Нет, «переквалифицироваться» Владимир тогда не собирался. Упрямым был.

Много хлопот доставил он своим воспитателям, ох как много! А специальность все-таки приобрёл. Столяр четвёртого разряда.

Северная дорога. Под толстым пластом уже подтаявшего снега — болота. Вдоль железнодорожного полотна — стена леса.

Деревья почти без ветвей, плотно прижались друг к другу, разве только руку меж стволами просунешь. Время от времени сине-зелёными пятнами проносятся массивы елей, реже — сосен.

Холодно, неуютно там, за окнами вагонов. Ранняя весна или поздняя зима? Не поймёшь…

Два года назад Владимира по этой же дороге везли в арестантском вагоне в колонию. Тогда была осень, и этот же лес манил своими яркими зелёными, красными и жёлтыми цветами…

Телеграммы матери он не давал. Из писем знал, что отец вот уже год, как уехал и не подавал о себе никаких вестей. Значит, теперь она одна. Оно и к лучшему.

Вспомнил отца, потом Сашку… Ненависть к этим двум людям жила в каждой частице его существа.

А мать уже старуха. Последнее время уборщицей в школе работала. Тяжело ей одной приходится.

На одной из станций его окликнули:

— Вовка! Зздорово, кореш!

— Рыжий!

Действительно, перед ним Колька Рыжий, похудевший, с ещё более вытянутой, чем обычно, шеей.

— У-угощайся, без монеты купил, — протягивает он Владимиру курицу.

— Нет, спасибо.

— Ккуда направляешься?

— Домой, конечно.

— А ппотом?

— Куда же потом? На комбинате работать буду.

— Ппродался, значит.

Владимир вместо ответа берет его руки, сжимает в своих.

— Ты свои грабки видел?

Несмотря на сопротивление, он подносит ладони Кольки к его лицу.

— Ппусти.

— Видел? Грабки вора. А вот мои!

Перед лицом Кольки две мозолистые ладони.

— Рабочие грабки. Так-то… Запомни это и Сашке при случае передай. Не трожьте меня, а то этими вот грабками придушу!

А на следующей станции в вагон ввалилась группа юнцов в ватниках.

— Где эта шкура?

— Спрятался!

Владимир почувствовал, как краска отливает от щёк. Нащупал рукой столовый нож: дёшево не возьмёте!

Но тут с полки соскочил амнистированный, которого в вагоне звали Пашкой. Громадный, лохматый, меднолицый. Набычившись, рявкнул:

— Чего надо? Мотай отсюдова.

— Ты, дядя, потише. Тебя, видать, жареный петух ещё в задницу не клевал. Гляди, успокоим…

— Что?!

Пашка схватил одного из мальчишек за шиворот, повернул к себе спиной, ударил под зад, тот кубарем вылетел на площадку. Бешено заорал:

— Вон, шестерня! Чтоб духу вашего здесь не было!

Ругаясь и угрожая, мальчишки ушли. А Пашка, повернувшись к Владимиру, отдуваясь, сказал:

— Ты, парень, своей линии крепко держись. А шпаны этой не бойся. В случае чего — ко мне. Понял?

В посёлок поезд пришёл рано, в четыре часа утра. Владимир вышел на перрон, огляделся. Не спеша перешёл железнодорожный мост. Первомайская улица, улица Энгельса… поселковый Совет, потребсоюз… Вот он, дом буквой «Г». Одна половина — Нуримановых, другая — Сысоевых. Три маленьких окошка. На верёвке от крыльца и до телеграфного столба развешано бельё. Щеколда. Потянул за конец верёвочки, спрятанной между двумя брёвнами, и дверь открылась.

Скинул заплечный мешок, постучал согнутыми пальцами в дверь, из-за которой доносилось мерное тиканье ходиков.

Молчание.

Ещё раз постучал, погромче.

— Кто там?

— Свои, мама…

Шлёпают босые ноги. Со звоном падает крючок.

— Сыночек мой родненький, кровушка моя…

За самоваром — длинный и бессвязный разговор, обычная беседа между близкими людьми, которые не виделись годы. Мать расспрашивает про трудовую колонию, про воспитателей, друзей, а он рассказывает, то и дело перебивая вопросами:

— Николай Ахметович дома?.. А когда вернётся?.. Не знаешь, на комбинате столяры требуются?..

В половине шестого мать ушла в школу. Владимир разделся и лёг отдохнуть с дороги. Но не спалось. Голосисто кричал петух. Поскрипывая, проехала телега. Суетились скворцы.

Когда мать вернулась, вынул из мешка купленный в пути платок, набросил на худые плечи.

— Гостинец тебе.

Мать оглядела себя в зеркале.

— Хорош платок. Спасибо тебе, хозяин.

Она перебрала все его немногочисленные вещи. Выстирала и заштопала носки. Осмотрела со всех сторон ватник, нашла наконец прореху на подкладке и, щуря глаза под стёклами очков (раньше на носила!), зашила маленькими стёжками.

— Вот теперь другой вид. Денег-то дать? Голяком, наверное, приехал?

Он, не торопясь, вспорол только что зашитую подкладку, достал из-под неё пакет.

— На, мама, до первой получки в хозяйстве пригодится.

— Ну и ну, — только смогла произнести Вера Николаевна. — Настоящий хозяин! Когда отдохнёшь, ограду посмотри. Там две доски выломаны. Все руки не доходят…

— Хорошо, сегодня подправлю.

— Что так скоро? — удивилась она. — Сколько ждала — ещё подождёт. Не к спеху.

— Да я завтра пойду на работу устраиваться…

Материнские глаза пытливо смотрели на него. «Нет, не в отца, работяга».

Утром следующего дня Владимир был уже в отделе кадров комбината.

— Где тут народ набирают?

— Смотря какой народ, — усмехнулся один из ожидавших. — Ты кто по специальности? Если разнорабочий…

— Столяр.

— Столяры нужны. Ты к старшему инспектору Матвееву зайди. Вон вторая дверь по коридору, клеёнкой обита.

Матвеев, живой, стремительный, весь словно на пружинах, не дав сказать слова, засыпал вопросами:

— Ты чего? По какому делу? На работу? Столяр? Какой разряд?

— Четвёртый.

— Очень хорошо. Молодец, что прямо к нам! Столяры нужны. Молодые, жизнерадостные, чтобы с песней работали. Песни петь умеешь? Да? Тогда самая подходящая кандидатура… Точно, Владислав Феофанович? — повернулся он к человеку с бледным нездоровым лицом, который сидел на диване.

— Да, как будто подходящая, — сказал тот.

— Вот видишь, и твой будущий начальник товарищ Коспянский так же считает.

Матвеев попросил трудовую книжку.

— Нету…

— Чего нет? Трудовой книжки? Что ж ты людям голову морочишь?

Владимир протянул справку об освобождении из трудовой колонии и удостоверение о присвоении разряда.

Матвеев посмотрел документы и передал их Коспянскому.

— Пиши заявление. Завтра приступишь к работе. Приходи к восьми.

— Не спешите, Иван Иванович, — неожиданно прервал его Коспянский. — Вы иногда чересчур торопитесь. Надо ещё согласовать с начальником отдела кадров…

— Да чего согласовывать? — вскинулся Матвеев. — Я — «за», вы — «за». Сегодня же подготовлю приказ — и на подпись.

Владимир увидел, как Коспянский осторожно подмигнул своему собеседнику.

Матвеев осёкся. Взъерошил волосы.

— Мда… А впрочем, спешить действительно не к чему. Документы вы у нас оставьте, — неожиданно перешёл он на «вы», — а завтра к концу дня зайдите, а то ещё лучше — послезавтра. Договорились?

Выйдя на улицу, Владимир вспомнил, от кого он слышал фамилию Коспянского — от Кольки Рыжего. Ну да, Коспянский, начальник цеха, где работал одно время Колька…

Но все-таки через день пошёл опять.

— А, Сысоев! — встретил его Матвеев. — Присаживайтесь. Должен вас, к сожалению, огорчить. Оказывается, я тогда ошибся: столярный цех у нас полностью укомплектован.

— Врёте.

— Что? — привстал Матвеев. — Вы, по-видимому, забыли, где находитесь.

— Он бросил на стол Володины документы. — Получите. И чтоб вашей ноги здесь больше не было!

— Не беспокойтесь, не будет.

Легко сказать: «Не беспокойтесь, не будет». А что делать? Куда идти? Посёлок — не областной город, где десятки заводов, фабрик, мастерских и всюду требуются рабочие самых различных специальностей. Сысоев побывал ещё в нескольких местах. Столяры не требовались, советовали обратиться на комбинат.

За эти две недели напрасных поисков Владимир осунулся. Глаза стали злыми и колючими. С матерью он почти не разговаривал. И она его не расспрашивала, как будто ничего не замечала. Да и о чем ей было спрашивать, когда и так все знала.

Несколько дней назад она встретила на улице Коспянского.

— Владислав Феофанович! — остановила она его. — Вот радость-то у меня! Сынок приехал. По амнистии отпустили. Такой самостоятельный стал! К вам в цех хочет…

— Ну, без амнистированных как-нибудь обойдёмся, — буркнул Коспянский.

— Что так?

— Да так, воры не требуются.

— Почему же он вор? Был вор, да весь вышел. Работать хочет.

— Знаю это «работать хочет». Был один такой. Тоже «работать хотел», а потом «сработал» пятьсот рублей — и поминай как звали.

«Эх, Володя, Володя, — думала бессонными ночами мать, — горе ты моё горькое! Хоть бы Николай Ахметович поскорей приехал. Душевный человек. Придумал бы что-нибудь».

Приподнимаясь на локте в постели, смотрела на спящего сына. «Спит-то как неспокойно! Ворочается, бормочет. Нелегко ему. Ох как нелегко! И хоть бы товарищ какой зашёл… Никого из друзей-то не осталось, один».

Но товарищи нашлись.

Однажды, когда уставший и раздражённый Владимир под вечер вернулся домой, мать весело сказала:

— А тебя здесь дружок дожидается! Мы уж с ним говорили, говорили…

За столом, покрытым в честь гостя старой ковровой скатертью, пахнущей нафталином, сидел Колька.

Владимир нехорошо улыбнулся.

— Здорово, орёл сизокрылый!

А когда мать вышла похлопотать по хозяйству, лёг грудью на стол и, смотря вверх, в побелевшее Колькино лицо, спросил:

— Дорезать пришёл?

Колька отшатнулся.

— Что ты, что ты! Тты не думай… В поезде без меня было…

— Только подсказал?

Колька насторожённо следил за руками Сысоева: полезет в карман или нет? Руки Сысоева то сжимались в кулаки, то разжимались. Но вот Владимир перевёл дыхание и, откинув голову, закурил. Пронесло!

— Ппсих! — сказал Колька с облегчением и засмеялся. — Настоящий псих. Пришёл как к другу, а он… Характер у тебя!

— Какой есть.

— Ну будет ттебе. Как рработается?

— Не работаю.

— Ппочему?

— Некогда. Отдыхаю, загораю… Понял?

— Ппонял, чего не понять, — опять встревожился Колька и заёрзал на стуле. — А то мать говорила…

— Что говорила?

— Да так, нничего, — ушёл он от ответа. — Я вот в Винницу податься думаю. Ссашка там. Пришёл ппопрощаться.

— Что же, давай прощаться. Целоваться будем или как?

В комнату вошла мать с двумя мисками. В одной были солёные огурцы, а в другой — картошка «в мундирах».

— Чего не угощаешь приятеля, Володя?

— Спешит он.

— Ничего, ничего, успеет. Кушайте, Коля.

Она поставила на стол тарелки, миски, нарезала хлеб.

— За чекушкой сходить?

Колька ухмыльнулся и вытащил из кармана поллитра водки.

— Выпьем ппо маленькой.

— Выпьем. Значит, говоришь, одна дорожка?

Колька удивлённо на него посмотрел: он ничего подобного не говорил…

Теперь Рыжий почти каждый вечер приходил к Сысоевым. Он участливо расспрашивал про дела, сочувственно ругал работников отдела кадров, а потом ставил на стол бутылку.

Пили много.

Мать со страхом наблюдала за хмельным сыном. «Отец! Вылитый отец! Поскорей бы уж приезжал Николай Ахметович, поскорей бы. Может, тогда все образуется. Помоги, господи!»

Но Нуриманов не приезжал. На работу Владимира по-прежнему не брали. От ежедневного пьянства под глазами сына набрякли мешки. Суровый и чужой стал, не подступишься.

«Дело по обвинению Сысоева»… Анна Ивановна прошлась по кабинету. «Сысоев, Сысоев… Такая знакомая фамилия. Ну да, ведь это сын того самого Сысоева. Вот и инициалы совпадают».

Она нашла в деле обвинительное заключение. В глаза бросилась фраза: «В течение трех месяцев Сысоев безуспешно пытался устроиться на работу».

Постановление о возбуждении уголовного дела, постановление о привлечении в качестве обвиняемого, протоколы допросов и письмо, адресованное матери:

«Дорогая мамочка! Пишет тебе твой сын Володя. Пишу из исправительно-трудовой колонии. Но ты не расстраивайся. Был вором, но больше не буду. С воровской жизнью покончено. Не думай, что я без специальности. Я столяр. Здесь научили. Пиши мне письма прямо сюда. Поклонись от меня Николаю Ахметовичу и всем знакомым. Как живёшь? Нужны ли деньги? Я уже начал зарабатывать, но вот не знаю, можно ли пересылать деньги домой или нет. Спрошу у начальства. Ребята здесь есть неплохие. Тоже бывшие воры. А некоторые и сейчас ещё воры. Но многие, как и я, тоже уже всякие разные специальности имеют. Обо мне не плачь и не беспокойся. Целую тебя много раз. Володя».

Да, заседателей с этим делом нужно будет познакомить заранее.

В КПЗ — камере предварительного заключения Владимир сидел вторую неделю.

Милиционеры относились к Сысоеву хорошо: смирный, распорядка не нарушает.

Принося обед, один из дежурных, светловолосый и медлительный Семёнов, обычно присаживался к нему на нары, свёртывал козью ножку и в знак своего благоволения протягивал кисет с махоркой.

— Закуривай, парень. И чего ты влез в это дело — не пойму. Специальность получил, женился бы, работал… А то пьяного обирать с дружком надумал. Дружок-то скрылся?

— Скрылся.

— Ну вот, а ты в тюрьму пойдёшь. Чего хорошего?

— Везде люди, — заученно и вяло отвечал Владимир.

— Оно конечно. Только какие люди! Вот в чем вопрос. Мать есть?

— Есть.

— Та самая старушка, что передачи носит?

— Она.

— Вот видишь как. И тебе кисло, и мать слезы льёт. Вторая судимость. Рецидив.

Эти разговоры уже не волновали Владимира. Самое страшное осталось позади. Оно пришло в ту минуту, когда он решил про себя: к честной жизни возврата нет. Судьба.

Потом к Сысоеву пришёл адвокат, длинный худой старик.

— Ну, что скажете, молодой человек?

— Ничего не скажу. Никакой защиты мне не надо.

— Как же так? Матушка ваша просила меня дело вести. Я за него взялся, надеюсь облегчить вашу участь, а вы отказываетесь.

Владимир рассеянно думал: «Вот адвоката наняла. А к чему? Теперь откажешься — казниться будет…»

— Так как решим, молодой человек?

— Ладно, защищайте. Только рассказывать мне не о чем. Все в деле записано.

Через десять дней после этой беседы состоялся суд. В маленьком зале судебного заседания народу было много. Когда по проходу вели Сысоева, он ощущал на себе десятки любопытных взглядов. На одной из скамей увидел Коспянского и Матвеева. Свидетели будут.

Сел, отвернулся к окну.

— Вова!

Сысоев досадливо поморщился: мать. Плачет и суёт какой-то кулёк.

— Ты бы, мамаша, ушла отсюда.

— Да как же я уйду, Вовочка? И Николай Ахметович тут…

— Вот вместе и уходите. Нечего вам здесь делать. Передачу можешь и после суда принести. Осудят — и свидание судья даст. Всегда так. Уйди, мать, и так тошно.

Всхлипывая, отошла, а в зале, наверное, осталась.

— Ты чего с матерью так разговариваешь? — неодобрительно сказал один из конвойных. — Не на гулянку провожает…

— Ты, сержант, помалкивай, не твоё дело!

Суд решил начать судебное следствие с допроса Сысоева.

— Встаньте, подсудимый!

Встал, нехотя начал рассказывать:

— Ну, выпили мы с Рыжим…

— Кто это «Рыжий»?

— Николай Сухотин. Выпили с ним, значит, а потом пошли гулять. Видим, пьяный возле клуба сидит. Спрашиваем: «Выпить хочешь?» «Хочу», — говорит. Ну и пошли все вместе с закусочную. Там ещё выпили, а потом его обобрали. Вот и все.

Допросив подробно подсудимого, Анна Ивановна обратилась к адвокату:

— У защиты вопросы будут?

— Да, разумеется — приподнялся тот из-за стола.

— Прошу.

— Скажите, пожалуйста, подсудимый, по чьей инициативе было произведено изъятие у нетрезвого гражданина денег и часов? По-видимому, по инициативе Сухотина, как более старшего и опытного?

— Товарищ адвокат!

— Виноват, виноват, — снова приподнялся тот из-за стола.

— Это, значит, кто первый обокрасть предложил?

— Вот именно: кто первый?

— Не помню. Пьян был. Оба, наверное, и решили…

Адвокат ответом остался недоволен.

— Не помните. Так, так… А вы были сильно пьяны?

— Порядочно.

— Настолько сильно, что не осознавали, — что делаете?

— Почему не осознавал? Осознавал.

— Сколько же вы лично употребили спиртного?

— Граммов пятьсот-шестьсот.

— И осознавали? Сомнительно… А как у вас обстояло дело с материальным положением?

— Чего?

— Вы нуждались в деньгах?

— Да.

— Так. Печально, очень печально. А почему вы не работали?

— Не хотелось.

— Вы, по-видимому, были больны?

— Нет, был здоров как бык, — резко ответил Сысоев, которого все более и более раздражали вопросы адвоката.

«Неправильную линию защиты избрал адвокат», — подумала Степанова.

Допросив пострадавшего и свидетелей, видевших кражу, суд перешёл к допросу Матвеева и Коспянского.

Матвеев чувствовал себя неуверенно и, может быть, именно поэтому старался держаться развязно. На вопрос о том, что он может показать по делу, пожал плечами.

— Да почти ничего. Действительно, приходил к нам на комбинат наниматься, мы отказали. Вот и все. Не знаю, зачем меня только в суд вызвали.

— А почему не взяли Сысоева на работу?

— Не подошёл.

— По квалификации?

— Нет, по другим данным.

— По другим данным? По каким же?

— Видите ли, это несколько деликатный вопрос. И считаю, что широкое оглашение здесь ни к чему.

— Вот как? — сказала Анна Ивановна. — Не для широкого оглашения? У нас по этому вопросу другое мнение. Суд считает, что тайны здесь нет. Говорите, а народ послушает.

— Я не могу говорить в подобной обстановке.

— Послушайте, свидетель Матвеев, вы были предупреждены об уголовной ответственности за отказ от показаний?

— Да.

— Так вот, мы вас слушаем.

— Ответственность за это вы берете на себя?

— Полностью.

— Ну что ж…

Матвеев слегка побледнел и придвинулся к судейскому столу.

— Мы его не взяли, исходя из государственных соображений.

— Громче, свидетель, в зале не слышно.

— Я говорю, что мы исходили из государственных соображений.

— Вот теперь слышно, хотя и непонятно.

— Наш комбинат является важным государственным предприятием. На нем не место ворам.

— Правильно. Но откуда вы взяли, что Сысоев вор?

Матвеев непонимающими глазами посмотрел на Степанову.

— Ну как откуда? Он же справку предъявил.

— Какую справку?

— Справку из колонии.

— И в ней было написано, что он вор?

— Нет, конечно. Но ведь наказание он отбывал за воровство. Разве не так?

— Так. Но в справке было сказано, что он освобождён на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР.

— Да.

— Значит, Президиум пришёл к выводу, что он уже не вор, что он больше не нуждается в изоляции от общества, что он может работать, как все советские люди. Вы, что же, решили поправить Президиум и лишить Сысоева права на труд?

— Зачем же так? Просто ему не обязательно работать именно у нас.

— А где ему работать?

— Ну, мало ли других мест!

— Например?

— Сразу мне ответить трудно, но…

Степанова обратилась к заседателям:

— У вас, товарищи, будут вопросы к свидетелю?

Молодая женщина, учительница средней школы Блинова, отрицательно покачала головой.

— Если разрешите, один вопросик, — сказал другой заседатель, мастер железнодорожного депо Гуляев.

— Пожалуйста, Всеволод Феоктистович.

— Один вопросик, — повторил Гуляев. — Скажите, свидетель, вы знаете Александра Павловича Бычихина?

— Бычихина? Директора комбината?

— Вот-вот, его самого.

— Как же я могу не знать директора комбината! Конечно, знаю.

— А кем он был раньше, до директорства, знаете?

— Вначале плотником…

— Ну, ну, — подбодрил Матвеева Гуляев.

— Потом мастером, заместителем начальника цеха…

— А до работы на комбинате?

— Представления не имею. Он уже здесь двадцать пять лет работает.

— Значит, не знаете?

— Не знаю. Да и какое это имеет отношение к делу?

— Прямое отношение, уважаемый товарищ, самое прямое. Ведь Бычихин-то до комбината был воспитанником детской колонии. Слышали про Макаренко? Вот у него Бычихин и числился. В трудновоспитуемых числился. Так-то. А ещё раньше Саша Бычихин беспризорничал, воровством промышлял. Вот как. Но повезло ему. Если бы вы двадцать пять лет назад в кадрах работали, плохо бы пришлось Саше Бычихину! Так-то.

По залу прошёл гул. Сдерживая улыбку, Анна Ивановна спросила у Гуляева:

— Ещё вопросы будут к свидетелю?

— Да хватит, наверное.

Матвеев растерянно смотрел на Гуляева, потом сбивчиво заговорил:

— Вы только не думайте, что я действовал по своей инициативе. Я-то как раз хотел зачислить Сысоева. Он на меня произвёл хорошее впечатление. Но у нас в своё время произошёл неприятный случай с одним… — Матвеев замялся, подбирая слова, — случай с одним бывшим вором. Начальник цеха и отсоветовал. И, как видите, в данном конкретном случае мы не ошиблись: Сысоев не оправдал, так сказать, доверия.

— Не без твоей помощи! — громко сказал кто-то в зале.

— Тише, товарищи! — подняла руку Анна Ивановна. — Надо уважать суд.

Сысоев все время судебного следствия безучастно смотрел в окно, почти не прислушиваясь к происходящему. Словно откуда-то издалека донёсся до него голос адвоката, просившего суд о снисхождении…

Наконец он очнулся, поискал глазами мать. Вот она сидит в шестом ряду вместе с Николаем Ахметовичем. Слушает, боясь проронить хоть слово. Маленькая, сгорбленная, в белом платке. В том самом платке, который он ей привёз. Доживёт ли она до его возвращения? Да и вернётся ли он?

Почувствовал, как дрогнули губы. Пониже наклонил голову. Неужто жизнь навсегда сломана? Как в той песне поётся: «Погиб я, мальчишка, погиб навсегда…»

Погиб навсегда. Эта мысль, ставшая за последние дни привычной, внезапно пронзила все его существо. Неужто все кончено?

— Подсудимый, вам предоставляется последнее слово.

Тяжело встал. Комок в горле.

— Я… я отказываюсь от последнего слова.

— Хорошо. Садитесь. Суд удаляется на совещание для вынесения приговора по делу.

В зале сразу же заговорили, зашаркали ногами, заскрипели отодвигаемыми скамейками.

К Сысоеву подошёл Нуриманов.

— Здравствуй, Володя. Вот как встретиться привелось…

— Ничего, Николай Ахметович, живы будем — не помрём.

Даже улыбнулся. А потом внутри что-то оборвалось. Закричал:

— Оставьте меня! Оставьте!

Упал грудью на барьер, под рубашкой волнами заходили лопатки.

— Граждане, прошу отойти от подсудимого, — сказал конвойный милиционер, отодвигая любопытных.

— Ну, какие будут мнения? — спросила Степанова.

— Мнения… — заёрзал Гуляев. — Ну какие тут мнения? Тут, Анна Ивановна, не столько мнения, сколько сомнения…

— Сомнения — тоже неплохо. Поговорим о сомнениях.

— Ну, прежде всего частное определение в адрес комбината выносить надо. Эти деятели, Матвеев и Коспянский, наломали дров. Как, Клавдия Тимофеевна? Согласна?

— Согласна.

— Если разобраться, они парня на преступление толкнули. Покрутился, повертелся — работы нет. Ну и того…

— Да, отказ в приёме на работу, безусловно, сыграл крайне отрицательную роль, — поддержала Гуляева Блинова. — Как вы считаете относительно частного определения, Анна Ивановна?

— Я — «за». Частное определение вынесем. Случай, по-видимому, у них не первый, а вопрос трудоустройства амнистированных — государственный вопрос. Это ясно. А как с Сысоевым решим?

Наступило молчание, которое прервал Гуляев.

— Какое наказание по закону за повторную кражу?

Вместо ответа Анна Ивановна протянула ему Уголовный кодекс.

— Мда, — крякнул Гуляев, — строгонько!

— Строго, но справедливо. Рецидив.

— Рецидив-то рецидивом, — сказал Гуляев, — но как хочешь, Анна Ивановна, а у меня рука не поднимется ему такой приговор подписать.

— А на какой приговор рука поднимется?

— На оправдательный! — Гуляев рубанул перед собой воздух ладонью.

— Оправдать?

— А что?

— Но ведь он украл.

— Украсть-то украл, но обстоятельства… — уже менее уверенно сказал Гуляев.

— Обстоятельства, конечно, серьёзные, — согласилась Анна Ивановна. — Очень серьёзные. Пожалуй, при таких обстоятельствах и вы, Всеволод Феоктистович, чего доброго, могли бы кражу совершить.

— Я?! — возмутился Гуляев. — Я, рабочий человек, чтобы крал? Да я лучше с голоду подохну, а чужого не возьму.

— Значит, не украли бы ни при каких обстоятельствах?

— Конечно ж, о чем речь!

— А он украл…

— Гм.

— Следовательно, обстоятельства не могут служить для него полным оправданием. Кража остаётся кражой. Верно?

— Ишь как повернула… Ну, верно, — неохотно согласился Гуляев. — Все верно, и все неверно. Вон как. Не могу я на свою рабочую совесть такого приговора брать…

— А теперь послушаем Клавдию Тимофеевну.

— Не знаю, что и сказать, — смутилась та. — На меня очень сильное впечатление произвели материалы дела. Особенно письмо Сысоева к матери. Мне кажется, нет, я уверена, что он не хотел больше вести воровскую жизнь, что это преступление — какая-то нелепость. Сысоев — это человек с ещё не установившимся характером. Он вернулся полный лучших намерений, хотел покончить со старым и наткнулся на перестраховщиков. А тут дружок, по-видимому, стал нашёптывать, что у вора только одна дорожка, что честные люди бывшего вора в своё общество не возьмут. Знаете, как это бывает. И преступление-то он, по-моему, совершил с отчаянья. «Не верите, что я исправился? Нате вам. Смотрите на меня как на вора — пусть я и буду вором…»

— Понятно, — сказала Анна Ивановна. — А теперь давайте во всем этом разбираться. Преступление совершено, поэтому об оправдании Сысоева не может быть и речи. Но преступление совершено при особых обстоятельствах, которые мы обязаны учесть. И совершено оно человеком, который хотел покончить с воровством (у нас нет оснований не верить письму к матери). И, наконец, последнее. Нуждается Сысоев в изоляции от общества или нет? Имеем мы моральное право оставлять его на свободе или нет? За своё решение мы несём ответственность перед государством, перед обществом, перед Сысоевым и перед своей совестью. Вот как стоит вопрос. Вы верите в то, что Сысоев не совершит больше преступления ни при каких обстоятельствах?

Клавдия Тимофеевна развела руками.

— Смотря какие обстоятельства… Разве можно все предусмотреть?

— Это наша обязанность.

— Но мы только люди.

— Только люди, — согласилась Степанова, — но приговор мы выносим именем республики, поэтому ошибаться нам нельзя.

— Это мне понятно, — сказала Блинова. — А вот как избежать ошибки? И парня жалко, и…

— Да, загадку вы нам загадали, Анна Ивановна! — покрутил головой Гуляев. — Попробуй разгадать! Ведь недаром говорится, чужая душа — потёмки.

— Я вас не тороплю, товарищи. Подумайте. Крепко подумайте.

В совещательной комнате наступила тишина. В руках трех людей была судьба четвёртого…

Как они её решат?

— Встать! Суд идёт!

За судейским столом трое судей. В центре — Степанова. В руках у неё приговор суда.

— Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…

Десятки людей застыли в молчании. И среди них — подсудимый Владимир Сысоев и его мать.

Судья читает, как было совершено преступление, кем и чем это подтверждено.

Зал молчит, но в этом молчании слышится затаённый вопрос: что же решил суд?

И вот в зал камнем падают слова: «Народный суд приговорил…» Нет, ещё не то. Перечисляются год рождения, место рождения… Вот оно: «Лишить свободы…»

А судья продолжает читать. Приговор ещё не окончен: «…но, учитывая обстоятельства, при которых было совершено преступление, положительную характеристику подсудимого, присланную из трудовой колонии, где он ранее отбывал наказание…»

Люди стараются не пропустить ни одного слова, хотя все уже ясно… «Условно, — шорохом проносится по залу, — осуждён условно».

Владимир проводит тыльной стороной ладони по лбу. Ладонь совсем мокрая. Вытирает о рубашку. Тяжела дышит.

— Чего же ты как пень стоишь? — шепчет конвоир. — Условно же дали! «Освободить из-под стражи в зале судебного заседания»! Слышишь?

Владимир смотрит на него непонимающими глазами.

— Вот чудак, — смеётся тот. — Свободен ты, понимаешь — свободен!

С фотографии на нас смотрят глаза Владимира Сысоева, человека, которому приговор суда открыл дорогу в жизнь. Именно тот приговор, то доверие, которое оказали ему трое судей, действовавших от имени республики, помогли Сысоеву стать на ноги и навсегда порвать с прошлым.

— Гуманность к преступнику и гуманность к обществу… — задумчиво говорит Анна Ивановна. — Наверное, все-таки это одно и то же. Если бы мы тогда отправили Сысоева в колонию, то нанесли бы вред не только ему, но и обществу, государству…

— Однако вы могли ошибиться в нем.

— Могли… но не ошиблись, — говорит Анна Ивановна.

На столе у Анны Ивановны груда гражданских и уголовных дел. Они ещё не назначены к слушанию. Но пройдёт неделя-другая, и в притихшем зале судебного заседания торжественно прозвучат слова: «Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…» И в этих словах для каждого из присутствующих воплотятся закон, справедливость, гуманность, нравственность — все то, что мы называем социалистическим правосудием.