В этом добротном кирпичном особняке в центре Баланцево, естественно, попадалось много любопытного. Неброская, матового дерева мебель — та, что сегодня приобретается только за валюту, пушистые, мягких тонов ковры на стенах, увешанных кинжалами и рогами в оправах черненого серебра, китайские вазы, бронза, картины в массивных золоченых рамах, — все подобрано в тон и оставляет впечатление тяжеловесной солидности, с умом потраченных больших денег. В сарае, сложенном из белого кирпича, и в гигантском бетонном подвале громоздились залежи продуктов и всевозможных напитков, являя картину наступившего века изобилия.

Тринадцатилетний Арслан — младший из двух отпрысков — повсюду следовал за бригадой, проводившей обыск, с миной брезгливого отвращения на нежном, почти девическом лице. Закинув ногу за ногу, в шелковом, затканном драконами халате, хозяйка дома лениво следила, как тянется прядь голубого дымка от длинной коричневой сигареты. Заметно нервничали только понятые. Не то от взвинченного любопытства, не то от затаенного страха.

Мелодично зазвонил телефон. Лейтенант сделал предупреждающий жест, остановив движение Хутаевой.

— Я возьму, не стоит беспокоиться, — Шиповатов поднял серо-стальную трубку радиотелефона, лежащую на столике. — Тем более, что это меня.

В трубке заторопился голос Тищенко. Прижав как можно плотнее телефон к уху, лейтенант коротко ответил, однако по его лицу было видно, что на другом конце линии его не слышат. Он встряхнул трубку, подул.

— Ой, да нажмите же кнопку! Не эту — вон ту, слева, — голос Хутаевой звучал снисходительно, словно она говорила с дикарем, дорвавшимся до дорогой игрушки.

Однако успевшие прозвучать из аппарата несколько слов лишили ее равновесия, заставили сжаться в тревожном ожидании. Тищенко не унимался:

— Лаз в подвал, по-видимому, под будкой овчарки. Ты с ней осторожно. Собака — сущий зверь. В случае чего — стреляй к чертям. Если что, я подъеду помочь.

— Не стоит, сам управлюсь.

— Все. Я у себя. Звони.

Это уже было лишнее. Сбоку телефона, на крохотном дисплее вспыхнули цифры номера телефона капитана, подтверждая, что так оно и есть. Но до них никому не было дела. Взгляды лейтенанта и Хутаевой встретились: любопытный и даже отчасти сочувственный с испуганным, панически мечущимся.

— Так как, уберем собачку? — осведомился Шиповатов.

Неохотно, упираясь и глухо порыкивая, палевый красавец дал себя увести из своего логова. Смотрел на хозяйку, словно спрашивал, как это вдруг случилось, что чужие хозяйничают в доме, подрагивал от едва сдерживаемого желания броситься и рвать в клочья. Глядя на это, понятые зябко поеживались.

Хозяйка захлестнула цепь за прочный кованый крюк, с которым даже ярости пса было не совладать, а затем, внезапно успокоившись и уже улыбаясь, направилась к Шиповатову.

— Я прошу прощения, мне кажется, вы здесь старший?

— По-моему, я представился. Лейтенант Шиповатов.

— Хорошо, пусть будет лейтенант. Но есть же у вас имя, отчество... Как вас зовут?.. Максим Витальевич? Прошу вас, Максим Витальевич, буквально на два слова. Поверьте, дело сугубо личное. — Слегка прихватив за локоть, Хутаева отвела лейтенанта в сторону и заговорила быстро, вполголоса, с какими-то воркующими обволакивающими интонациями.

— Максим, вы простите меня, что я так вас называю. Я женщина, и старше вас... Скажите, ну зачем вам все это? Будка, какие-то ямы... Ничего там ровным счетом нет.

Я прошу вас, Максим, уходите, как угодно остановите это. Потом загляните ко мне, можно и вместе с тем, кто только что звонил... Позже. Сто, двести тысяч... А хотите — сейчас. Я не обману, все будет так, как вы захотите. Никто не умеет так быть благодарным! Только помогите мне, ради Бога. Ну же, Максим! Никогда и никого я так не просила...

Халат неосторожно распахнулся, обнажая высокую нежную грудь и белую кожу бедра ровно настолько, чтобы это заметил Шиповатов, но не углядели понятые — пожилые соседи. Все это великолепие, однако, не произвело никакого впечатления. Поджав губы, женщина с оскорбленным видом отвернулась, отошла и опустила руку на лохматую, размером с ведро, голову пса.

Тем временем внимание всех присутствующих оказалось прикованным к крышке люка, обнаруженного под собачьей будкой, снабженной массивным, тронутым ржавчиной кольцом. Шиповатов, однако, контролировал ситуацию. Короткий взгляд через плечо — и только с третьего выстрела ему удалось срезать летящего с утробным рыком «кавказца». Он рухнул, истекая кровью, в двух шагах от лейтенанта.

Гибель пса Хутаева приняла безразлично, как и все дальнейшее, что происходило во дворе. Крышка люка откинулась, понесло затхлой сыростью. Наружу вырвался не то стон, не то какое-то сдавленное мычание, заставившее понятых отпрянуть от зияющего отверстия.

Перед тем как спуститься вниз, Шиповатов позаботился о том, чтобы Хутаева находилась под надежным присмотром. Затем, осветив подвал мощным лучом небольшого фонарика, встал на узкую ступеньку наклонной металлической лестницы и пригнулся. В сумраке, в теплом густом смраде нечем было дышать. У дальней стены, прикованный наручниками к трубе, переминался с ноги на ногу мужчина лет сорока в теплой байковой рубахе и спущенных, мокнущих в смрадной жиже штанах. Не дожидаясь, пока узник, на время ослепший от света, смог выговорить хоть что-то членораздельное, лейтенант расправился с наручниками. В замкнутом пространстве выстрел «макарова» прозвучал оглушительно, звенья распались.

Глянув на брюки и трусы узника, пропитанные экскрементами, Шиповатов не нашел ничего лучшего, как предложить несчастному прикрыть срам рубашкой. Когда они уже собирались подняться по лестнице, сверху прогремел голос, которого лейтенант в этот момент никак не ожидал услышать:

— Эй, там, в подвале! Выходи по одному с поднятыми руками!

Сашу Абуталибову нашли мертвой, в луже крови. На шее девочки зияла разверстая резаная рана. Она лежала под лестницей в райотделе милиции, касаясь пальцами правой руки рукоятки окровавленного столового ножа. Кровь попала в стоящее рядом с мертвой девочкой ведро. На блестящей оцинкованной поверхности бурые пятна были менее заметны, чем на белом платье. На груди мертвой, за крохотным детским лифчиком обнаружили короткую записку. Бумага подплыла кровью и фактически никак не поясняла происшедшее:

«Я не могу больше лгать. Я безумно устала притворяться. Я вру, даже когда меня не заставляют. Не верьте мне — все, что я говорила, — ложь. Не ищите Ника. Его нет. Он не спас меня, а я всех запутала. Вы все поймете. Мамочка, где ты? Это я — Саша».

Ни числа, ни подписи. Уборщица, наклонившаяся, чтобы взять под лестницей свой нехитрый инвентарь, если и не упала в обморок, то лишь благодаря специфике учреждения, в котором работала.

Когда Тищенко сообщили о страшной находке под лестницей, он моментально слетел вниз. Сашу — юную, отчаянно напуганную свидетельницу страшного преступления, он помнил отлично, и так не хотелось верить, что это все-таки случилось...

Предоставив экспертам выяснять обстоятельства, он торопливо вернулся в свой кабинет. На мертвую девочку взглянул мельком, но картина словно врезалась в сознание. Тищенко помотал головой — нет, отвязаться невозможно. Белое платье, загустевшая, тягучая лужица, нож, ослепительный блеск цинка...

Машины одновременно припарковались на стоянке райотдела. В первой рядом с Шиповатовым восседал гражданин Г.К.Сидоров, несколько экстравагантно облаченный в набедренную повязку из фланелевой рубахи в клетку. Было очевидно, что даже относительно удобное сиденье «жигулей» причиняет ему неудобство, так как гражданин все время ерзал в поисках более удобной позы.

Наверху, в кабинете следователя, речь его наконец стала внятной.

— Я прошу только одного — защитите меня! Страшно сказать, что они со мной сделали. Я дам показания, только лучше, если вы не будете писать. Как-нибудь так, неофициально. Скажите, а билет мне вернут? Ведь я же выиграл?

— Если все законно, никаких сомнений, — Тищенко держался осторожно, сочувственно. — Билет нами арестован так же, как и обратившееся с ним в сберкассу лицо. Временно, до того, как на него будут предъявлены права. Буду только рад за вас, если все окажется в порядке. Судя по всему, вы попали в большие неприятности?

— Какие, к черту, неприятности! Верните мне билет, и пропади оно все пропадом! Не хочу связываться! Что я — мстить им буду?

— При чем тут месть? Есть закон, и никто не должен остаться безнаказанным. А билет вы получите, только для начала от вас требуется полная откровенность. Нам нужно знать обо всех событиях — как до, так и после того, как вы узнали, что стали обладателем счастливого лотерейного билета. В противном случае, придется вам продолжить знакомство с восточным гостеприимством.

Сидоров выложил руки на стол и умолк, тяжело задумавшись.

— Ишь ведь как вас напугали!.. А вот жена ваша, Геннадий Кузьмич, более сообразительной оказалась. Сразу поняла, что «и нашим, и вашим» все равно не угодить. Хутаев — серьезный преступник, и не надейтесь, что он оставит вас в покое. А если мы будем иметь ваши показания, то и для его задержания у нас появятся более веские основания. Не советую лукавить, Геннадий Кузьмич. Тем более, что в общих чертах многое уже ясно.

— А что она могла рассказать? Как издевались надо мною? Как истязали? Шел мимо сберкассы, зашел глянуть — и глазам своим не поверил. «Волга»! Уж я-то знаю, сколько это на рынке стоит, еще и через лотерею. На рынок меня, идиота, и понесло. Полдня присматривался. Там такой жирный Рустем есть, лимонами торгует. Деньги — пачками во всех карманах, все прочие кавказцы к нему с почтением, а наши так просто стелются. Подумать только — в Подмосковье у мандаринников места, чтобы поторговать, выкупают! Рустем у всех берет, никого не обижает. Вот ему-то я и предложил билет... — Сидоров замолчал, пригорюнился, словно ожидая толчка в нужном направлении.

Тищенко ободряюще улыбнулся.

— Ну что вы, Геннадий Кузьмич, сникли? И нам ничто человеческое не чуждо. Скажу откровенно — выиграй я «волгу», продал бы к чертям собачьим. И хватило бы мне с семьей до конца дней. Но, — капитан склонился к собеседнику, — во всяком случае, с базарным жульем связываться бы не стал. Очень уж личности одиозные.

— Ну а я, дурень, влетел, как кур в ощип. Сделали из меня чахохбили. А как стелили мягко! Рустем тут же лимоны свои бросил, позвал одного своего, чтобы подменил, — и в ресторанчик, в «Ахтамар» этот, обсудить. Билет я с собой не брал, на словах договорились. Угощал он знатно, но я и на дармовщину не очень-то налегал. Прежде всего дело сделать, а уж потом коньяк. Спросил моего согласия и вызвал откуда-то своего брата. Георгием зовут. Все чин-чином, брат даже паспорт показал — в Баланцево прописан, семья здесь живет. Какое-то «эспэ» у него, деньги лопатой гребут. Поинтересовался, рублями или долларами хочу получить, да и я не лопух: фифти-фифти, говорю. Глядишь, думаю, и я валюткой подобьюсь. Георгий на все соглашается, все на мази, домой меня к себе повез, с семьей знакомить. Жена славненькая такая, и не поймешь: то ли действительно я ей сразу понравился, то ли манера у ней такая — глазки строить. Сынишка смышленый, почтительный к старшим. Я еще подумал: и как такому мальцу отец машину доверяет? А оказалось, не только машину. Этот гаденыш у него прямой подручный. Отвез пацан меня домой, зашел со мной в квартиру — тут, кстати, все мои домашние собрались — жена, дети. Как же, такое событие. Я их ему представил — и сказал, что назад поедем все вместе. На всякий случай.

Так впятером мы и влезли в «ауди»... Степан, я с женой и дочки. Думал, при них не посмеют, дети все-таки. А когда свернули с трассы в переулок, этот змееныш вдруг тормознул так, что шейные позвонки хрустнули. Опомниться не успели, как отовсюду хлынули кавказцы, все с оружием. Только и успел заметить Георгия с автоматом. И надо же было место выбрать — словно не я, а они в Баланцево родились и выросли. Там в рабочее время ни души, сонное царство. И когда только он успел своим дать сигнал, что не пустые едем?

— Э-э, Геннадий Кузьмич, вам ли с этими волками тягаться? У Хутаева-младшего в приемнике машины вмонтирован и передатчик с приличным радиусом действия. Все, о чем вы говорили в машине, Хутаев-старший слышал, как если бы сидел шестым в салоне.

— Кто бы мог подумать?! В общем, моих вышвырнули и привезли меня опять к Хутаеву. О билете я не очень беспокоился, думал, пускай берут, собаки. Жена кинется в милицию, а там и я не задержусь. Только отпускать меня они не торопились. Завели во двор, Георгий и говорит громиле, что с ними был: «Завяжем мальчику глазки?» Нашли пацана! А тот щенок, Степан, хохочет: «Зачем, папа? Может, лучше вообще выколоть? Какой с него толк?..» Жена Хутаева на крыльцо вышла, смотрит, как меня под собачью будку запихивают. Спустили в погреб, за обе руки к трубе пристегнули — ну, значит, и... объяснили...

— Что значит — объяснили, Геннадий Кузьмич?

— Ну, это... изнасиловали. — Последнее слово Сидоров произнес едва слышно.

Капитан сочувственно кивнул.

— В утешение могу сказать только, что преступники уже задержаны и неминуемо понесут наказание. Вам, к сожалению, придется пройти процедуру медэкспертизы. Надеюсь, что после приговора суда оба Хутаевых будут чувствовать себя куда хуже вас. Тем более, что попадут они в разные колонии: Степан несовершеннолетний, и со статьей «мужеложство» не миновать ему быть «опущенным». Так вы говорите, оба — отец и сын?

— Да, — Сидоров побагровел. — Первым Георгий, он еще Степана подзадоривал, мол, свежачок. Ох, не могу, мутит...

— Успокойтесь, все это позади. Теперь их черед пришел. Уж Степе Хутаеву точно достанется. На малолетке плюют на покровителей воли, и он как огня боится падения, знает от отца, какая жизнь ждет «опущенного». Стоило мне на полчаса завести его в камеру к нашим стервецам и деликатно объяснить что к чему, как он пулей вылетел оттуда, и тайник под собачьей будкой немедленно обнаружился. Степа выбрал, как ему показалось, меньшее зло: отцовский гнев. Хотя в нашем случае это тождественно гневу блатного мира. Так что, несладко придется юному джигиту. Уж поверьте моему богатому опыту: не нарушать закон — во всех отношениях выгодно. Когда приходит время расплачиваться, о мимолетных удовольствиях просто забываешь. Хотя... в принципе всегда есть возможность остановиться... Так где, Геннадий Кузьмич, вы говорите, взяли так и не принесший счастья лотерейный билет?

Сидоров долго молчал, время от времени скорбно вздыхая. Капитан сидел смирно, изредка остро поглядывая на беднягу. Наконец Геннадий Кузьмич, смущаясь, сбивчиво начал:

— Да я, собственно, врать и не собирался. Ну не украл же я его в конце концов! Купил костюм в комиссионке. Пиджак дома до сих пор висит, а брюки... там, в подвале остались. Кому они теперь нужны... Спасибо вам, товарищ капитан, выручили. А то уж и не знаю...

— Не отчаивайтесь, Геннадий Кузьмич. В конечном счете все не так плохо. Вы ведь человек честный, и у вас все образуется. А с билетом с этим... должен вас огорчить, но выигрыш скорее всего вам не удалось бы получить. Так что, плюньте вы на эту «волгу». Лишний раз можно убедиться, что чужое добро счастья не приносит. Так в какой, говорите, комиссионке?..

Работа с комитентскими карточками много времени не заняла. Из весьма небольшого количества темных мужских костюмов-двоек за последние дни в магазин был сдан всего один и в тот же день продан. Причиной этому были и весьма доступная цена, и неприхотливый вкус Сидорова.

Знакомая фамилия в списках сразу привлекла внимание Шиповатова. Он хмыкнул, отодвинул бумаги и стал собираться...

Заместитель прокурора без малейших колебаний подписал санкцию, хотя и казался несколько удивленным таким поворотом событий. Неисповедимы пути следствия, и вели они в дом, где проживали люди в высшей степени положительные. Это, однако, Бережного не смутило. В этот момент он испытывал только жгучее любопытство. Еще в детстве любовь к приключениям и желание быть в центре событий подталкивало юного Андрея Михайловича к скорым решениям, так что, ему даже и на ум не пришло попытаться переложить бремя ответственности на плечи начальства.

В отличие от Андрея Михайловича, старейший судмедэксперт Лев Вольфович Брайнин, которого ничто в жизни уже не могло удивить, в особенности, в криминальной сфере, сегодня охотно уступил бы свое рабочее место кому-нибудь из коллег помоложе. Он чувствовал себя отвратительно. Ломило затылок — опять поднялось давление, глаза были словно засыпаны песком. Однако смены у Льва Вольфовича не предвиделось. Потому возиться с потерпевшими, будь то живые или мертвые, ему приходилось самому.

Весть о случившемся с Сашей Абуталибовой всколыхнула Баланцево. Как это всегда бывает в небольших городах, «устный телеграф» срабатывал моментально. И чем хуже новость, тем быстрее достигала она ушей взбудораженных жителей, вселяя в них ужас. С некоторых пор Баланцево уже стало привыкать к чрезвычайным событиям. Но тут трагедия случилась в семье известного всем и полюбившегося Налика Назаровича Абуталибова, «хирурга Божией милостью», виртуозно проведшего не одну операцию, за исход которой не ручались и столичные медики.

Шиповатову не приходилось обращаться к Налику Назаровичу как к врачу. Но отклики его пациентов были так восторженны, что, вольно или невольно, вокруг Абуталибова витал ореол исключительности. О выдающихся способностях Абуталибова неоднократно упоминал и начальник райотдела. Вскоре после переезда в Баланцево Абуталибов удачно сделал операцию на щитовидной железе мужу дочери Сидора Федоровича, не только сохранив парню жизнь, но и полностью восстановив здоровье. С этого дня подполковник не упускал случая отозваться о хирурге с искренним восхищением. И тем более неприятно было Сидору Федоровичу именно в эту горькую минуту отказывать Налику Назаровичу в просьбе.

Разговор шел в кабинете начальника райотдела. Подполковник безуспешно пытался усадить Абуталибова в кресло, но тот упорно оставался стоять. Лицо его словно спеклось и потемнело от внутреннего жара, бескровные губы сжались в тонкую, как лезвие, линию. Каждое слово давалось мукой.

— Сидор Федорович, я прошу вас, как никого и никогда не просил. Я не могу допустить, чтобы чужой человек трогал тело моего ребенка. Ее мать, моя первая жена, погибла под машиной, когда Саше было три года. Я и в Саше видел только ее образ — первой возлюбленной. Вы говорите, она в письме обращается к матери? Кто ее так запугал? Почему не ко мне? Ведь она всегда для меня была самая лучшая, она — это я сам... Эх, — Абуталибов бессильно уронил руки, — вот Иван Зурабович — тот бы понял. Ну зачем это, когда и душа, и тело чисты?..

Отказывал подполковник с болью в сердце. Не будь он таким заскорузлым педантом, может, и рискнул бы пойти на нарушение, но обстановка в районе сложилась такая, что всякое лыко могли вставить в строку. Милицию клевали со всех сторон — правые и левые, — и рисковать он не мог...

Сноска в меню «Ахтамара», гласящая, что мясо в ресторан доставляется свежайшее, специально для гурманов, не обманывала. Владелица батальона нежных нутрий, превращаемых в ресторанчике в отменные блюда, как всегда в это время, вышла из мощной двери «Ахтамара» легкой походкой, еще более грациозной и уверенной, чем у старшей сестры.

— Вас подвезти, Роза Этибаровна? — Шиповатов распахнул дверцу выделенной ему по такому случаю черной «волги» с непреклонной галантностью, которой, казалось бы, нечего было противопоставить.

Роза Мамедова серьезность приглашения осознала сразу, но предприняла довольно вялую попытку отказаться. Приняв величественный вид, она заявила:

— Молодой человек, если мне понадобится такси, я подыщу его себе сама. Спасибо, но подобного рода услугами я не пользуюсь. И вообще, предпочитаю прогулки по свежему воздуху. У нас в Баланцево в любой конец пешком двадцать минут. Благодарю вас.

«У нас в Баланцево»! Эта дама, кажется, акклиматизировалась здесь основательно. Еще бы! С такой уважаемой родней — и не иметь прочного положения. Как же, хозяйка жизни!

— Чего вы ждете, юноша? Опять соседи в финотдел стукнули? Насчет налогов не переживайте, плачу сполна. Будете головы на ферме пересчитывать? Тогда давайте официально запротоколируем, как законом предписано...

— Роза Этибаровна, ну при чем тут нутрии? Просто есть разговор. Думал, подвезу...

— А нам в разные стороны, — женщина попыталась обогнуть неожиданно возникшую на ее пути преграду.

— Вот и ошибаетесь, Роза Этибаровна. Как раз по дороге. Вот и санкция прокурора...

Особняк Абуталибовых располагался неподалеку, напротив уже пережившего обыск дома Хутаевых. Если по прямой, дворами — каких-то двести метров. Однако дворы в престижном районе никак нельзя было счесть проходными. Чужих здесь не любили. Дома возводились основательно. Постройки же начала века — особняки-модерн из крупного бледно-розового кирпича, гнезда баланцевских купеческих династий — постепенно, переходя из рук в руки, заполнялись семьями приезжих. Со временем небольшой квартал богатых домов все чаще стали называть «Кавказ». Он располагался непосредственно за четырехэтажным светлым зданием, вмещавшим райисполком и горком партии, поэтому прежнее его название было — «за Белым домом». Потом оно, со сменой ориентиров, поменялось и стало «за церковью», поскольку здесь же высился скромный баланцевский храм.

— Вот и церковь, — добродушно заметил Шиповатов. — Считай, дома.

— Кто дома, а кто в гостях, — голос Розы Этибаровны звенел от возмущения. — Я бы на вашем месте бросила это дело. Надо еще посмотреть, кем эта санкция подписана. С нашим районным мы накоротке, нет-нет, да и захаживает. Так что, эта ваша самодеятельность...

— Не беспокойтесь, Роза Этибаровна, порядок. Мы люди маленькие, для нас и зампрокурора — большое начальство.

«Волга» тормознула у длинного кирпичного забора. Кованые узорчатые ворота, выкрашенные белилами, открывали взгляду прохожего асфальтированную дорожку, тянущуюся через двор к дому в обрамлении подстриженных кустарников. Фасад невысокого, но довольно обширного особняка украшали фигурные лепные колонки. Чистые, свежие цвета, любовно ухоженный сад — все это радовало глаз. Шиповатов не раз ловил себя на том, что всякий раз, когда ему приходится вторгаться непрошеным гостем в такие родовые гнезда, его донимает особого рода любопытство — богатые и влиятельные, эти люди и живут как-то иначе, чем все остальные. Впрочем, ему приходилось разочаровываться, и нередко. За лощеными фасадами подчас скрывались такие клоаки, что и армии ассенизаторов не управиться.

Еще не зная о постигшем семью горе, Мамедова держалась с несокрушимой самоуверенностью. Приблизившись к калитке, остановилась в проеме, заслоняя его пышной грудью. Посматривала на лейтенанта, даже не пытаясь отпереть массивный замок, словно провоцируя на решительные действия.

— Чего вы ждете, молодой человек? У вас санкция, ею и отпирайте. Но я еще раз хочу вас предупредить: все это беззаконие дорого вам обойдется.

— А как же, Роза Этибаровна. Отопрем, понятых вызовем. Я лично уверен, что скрывать вам особенно нечего, но если уж вам угодно, чтобы то, что все равно свершится, сопровождалось осложнениями, — ради Бога.

Розе Этибаровне не было угодно. Она круто изменила тактику. И не стало на свете женщины мягче. Послушно, словно бы даже радуясь самому факту обыска в доме, щелкнула плоским никелированным ключиком, предварительно набрав цифровой код.

— Прошу, Максим Витальевич. У меня все на виду, у Налика Назаровича — тем более. Правда, к его половине дома я вообще отношения практически не имею, но если надо — думаю, и он возражать не станет. Так что, ищите, знать бы только — что. Хотите — с понятыми, хотите — без, все меньше позора. Люди-то нас знают... Пойдут пересуды, толки — не отмоешься.

В дом вошли едва не друзьями. Роза Этибаровна буквально излучала радушие. Однако напряжение оставалось. Шиповатов и прежде стремился избегать в таких случаях конфликтов и порой на допросах совершенно по-мальчишески смущался и краснел. Однако сейчас он владел собой.

— Я верю, что это всего лишь досадное недоразумение, которое мы быстро разрешим, причем без помощи понятых. Мне необходимо выяснить совсем немногое: какие вещи и когда вы сдавали в комиссионные магазины или продавали каким-либо иным образом в последнее время? Предупреждаю, что это вопрос официальный, вы, соответственно, несете ответственность за отказ или дачу ложных показаний. Распишитесь, пожалуйста.

Однако, за исключением подписи, по-мужски отчетливой и солидной, лейтенант смог зафиксировать только заявление гражданки Мамедовой, что костюм был куплен с рук у незнакомого субъекта на рынке.

— Приметы? Ну разве их упомнишь, хануриков этих? Такой, как все они. Небритый, среднего роста, морда помятая. Клялся, что костюм не краденый, мол, похмелиться надо — сил нету, не до костюма. Я и подумала: возьму Налику, как будто сносно сшит.

— И что же, не подошел? Или цвет неважный? — сочувственно поинтересовался Шиповатов.

Роза Этибаровна хмыкнула.

— На рынке все ничего кажется, а дома разберешься — хоть на помойку неси. Ну куда его такому представительному мужчине, как Налик?..

— Роза Этибаровна, может, это и несущественно, но я обязан уточнить: что именно в костюме не понравилось Налику Назаровичу?

— Да что вы в самом деле? Я ему и показывать не стала. Барахло ношенное. Он бы его и мерить не стал.

— Значит, Налик Назарович не в курсе событий, связанных с покупкой костюма, и даже не видел его?

— Видимо, так. Костюм я принесла к себе, на свою половину, где мы и находимся сейчас. А на следующий день переправила в комиссионный.

— Ага, слышу, кажется, понятые прибыли. Обыск все-таки придется провести. Деньги, ценности, оружие, наркотические средства и тому подобное предлагаю предъявить добровольно.

— Ваше право, ищите! Запрещенного у меня ничего нет... А ценности — вот, в тумбе под телевизором, в ящике. Это все. — Поднявшись со стула, Роза Этибаровна с достоинством встряхнула тяжелыми серьгами, оттягивавшими мочки крупноватых для такой изящной женщины ушей. — Это золото досталось мне по наследству. Налик и сестра подтвердят. Можете и запрос послать по прежнему месту жительства.

— Ну, запросы — вне моей компетенции. Да и с чего бы это мне вам не верить? Однако дело у нас серьезное, и мы вынуждены прибегнуть к обыску.

— Надеюсь, это касается только моей половины? У сестры своя семья. Да и при чем тут она? Если б знать, что там этот билет окаянный!

— Успокойтесь, Роза Этибаровна! Если вы говорите правду, то и обыска вам бояться нечего. Так что давайте по мере сил друг другу помогать.

За уклончивой вежливостью лейтенанта скрывалось знание того факта, что если костюм в комиссионный Мамедова сдала на _с_л_е_д_у_ю_щ_и_й_ день после его приобретения у запойного торговца, то сама покупка приходилась на день, когда костюм находился на покойном. Допустить же вероятность захоронения Бурова без костюма на глазах у множества прощавшихся с покойным было весьма и весьма трудно.

За сорок лет работы судмедэкспертом Лев Вольфович Брайнин не только научился с философским спокойствием относиться к разного рода кровавым ужасам, сопровождавшим «деятельность» уголовного подполья, но и мог, при случае, и бутербродом в морге закусить, и термос с чаем таскал с собой постоянно, равно как и неизменный «выездной» чемодан, смахивающий на саквояж дореволюционной акушерки, правда, с весьма современным содержимым. Брайнин старался поспевать за прогрессом в своей сфере, и инструменты и реактивы добывал, пускаясь на различные хитрости, организуя своего рода мини-бартер. В сочетании с опытом и умением, результат получался превосходный.

С Абуталибовым Брайнин по работе не сталкивался, но отзывы о толковом и умелом хирурге, появившемся в Баланцево, достигли и его ушей. Лев Вольфович спокойно относился к шумным триумфам младшего коллеги, поскольку своим идеалом считал жизнь спокойную и неспешную. Скромной зарплаты хватало на необходимое, а суетиться в поисках подработки старый эксперт считал ниже своего достоинства, справедливо полагая, что уж он-то на своем веку поработал достаточно.

Предложение Абуталибова самому провести вскрытие Брайнин с удовольствием бы принял, но привычка беспрекословно выполнять приказы взяла верх над усталостью и сочувствием к горю безутешного отца. Разговор происходил в столовой райотдела.

— Не могу, голубчик, и не просите, — Лев Вольфович дожевал черствоватую котлетку. — Вы же врач, не мне вам объяснять. — На него смотрели темные, словно раскаленные глубоким чувством, умоляющие глаза. — Не мучайте старика. Эх, чертовщина, попить нечего... Пойти кипяточку взять. — Старый эксперт, покряхтывая, стал подниматься, однако Налик Назарович его опередил. Перехватив испытанный термос Льва Вольфовича, мигом смотался на кухню и вернулся, неся потяжелевшую посудину и стакан на редкость прилично для здешних мест заваренного чаю.

— Прошу вас, Лев Вольфович.

— Премного благодарен. Великая вещь — это ваше восточное почитание старших! Тем не менее помочь я вам не смогу, не обессудьте. Долг есть долг. Мне пора. Жаль, не успею чайку попить, время поджимает. Прощайте.

С этими словами Брайнин, прихватив термос, удалился.

Абуталибов через некоторое время последовал за ним — ждать результата за дверями секционного зала, а Лев Вольфович приступил к работе, поначалу что-то сердито бурча под нос, но постепенно все больше и больше увлекаясь, потому что ему открылись поразительные вещи.

То, что убийство в райотделе, пусть и не на виду, а под лестницей, маловероятно, не требовало доказательств. Суицидальный акт подтверждался по всем статьям. При ярком свете бестеневой лампы (здесь электроэнергию не экономили), со стереолупой Брайнин обнаружил малозаметные поверхностные раны-насечки у краев основной раны, что было типичным признаком ранения, нанесенного собственной рукой. Девушка поначалу как бы примерялась, прежде чем совершить непоправимое. При убийстве такие насечки возникнуть практически не могли, и эту возможность Лев Вольфович отмел безоговорочно. Вертикальные потеки крови на теле, платье и белых кроссовках «Nike», множество брызг, оставшихся на нижнем скате лестницы (из крупных фонтанирующих артерий), — все это убедительно свидетельствовало о том, что в момент нанесения раны девушка стояла.