Глава XX. В КОТОРОЙ ОТПРАВЛЯЮТСЯ В «СОЛЕЙ» ТРОЕ, А ВОЗВРАЩАЮТСЯ ТОЛЬКО ДВОЕ.

Элен и спутник ее подымались в гору, несущую на себе следы вчерашней бурной грозы; далеко внизу бурлил по скалам разлившийся поток, а позади, на юге, гневное море расстилалось к кроваво-красному горизонту.

Дикая картина казалась в глазах Элен окрашенной всеми тонами огня, крови и стали.

— Дорога сильно пострадала от дождя, — сказал Струве, когда они пробирались мимо неприятного моста, где часть нависшей горы, подмытая потоками воды, сползла в ущелье. — Еще одна такая гроза, и дорога совсем исчезнет.

Даже при дневном свете было бы трудно избежать опасных мест, так как лошади спотыкались в липкой грязи.

Девушка подумала, до чего трудно будет возвращаться, как она это намерена была сделать. Она мало говорила, подъезжая к гостинице, потому что мысли вихрем кружились у нее в мозгу; но зато Струве, более самодовольный и неприятно самоуверенный, чем когда-либо, был шумно говорлив.

Страх охватывал девушку все сильнее и сильнее, достигая парализующей силы.

Если ей не удастся… Но она поклялась себе добиться своего и не может не добиться.

Они обогнули поворот дороги и увидали внизу гостиницу «Солей», гнездившуюся у ручья, который сбегал с кручи в реку, как серебряную нить, извивавшуюся по долине.

Перед гостиницей стояла белая мачта с еловой веткой, а над дверью висели сани.

Домик был странной архитектуры; на земляной крыше росли цветы, и из-за высоких подпорок стен сонно выглядывали окна.

Дом был построен скучавшим по родине чужестранцем неизвестной национальности, которого армия погонщиков собак, пользовавшаяся его гостеприимством, за чистоту и опрятность прозвала «шведом».

Когда дорога отошла в сторону, Струве взял домик себе за долг и теперь держал там гостиницу для удобства тех немногочисленных путешественников, главным образом пионеров, которые верхней дорогой направлялись в сердце страны.

Управляющий в свободные часы разрабатывал плохой участок кварца или выполнял обязанности пробирщика на близлежащих приисках.

Шорц взял лошадей и, кратко отвечая на расспросы хозяина, с любопытством разглядывал Элен.

При других обстоятельствах последняя пришла бы в восторг от этого домика, так как ничего оригинальнее она в северной стране не видела.

В главной комнате, служившей баром, находились весы для взвешивания золота, грубо сколоченный стол и громадная железная печка; стены же и потолок ее были обтянуты и так искусно прошиты нитками, что комната походила на фантастическую меловую пещеру.

В ней было много горных трофеев в виде чучел птиц и животных, шкур и рогов; на последних кое-как были навешены собачья упряжь, лыжи, ружья и одежда. Дверь слева вела в комнату, где в прежние времена путешественники спали на койках, стоявших в три ряда. Позади были кухня и кладовая, а справа помещение, которое Струве называл художественной галереей.

Здесь первоначальный владелец дал полный простор своим артистическим вкусам и оклеил всю комнату картинами, вырезанными из журналов сомнительного достоинства, так что она представляла собою ошеломляющее сборище розовых дам в трико, премированных бульдогов, борцов в скудных штанах и прочих видных представителей спортивного мира.

— Вы, должно быть, еще никогда не были в таком плохом обществе, — заметил Струве с деланным весельем.

— Разве тут нет постояльцев? — спросила она, еле сдерживая беспокойство.

— В это время года бывает мало путешественников. Позднее, может быть, кто-нибудь и явится.

В розовой комнате топилась печь, и Шорц уже начинал накрывать стол для двоих. Элен обрадовалась теплу; спутник ее, чувствовавший себя прекрасно, разлегся на покрытом мехом диване и закурил.

— Позвольте мне сейчас взглянуть на документы, мистер Струве, — начала она.

Но он ответил:

— Нет, не теперь. Дела делаются после обеда. Не портите нашего маленького кутежа, времени у нас более, чем достаточно.

Она встала и подошла к окну, чувствуя, что не в силах усидеть на месте. Глядя вниз вдоль узкого ущелья, она увидела, что горы уже неясно выступали на горизонте: так быстро темнело.

На высоте нависли густые тучи. Капля дождя ударила о стекло, затем еще и еще, и горы заволокло туманом. Начался ливень. Из-за угла дома торопливо выбежал путник с ношей на плечах и побежал к дверям.

Услышав стук, Струве, полузакрытыми глазами наблюдавший за Элен, встал и вышел в соседнюю комнату.

«Слава Богу, кто-то пришел», — подумала она.

Звук голосов доносился сначала глухо, но вот незнакомец поднял голос, с негодованием протестуя, и она разобрала его слова.

— У меня есть чем заплатить. Я не какой-нибудь прощелыга.

Шорц пробормотал что-то.

— Мне все равно, открыто у вас или нет. Я устал, и собирается гроза.

На этот раз она услыхала ответ Шорца и сердитые ругательства рудокопа.

Минуту спустя она увидала, что путник тяжело шагал по направлению к городу.

— Что это значит? — спросила она вернувшегося адвоката.

— Это вороватый малый, и Шорц не захотел впустить его. Он осторожен в выборе посетителей. Тут немало подозрительных типов блуждает по горам.

Немец вскоре вошел, чтобы зажечь лампу; Элен не задавала больше вопросов, но беспокойство ее росло.

Она рассеянно слушала анекдоты, которыми Струве пытался занимать ее, и мало ела во время прекрасного обеда, поданного им. Струве же ел и пил почти с жадностью.

Мрачный вечер медленно полз.

Страх внезапно обуял девушку; если бы теперь, в последнюю минуту, она могла отказаться от своего намерения, то она с радостью бы сделала это, охотно выбежала бы из этого дома навстречу буре. Но она зашла слишком далеко, и поздно было отступать; сообразив, что пока полезнее всего делать вид, будто она спокойна, она разговаривала как ни в чем не бывало с мужчиной, глаза которого все сильнее разгорались; лицо его заметно краснело, он говорил безостановочно, с лихорадочным оживлением, курил бесчисленные папиросы и как будто не замечал, что время уходит.

Наконец он внезапно оборвал речь и посмотрел на часы. Тут Элен вспомнила, что давно уже не слышит шагов Шорца на кухне.

Струве вдруг улыбнулся ей странной и хитрой улыбкой. Ухмыляясь, нагнулся он над столом, вынул из кармана плоский пакет и швырнул его ей.

— Ну, а теперь займемся нашим договором, а? — сказал он.

— Прикажите вашему человеку убрать со стола, — сказала она, неловкими пальцами развязывая пакет.

— Я отослал его два часа тому назад, — ответил Струве и встал, как бы с намерением подойти к ней.

Она откинулась назад, но он только наклонился, взял скатерть за четыре угла и вынес ее вместе со всем, что стояло на столе. Раздался звон битой посуды, когда он, безо всякой осторожности, кинул все на пол в кухне.

Он вернулся и стал спиной к печке, глаз не сводя с Элен, пока она читала бумаги.

Элен долго сидела над документами. Смысл их был слишком ясен, и доказательства вины ее дяди неопровержимы. Ошибки не могло быть никакой; весь подлый заговор ясно раскрывался перед ней во всей своей низости.

Несмотря на тяжкое разочарование, Элен почувствовала сильный душевный подъем от сознания, что в ее власти восстановить справедливость. Ей-то, бывшей бессознательным орудием этой подлой клики, и надлежало взять на себя эту роль и позаботиться о том, чтобы потерпевшие получили воздаяние.

Она встала с сияющими глазами и крепко сжатыми губами.

— Здесь все, что мне нужно.

— Да, конечно, достаточно, чтобы засудить нас всех. Это равносильно исправительному дому для вашего драгоценного дяди и вашего жениха.

Он дернул шеей, упомянув о последнем, будто старался освободиться от сжимавшей ее руки.

— Да, в особенности для вашего жениха, потому что он ведь ваш жених? О, я потому-то и привез вас сюда: он женится на вас, но я буду шафером.

Тон его голоса был неприятен.

— Поедемте, — сказала она.

— Поедемте? — невесело засмеялся он. — Вот вам прекрасный пример бессознательного юмора!

— Что вы хотите этим сказать?

— Во-первых, нет человека, который был бы в состоянии найти дорогу к морскому берегу в подобную бурю: во-вторых… но позвольте мне пока объяснить вам кое-что в этих бумагах.

Он говорил равнодушно и, шагнув вперед, потянулся за пакетом, который она хотела было отдать ему, но что-то подсказало ей, чтобы она не делала этого, и она спрятала пакет за спиной. Она была проворнее его и быстро обежала вокруг стола, пряча бумаги на груди.

При этом она коснулась револьвера Черри, и это подбодрило ее. Она решительно заговорила:

— Я намерена немедленно уехать. Не приведете ли вы мою лошадь? Нет? Тогда я пойду за нею сама.

Она повернулась, но его ленивое равнодушие мигом исчезло: он прыгнул к двери и преградил ей дорогу.

— Постойте, барышня. Вы должны были бы понять меня без дальнейших слов. Зачем я привез вас сюда? Почему я придумал эту маленькую поездку? Почему я отослал своего человека? Не для того же, чтобы дать вам в руки доказательства моего соучастия в этом преступлении. Едва ли. Вы сегодня никуда не уедете. А когда уедете, то уедете без документов, так как от этого зависит моя собственная безопасность, а я — эгоист, поэтому советую не раздражать меня. Слушайте.

Они оба услыхали внезапный вой бури, как бы требующей жертвы.

— Нет, вы останетесь тут и…

Он внезапно замолчал, так как Элен шагнула к телефону и уже снимала трубку. Он ринулся, отнял у нее трубку и, сорвав со стены телефонный аппарат, поднял его над головой и ударил о пол; затем он кинулся на Элен, но она вырвалась и бросилась в другой конец комнаты.

Седые волосы его растрепались, лицо побагровело, на шее вздулись жилы. Однако он остановился, и губы его сложились в присущую ему всегда осторожную улыбку.

— Не будем ссориться. Это ни к чему, я все равно поставлю на своем. У вас — желанные доказательства, а я хочу получить обещанную награду; если вы не согласны, то мне самому придется взять ее. Подумайте хорошенько, пока я пойду запирать двери.

Далеко внизу, на склоне горы, человек отчаянно погонял измученную лошадь. Животное тяжело поводило боками, выбиваясь из сил, слабые колени его подкашивались, но седок продолжал безжалостно гнать без оглядки по рытвинам, вброд через реки, вверх по крутым уступам и вниз в невидимые лощины.

Иногда лошадь спотыкалась и падала вместе со всадником, но он был равнодушен ко всему, равнодушен к ослепляющему его дождю, к ветру, дико набрасывавшемуся на него на вершинах или злобно продувавшему его в оврагах.

Наконец он доехал до плоской возвышенности, увидел внизу в долине свет гостиницы и ударил изнеможенное животное. Лошадь взвилась на дыбы и упала под ним. Он инстинктивно высвободил ноги из стремян, пытаясь выброситься из седла, чтобы избегнуть ударов копыт. Ему показалось, что он повернулся в воздухе, что-то ударило его.

Он лежал на спине неподвижно; дождь падал на его худое и темное лицо, буря выла над ним, как бы ликуя.

Когда Струве исчез в соседней комнате, Элен бросилась к окну. Оно состояло из цельной рамы, прибитой гвоздями и неподвижной, но она схватила одну из небольших табуреток, стоявших у печки, и пробила стекло, впустив в комнату ветер и дождь. Но наружу она выскочить не успела, потому что Струве, бледный от ярости, ринулся в комнату с хриплым, бешеным криком.

Однако он остановился в изумлении. Девушка вытащила револьвер Черри и направила на него. Она побледнела, тяжело дышала, и в серых глазах горел необычный свет.

Казалось, ее коснулась и изменила рука дивного скульптора; ноздри ее стали тоньше и вздрагивали, губы безжалостно сжались, и голова высоко поднялась.

Дождь заливал ее сквозь разбитое окно, а дешевые красные занавески в буйном веселье хлопали над ней.

Глубокое отвращение к этому человеку слышалось в ее голосе, когда она проговорила:

— Не смейте останавливать меня.

Она двинулась к двери, приказывая ему отступить; он повиновался, понимая, что при таком ее самообладании его положение опасно.

Но она не заметила, что взор его зажегся хитрым огоньком и не догадалась о его намерении.

По залитому дождем горному склону с болезненными усилиями полз к гостинице всадник, только что лежавший без чувств.

Он напоминал в темноте бесформенное пресмыкающееся. Он был уже близко к дому, когда услышал крик, долетевший до него, несмотря на завывание ветра; он встал и слепо кинулся вперед, спотыкаясь, как раненый зверь.

Элен пристально наблюдала за пленником, отступавшим перед нею через дверь, не смея терять его из виду.

Средняя комната была освещена стеклянной лампой, стоявшей на прилавке бара; свет от нее падал на выходную дверь, запертую большим засовом.

Элен с радостью увидала, что на двери нет замка.

Струве отошел к самому прилавку и теперь молча стоял к нему спиною, но по глазам его, оживленным и хитрым, видно было, что он что-то задумал.

Когда же дверь, в которую они вошли, от сквозняка захлопнулась за Элен, Струве с быстротой молнии схватил лампу и с силой кинул ее на пол. Она разлетелась на куски, как яичная скорлупа, и в комнате мгновенно воцарилась темнота.

Если бы Элен была спокойнее и могла бы рассуждать, то она вернулась бы в светлую комнату, но она была уже близ выхода и свободы и, безотчетно стремясь на воздух, кинулась вперед.

Она была немедленно сбита с ног тяжелым телом, ринувшимся на нее в темноте. Она выстрелила из маленького револьвера, но руки Струве схватили ее, вырвали у нее оружие. Началась отчаянная, яростная борьба.

Он обдавал ее винными парами и держал, как в тисках; почувствовав на своей щеке его щеку, она превратилась в испуганное, бессознательное животное, которое борется изо всех сил, борется каждым нервом своего тела.

Она раз вскрикнула, но это не было похоже на крик женщины.

Борьба продолжалась в молчании и полнейшей темноте; Струве сжимал ее с силой гориллы, пока ей не стало дурно и не закружилась голова.

Она была крепкой девушкой и боролась с ним с почти мужской силой, так что ему нелегко было удерживать ее.

Однако такая борьба не могла долго продолжаться.

Элен уже переставала понимать, что происходит; но тут она потеряла равновесие и ударилась спиной о внутреннюю дверь, которая открылась от толчка.

В тот же момент объятия Струве разжались, как будто бы он не мог вынести света, внезапно залившего их. Она вырвалась от него и, спотыкаясь, бросилась в комнату, где они ужинали, распустившиеся волосы ее упали беспорядочной волной на плечи. Он же встал на ноги и опять подошел к ней, задыхаясь и повторяя:

— Я покажу вам, кто хозяин здесь!

Но вдруг испуганно умолк и вскинул руку, закрывая лицо, как бы защищаясь от удара.

В оконной раме показалось бледное лицо мужчины. Раздался выстрел, лампа замигала, и Струве упал навзничь, ударившись о стену.

Все это случилось необычайно быстро; Элен скорее ощутила, чем услыхала выстрел, но не в состоянии была осмыслить происшедшего, пока запах пороха не донесся до нее. Но и тогда она не испытала никакого ужаса. Напротив, дикая радость охватила ее; она стояла, слегка наклонившись вперед, почти с удовлетворением глядя на упавшего, пока не услыхала своего имени:

— Элен, сестричка.

Повернувшись, она увидела в окне брата.

Ему приходилось уже видеть такое выражение, какое было сейчас на ее лице, на лицах мужчин, только что спасшихся от отвратительной смерти, но никогда еще не видал он его на лице женщины.

Ничего деланного или фальшивого не было в нем, лишь первобытная страсть.

В эту темную ночь, в борьбе за собственную свободу, обнажилась элементарная природа девушки. Гленистэр был прав: Элен отдалась непреодолимому и властному импульсу.

Едва взглянув на человека, валявшегося у дверей, Элен подошла к окну, обняла и поцеловала брата.

— Убит он? — спросил Кид.

Она кивнула и пыталась заговорить, но задрожала и заплакала.

— Впусти меня, — просил он. — Я разбился.

Когда Кид с трудом втащился в комнату, то она прижалась к нему и гладила его по всклоченным волосам, не обращая внимания на его грязную и промокшую одежду.

— Надо посмотреть. Быть может, он легко ранен, — сказал Кид.

— Не трогай его.

Однако она пошла за ним и стояла рядом, пока он осматривал раненого.

Заметив, что Струве дышит, Кид с трудом поднял его и положил на диван.

— У меня, должно быть, здесь что-то треснуло, — сказал Кид, щупая себе ребра.

Он был слаб и бледен, и Элен отвела его в комнату, где стояла койка и где он мог лечь. До сих пор его поддерживала его решимость; теперь же он был беспомощен, и это придало сил его сестре.

Кид не разрешил ей ехать за помощью, пока не кончится гроза или не рассветет, тем более, что в темноте легко сбиться с пути, и она не выиграет во времени, если уедет немедленно.

Они решили ждать рассвета. Наконец, услыхали слабый голос раненого; он заговорил с Элен:

— Я знаю, что это было безумие с моей стороны, и я получил по заслугам. Но я умираю. Я умираю — и боюсь.

Он стонал до тех пор, пока Бронко Кид не притащился к нему, смотря на него с ненавистью.

— Да, вы умрете. И я убил вас. Возьмите себя в руки. Я не выпущу ее до рассвета.

Элен принудила брата вернуться на койку и пошла помочь раненому, который начинал бредить.

Позднее, когда Кид немного отдохнул и пришел в себя, Элен решилась рассказать ему о низости их дяди и о том, как она надеется восстановить справедливость.

Она сказала ему о нападении, задуманном на этот вечер, и об опасности, угрожавшей золотоискателям.

Он пополз к двери, прислушиваясь к вою ветра.

— Придется нам рискнуть, — сказал он. — Ветер совсем почти стих, и скоро будет светать.

Она умоляла его отпустить ее одну, но он был тверд.

— Я никогда больше не оставлю тебя одну, — сказал он, — кроме того, мне прекрасно знакома дорога, идущая по низам. Мы спустимся по оврагу к долине и таким путем доедем до города. Это дальше, но не так опасно.

— Ты не удержишься в седле, — настаивала она.

— Удержусь, если ты привяжешь меня к седлу. Выводи лошадей.

Было еще совсем темно, и дождь лил, как из ведра, но ветер дул лишь слабыми порывами, как бы утомленный собственным неистовством, когда она помогла Бронко взобраться на седло.

Усилие, сделанное им, вырвало у него стон, но он настоял на том, чтобы она привязала ноги его под животом лошади, так как дорога неровная и он не желает свалиться еще раз.

Успокоив Струве, как могла, она села на свою лошадь и предоставила ей самостоятельно избирать дорогу по крутому спуску. Кид ехал впереди, шатаясь в седле, как пьяный, и обеими руками держась за луку.

Прошло около получаса с их отъезда, когда другая лошадь стремительно вылетела из темноты и остановилась у дверей гостиницы.

Забрызганный грязью всадник с безумной торопливостью выбросился из седла и вбежал в дом. Он увидел беспорядок, царивший в первой комнате: опрокинутые и поломанные стулья, стол, отодвинутый к самой печке, и обломки лампы в масляной луже перед прилавком.

Он стал громко звать, и, не получая ответа, схватил зажженную свечу и побежал к двери налево. И там он не увидел ничего, кроме пустых коек. Тогда он ворвался в третью комнату.

Там лампа горела рядом с лежащим Струве; он дышал тяжело, и веки его были полуопущены над остановившимися глазами.

Рой заметил лужу крови на полу и разбитое окно; нагнувшись над лежащим человеком, он заговорил с ним. Не получив ответа, он повторил свои слова, затем стал яростно трясти раненого, так что тот закричал в страхе:

— Я умираю! Я умираю!

Рой приподнял его и близко наклонился к нему.

— Я — Гленистэр. Я приехал за Элен. Где она?

В остановившихся глазах раненого мелькнул луч сознания:

— Вы опоздали… я умираю… и я боюсь…

Рой вновь затряс его.

— Где она? — повторял он до тех пор, пока своей настойчивостью не вернул к сознанию умиравшего.

— Кид увез ее. Кид подстрелил меня, — голос его поднялся, — Кид застрелил меня, и я умираю.

Он стал кашлять кровью, и Рой положил его на спину. Все ясно. Он опоздал, и Кид отомстил.

Боясь открыто напасть на мужчину, он был так низок, что выместил свою злобу на женщине.

Рой почувствовал слабость и почти физическую тошноту; затем ему бросилась в глаза промокшая одежда, снятая Элен с брата и замененная сухою. Он поднял ее с пола и с яростью разорвал, как мокрую бумагу.

Он вышел на дождь, вглядываясь при свете лампы, и разобрал следы, еще не смытые водою. Он механически сообразил, что всадники едва ли успели уехать, и вышел за угол дома, чтобы удостовериться в том, что следы шли в гору.

Однако там следов не было. Надо было предположить, что всадники вернулись в город.

Он не догадался, что они могли оставить торную дорогу и ехать вдоль маленького «Крика» к реке. Поставив лампу на место, он вновь сел на лошадь и погнал ее к горному кряжу, лежавшему между ним и городом.

Происшедшее становилось все яснее для него; и Рой приходил в такой ужас, что громко вскрикивал и еще безжалостнее погонял своего коня. Оба разбойника дрались из-за девушки, как будто бы она была добычей.

Он должен нагнать Кида! Одна мысль о том, что это, быть может, не удастся ему, вызывала в нем такую неудержимую ярость, что он еле владел собой. Раненое существо в придорожной гостинице достаточно ясно говорило о намерениях Кида. А все же кто из знавших Кида в прошлом мог представить себе, что он способен на такую невероятную низость!

Далеко направо от него, спрятанные среди темных гор, друзья его отдыхали перед грядущим боем, нетерпеливо ожидая его возвращения к рассвету. Внизу же, в домике, находились те двое, которых он преследовал, то в ярости выкрикивая проклятия, то погружаясь в молчание и все время не переставая погонять лошадь к городу, в стан врагов.

Глава XXI. ЧАС ВОЗМЕЗДИЯ.

Уже светало, когда Гленистэр спустился с горы.

Он с первыми лучами солнца стал присматриваться к следу и, не имея возможности узнать, что свежие следы перед ним оставлены вовсе не теми, за кем он гнался, продолжал погонять взмыленную лошадь до тех пор, пока не почувствовал, что сильно устал. Он ведь не спал двое суток. Это было неприятно, так как он мог рассчитывать лишь на собственные силы. Между тем его тревога об Элен, находившейся во власти игрока, не уменьшалась.

При первых лучах рассвета показались вдали крыши Нома.

Рою казалось, что он целые годы не видел солнца Ночь эта, полная беспокойств и страха, была бесконечно длинна. Он устал от напряжения, но продолжал упорно ехать, все время глядя в сторону моря. Вихрем кружились мысли в голове, и нарастала безжалостная решимость.

Он сознавал, что пожертвовал возможностью вернуть «Мидас» и вместе с тем потерял Элен. Он начинал понимать, что с самого начала любовь его к ней была безнадежна, но должна была послужить светочем, указывающим ему путь.

Он во всем потерпел неудачу, стал вне закона, был разбит в борьбе, а между тем он не сомневался в своей правоте и радовался тому, что победил свой мятежный дух. Теперь же, исполнив последнюю миссию, он будет мстить.

Он бессознательно составил план действий, заключающий в себе смерть игрока и встречу с Мак Намарой.

Первое было так необходимо, что он даже не задумывался о деталях. О результатах же второй встречи размышлял с известным интересом.

Мак Намара всегда был для него загадкой, а всякая тайна невольно привлекает любопытство. Слепая инстинктивная ненависть Гленистэра к этому человеку разрослась до степени мании; однако одной лишь судьбе известно, чем кончится их встреча.

Как бы то ни было, Мак Намара не получит Элен. Рой считал, что одинаково обязан как помешать ему в этом, так и освободить ее от Бронко Кида. Затем он понесет ответ за свои поступки; если же удастся спастись, он уйдет в любимые свои горы, к прежнему одиночеству; если же не удастся, — судьбу его решат его враги.

Он въехал незамеченным в город; туман стлался низко у земли. Столбы дыма вертикально поднимались в неподвижном воздухе. Дождь перестал, и волны, разбиваясь о берег, сдержанно роптали.

Пароход, во время бури стоявший на якоре в открытом море, при первом затишье подошел на рейд, и к нему направлялась от берега лодка, поднимаясь и опускаясь на волнах, причем весла поблескивали, как серебристые щупальцы морского насекомого, крадущегося по поверхности воды.