Она направилась к клетке гарпии. Маг Шмендрик, маленький и бледный, повернувшись к ней, открывал и закрывал рот; Она знала, что он кричит, хотя и не могла слышать его: «Она убьет тебя, она убьет тебя! Беги, глупая, пока она еще в клетке! Она убьет тебя, если ты ее выпустишь!»

Но Она шла, озаряемая светом своего рога, пока не оказалась перед Келено, Темной. На мгновение ледяные крылья повисли в воздухе как облака, и древние желтые глаза гарпии опустились прямо в сердце единорога, притянув ее к себе. «Я убью тебя, если ты освободишь меня, – говорили глаза. – Освободи меня».

Она опустила голову, и кончик рога коснулся замка на клетке гарпии. Дверь клетки не отворилась, и прутья не растаяли в свете звезд. Гарпия подняла свои крылья, и все четыре решетки медленно опали, как лепестки раскрывающегося в ночи гигантского цветка. На обломках ужасная в своей красе и свободная вскричала гарпия, волосы ее развевались, как мечи. Луна съежилась и скрылась. Без ужаса Она удивленно воскликнула: – О, ты такая же, как я! – и радостно попятилась, чтобы увернуться от гарпии, рог ее взметнулся в злобном ветре. Гарпия ударила один раз, промахнулась и с медным звоном взлетела в сторону. Дыхание ее было теплым и зловонным, крылья звенели. Гарпия сияла над головой. Она видела свое отражение на бронзовой груди гарпии и чувствовала, как свет чудовища отражается от ее тела. Как двойная звезда, кружили они друг подле друга, и подо всем съежившимся небосводом не было никого реальнее этой пары. Гарпия в восторге смеялась, и глаза ее обрели цвет меда. И Она поняла, что гарпия собирается ударить во второй раз.

Гарпия сложила крылья и упала с неба, как звезда, но не на нее, а мимо; она пронеслась так близко; что одним пером до крови поранила плечо единорога, светлые когти ее были нацелены в самое сердце Мамаши Фортуны, которая простирала к ней свои острые пальцы, как бы призывая гарпию к себе на грудь.

– Вдвоем! – триумфально кричала ведьма. – Порознь вы не освободились бы! Вы были моими!

Гарпия настигла ее, ведьма переломилась, как сухая ветка, и упала. Гарпия припала к ее телу, скрыв его, и бронзовые крылья ее побагровели.

Тогда Она повернулась. Совсем рядом детский голос звал ее бежать, бежать. Это был волшебник. Глаза его были громадны и пусты, а лицо, всегда слишком юное, стало, совсем детским. – Нет, – ответила Она. – Следуй за мной. Гарпия издала густой довольный звук, от которого у волшебника задрожали колени. Но Она вновь сказала: – Иди за мной.

Так вместе шли они из «Полночного карнавала». Луны не было, но в глазах волшебника Она была луной, холодной, бледной и очень старой, освещавшей путь к безопасности или к сумасшествию. Он следовал за ней, не оглянувшись, даже когда удар бронзовых крыльев прервал тяжелый топот Ракха и раздался предсмертный его крик.

– Он побежал, – сказала Она, – от бессмертных нельзя бежать. Это привлекает их внимание. – Ее голос был мягок, и в нем не слышалось жалости. – Никогда не беги, – сказала Она, – ступай медленно и притворись, что думаешь о другом. Пой песню, рассказывай поэму, показывай свои фокусы, но иди медленно, и она, быть может, не станет преследовать. Иди очень медленно, волшебник.

Так вместе, шаг за шагом, шли они сквозь ночь, высокий человек в черном и белый зверь с одним рогом. Волшебник жался к ее свету так близко, как только осмеливался, ведь вокруг в темноте метались голодные тени, тени звуков, с которыми гарпия уничтожала жалкие остатки «Полночного карнавала». Но один звук долго преследовал их уже после того, как затихли остальные, – тонкий сухой плач паука.

Долго, как новорожденный, рыдал волшебник, прежде чем смог заговорить. – Бедная старуха, – прошептал он наконец. Она ничего не сказала, и Шмендрик поднял голову и странно поглядел на нее. Начинал накрапывать серый утренний дождь, и она плыла в нем, словно дельфин.

– Нет, – ответила Она на его немой вопрос. – Я не умею жалеть. – Скорчившись под дождем у дороги, он молчал, кутаясь в промокший плащ, пока не стал похож на сломанный зонтик. Она ждала, чувствуя, как каплями дождя падают дни ее жизни. – Я могу грустить, – мягко молвила Она, – но это не одно и то же.

Когда Шмендрик вновь посмотрел на нее, он, хотя и с трудом, но уже взял себя в руки.

– Куда вы идете теперь? – спросил он. – Куда вы шли, когда она поймала вас?

– Я искала свой народ, – ответила Она. – Ты не видел их, маг? Они так же белы и дики, как я. Шмендрик серьезно покачал головой: – Взрослым я ни разу не слышал о подобных вам. Когда я был мальчишкой, думали, что три-четыре единорога еще осталось, однако я знавал лишь одного человека, встречавшегося с единорогом. Несомненно, все они ушли, все, кроме вас, леди. Когда идешь там, где они жили раньше, раздается эхо.

– Нет, – ответила она. – Ведь другие-то их видели. – Она обрадовалась, услыхав, что единороги встречались еще так недавно, когда волшебник был ребенком, и спросила: – Мотылек рассказал мне о Красном Быке, а ведьма – о Короле Хаггарде. Я ищу их, чтобы узнать, что им известно о единорогах и где искать королевство Хаггарда?

Черты волшебника перекосились, однако он вернул их на прежнее место и начал улыбаться так медленно, словно его рот обрел жесткость металла. Через минуту-другую рот принял нужную форму, но это была железная улыбка.

– Я могу рассказать вам одно стихотворение, – сказал он: —

– Ну, теперь, когда я попаду туда, несомненно узнаю эту страну, – сказала Она, думая, что он дразнит ее. – А ты знаешь что-нибудь о Красном Быке?

– О нем нет стихов, – ответил Шмендрик. Бледный и улыбающийся, он поднялся на ноги. – О короле Хаггарде дошли до меня только слухи. Он стар и колюч, как последние дни ноября, и правит бесплодной страной у моря. Говорят, прежде эта земля была мягкой и зеленой, но пришел Хаггард, коснулся ее, и она увяла. У фермеров есть поговорка – когда они смотрят на поле, погубленное пожаром, ветром или саранчой, то говорят: «Погибло, как сердце Хаггарда». Говорят еще, что в его замке нет ни света, ни очагов, и это он посылает своих людей красть цыплят, простыни и пироги с подоконников. Рассказывают, что в последний раз он рассмеялся, когда… Она топнула ногой. Шмендрик заговорил быстрее: – О Красном Быке я знаю меньше, чем слышал. Историй о нем так много, и все они противоречат друг другу. Бык – это живое существо, Бык – это призрак, Бык – это Король Хаггард после захода солнца. Бык жил в той стране до Хаггарда, или пришел с ним, или пришел к нему. Он защищает Хаггарда от набегов и мятежей и позволяет ему экономить на войске. Он – дьявол, которому Хаггард продал свою душу. Он – то самое, за что Хаггард продал свою душу. Бык принадлежит Хаггарду. Хаггард принадлежит Быку.

Она чувствовала, как, словно круги на воде, ширится в ней уверенность. В памяти ее вновь заверещал голосок мотылька: «Давным-давно прошли они по дорогам, и Красный Бык бежал по пятам за ними». Она увидела белые тени, уносимые ревущим ветром, и колеблющиеся желтые рога.

– Я отправлюсь туда, – сказала Она. – Волшебник, ты выпустил меня на свободу – и я выполню одно твое желание, пока мы не расстались. Чего ты хочешь?

Узкие глаза Шмендрика сверкнули изумрудными листьями: – Возьмите меня с собой.

Не отвечая, равнодушным танцующим шагом Она двинулась прочь. Волшебник сказал:

– Я могу оказаться полезным. Я знаю дорогу в страну Хаггарда и языки, на которых говорят вдоль пути. – Казалось, Она вот-вот исчезнет в вязком тумане, и Шмендрик поспешил за нею. – К тому же ни один путник не пострадал от общества волшебника, даже единорог. Вспомните, что рассказывают о великом волшебнике Никосе. Однажды в лесу он наткнулся на единорога, который спал, положив голову на колени хихикавшей девицы, а в это время к ним подкрадывались с натянутыми луками три охотника, которым был нужен его рог. У Никоса оставалось только мгновение. Одним словом и взмахом он обратил единорога в милого молодого человека, тот проснулся, увидел пораженных лучников, набросился на них и перебил всех до единого. У него был витой сужающийся к концу меч, и он топтал тела поверженных.

– А девушка? – спросила Она. – Он ее тоже убил?

– Нет, – он на ней женился. – Он говорил, что она всего лишь ничего не понимающее, рассерженное на собственную семью дитя, которому нужен только хороший муж. Он им был и тогда и после, даже Никос так и не смог вернуть ему прежний облик. Он умер в преклонном возрасте, уважаемый всеми. Некоторые говорят, что он умер потому, что исчезли фиалки, ему всегда не хватало фиалок. Детей у них не было.

Ее дыхание чуть изменилось.

– Волшебник не помог, а причинил ему зло, – мягко сказала Она. – Ужасно, если добрые волшебники превратили весь мой народ в людей – это ведь все равно, что запереть человека в горящем доме. Уж лучше бы их всех убил Красный Бык.

– Там, куда вы идете, – ответил Шмендрик, – мало кто пожелает вам добра, а доброе сердце, пусть даже глупое, может однажды оказаться нужнее воды. Возьмите меня с собой ради смеха, ради удачи, ради неизвестного. Возьмите меня с собой…

Пока он говорил, дождь утих, небо стало проясняться, и мокрая трава засветилась, как внутренность морской раковины. Она посмотрела вдаль, пытаясь среди сливающихся в серый туман королей разглядеть сухую хищную фигуру, а в снежном блеске замков и дворцов увидеть тот, что покоится на плечах Быка.

– Никто еще не путешествовал со мной, – ответила Она, – но ведь никто еще и не брал меня в плен, не принимал за белую кобылу и не придавал мне мой же собственный вид. Кажется, многое должно случиться со мной впервые и твое общество не будет ни самым странным, ни самым последним. Если хочешь, можешь отправиться со мной, но я бы предпочла, чтобы ты выбрал другую награду. Шмендрик печально проговорил: – Я думал об этом. – Он посмотрел на свои пальцы, и она увидела серповидные отметины там, где прутья укусили его. – Вы не сможете выполнить мое настоящее желание.

«Вот оно, – подумала Она, почувствовав первое: прикосновение печали. – Таким оно и будет, путешествие со смертным».

– Нет, – ответила Она. – Как и ведьма, я не могу сделать из тебя то, чем ты не являешься. Я не могу превратить тебя в настоящего волшебника.

– Я так и думал, – ответил Шмендрик. – Все правильно. Не беспокойтесь. – Я не беспокоюсь, – отозвалась она.

В первый день путешествия на них спикировал голубой самец сойки и сказал:

– Вот это да, пусть меня набьют сеном и поместят за стекло! – И полетел прямо домой, чтобы рассказать жене об увиденном.

Сидя на краю гнезда, она нудно и монотонно бубнила:

Мухи, жуки, пауки, слизняки, Клещ из куста и комарик с реки, Овод, кузнечик и червячок – Все будут срыгнуты вам в должный срок. Баюшки-бай, непоседы, проказники, Кстати полеты – уж вовсе не праздники.

– Сегодня я видел единорога, – сев на ветку рядом, сказал самец.

– А ужина ты не видел? – холодно ответила жена. – Терпеть не могу мужчин, говорящих с пустым ртом.

– Детка, подумай, – единорога! – Отбросив свою обычную важность, он подскочил на ветке. – Я не видел ни одного из них с тех пор, как…

– Ты никогда их не видел, – ответила она. – Не забывай, с кем говоришь. Мне лучше знать, что ты видел в своей жизни, а что нет. Он не обратил внимания на выпад. – С ней был кто-то странный в черном, – трещал он. – Они шли за Кошачью гору. Уж не направляются ли они в страну Хаггарда. – В позе, когда-то покорившей его жену, он артистично нагнул голову. – Чем не завтрак для старого Хаггарда, – дивился он. – Явился единорог и смело стучится в его черную дверь. Я бы все отдал, чтобы увидеть…

– Полагаю, вы не целый день наблюдали с нею за единорогами? – щелкнув клювом, прервала его жена. – Понятно, ей не привыкать по части оправданий. – Взъерошив перья, она надвигалась на него. – Дорогая, я даже не видел ее, – пискнул муж, и хотя жена знала, что он в самом деле не видел и не осмелился бы увидеть, она все же влепила ему разок. Уж она-то знала толк в вопросах морали.

Единорог и волшебник шли вверх по мягкой весенней Кошачьей горе, потом вниз в долину, в которой росли яблони. За долиной высились невысокие горы, толстые и ручные как овцы, удивленно нагнувшие свои головы, чтобы обнюхать проходящего единорога. Их сменили летние вершины и прожаренные равнины, над которыми воздух дрожал, как над сковородкой. Вместе они перебирались через реки, карабкались вверх или вниз по поросшим куманикой берегам и обрывам, странствовали в лесах, напоминавших ей собственный, хотя быть похожими они не могли, ведь они знали время. «И мой лес теперь тоже его знает», – думала Она, но говорила себе, что это ничего не значит и все будет по-прежнему, когда она вернется.

Ночью, когда Шмендрик спал сном стершего ноги голодного волшебника, Она, не смыкая глаз, припадала к земле и ждала, что громадный силуэт Красного Быка вот-вот бросится на нее с луны. Иногда она была уверена в этом, до нее доносился его запах – темный лукавый смрад, сочащийся в ночи. Вскрикнув, с холодной готовностью Она вскакивала на ноги, но всякий раз обнаруживала лишь двух-трех оленей, глазеющих на нее с почтительного расстояния. Олени любят единорогов и завидуют им. Однажды вытолкнутый хихикающими друзьями двухлетний бычок подошел к ней совсем близко и, пряча глаза, пробормотал:

– Вы прекрасны. Вы так прекрасны, как рассказывала мне мать.

Молча Она посмотрела на него, зная, что он и не ждет отпета. Остальные олени фыркали, давились смехом и шептали: – Давай дальше, дальше.

Тогда олень поднял голову и быстро и радостно воскликнул:

– А я все же знаю кое-кого прекраснее вас. – Он повернулся и в лунном свете побежал прочь, его друзья последовали за ним. Она снова легла.

Время от времени они заходили в деревни, Шмендрик объявлял, что он бродячий волшебник, и просил на улицах разрешения «песнями оплатить ужин, чуточку вас потревожить, слегка помешать спать и проследовать дальше». Почти в каждом городке ему предлагали ночлег и стойло для прекрасной белой кобылы. Пока детей не отправляли спать, он при свете фонаря давал представления на рыночных площадях. Не пытаясь сделать что-то значительное, он заставлял кукол говорить, превращал мыло в конфеты, но даже такие пустяки подчас не удавались ему. Однако детям представления нравились, их родители не скупились на ужин, а летние вечера были мягки и приятны. Спустя века Она все еще вспоминала странный шоколадный запах стойла и тень Шмендрика, пляшущую на стенах, дверях и трубах.

По утрам они продолжали путь, карманы Шмендрика раздувались от хлеба, сыра и апельсинов, и Она выступала рядом с ним – белая, как барашки на волнах в лучах солнца; зеленая, как сами волны в тени деревьев. Люди забывали его фокусы раньше, чем он исчезал из вида, но его белая кобыла тревожила по ночам многих селян, и не одна женщина пробуждалась в слезах, увидев ее во сне.

Однажды вечером они остановились в сытом благополучном городке, где даже у нищих были двойные подбородки, и мыши не бегали, а ходили вперевалку. Шмендрика тут же попросили отобедать с мэром и наиболее округлыми членами магистрата, а ее, как всегда неузнанную, отпустили на пастбище, где трава была подобна сладкому молоку. Обед был сервирован на открытом воздухе, на площади – вечер был теплый и мэр хотел покрасоваться перед гостем. Это был превосходный обед.

За едой Шмендрик рассказывал истории из своей жизни бродячего чародея, наполняя их королями и драконами и благородными дамами. Он не лгал, а просто излагал события наиболее выгодным для себя образом, и рассказы его казались правдоподобными даже благоразумным членам магистрата. И не только они, но все на площади потянулись к рассказчику, чтобы понять природу заклинания, открывающего любые замки, если его произнести должным образом. И все они, затаив дыхание, рассматривали отметины на пальцах волшебника.

– Память о встрече с гарпией, – спокойно объяснял Шмендрик. – Они кусаются.

– И вы никогда не боялись? – робко удивилась молоденькая девушка. Мэр шикнул, но Шмендрик раскурил сигару и улыбнулся ей.

– Голод и страх сохранили мне молодость, – ответил он. Члены магистрата дремали и переговаривались за столом; искоса глянув на них, волшебник подмигнул девушке. Мэр не обиделся.

– Это верно, – вздохнул он, сложив переплетенные пальцы над местом, где теперь находился его обед. – Мы здесь хорошо живем; если это не так, я ничего не понимаю в жизни. Иногда я думаю, что самая малая капля страха, голода нам бы не повредила – так сказать, обострила бы наши чувства. Вот почему мы всегда приветствуем странников, у которых есть новые истории и песни. Они расширяют наш кругозор… заставляют нас заглянуть внутрь… – Он зевнул и, постанывая, потянулся.

Один из членов магистрата неожиданно воскликнул:

– Боже, взгляните на пастбище! Тяжелые головы повернулись на нетвердых шеях, и все увидели, что деревенские коровы, лошади и овцы сгрудились на дальнем конце поля и не отрывали глаз от белой кобылы волшебника, пасшейся на прохладной траве. Все животные молчали. Даже свиньи и гуси были безмолвны как тени. Где-то вдалеке крикнул ворон, словно угольком перечеркнув закат.

– Необыкновенная, – пробормотал мэр. – Совершенно необыкновенная…

– Да, в самом деле, – согласился волшебник. – Если бы вы знали, что мне предлагали за нее…

– Любопытно, – сказал начавший разговор советник, – они ведь не кажутся испуганными. Словно благоговеют, как бы поклоняются ей.

– Они видят то, что вы разучились видеть. – Шмендрик уже достаточно подвыпил, а молоденькая девушка смотрела на него глазами и более ласковыми и менее глубокими, чем глаза единорога. Он стукнул стаканом по столу и сказал улыбающемуся мэру: – Она более редкостное создание, чем вы осмеливаетесь думать. Она – это миф, память, нечто не-у-ло-… неуло-вимое. Если бы вы помнили, если бы вы голодали…

Голос его потонул в топоте копыт и детском вопле. С гиканьем и свистом дюжина одетых в лохмотья всадников ворвалась на площадь, разбрасывая горожан, будто мраморные шарики. Они объезжали площадь, сбивая все, что попадалось на их пути, нечленораздельно похваляясь и неизвестно кого вызывая на битву. Один из них привстал в седле, согнул лук и стрелой сбил флюгер со шпиля церкви, другой схватил шляпу Шмендрика, нахлобучил себе на голову и с громким хохотом помчался по площади. Некоторые подхватывали на седло визжащих детей, некоторые довольствовались провизией и бурдюками с вином. Дико сверкали глаза на небритых лицах, барабанным боем звучал смех.

Толстяк мэр стоял, пока не встретился глазами с предводителем разбойников. Он поднял одну бровь, предводитель щелкнул пальцами, и кони сразу присмирели, а оборванцы умолки, как деревенская живность перед единорогом. Заботливо опустили они детей на землю и вернули почти все бурдюки с вином.

– Джек Трезвон, пожалуйте, – невозмутимо произнес мэр.

Предводитель всадников соскочил на землю и медленно подошел к столу, за которым обедали советники с гостем. Это был громадный детина почти семи футов ростом, каждый шаг его сопровождался звоном и бренчанием колец, колокольчиков и браслетов, пришитых к его латаной куртке.

– Здорово, ваша честь, – посмеиваясь, хрипло отозвался он.

– Кончайте это, – сказал ему мэр, – неужели вы не можете являться спокойно, как воспитанные люди.

– Парни не причинят никакого вреда, ваша честь, – простодушно пробормотал гигант. – Сами понимаете, целыми днями в лесу, нужно ведь и немного расслабиться, так сказать, маленькая разрядка. Ну-ну, все, э?.. —И он со вздохом вытащил из-за пазухи тощий мешочек с монетами и положил на открытую ладонь мэра. – Вот, ваша честь, – сказал Джек Трезвон. – Это немного, но больше мы сэкономить не могли.

Мэр высыпал монеты на ладонь и недовольно тронул их пальцами.

– Ну, тут немного, – посетовал он. – Даже поменьше, чем в прошлом месяце, а уж и там было с гулькин нос. Жалкие вы грабители – вот вы кто.

– Тяжелые времена настали, – мрачно проговорил Джек Трезвон… – Не должно нас винить, если у путников золота не больше, чем у нас. Из репки, как известно, крови не выдавишь.

– Я выдавлю, – мэр свирепо посмотрел на гиганта и поднес к его носу кулак. – Ну, если ты темнишь! – закричал он. – Ну, если ты греешь карманы за мой счет! Я выдавлю из тебя, я выдавлю из твоей шкуры все внутренности и вышвырну собакам! Катитесь отсюда, и передай это своему босяку-капитану. Вон, негодяи!

Когда Джек Трезвон, что-то бормоча, повернулся, Шмендрик прокашлялся и неуверенно сказал:

– Кстати, если вам не трудно, верните мне мою шляпу. – Гигант молча уставился на него налитыми кровью бычьими глазами. – Мою шляпу, – потребовал Шмендрик, уже более твердо. – Один из ваших людей взял мою шляпу, и было бы разумнее, если бы он вернул ее.

– Разумнее? – наконец проговорил Джек Трезвон. – А кто ты такой, чтобы судить о разуме? Вино все еще шумело в голове Шмендрика: – Я – Шмендрик Маг, и враждовать со мной не советую, – объявил он. – Я старше и опаснее, чем кажусь. Шляпу!

Джек Трезвон с минуту смотрел на него, потом подошел к своему коню, переступил через него и оказался в седле. Подъехав к Шмендрику и… едва не касаясь его бородой, он загремел:

– Ну если ты и впрямь колдун, покажи-ка свои штучки. Раскрась мне нос краской, набей седельные сумки снегом, сведи мою бороду. В общем, или колдуй, или показывай пятки. – Вытащив из-за пояса ржавый кинжал, он покачивал его, держа за острие и кровожадно посвистывая.

– Волшебник – мой гость, – предупредил мэр, но Шмендрик торжественно сказал:

– Ну, хорошо. Да падет она на твою голову. – Убедившись краем глаза, что молоденькая девушка смотрит на него, он показал на банду пугал, ухмылявшихся позади своего предводителя, и произнес что-то в рифму. Мгновенно его черная шляпа вырвалась из рук схватившего и медленно, как сова, поплыла в темнеющем воздухе. Две женщины лишились чувств, мэр сел. Разбойники завопили детскими голосами.

Черная шляпа проплыла вдоль площади до конской поилки, там она нырнула и, зачерпнув достаточно воды, отправилась обратно, явно нацеливаясь на немытую голову Джека Трезвона. Закрываясь руками, он бормотал: «Не, не, отзовите ее», и даже его люди хихикали в ожидании. Шмендрик триумфально улыбнулся и щелкнул пальцами, чтобы подогнать шляпу.

По мере приближения к предводителю шляпа стала отклоняться в сторону сначала слегка, потом больше – ближе к столу советников – больше, больше. Мэр успел вскочить на ноги раньше, чем шляпа удобно устроилась на его голове. Шмендрик вовремя нырнул под стол, но сидевшие вблизи советники слегка пострадали.

Под рев и хохот Джек Трезвон, наклонившись, подхватил Шмендрика Мага, который пытался вытереть скатертью захлебнувшегося от возмущения мэра.

– Сомневаюсь, что кто-нибудь потребует повторить номер на бис, – проревел гигант ему в ухо. – Лучше поедем с нами. – Он перекинул Шмендрика поперек седла и ускакал, сопровождаемый своей оборванной когортой. Их грубый смех, лошадиное фырканье и ржание еще долго витали в воздухе и после того, как затих топот копыт.

Мэра окружили, чтобы спросить, не следует ли погнаться за разбойниками и отбить Шмендрика, но он лишь покачал мокрой головой:

– Едва ли это нужно. Если наш гость тот, за кого себя выдает, он вполне способен сам позаботиться о себе. Если нет – мошенник, воспользовавшийся нашим гостеприимством, не вправе рассчитывать на помощь. Нет-нет, не боспокойтесь о нем. – Ручейки, стекавшие с его подбородка, сливались в ручьи на шее и в речку на куртке, но он кротко посмотрел на пастбище, где светлым пятном выделялась в сумерках белая кобыла волшебника. Не издавая ни звука, она сновала взад и вперед вдоль забора.

– Думаю, нам скорее следует позаботиться о скакуне нашего отбывшего друга, раз он, как мы слыхали, так высоко его ценил, – негромко сказал мэр и послал на пастбище двоих мужчин поймать кобылу и поместить ее в самое надежное стойло его конюшни.

Однако белая кобыла перепрыгнула забор и исчезла, как падающая звезда в ночи, прежде чем они добрались до ворот пастбища. Какое-то время они стояли, не слыша криков мэра, который звал их назад, и ни один из них так и не смог понять, почему так долго он смотрел вслед кобыле волшебника. Но после этого порой они принимались странно смеяться в самых неподходящих обстоятельствах, отчего прослыли людьми легкомысленными.

Из всей дикой скачки с разбойниками Шмендрик помнил потом лишь ветер, край седла и хохот позвякивающего гиганта. Он был слишком поглощен размышлениями о причине столь неожиданного окончания фокуса со шляпой, чтобы замечать что-нибудь еще. «Чересчур по-английски, – думал он. – Возмещение ущерба. – Он помотал головой, хотя это было трудно в его положении. – Магия знает, что делает, – продолжал размышлять он, перепрыгивая вместе с лошадью через ручей, – но я никогда не знаю, что она знает. Во всяком случае, в нужное время. Я написал бы ей послание, знай ее адрес». Кусты и ветви хлестали его по лицу, в ушах ухали совы. Кони перешли на рысь, затем на шаг. Высокий дрожащий голос выкрикнул: «Стой, пароль».

– Черт побери, – пробормотал Джек Трезвон – это же мы. – Он шумно почесал голову и уже громко произнес: – Короткая и веселая жизнь в добром лесу, союз веселых друзей, повенчанный с победой.

– Со свободой, – поправил его тонкий голос. – Похоже, но не так.

– Ну, спасибо. Повенчанный со свободой союз друзей веселый… не-не, я это уже говорил… короткая и веселая жизнь, веселые друзья – не, не то. – Джек Трезвон почесал в затылке и простонал: – Повенчанный со свободой… Ну, помоги немножко, а?

– Один за всех и все за одного, – любезно отозвался голос. – Остальное давай уж сам.

– Один за всех и все за одного – не могу я! – прокричал гигант. – Один за всех и все за одного, мы вместе не боимся никого, врозь перебьют нас всех до одного. – Он пустил лошадь вперед.

Из темноты свистнула стрела. Она отхватила клок его уха и, оцарапав лошадь следующего всадника, летучей мышью упорхнула в сторону. Разбойники попрятались за деревьями, а Джек Трезвон яростно проревел:

– Черт побери, я же десять раз повторил пароль! Ну, дай мне только до тебя добраться!!!

– Джек, я совсем забыл: мы тут переменили без вас пароль, – раздался голос часового.

– Ах, так вы переменили пароль?! – Джек Трезвон зажал свое ухо концом Шмендрикова плаща. – А как же я, безголовые, безмозглые, потрошеные болваны, должен был об этом узнать?

– Не бесись, Джек, – примирительно ответил часовой. – Ну, ничего, что ты не знаешь нового пароля. Проще его ничего не придумаешь: надо прокричать жирафом. Это капитан придумал.

– Прокричать жирафом?! – Гигант ругался до тех пор, пока лошади смущенно не зашевелились. – Балда, да жирафы немые. Капитан мог бы еще потребовать, чтобы мы отзывались рыбой или бабочкой. – Знаю. Поэтому пароль никто не забудет, даже ты. Ну, как умен наш Капитан?

– Дальше некуда, – удивленно отозвался Джек Трезвон, – но послушай, что помешает лесничему или кому-нибудь из людей короля кричать жирафом, когда ты окликнешь его.

– Ага, – обрадовался часовой. – В этом-то и самая мудрость. Нужно крикнуть три раза. Два длинных крика и один короткий.

Джек Трезвон молча восседал на лошади, потирая ухо.

– Два длинных крика и один короткий, – наконец вздохнул он. – Ну, это не глупее, чем когда у нас не было никакого пароля и стреляли во всякого, кто отвечал на зов. Два длинных и короткий, хорошо. – Он ехал между деревьями, его люди следовали за ним.

Где-то впереди недовольно, словно жужжание ограбленных пчел, слышались людские голоса. Когда они подъехали ближе, Шмендрику показалось, что среди них выделяется женский голос. Его щека почувствовала тепло, и он поднял голову. Кони встали на небольшой прогалине, где вокруг костра раздраженно переругивались десять-двенадцать человек. Пахло горелыми бобами. Веснушчатый, рыжеволосый разбойник в лохмотьях поприличнее, чем на прочих, поднялся, чтобы приветствовать прибывших.

– Ну, Джек! – крикнул он. – Кого ты нам везешь: друга или пленника? – и обернувшись, добавил: – Любимая, подбавь воды в суп – у нас гости.

– Кто он, я и сам не знаю, – проворчал Джек Трезвон и стал рассказывать о мэре и шляпе, но едва добрался до налета на город, как рассказ прервал сухой как колючка пронзительный голос женщины, проталкивавшейся сквозь кольцо мужчин:

– Я не потерплю этого, Калли, суп и так не гуще испарины! – Бледное худое лицо ее с неистовыми светло-коричневыми глазами обрамляли волосы цвета жухлой травы.

– Это что еще за жердь? – спросила она, обозревая Шмендрика так, будто обнаружила нечто прилипшее к каблукам собственных туфель. – Он не их города. Мне не нравится его вид. Смахните-ка ему с плеч колдун. – Она хотела сказать колтун, но от совпадения страх мокрой водорослью прополз вдоль позвоночника Шмендрика. Он соскользнул с коня и встал перед капитаном разбойников.

– Я – Шмендрик Маг, – провозгласил он, вздымая плащ руками. – А ты действительно знаменитый Капитан Калли из Зеленого леса, храбрейший из храбрых и свободнейший из свободных. Разбойники прыснули, женщина застонала. – Я так и знала, – объявила она. – Калли, выпотроши его от жабр до греха, прежде чем он облапошит тебя, как прошлый.

Но капитан гордо поклонился, блеснув плешью, и ответил:

– Воистину это я. Коль с миром ты пришел – то вот моя рука, а с умыслом – опасней нет врага. Как вы прибыли сюда, сэр?

– На брюхе, – ответил Шмендрик, – и непреднамеренно, но, тем не менее, как друг. Хотя ваша возлюбленная и сомневается в этом, – кивнул он в сторону тощей женщины. Она плюнула на землю.

Капитан Калли ухмыльнулся и осторожно положил руку на хрупкие плечи подруги.

– Такой уж характер у Молли Отравы, – объяснил он. – Она охраняет меня лучше, чем я сам. Я доверчив и благороден, возможно, и слишком.