— Встать! Суд идёт!

Из боковой комнаты вышли трое судей и направились к большому, покрытому зелёным сукном столу, стоящему в середине сцены заводского клуба. Впереди — Степанова, за ней народные заседатели — бригадир каменщиков Тарас Николаевич Ярошенко и заведующая районной библиотекой Ольга Владимировна Лисицкая.

Анна Ивановна объявила судебное заседание выездной сессии народного суда открытым, разъяснила подсудимым их права и, назвав фамилии судей, секретаря, государственного обвинителя и защитников, спросила:

— Доверяете данному составу суда?

Ещё несколько минут, и судья приступила к чтению обвинительного заключения.

«…15 сентября 1968 года, в 2 часа ночи, гражданин Соколкин Г.М. услышал доносившиеся из комнаты, занимаемой его соседом Акимовым С.С., детский плач и крики взрослых. Догадавшись, что Акимов избивает свою дочь Валю, Соколкин вбежал в комнату Акимовых и, отняв у Акимова окровавленного ребёнка, унёс девочку к себе. Акимов преследовал соседа, пытался проникнуть в квартиру последнего, а когда это не удалось, стал взламывать дверь в квартиру Соколкина.

Рабочие, возвращавшиеся после вечерней смены с завода, пытались унять Акимова, но безрезультатно. Тот оскорблял их, а когда к месту происшествия прибыл сержант милиции Коршунов И.И., дважды ударил его палкой и пытался сорвать погоны.

У Акимовой Вали в 2 часа 30 минут ночи началась рвота кровью. Девочка в тяжёлом состоянии была доставлена в больницу, где и находится на излечении в настоящее время…»

Суд. А что было до суда?

…Степан Акимов вернулся домой расстроенным. Утром его вызвал начальник цеха и весело сказал:

— Дети, в школу собирайтесь. Пойдёшь, Сергеич, на курсы!

— Вроде и без курсов двадцать лет по столярной части работаю.

— Потому и посылаем, — улыбнулся начальник. — Получишь вторую специальность. Будешь мастером по пластмассе.

Акимов и раньше слышал, что корпуса новых приёмников, которые завод собирается освоить в будущем году, станут делать из пластмассы. Говорили и о том, что количество столяров на заводе сократят. Степан к этим разговорам не прислушивался: сократят так сократят. Такого мастера, как он, возьмут везде.

— Поздно мне учиться, — упрямо сказал Акимов. — Что у вас, никого помоложе нет, что ли?

— Тогда переведём в отдел строительства, — предупредил начальник.

Обижаться, собственно говоря, было не на что. Степан и сам подумывал о переходе к строителям. Там работа была интереснее, да и прибыльнее. Но тон начальника не понравился столяру. «Ишь ты, грозится перевести, — рассуждал Степан. — Да плевал я на твой перевод. Захочу и сам перейду…»

Придя домой, Степан пообедал и вышел на кухню, где жена мыла посуду, а тётка её, Федосья, беседовала с откуда-то взявшимся «земляком», крепким полнотелым мужчиной, повадившимся ходить к Акимовым по два-три раза в неделю.

Степан недолюбливал шуструю старушку с крошечными глазками, похожими на булавочные головки, однако сейчас, после неприятного разговора с начальником, ему хотелось побеседовать хоть с ней и её «земляком». Но тот заговорил первым. Быстрые, светлые глаза скользнули по лицу Степана.

— Нехорошо у вас на сердце, хозяин, а?

— Ишь ты, — усмехнулся Акимов. — Мысли угадываешь. В цирке, что ли, работал?

— Цирк тут ни при чем. Способность видеть душу человека даётся свыше.

— От бога, что ли?

— А вы не смейтесь. Вы-то уверены, что бога нет?

— Как вам сказать, — замялся Степан. — Не положено вроде считать сейчас, что он есть. Говорят, учёные научно доказали.

— Учёные? Все их умные книги бессильны объяснить многие явления. А старая, каждому понятная библия все растолкует. С библией знакомы?

Степан потерял было интерес к Афанасию Федотовичу — так звали земляка,

— но новая реплика Афанасия заставила его насторожиться.

— Вот, скажем, война египтян с израильтянами. Она ведь библией предсказана.

— Ну? — иронически удивился Степан.

— Представьте себе.

Они перешли из кухни в комнату. Жена принесла «четвертинку», поставила на стол закуску. Афанасий пить отказался. Выяснилось, что он не пьёт, не курит и в пище воздержан.

Как-то само собой получилось, что Степан рассказал ему о своём разговоре с начальником цеха.

— Скажите, — Афанасий усмехнулся, — в детстве, в юности слышали ли вы когда-нибудь о болезни, которая зовётся «рак»?

Степан не мог припомнить.

— Не было её, — наставительно сказал Афанасий, — потому что никаких пластмасс не было. И гипертонии не было. Дерево, железо, глину человечество использует многие тысячи лет. Пока только их употребляли, люди оставались здоровыми. А все эти пластмассы, нейлоны приносят новые болезни. Дело ваше, Степан Сергеевич, но, чувствуя к вам душевное расположение, должен посоветовать: не связывайтесь с химией.

На следующий день, когда начальник снова повторил своё предложение, Степан коротко ответил:

— Не по мне это.

Вскоре его перевели в строительный отдел.

Тётушкин «земляк» похвалил Степана за то, что не поддался тот на уговоры начальства и не пошёл на курсы. Рассказал несколько случаев отравления людей, пользовавшихся пластмассовой посудой.

«Врёт», — мелькнула мысль у Степана. Но потом подумал, что никакой надобности врать у Афанасия нет.

Однажды ночью Степан проснулся от непонятных, приглушённых звуков, доносившихся из кухни. Вышел. У стола сидели тётка Федосья и жена, на столе

— библия. Обе женщины плакали.

— Страшно, Стёпа, — призналась жена.

— Чего страшиться? — проворчал Степан. — Мало ли что выдумают…

— Глянь-ка лучше, что тут предсказывалось, — возразила тётка, — все сбылось. Стало быть, и впредь сбудется.

Тётка начала читать.

И от того, что она читала, действительно становилось страшно. Оказывается, человечеству грозит новая война, и война такая, что все ужасы прошлых войн бледнеют перед ней. Тётушка читала об огне, граде, бурях, землетрясениях, о звёздах, падающих на землю, и пылающих горах, о тучах дыма, застилающих свет Луны и Солнца.

Степан припоминал, что он слышал, обычно краем уха — не любил он ни лекций, ни бесед, — о том, что грозит человечеству страшное ядерное оружие, и чувствовал, что впечатление от тех разговоров и от чтения этой книги как-то совпадает.

— Что ж, от такого дела никто не спасётся, — зло сказал он.

— Неверно, милый, — поспешно возразила тётка. — Сказано: будут спасены сто сорок четыре тысячи уверовавших.

Отложив книгу, она тут же объяснила, что страшная война будет начата не людьми, а самим богом. Все дело в том, что сатана примет образ человеческий и найти, истребить его господу богу будет невозможно. Пули и снаряды, огонь и лава истребят всех, кто не знает истинной веры. В число истреблённых неминуемо попадёт и сатана. Спасутся те, кто до начала армагеддона примкнёт к рядам истинно верующих — «свидетелей Иеговы», как их называют.

Утром на работе Степан то и дело вспоминал о ночном разговоре.

Вскоре после перехода Акимова в строительный отдел случилась неприятность. Степан в рабочее время отполировал рейки, из которых дома собирался склеивать рамки для фотокарточек. Этот выгодный заказ «со стороны» устроил ему Калашников.

Начальник отдела накричал на столяра, забрал рейки и пообещал, что дело Степана будет передано в товарищеский суд.

…Афанасий внимательно выслушал рассказ Акимова об этом случае и неожиданно сказал:

— Так-то оно и лучше.

— Чего же тут хорошего? — изумился Степан.

— А то, что не случайно все это, — пояснил Калашников, — бог тебя испытывает, друг мой. Избрал он тебя в число ста сорока четырех тысяч. Но ещё не увидел в тебе истинной веры. И хочет он поглядеть, как ты к этим испытаниям отнесёшься. Достойно ли рассудишь и решишь.

Степан удивился, почему же это вдруг бог надумал избрать в число спасаемых его, Степана Акимова, никакими особыми заслугами не отличавшегося. Калашников объяснил, что Степан просто не понимает, какой он достойный человек.

И никуда не денешься: Афанасий был прав. Акимов отроду не взял чужого, никогда никому не делал зла, почти ни с кем не ссорился. Преданно любил жену и дочь. Готов был помочь ближним своим.

Потом Калашников сказал Степану, что самое лучшее для него вовсе оставить работу на заводе. Не случайно столько неприятностей за какой-нибудь месяц. Дело в том, что господь немилостив к тем, кто работает на государственных предприятиях. Люди эти вольно или невольно служат сатане. Ибо всякое государство есть порождение сатанинское.

— Почему же? — сопротивлялся Степан. — Если государство от сатаны, зачем же оно, к примеру, школы устраивает, детям образование даёт?

— Запутали тебя, брат мой, — посочувствовал Афанасий. — Во-первых, образование не такое уж большое благо, как кажется. При дедах наших знали куда меньше, а жили-то как! И старших уважали больше, и страх перед родителями был, а сейчас? Во-вторых, государство-то школы для чего устраивает? Чтобы отвратить сердца отроков и отроковиц от истинной веры, чтобы воспитать юношество в безбожии… А на заводе тебе делать больше нечего.

Сам знаешь, если раз проштрафился, то пойдёт и пойдёт. И в стенгазете пробирать будут, и на собраниях чистить. А работу я тебе подыщу поприбыльнее, чем старая.

Калашников не обманул. Работы было хоть отбавляй, и такой столяр, как Степан, не оставался без дела. Калашников приносил записочки с адресами: там нужно переделать тахту, там починить старый буфет, там соорудить стол.

Степан горячо благодарил Калашникова. Тот смущённо отказывался. Дело тут лишь в том, что он истолковал намёк божий, и хорошо, что Степан послушался его совета.

В молитвенном собрании, куда его привёл Калашников, Степану понравилось. Тут все было тихо, чинно, верующие пели согласно и красиво.

Вскоре жена сообщила Степану, что вступила в секту. Называется эта секта «свидетели Иеговы». От членов её не требуется ничего, кроме праведной жизни да изучения библии. Вот только она не знает, как быть со Степаном. По законам секты нельзя быть женой иноверца. Стало быть, их совместная жизнь — прелюбодеяние.

Жена плакала и умоляла Степана попросить Калашникова принять его в секту. Афанасий подтвердил, что Степан должен стать «братом».

Вскоре после вступления в секту Акимов собрал столяров и плотников и отправился с ними по сёлам «шабашничать».

Когда вернулись, Калашников разложил деньги на две неравные пачки. Большую взял себе и объяснил:

— Это деньги боговы.

Степан обиделся. На его долю приходилось меньше, чем он получал на заводе. Так и сказал.

— О чем думаешь, брат? — закричал Калашников. — Дьявол тебя искушает. Сомневаешься — уйди.

— И уйду, — разозлился Степан.

Калашников вынул деньги.

— Можешь взять все, — кротко сказал он. — Я тебя испытывал, и ты не выдержал испытания. Корыстолюбие дьявольское оказалось сильнее твоей веры.

Нужно было искупить грех сомнений и корысти. Мысли Степана были заняты одним: что бы ещё сделать такое, что доказало бы богу искренность его веры? Репродуктор исчез из квартиры Акимовых ещё раньше. Теперь Степан оборвал проводку. Почтальону, который носил дочке «Пионерскую правду», он запретил даже подходить к дверям квартиры. Соседи не узнавали Степана. Он похудел от ночных молений, глядел исподлобья, избегал встреч и бесед.

— Подсудимый Акимов, признаете ли вы себя виновным? — спросила Анна Ивановна и почувствовала, как замер зал.

Акимов встал, облизнул губы.

— Перед богом ни в чем не повинен. Земного суда не признаю.

— Что вы можете сказать по поводу предъявленного вам обвинения? — ровным голосом спросила Степанова.

— Не вам ценить дела мои. Перед армагеддоном господь сам будет знать, сотворил я добро или зло. Сам уничтожит меня в войне или причислит к спасённым.

— Мы сейчас не касаемся ваших убеждений, Акимов. Речь идёт о поступках. Вас обвиняют в том, что вы избили ребёнка, буйствовали, ударили милиционера…

— Сказал наместник бога Иеговы на земле: будьте кротки, как голуби, хитры, как змеи, молчаливы, как рыбы.

— Первую часть этой заповеди вы, по моему мнению, уже нарушили, — вмешался прокурор. — Избили ребёнка до полусмерти. Где же здесь голубиная кротость?

Суд перешёл к допросу Калашникова.

— Как вы попали на оккупированную территорию? — спросила Анна Ивановна.

— По дороге на фронт наш полк разбомбили. Я отстал от своих и попал в окружение. Встретил брата по вере, сектанта из Белоруссии. Он меня и укрыл. Потом достал фальшивые документы. Но немцы выследили меня и предложили: или пойдёшь служить в полицию, или расстреляем. Пришлось пойти, но никого не убивал, не бил… Когда подошли наши, меня арестовали. Наказание отбыл полностью.

— После освобождения вы хоть один день занимались общественно полезным трудом?

— Перед грядущим всякий труд бесполезен.

— Скажите, Калашников, вы советовали Акимову не разрешать дочери вступать в пионерскую организацию?

Калашников наморщил лоб, словно припоминая, и отрицательно покачал головой:

— Не было такого разговора.

— Как вообще относится секта к тому, что дети её членов вступают в пионеры?

— Мы не за и не против, — пожал плечами Калашников, — дело совести каждого. Человек хочет спастись и боится, что из-за детей погибнет.

— А как относятся сектанты к тому, что их дети получают образование?

— Ни к чему оно. Нужно уметь писать и читать. А все остальное из библии и сам узнаешь…

— Поэтому вы рекомендовали родителям забирать детей из школы?

— Поэтому.

— Зачитываю справку, — проговорила судья, вынимая из конверта бумагу:

— «На ваш запрос сообщаем, что Калашников Павел Афанасьевич окончил гидротехнический факультет Политехнического института и работает в настоящее время инженером на строительстве межколхозной ГЭС». Скажите, подсудимый, кем вам приходится Калашников Павел?

— Сын.

— Как же случилось, что вы разрешили и сыну и дочери получить высшее образование? — спросила Анна Ивановна, рассматривая вторую справку.

Вызвали свидетеля Никифора Сергеевича Акимова, младшего брата Степана.

Он рассказал суду, что с тех пор, как Степан вступил в секту, супруги Акимовы стали водить девочку с собой на иеговистские моления, не давали ей делать уроки.

За несколько дней до происшествия Никифор, зайдя в квартиру Акимовых, застал девочку плачущей. Оказалось, что она рассказала родителям, что все дети из их класса будут вступать в пионеры, и попросила у отца денег на покупку галстука. Отец наотрез отказал ей и прямо пригрозил: увижу, мол, в галстуке — убью!

Никифор пробовал побеседовать на эту тему со старшим братом. Степан отрезал:

— Я на твоё неверие не нападаю. Живи как хочешь, но и моей веры не касайся.

15 сентября Никифор встретил радостную Валю, идущую из школы вместе с подругами. Ветер играл концами её нового красного галстука. Оказывается, утром перед занятиями она забежала в поселковый магазин и попросила у продавщицы галстук «в долг». Та, узнав, в чем дело, подарила девочке красный галстук. Вместе со всем классам Валя приняла торжественное обещание и с этого дня стала пионеркой.

— Я предложил Вале, — рассказывал свидетель, — оставить галстук мне и заходить за ним каждое утро. Домой ей показываться в нем было нельзя. Девочка ответила, что она знает — папа будет сердиться, но галстук она спрячет дома.

— Кто присутствовал при этом разговоре?

— Говорили мы на улице. Слышать нас никто не мог. Но в это время проходил мимо Калашников. Я тогда сразу подумал: наябедничает этот фрукт Степану, и ещё раз посоветовал Вале отдать галстук мне. Но она опять отказалась.

— Вы подтверждаете эту встречу, Калашников?

— Была такая встреча.

— И вы действительно сообщили Акимову, что видели его дочь в пионерском галстуке?

— А что? Разве я что-нибудь преступное сделал? Правду же сказал.

— Вечером я зашёл к брату, — продолжал Никифор Акимов. — Его не было дома. Сказали, что он ушёл к Афанасию Калашникову. Тут-то мне и нужно было задержаться, посидеть. Но час был поздний, и я подумал, не станет же Степан среди ночи скандалить из-за галстука, а утром я с ним поговорю. Только утром он был уже в милиции, а Валя в больнице…

— Пригласите свидетельницу Акимову, — попросила судья.

Головы сидящих в зале повернулись в сторону двери. Вошла Мария Михайловна. По тому, как беспокойно теребили её руки тёмную косынку, было заметно, что она сильно волнуется.

Когда Акимовой предложили рассказать обо всем, что ей известно, она всхлипнула и поднесла к глазам платок. Судьи терпеливо ждали, пока женщина справится со своим волнением.

— Я ему говорила, — глухо начала она, — «Что ты, Степан, делаешь! Не может быть богу угодно, чтобы ребёнка так бить. Ну, скажи ей, пожури её, в угол поставь. Ну, отшлёпай», — а он…

Видимо, картина происшедшего была ещё очень свежа в памяти матери, и она снова всхлипнула.

— Пришёл от Афанасия сам не свой. Первым делом — ко мне. Сатане, мол, служишь. Зачем девке деньги на галстук дала? Я говорю — слышать не слышала, видеть не видела. Тогда он — к Валечкиной кроватке. Я прошу: «Уймись, Стёпа». А он: «Праотец Авраам принёс, — говорит, — в жертву сына, ибо Иегове это угодно было. Верно меня Афанасий надоумил». Я в руки ему вцепилась. Он так толкнул меня, что в глазах потемнело… Кричит на Валю: «Где галстук?» А она у нас с характером: как заупрямится, беда с ней. Я же понимаю — Степана не остановишь, прошу: «Скажи, дочка, где галстук, выбросим его, и все спокойно будет». А она своё: «Не отдам, ни за что не отдам». Степан кричит: «Правильно брат Афанасий велел мне дух сатанинский из девки выбить!» Совсем озверел и драться начал. Я его опять удержать хотела. А он бьёт и бьёт. Валечку бьёт и меня бьёт. Потом Соколкин вбежал и отнял девочку.

Внимание всех присутствующих было обращено на Марию Михайловну. Поэтому никто не заметил перемены в поведении Калашникова. До сих пор спокойный, даже вялый, он облокотился на барьерчик, отделявший места подсудимых от зала, и буквально впился глазами в свидетельницу.

Судья перелистывала дело, Мария Михайловна ждала нового вопроса. Калашников даже рот приоткрыл от нетерпения.

— Скажите, свидетельница, с каким предложением приходил к вам Калашников на следующий день после задержания вашего мужа?

Женщина молчала. Все повернули головы в сторону подсудимого. Руки его судорожно вцепились в деревянный барьер.

— Говорил он, — медленно и робко начала свой ответ Мария Михайловна, — что вызовут меня к прокурору и что, если я прокурору все расскажу, Степана на всю жизнь осудят, а меня и Валю сошлют. Но если я так скажу, как он учил, секта нас с девочкой на курорт отправит на два месяца.

Калашников крикнул:

— По злобе наговаривает! Мужа посадить хочет, а себе другого найти… Помни, Мария, придёт армагеддон и не спасёшься ты, как Иуда, предавший Христа…

По измученному лицу женщины снова потекли слезы.

— Какой из тебя Христос, Афанасий! Христос не учил врать, а ты учил. Ты же мне говорил: не из-за того, мол, побил Степан девочку, что галстук надела, а за то, что деньги у меня украла.

— Не говорил я этого!

— А зачем мне врать? Если я вру, то пусть от армагеддона я и погибну, если ты правду говоришь, то спасёшься… Чего же ты заволновался?

— Беспокоится: а вдруг армагеддон не состоится? — выкрикнул кто-то в зале.

— Вы остались в секте? — спросил судья женщину.

— Нет, Афанасий выгнал. Как сказала я, что прокурору правду говорить буду, проклял он меня.

— Но вы продолжаете верить в армагеддон и другие вещи, о которых вам говорили в секте?

— Ничего я не знаю, — грустно ответила женщина. — Ведь когда принять просила, думала о том, чтобы ребёнка спасти. А как увидела Валечкину спинку в синяках, так подумала: это же страшнее всякого армагеддона! Пусть будет, что будет, а девочку бить не дам…

— Пригласите, пожалуйста, свидетельницу Покровскую.

В зал вошла молодая женщина с толстыми белокурыми косами, уложенными короной вокруг головы, — учительница, в классе которой Валя и проучилась три года.

Покровская рассказала суду, что обратила внимание на ласковую, прилежную девочку ещё в первом классе. Акимов вначале частенько наведывался в школу. Потом все переменилось. Девочка стала приходить в школу невыспавшейся, иногда с невыученными уроками. Покровская пришла к Акимовым домой. Встретили её, как и прежде, приветливо, угощали чаем, выслушивали, но чувствовалась какая-то насторожённость и тяжесть обстановки в семье.

Через несколько дней подружки Вали проговорились учительнице, что Акимовы водят дочь на сектантские моления. В тот же день Покровская снова была у Акимовых. На этот раз её приняли с холодной, насторожённой вежливостью. Степан Сергеевич подтвердил, что девочка бывает на молениях, но заявил, что дочь ему дорога не менее, чем учительнице, и делается это лишь для блага самой Вали. О том, что отец категорически запретил девочке вступать в пионеры, Покровская не знала…

Эксперт обстоятельно перечислил следы побоев на теле ребёнка. Он сообщил, что исследованием подтверждено предположение, что, кроме кровавых рубцов на спине и боках девочки, ей было причинено ещё и сотрясение мозга. Мария Михайловна, сидевшая на одной из первых скамей в группе женщин, громко заплакала.

Степанова продолжила допрос Акимова. Тот ничего не отрицал. Отвечал односложно и угрюмо.

— Вы пытались проникнуть в квартиру Соколкина?

— Пытался.

— Для чего вы хотели это сделать?

— Дочку забрать.

— Зачем вам понадобилась девочка?

— Допытаться хотел, куда галстук скрыла.

— Зачем вам нужен был галстук?

— Сжечь нужно.

— Для чего? Допустим, вас тревожил галстук на шее у девочки. Но чем вам мешал спрятанный галстук?

— Он все равно знак сатаны. Будешь жить в комнате, где знак сатаны, — погибнешь.

— А для чего вы пытались сорвать погоны у работника милиции?

— Чтоб не в своё дело не лез. Сказано: «Да распорядится отец телом отпрыска своего».

После перерыва слово было предоставлено прокурору, а затем учительнице Наталье Матвеевне Карасёвой. Много лет проработала она в школе. Не раз её избирали депутатом городского Совета. Она была одной из самых уважаемых учительниц, с её мнением считались, к её голосу прислушивались и ребята, и взрослые. Вот почему именно Наталью Матвеевну попросили быть общественным обвинителем по этому делу.

Наталья Матвеевна встала, не спеша собрала листки с конспектом речи и посмотрела в зал. Казалось, что сейчас она произнесёт те слова, что слышали от неё многие из присутствующих в зале в далёкие школьные годы: «Здравствуйте, дети!»

Но Наталья Матвеевна обернулась к судьям и произнесла совсем другие слова. Очевидно, ей приходилось пользоваться ими первый раз в жизни, и, может быть, поэтому они прозвучали так значительно и торжественно: «Товарищи судьи!»

— Помнится мне, — негромко сказала учительница, — первый год моих занятий в школе — тысяча девятьсот девятнадцатый. Шла тогда гражданская война, фронт подходил к нашему посёлку. Слышно было, как стреляют пушки. Ученики мои волновались, переживали, им было не до учения. Как-то не пришёл на занятия один мальчик — самый слабый мой ученик. Товарищи его рассказали, что отец вечером так избил парнишку, что тот ходить не может. Побежала я к ним в избу. Встречает меня солдат на костылях. Спрашиваю, где мальчонка. Лежит, говорит. Почему лежит. Проучил, отвечает.

— Как так?

— А что же мне с ним делать, — вздыхает солдат. — Мы на фронте жизни не жалеем, чтобы дети в школу ходить могли, ногу вот мне перебило, а он ленится учиться!

Молодая я была тогда, неспокойная. Накричала на этого солдата. Гляжу, а у него на глазах слезы.

— Барышня, — говорит, — учительница, за что же это вы на меня? Я ж добра ему хотел. А как ему ума вложить? Хочу, чтобы сын грамотным стал, а не таким, как я, тёмным…

Учительница умолкла. Казалось, что она не видит сейчас сидящих в зале, а перед ней встаёт далёкая-далёкая картина: солдат в тесной, тёмной избушке.

— Что греха таить, — продолжала Наталья Матвеевна, — сколько раз за полвека сталкивалась я с такими способами «вкладывать» детям ум. И сейчас встречаются родители, не знающие других средств воспитания, кроме ремня да подзатыльников.

Мы слышали здесь допрос Калашникова. Он отравлял сознание Акимова и других членов секты рассуждениями: дескать, ни к чему детей учить. Знание — это от сатаны.

А своих детей Калашников послал в высшие учебные заведения. Он прекрасно понимает, что в наше время знания необходимы.

Чего боялся Калашников? Ответ прост. Знающего, образованного человека не так-то легко одурачить, опутать тёмной паутиной, сделать покорным рабом тупых и жестоких предрассудков.

Калашников пытается изобразить себя борцом и страдальцем за веру. Посмотрим, что это за идейный, преданный своему делу борец. Вы от него самого слышали, что прежде он был баптистом, а потом переметнулся к иеговистам.

Может быть, он искал истину? Может быть, такая уж у него натура правдолюбивая? Нет, другое искал Калашников. При обыске у него были обнаружены четыре сберегательные книжки на общую сумму в девять тысяч рублей. Калашников пробовал доказать, что это его трудовые сбережения. Но ничего не вышло. Фактически он не работает. Числится надомником посудной артели. Заработки его там смехотворные — 15-20 рублей в месяц. Только чтобы не выгнали. Потом Калашников признался, что все это — доброхотные даяния единоверцев и деньги, мол, принадлежат богу. Куда же идут эти деньги? Следователь поинтересовался этим вопросом, и что же выяснилось? 14 июня с одной из книжек Калашникова было снято четыре тысячи рублей. Через неделю он оформил купчую на дом, в котором сейчас живёт. Оказывается, бог поручил Калашникову не только собирать деньги, но и расходовать их для своих нужд…

В зале засмеялись. Наталья Матвеевна тоже улыбнулась, но тут же строго поглядела на присутствующих. Трудно было поверить, что всего несколько секунд назад эта женщина улыбалась. Голос её внезапно стал громче и сильнее.

— От имени всех честных людей я обвиняю вас, Калашников, в прямом подстрекательстве Акимова к гнусному его преступлению. Я обвиняю вас в том, что вы, пользуясь необразованностью этого человека, сделали из него нерассуждающее, слепое орудие для достижения ваших корыстных целей. Вам нужен был мастер. Через него было так удобно выкачивать деньги из карманов колхозников… Вам нужен был фанатик, проповедник вашего учения, простачок, искреннее верящий во все те сказки, которые вы вбили в его одурманенную голову.

Вы очень слабы, Калашников. Вы отлично это знаете и всего боитесь. Вас испугала маленькая девочка, её красный галстук. Испугала вас даже родительская любовь Акимова к дочери. Почему? Это ясно. Любое светлое, хорошее, благородное чувство может стать тем камнем, на котором споткнётся ваше так называемое «учение». Прикрываясь красивыми словами, вы учите, по сути дела, ненависти к человеку, безжалостности, презрению и жестокости по отношению к ближнему своему. И вам страшна настоящая, сердечная любовь.

Мы слышали тут ваши рассуждения о свободе религии, об армагеддоне, о спасении ста сорока четырех тысяч человек. Вы, иеговисты, выдаёте себя за спасителей. А кто вы есть на самом деле? Кому вы служите? Я отвечу на эти вопросы.

Секта «свидетели Иеговы» возникла в конце прошлого столетия в Соединённых Штатах Америки. Первоначально возглавлял секту один из её создателей — предприимчивый проповедник капиталист Руссел. Руководящий центр секты и сейчас находится в Соединённых Штатах, в Бруклине.

Как и у любого капиталистического концерна или банка, у американской секты «свидетели Иеговы» есть свои филиалы во многих странах мира. Бруклинский центр имеет своё издательство, которое выпускает пропагандистскую литературу: журнал «Башня стражи», «сочинения» Руссела, Рутерфорда на десятках языков, в том числе и на русском.

В чем же заключается сущность этой пропаганды? Что исповедуют и что проповедуют «свидетели Иеговы»?

Ссылаясь на библейские тексты (которые, кстати, толкуются вкривь и вкось, а порой и просто фальсифицируются), иеговисты провозглашают тезис о том, что любой государственный строй есть «орудие сатаны». На деле же они обливают потоками злобной клеветы порядки только в социалистических странах. Толкуя о любви к ближнему, об отказе от пролития человеческой крови, иеговисты в то же время объявили греховной борьбу народов за мир. Они запретили своим последователям подписывать воззвания ко всем народам о защите мира, о запрещении атомного и водородного оружия, они клевещут на благородную деятельность сотен миллионов сторонников мира.

Они не только выступают против мира, не только предрекают человечеству неотвратимую гибель в армагеддоне; подпольная агентура бруклинского центра пытается в странах социалистического лагеря идейно разоружить людей, посеять пессимизм и уныние.

Может ли быть свобода для такой религии в нашей стране — стране, где процветает наука, стране, которая возглавляет борьбу за мир во всем мире! Кому нужна такая свобода религии, кому нужны секты, подобные этой? Только врагам, только тем, кто не хочет настоящей свободы! Вы, Калашников, на словах проповедовали любовь, спасение, а на деле — человеконенавистничество.

Я обвиняю вас, Калашников, в том, что вы отняли у Акимова самое светлое и солнечное чувство, которое может быть у человека, — любовь к своему ребёнку. Вы ограбили Акимова, лишив его любви к жизни, ко всему, что делает существование человека праздничным и красивым. Я обвиняю вас в прямом подстрекательстве подсудимого к его чёрному, изуверскому преступлению.

Вы, Калашников, понимали, что в сердце Акимова борются два начала: одно — мрачное, злобное, человеконенавистническое, то, что внушено вами, второе — светлое чувство к дочери. Вы знали, что когда-нибудь девочка встанет вам поперёк дороги, и знали, что она может победить. Поэтому вы старались заранее поссорить отца с дочерью, натравить Акимова на Валю и отпугнуть Валю от отца. В день того ужасного случая вы не только рассказали Акимову, что видели его дочь в красном галстуке, но и, пользуясь своим влиянием, заставили его избить девочку. Это совершенно ясно из показаний свидетельницы Акимовой. В тот вечер Степан пришёл от вас таким взвинченным и взбудораженным, что пьяные и то трезвее кажутся.