, что считал нужным. Даже этот музыкант, Конрад, пробравшись в собор, что-то расстроил в церковном органе, сорвав им литургию. Глядя со своей колокольни, каждый из них мог считать, что именно он предотвратил Пришествие... Жаль, что Карл Готторн так и не появился. Но ждать его слишком опасно. За жизнь кардинала будут мстить, и Зальцбург теперь уже не самое спокойное место.

На перекрестке они разделились — Антонио и Бендетто двинулись на юг, а пан Сигизмунд со слугами и Тереза с двумя своими малютками — на север. Утро двадцать первого октября обещало быть солнечным.

Конрад тоже собирался домой, в Дрезден. Ранним утром, собрав свои пожитки и расплатившись с приютившим его домовладельцем, музыкант вышел на улицу.

«Церковный орган теперь не сможет играть очень долго — пока Себастьян не найдет неполадку... Цели своей я достиг. Они не смогут и не посмеют больше призывать Сатану. А Себастьяну придется перебирать все три мануала, если, конечно, я не подскажу ему, в чем дело... Надо зайти, попрощаться. В конце концов, он тоже органист, хоть и знает меньше меня. Однако чувствует музыку, и... негоже бросать в беде своего собрата. Намекну ему, в чем дело. А то ведь эти церковники отыграются на нем...»

У двери в дом Себастьяна стояли два гвардейца. Входная дверь была приоткрыта, и изнутри доносились крики. Сердце Конрада, испуганно трепыхнувшись, словно куда-то упало. Он прошел мимо, не решившись даже поинтересоваться, что происходит. Дойдя до поворота, свернул и из-за угла дома стал наблюдать за дверью. В скором времени крики прекратились, и из дверей вышел офицер гвардии в сопровождении двух солдат, несших в руках пакеты и свертки.

— Вор! Грабитель и подлец! — раздался женский голос из раскрывшегося вдруг окна. — Ты за это ответишь!

Обернувшись к стоящим у двери охранникам, офицер небрежно махнул рукой:

— Передайте внутренней страже, пусть проследят, чтобы еретичка не подходила больше к окнам. Если подобное, — он ткнул пальцем в направлении высунувшейся из окна растрепанной женской головы, — повторится, я лишу их недельного жалованья.

Женщина только открыла рот, чтобы обрушить на офицера новый поток проклятий, но кто-то, схватив сзади за волосы, уволок ее от окна и с силой захлопнул оконные створки.