Посоветовавшись с председателем ревкома и командиром чоновцев, начальник милиции района Александр Васильевич Чернов приказал раздать всем коммунистам и комсомольцам оружие. Было выставлено сторожевое охранение, улицы патрулировались.

Общее напряжение ещё более усилилось, когда на околице села обнаружили убитого чоновца. Голова паренька была отрублена и лежала в нескольких саженях от туловища, на груди, прижатый камнем, белел листок бумаги: «Так будет со всеми большевиками. Ждите нас». И село, затихнув, ждало, ждало страшного, неизвестного.

И вот вчера чоновцы задержали всадника. Когда его окликнули, он пустил во весь мах свою резвую лошадку. Может быть, ему и удалось бы уйти, если бы не милиционер Филиппов, который, проскакав скрытно две версты по дну оврага, выскочил ему наперерез, загородив дopory. Всадника ссадили с лошади, сорвали с него оружие.

— Кто такой?

— Охотник из Чибита.

— А почему бежал?

— Испугался. Много людей, много ружей…

Неизвестного доставили к Чернову. Допрос ничего не дал: неизвестный по-прежнему утверждал, что он охотник.

И вот его вновь привели к Чернову, в эту юрту, которая одновременно была кабинетом начальника милиции, залом для совещаний и складом оружия.

Александр Васильевич ходил крупными шагами по устланному шкурами мягкому полу юрты, раскуривая трубку. Казалось, все его внимание поглощено этим нехитрым делом и он совершенно не замечает милиционера Филиппова, сидящего у выхода с винтовкой между колен, и задержанного — низкорослого, худощавого, с узким разрезом испуганных глаз, одетого во франтоватую шубу-барнаулку и мягкие сапоги без каблуков. В юрте было сильно натоплено, и задержанный, видимо, изнывал от жары в своей добротной шубе. Его смуглое скуластое лицо лоснилось от пота, пот струйками сбегал по лбу, застилая глаза. Комкая заскорузлыми красными руками овчинную шапку с цветастой шёлковой кисточкой, он время от времени вытирал ею лоб и сипло дышал, лoвя ртом воздух, как таймень, выброшенный на берег.

От показаний этого человека зависела жизнь сотен людей.

Где бандиты, что они замышляют, какими располагают силами? На все это ответить мог только один он. Чернов во что бы то ни стало должен был добиться от него правды. Но как это сделать? Александр Васильевич не сомневался, что неизвестный связан с кайгородовцами и послан ими в Усть-Коксу на разведку. Об этом свидетельствовало слишком многое. Копыта лошади задержанного были обмотаны тряпками, курок новенького японского карабина — на боевом взводе, в торочной суме — хлеб, несколько банок консервов, монгольский нож и фляга со спиртом, а к строевому кавалерийскому седлу подвешены для отвода глаз два убитых тушканчика-прыгуна.

Разве на охоту в горы едут с карабином и обматывают копыта лошади?

Но Чернов хорошо знал алтайцев и их обычаи, он сам был наполовину алтайцем и прожил здесь много лет. Алтаец простодушен и правдив. Но, солгав — вольно или невольно, — он уже до конца будет стоять на своём.

Неизвестного теперь не заставят сказать правду ни уличающие вопросы, ни факты, ни угроза смерти. «Если алтаец выбрал дорогу, он с неё уже не свернёт, даже если она ведёт его в пропасть», — говаривал отец Чернова, который был кумандинцем. Эти слова Александр Васильевич хорошо запомнил. Если выбрал дорогу… Но разве человек, сидящий перед ним, выбирал себе дорогу? Просто, обманутый, он пошёл по чужой стёжке. Пошёл и заблудился, увяз в глубоком снегу. Неужто он отвернётся, когда друг укажет ему его настоящую дорогу? Чернов не верил в бога, о котором ему рассказывала мать, забитая крестьянка, никогда не выезжавшая за пределы Бийского уезда. Он видел слишком много несправедливостей, батрача у богатеев, и слишком много смертей на фронте. Но он все-таки верил в чудеса — в те чудеса, которые делает с людьми правда, за которую он проливал кровь. Она, эта правда, была проста и бесхитростна, как весь уклад жизни бедняков, как политая потом краюха крестьянского хлеба. Понять эту правду мог каждый, надо было только разглядеть её. Перед ней складывали оружие полки, открывались задубевшие от несправедливостей сердца ожесточившихся людей. И она победно шла от края до края по всей русской земле, громыхая «Интернационалом» и алея флагами. Не выдержит натиска этой правды и человек в шубе-барнаулке. Не должен выдержать…

И Александр Васильевич решился на шаг, сделать который до него не решился бы, наверно, ни один следователь…

Чернов тяжело сел на скрипнувшую под ним табуретку, выбил золу из трубки и; ловя взглядом ускользающий взгляд задержанного, устало сказал:

— Давай говорить честно. Я не хочу с тобой хитрить Советской власти хитрить ни к чему. Советская власть — она власть бедняков: моя, твоя, его,

— кивок в сторону Филиппова. — Я не могу тебе поверить. И тебе никто не поверит. Ты выдаёшь себя за теленгита, но не знаешь, какие ставят юрты в Чибите, и сидишь на лошади как шорец.

— Я только бедный охотник, — сказал задержанный, и пот ещё обильней заструился по его лицу.

— Охотник не стреляет тушканчиков, не растрачивает на него патронов, он ставит на тушканчика силки. Охотник стреляет колонка и рысь для меха, а кабаргу и косулю — для мяса. Охотник не берет в горы карабин и не обматывает ночью копыта своей лошади. Охотнику нечего делать около Усть-Коксы, где давно нет крупной дичи. Ты кайгородовец и приехал к нам не с добром, а со злом. Да, со злом, и поэтому не смотришь мне в глаза. Твои глаза бегают, как бурундуки, завидевшие ястреба. И я знаю, чего ты хочешь. Ты хочешь, чтобы все тучные пастбища вновь отошли к богатеям, а бедняки пухли от голода и пасли чужие стада. Ты хочешь, чтобы наши дети умирали от болезней и надрывались на рудниках Уркарта…

— Нет, начальник, я не хочу счастья богатым, нет, не хочу!

— Но за богатых сражается генерал Кайгород, которому ты служишь и который дал тебе коня и карабин. Три дня назад бандиты убили нашего товарища, алтайца. Он был совсем молодой, у него не было бороды и усов, и он не успел поцеловать ни одной женщины, но он был настоящий мужчина, с сильными руками и чистым сердцем. Он хотел счастья и свободы для всех бедняков Алтая, он с винтовкой в руках защищал это счастье. И вы его за это убили, отрезали ему голову и надругались над ней…

— Я его не убивал, начальник…

— Нет, раз ты кайгородовец, значит, ты его тоже убивал. Тебе дали карабин, чтобы ты убивал своих братьев. И сейчас его мать в аиле Тебекер рвёт на себе седые волосы и проклинает тебя, убийцу. И вместе с ней тебя проклинают все матери Алтая, чьи сыновья сражаются за правое дело. Ты приехал к нам не как гость, а как вор. Ты хотел здесь все разведать, чтобы Кайгород мог убить меня, сына бедняков кумандинца и русской, его, который получил чахотку на рудниках Уркарта, и наших товарищей, крестьян и рабочих. Ты не рассказал о себе правду, но о тебе рассказывают твои руки. Не прячь, тебе их не надо прятать. Это рабочие руки. Кайгород такие руки презирает. Мы ими гордимся. И у меня, и у тебя руки в мозолях и ссадинах. У тебя жёлтая кожа на ладонях и коричневые обломанные ногти, твои пальцы в трещинах. Ты дубил кожи, ты их мял и скоблил на кожевенном заводе. Тебе тяжело доставался хлеб. Ты редко был сытым, не была сытой и твоя жена, плакали, выпрашивая хлеб, твои дети. У нас таких, как ты, много. Они настоящие люди, ни один из них не стал предателем и не променял свет правды на консервы и карабин. Для них честь дороже золота. А тебе Кайгород, как бездомной собаке, бросил подачку, и ты сейчас же забыл про своих братьев — бедняков. Не бойся, мы тебя не убьём. Отправляйся к своему Кайгороду, подползи на брюхе к его сапогам, лизни языком его генеральскую руку и расскажи ему обо всем, что ты здесь видел. Может быть, он бросит тебе кость. Грызи её. Иди и подумай обо всем, что я тебе сказал. Хорошо подумай. Ты бедняк, и мы тебя не тронем. Мы воюем только с богатеями. Иди!

Чернов искоса наблюдал, как желтеет лицо задержанного, как судорожно перебегают его пальцы по завиткам овчины и тиком дёргается щека. Что может ответить этот человек, оглушённый и раздавленный словами правды?

— Не сердись на меня, начальник, я не враг, я не хочу быть врагом, — шепчет он.

Чернов молча подходит к двери, отбрасывает тяжёлый полог.

— Иди, чего ты ждёшь?

Задержанный осторожно встал, шапка выпала из дрогнувших рук и покатилась по полу. Он нагнулся за ней, поднял, нахлобучил на голову. Вопросительно посмотрел на Филиппова, который сидел все в той же позе, сжимая коленями винтовку. Обернулся к Чернову, жалкий, растерянный.

— Зачем смеёшься над бедным охотником, начальник?

— Уходи!

Один робкий шаг, другой. На миг застыл в проёме чёрной тенью, и вот в юрте остались только двое — Чернов и Филиппов. С минуту молчали. Чернов тяжело дышал, словно без отдыха взбирался на высокую гору. Молчание прервал Филиппов.

— Зря отпустил его, Александр Васильевич, — глухо сказал он, свёртывая непослушными пальцами козью ножку. — Кайгород теперь не нарадуется.

— Не вернётся он к нему, не сможет.

— Как знать…

Филиппов встал, передёрнул затвор винтовки.

— Сиди, — коротко сказал Чернов.

— Как знаешь, Александр Васильевич, начальству видней…

Много дел у начальника милиции района. Надо проверить посты, привести в порядок бумаги, потолковать с людьми. За делами птицей летит время, но сегодняшней ночью оно не торопится, тихо шагает, вразвалочку. Полчаса, час, полтора… Неужели ты совершил ошибку, Чернов? Может, сейчас, когда ты раскуриваешь трубку, лазутчик, посмеиваясь над твоим легковерием, карабкается по горной тропе?

Всякие люди бывают, Чернов, а доверие дороже золота: его нельзя дарить каждому. И у человека с тёмной душой бывают мозолистые руки. Разглядел ли ты его душу?

Над Усть-Коксой опустилась ночь. Чёрная как сажа алтайская ночь, в которой потонула серебристая россыпь звёзд и жестяной обрезок луны. Густая темень, наполненная шорохами и неожиданностями. Протяжно всхлипывает обиженным ребёнком ночная птица, изредка стучат тяжёлые солдатские сапоги проходящих мимо патрульных. В юрте темно, только светится одиноким светлячком свечка в углу.

Как-то на фронте в дни затишья, когда солдаты убивают в разговорах время, товарищ Чернова по роте, разбитной Фомин, то ли шутя, то ли всерьёз говорил, что в каждом человеке, как в железной клетке, зверь сидит, до поры до времени тихо сидит, как будто и нет его. А сбей замок — и выскочит он на свободу, безжалостный, клыкастый… Его карамелькой не обманешь, ему кровь подавай. И в офицере этот зверь сидит, и в солдате, и в бабе твоей, с которой ты всю жизнь прожил. Слушая его, солдаты сочувственно посмеивались, вроде соглашались. А потом, через недельку после того разговора, за языком они пошли. Не впервой, а не повезло, на секрет напоролись. Фомина в грудь штыком ранили. Просил оставить, не мучиться. А ведь не бросили его, как волчья стая своего бросает, обливаясь кровью и потом, вытащили. Тащили под огнём да под немецкими ракетами. Своей жизнью рисковали, а товарища спасли. Кто бы их упрекнул, если б оставили? Да никто. А вот же не сделали так, совесть не позволила. А у зверя разве есть совесть?

Чернов посмотрел на изувеченную пулей кисть левой руки — память о той ночи — и улыбнулся. Нет, Фомин, человек не зверь, человек — это человек. И тот, кого он допрашивал, тоже человек: и честь свою бережёт, и голову на плечах имеет, и гордости ему не занимать. Человеческая в нем суть, не звериная. Революция — она для человека, и делалась она людьми, в которых во весь рост человек выпрямился.

Так-то, Фомин, если людям не верить, то и себе верить нельзя…

Александр Васильевич прицепил маузер, набросил на плечи старую кавалерийскую шинель, обтрёпанную понизу, и вышел из юрты. Его обволокла, закутала темень. Чтобы глаза привыкли к темноте, он на миг застыл у юрты и зажмурился. Ему показалось, что его кто-то зовёт. Нет, не показалось…

— Начальник, а начальник, — явственно шептал чей-то голос. Чернов обернулся, всматриваясь в размытое ночью лицо человека в овчинной шапке.

— Чего тебе?

— Я пришёл, начальник…

— Зачем?

— Я не мог уйти, начальник, — быстро заговорил человек, будто опасаясь, что ему не дадут высказаться до конца. — Мои ноги не слушали меня, они не хотели уходить от твоей юрты, а сердце говорило: «Ты должен рассказать всю правду, и большой начальник тебя простит». Я лгал тебе, начальник, и мне стыдно, что я замутил ручей правды ложью. Я не охотник, и я пришёл от Кайгорода, но я не хочу ему служить и лизать ему руки. Я настоящий мужчина и умею держать ружьё. Кайгород — твой враг и мой враг. Мы вместе будем биться с Кайгородом и победим его. У тебя большое сердце, начальник, а большое сердце — это большая мишень, в неё попадает даже плохой стрелок. Но пуля Кайгорода минует твоё сердце. Ты должен долго жить. Поэтому слушай правду, одну только правду…

Они прошли в юрту. И там шорец рассказал Чернову, как он попал к бандитам, как обещал им разведать положение в Усть-Коксе. Он рассказал про состав банды, про её планы, клялся предками сделать все, чтобы отстоять власть бедняков. А через час в той же юрте собрались коммунисты и советские активисты села. На повестке дня был только один вопрос — оборона Усть-Коксы от белобандитов.

Лазутчик сообщил, что банда насчитывает семьсот штыков и около трехсот сабель. Нападение на Усть-Коксу готовится на 17 ноября. На совещании было решено объединить в единый отряд всех коммунистов, способных носить оружие,

— чоновцев, милиционеров и красноармейцев стоящего в селе взвода.

Командовать этим отрядом было поручено Чернову. Одновременно был отработан в деталях и план уничтожения банды, предложенный Александром Васильевичем. Немалая роль в этом плане отводилась недавнему лазутчику, который должен был ввести в заблуждение бандитов.

Провожая его на рассвете, Чернов говорил:

— Значит, запомни: в Усть-Коксе никто не ждёт нападения. Пулемётов нет, чоновцев нет… Понял?

— Все понял, начальник.

— И чтоб остался живым. У нас с тобой впереди много дел.

— Останусь живой, начальник.

Чернов располагал силами почти в два раза меньшими, чем противник. Но он твёрдо верил в успех, рассчитывая на хитрость. Бандиты, подтянув в ночь с 13 на 17 ноября к Усть-Коксе конницу и пехоту, утром начали наступление. Они собирались взять село одним ударом. Действительно, сопротивление оказалось слабым. Вяло отстреливаясь, красные отходили. Но когда основные силы бандитов уже входили в село, с флангов неожиданно крест-накрест ударили восемь замаскированных пулемётов, сея смерть и панику. Одновременно прокатилось мощное «ура», и в село с трех сторон хлынули, стреляя на ходу, его защитники, а с тыла выскочил из оврага конный отряд, возглавляемый Черновым. Бой длился несколько часов и закончился полным разгромом банды.

Бандиты потеряли около трехсот убитыми и ранеными, двести человек сдались в плен.

В этом бою Чернова повсюду сопровождал всадник на темно-серой лошади: шорец выполнил обещание, данное им начальнику милиции: он справился с ответственным поручением и остался живым… За мужество и находчивость во время боя в горах Александр Васильевич Чернов по ходатайству Алтайского губисполкома был награждён орденом Красного Знамени за номером 11707. А о том, что предшествовало его подвигу, знали немногие…

Шли годы. Давно уже были уничтожены на Алтае последние бандитские группы, их жалкие остатки сдались или ушли за кордон. По решению обкома партии Александр Васильевич в 1925 году был назначен помощником прокурора по Ойротской области. Отошло в прошлое многое, но навсегда остались в его памяти события той беспокойной ноябрьской ночи тысяча девятьсот двадцать первого года, когда он после допроса отпустил на все четыре стороны бандитского лазутчика, безоговорочно поверив в его мозолистые руки, в то, что у всех бедняков Алтая одна дорога. И, вспоминая на совещании молодых следователей о том необычном допросе в деревянной юрте на берегу бурной Катуни, он говорил: «Мы в своё время даже не знали такого слова — криминалистика. Вы же взяли на своё вооружение судебную баллистику и словесный портрет, графическую экспертизу и следоведение, химию и фотографию. Но, широко пользуясь этим, никогда не забывайте о своих верных помощниках — простых людях.

Помните, что самое мощное оружие советского следователя, которое мы вам передали из рук в руки, — это правда революции, правда, перед которой никто не может устоять. Вы не просто следователи, вы советские следователи. Вы работаете для народа и с помощью народа. В этом ваша сила».

Чернов умер в тысяча девятьсот тридцатом году. Его хотели похоронить в столице Горного Алтая городе Улалу (ныне Горно-Алтайск), но каракольцы, среди которых он пользовался большой любовью и авторитетом, настояли на том, чтобы его похоронили в их селе. И тело Александра Васильевича покоится на площади села Каракол Онгудайского района Горно-Алтайской автономной области. Приводя к могиле Чернова своих внуков, старики обычно рассказывают о нем и говорят: «Пусть у тебя будет такое же большое сердце, как у него. Пусть оно вместит в себя любовь к людям и веру в друзей, пусть оно будет твёрдым как железо, когда ты повстречаешься с врагом».

— Да, настоящие люди не исчезают совсем, — закончил свой рассказ Николай Николаевич. — Они оставляют после себя добрую память, песни, а иногда легенды…