И все же утрачено было почти все положительное, а вот отрицательные черты не только не были утрачены, но укреплены и умножены. Несмотря на замахи большевиков, им так и не удалось преодолеть отрицательные последствия мироотрицающей составляющей нашего православия, прямо предписывавшей пренебрегать устроением как страны, общества, так и отдельной личности. И православные, и коммунисты много говорят о нашей необычайно высокой "нравственности" и "духовности", хотя их-то и не видно. Нравственность и духовность - это не разговоры про таковые и не "состояния духа", в которое погружаются избранные. Тут словоблудием и образцами (святыми или родственными им "ударниками коммунистического труда") не отделаешься. Добросовестность должна быть присуща если не всем, то многим, она должна проявляться вовне, в повседневной жизни - и определять ее.
      Определяет же нечто совсем иное. Мироотрицание имеет практические последствия, которые касаются всех живущих в нашей стране. Последствия эти весьма неприятного свойства, ими тоже наградило нас казенное православие или, как минимум, не избавило от них, хотя обязано было. Состоят они в несоблюдении уже упоминавшихся элементарных нравственных требований - "не лги", "не укради", "не пожелай...", "не убий". Это не просто житейские нормы, это еще и религиозные требования, насаждением которых обязана заниматься церковь. Наша - не занималась. Ее вообще очень мало трогало состояние народной нравственности, главное - идеал святости. "Не в земных добродетелях суть, это все второстепенное" - вот ее обычная реакция на проявления элементарной недобросовестности. Но если так плохо получается со второстепенным, то с главным тем более никогда ничего не получится.
      Нет внутреннего отвращения ко лжи, к воровству - даже к убийству, которое должно же быть у нормальных людей. Эти вещи у нас вполне приемлемы, что иногда норовят объяснить "широтой русской натуры". А вся-то широта - в неспособности (а главное - в нежелании) соблюдать элементарные нравственные нормы. "Русские позволяют себе то, что другие не позволяют" - таким эвфемизмом иностранцы описывают эту самую нашу широту. (Салтыков-Щедрин: "ширина размаха, выражающаяся, с одной стороны, в непрерывном мордобитии, с другой - в стрельбе из пушек по воробьям, легкомыслие, доведенное до способности искренне лгать самым бессовестным образом".) В сущности вся эта пресловутая широта натуры - неспособность и нежелание перейти к цивилизованному существованию.
      Достоевский находил, что широк (русский) человек, надо бы сузить. Но он же сказал, что у нас обязательно найдется некто, который упрет руки "фертом" и скажет, что все это скучно - и устроит разорение. Потому что всякая упорядоченность бытия претит очень многим в России. А упорядоченность и есть "сужение", она и есть цивилизованность. Выполнение заповедей Христа очень сужает человека с "фертом", он им тяготится чрезвычайно. Наша церковь не "сужала" людей, широта так и осталась более предпочтительной. Словом, народ, не знающий никаких сдерживающих начал "народ без тормозов". "Без тормозов писал знаток русской жизни И. Соколов-Микитов, - черта русская, дикая, так и живут все "без тормозов", без уменья управлять чувством, языком, мыслью. Сумбур, шум" /62/. А один из самых крупных русских ученых, И.П. Павлов, писал о нас как о народе "... с очень слабым развитием важного тормозного процесса" /63/. Почему-то это самоистребительное свойство выдается за великое наше преимущество перед всеми другими народами.
      Начнем, однако, с чего полегче - с непреодолимой склонности ко лжи. "Лживость московитов" и их вероломство отмечают все, писавшие о нашем любезном отечестве. Совсем недавно нам продемонстрировали новые образцы самой беспардонной лжи: Чечня, подводная лодка "Курск" и многое другое. Однако не вчера это началось, не случайно образы Хлестакова и Ноздрева почитаются одними из самых удавшихся Гоголю. А Ф.М. Достоевский одного из своих героев, Алешу Карамазова, аттестовал как человека честного, неспособного ни на какую ложь. И вынужден был довольно долго и нудно объяснять, что дураком он при всем том не был. Из чего неизбежно следует, что качество это редкое, приравниваемое к глупости. А в "Дневнике писателя" Достоевский отмечал: "Отчего у нас все лгут, все до единого?.. Я убежден, что в других нациях, в огромном большинстве, лгут только одни негодяи; лгут из практической выгоды, то есть прямо с преступными целями. Ну а у нас могут лгать совершенно даром самые почтенные люди и с самыми почтенными целями". И еще: "Ну а немец, как ни напрягайся, а нашего русского вранья не поймет". Мы и сами-то не понимаем, просто не можем без него - и все.
      И сейчас сказать правду человеку у нас очень трудно. Ложь слетает с языка сама собой, без всяких затруднений, а вот для правды требуется некоторое усилие. "Если говорить честно...", "По правде говоря..." - вот традиционные "зачины правдоговорения", которым, впрочем, доверять не следует: как раз после них соврать могут самым бессовестным образом. Чиновник любого ранга просто не понимает, как это - говорить "как есть", в его понимании государственные интересы требуют как раз обратного.
      Оставим дела государственные - на бытовом уровне практически никто не приспособлен говорить правду даже близким людям. Все врут без всякой нужды совсем по Достоевскому, вдохновенно и без корысти, из любви к искусству вранья, из полного неумения и нежелания говорить правду. Просто нет такого у нас в заводе - правду говорить. При этих обстоятельствах утверждать, что именно мы являемся обладателями "высшей правды" не приходится: куда уж до высшей, если обыкновенной нет, если не можем преодолеть повседневную тягу ко вранью. Нечего надеяться (хотя многие ждут этого), что из нашей мелкой, средней и крупной лжи получится "великая русская правда", которой удивятся все народы и которой придут они поклониться.
      Точно так же непреодолима у нас тяга к воровству. На него тоже нет внутреннего запрета почти ни у кого: как не украсть, если плохо лежит? Тоже грех не новый, все с удовольствием вспоминают слова Кармазина о том, что в России воруют. Стало быть, ничего не поделаешь - "не нами началось, не нами кончится". Но слова Писания поважнее слов Карамзина будут, а там сказано "Не укради", и почему-то эта заповедь представляется русскому человеку, воспитанному православной церковью, просто невыполнимой: "Это про святых, это не про нас".
      Нет запрета на насилие над личностью. Высшее счастье для многих заехать в физиономию ближнему своему. Охотно и много говорят о нашей "прирожденной кротости", но еще Иван Солоневич писал: "Очень принято говорить о врожденном миролюбии русского народа, - однако, таких явлений, как "бои стенкой", не знают никакие иные народы". Даже воспетые всеми русскими поэтами деревенские "погулянки" никогда не обходились без драк и мордобоя, а нередко заканчивались и смертоубийством. И сейчас всякий там "День пограничника", "День десантника" и всех иных защитников родины непременно сводится к драке.
      Да что ложь, что воровство, что драки - на убийство нет никакого внутреннего запрета. Убить просто так, ни за что - это в России самое обычное дело. Сын убивает отца по пьянке, отец сына по той же пьянке - кто не слыхал об этом? Нет деревни, где бы сын-пьяница не избивал старуху-мать и что? Где осуждение? Только похохатывают - "Во допился!" Это в западных детективах сыщики ломают голову над "мотивацией" - какие были мотивы убийства? В России для убийства не нужны никакие мотивы, просто так: по пьяной ссоре ткнул ножом, ударил топором, ломом, кирпичом - что под руку подвернется. Жизнь человека в России отнюдь не священна, она ничто и стоит дешево ("Жизнь две копейки / Двенадцать хлеб" - весело распевали в "Окаянные дни"). При коммунистах ничто, кроме страха, не удерживало от воровства и убийств, сейчас с ослаблением страха воруют и убивают в охотку, в открытую, в наглую. Правда и раньше мало стеснялись.
      Старый, дореволюционный еще анекдот:
      - Я, тятенька, человека зарезал, а на нем всего копейка была, зря труждался.
      - А вот и не зря! Сто душ, сто копеек - ан рубль!
      Стоит ли удивляться, что при таком отношении к жизни с появлением "новых порядков", когда многое, слишком многое, отдано на усмотрение людей, совершенно к этому не готовых, когда страх перед наказанием исчез, киллерство превратилось у нас в весьма престижную и доходную профессию. "Заказывают" не только конкурентов - муж "заказывает" жену, жена - мужа, сосед - не понравившегося соседа. Установилась такса, есть охотники лишить человека жизни за "весьма умеренную плату" - и лишают. Ну а "заказать" конкурента, политического соперника, "вредного" журналиста - тут, кажется, действительно считают, что это и сам Бог велел. Угрызений совести не испытывают ни заказчики, ни исполнители - для последних это "работа как работа", ничего особенного. Мужа, отца, сына убивают на глазах жены, детей, престарелых родителей, а часто и их приканчивают, чтобы не оставлять свидетелей. И при выезде за границу наши соотечественники не оставляют прежних привычек, и там сложился стереотип: "все русские - убийцы и воры".
      Не стесняются пыткой, легко идут на нее, тут даже излюбленный инструмент появился - утюг. Просто и действенно. Все-таки такого нет нигде, даже в самых что ни на есть отсталых странах. Только у нас могут создать сообщество по уничтожению стариков-пенсионеров с целью завладеть их квартирой, только у нас молодежь "для тренировки" может убивать бомжей. И, по всему судя, никаких неудобств от занятий таким гнусным делом никто у нас не испытывает.
      Творятся дела и совсем мерзкие - могут разрыть могилу покойника на второй-третий день, чтобы содрать с него костюм, такие случаи у нас тоже описаны. И тоже не вызывают почти никакого отторжения - занятие как занятие, "всем жить надо". Или даже наше обычное: "Во дают!".
      Говорят, ценили когда-то на Руси "сердце милующее", было когда-то у нас милосердие. Скорее всего, это действительно так, хотя едва ли было оно широко распространено. Для примеров - достаточно, для жизненной нормы - нет. Как-то уж очень быстро сострадание и милосердие исчезли из нашей жизни, что свидетельствует: не были они укоренены в душе народной. Куда шире было распространенно злорадство: нигде так искренне не радуются чужой беде, как у нас. Горький, кажется, донес до нас рассказ солдатика эпохи Первой мировой войны: "Вышли утречком с земляками покурить, принесло шальной австрийский снаряд - как рвануло! От земляков только кишки на ветках висят. Никогда в жизни так не смеялся!"
      Сейчас дела с милосердием и вовсе плохи. Нынешние русские люди просто не понимают - как это иностранцы могут брать на воспитание детей-инвалидов? Не иначе как "на органы". Милицейская дама по телевидению на всю страну строго вопрошает: "С какой это стати они едут в нашу страну кормить наших бомжей?" Ее не проведешь, она этих иностранцев насквозь видит. Есть вещи похуже. В начале перестройки провели опрос - что делать с детьми инвалидами от рождения. Подавляющее большинство: умерщвлять прямо в роддоме. А значительная часть: расстреливать родителей, которые заводят таких детей! И после этого говорить, что в нашей стране было христианство?
      Вера у нас и сейчас такая, что водка оказывается сильнее Бога и очень многое вершится по пьянке. Это еще одна великая наша беда, от которой не отучала православная церковь. Некоторые вообще приписывают эту беду как раз нашему православию. И в самом деле, как только объявлялись в народе борцы за трезвость, всякие чуриковцы-анисимовцы-мироновцы-колосковцы, то неизбежно вступали они в конфликт с попами: "нерусское, неправославное это дело - не пить!" За Чуриковым пошли до 40 тыс. человек, давших письменное обязательство не пить. Кончилось конфликтом с церковными властями. Они, конечно, поминали равноапостольного Владимира и его "Веселие Руси есть пити". Пьянство у нас тоже требует удали, выпить больше всех, допиться до полного свинства - подвиг, которым хвастаются.
      Трезвость, как и честность, как и трудолюбие, никогда не ценились Русской православной церковью. Скорее наоборот: в них она видела отвлечение от небесного. Наше духовенство, писал тот же В.В. Розанов "...сумело приучить весь русский народ до одного человека к строжайшему соблюдению постов; но оно ни малейше не приучило, а следовательно, и не старалось приучить русских темных людей к исполнительности и аккуратности в работе, к исполнению семейных и общественных обязанностей, к добросовестности в денежных расчетах, к правдивости со старшими и сильными, к трезвости. Вообще не приучило народ, деревни и села, упорядоченной и трезвой жизни" /64/. И находились люди, которые утверждали, что церковь наша совершенно сознательно предпочитает держать народ в пьяном дурмане. Итог ее деятельности: "народ наш пьян, лжив, нечестен" (К.Н. Леонтьев). Водка у нас всегда побеждала веру, а чаще были они неразлучны. Л.Н. Толстой: "К чему все это, когда вы не выучили народ даже воздерживаться от водки?" И вклад нашего официального православия в распространения этого великого зла весом и внушителен.
      Церковь никогда не выдерживала конкуренции с кабаком. Есть пословица: "Церковь близко, да идти склизко, кабак далеко, да идти легко". Тот же Достоевский в "Дневнике писателя" о соотношении храма и кабака: "Загорелось село, и в селе церковь, вышел целовальник и крикнул народу, что если бросят отстаивать церковь, а отстоят кабак, то выкатит народу бочку. Церковь сгорела, а кабак отстояли". А вот современное свидетельство: "Пьяный житель деревни Верхолино поджег свое жилище, сел недалеко от "костра" и начал играть на баяне. Рядом с музыкантом находились икона и бутылка водки" /65/.
      ...Август 1995 г., по телевидению идет передача "Тема", посвященная возрождению православия в России. Говорят подобающие слова, есть, правда, скептики, но они в явном меньшинстве. Под конец передачи ведущий спрашивает у все время молчавшей женщины, каково ее отношение к обсуждаемому вопросу. Женщина неожиданно выпаливает: "А все-таки где православие - там обязательно хамство и пьянство!" Реакция, по всему судя, вполне спонтанная.
      Церковь не приучала - и не приучила - к соблюдению даже элементарных норм поведения, хоть к какой-то сдержанности. Бессмысленный вандализм тоже, к сожалению, характернейшая черта нашего повседневного быта. Причем именно бессмысленный - превратить в туалет подъезд собственного дома или лифт ничего не стоит, на это тоже нет внутреннего запрета, и даже соображения целесообразности ("самому же будет плохо") не действуют. В сущности, это есть варварское стремление сокрушить все упорядоченное, размеренное, нормальное. Тут тоже какая-то глубинная внутренняя потребность все разорить и привести в непотребный вид и тем явить миру и самому себе всю непривлекательность собственной натуры и ее "широту", не считающуюся с соображениями целесообразности и морали.
      Она особенно проявляется в нашем уголовном мире, где мерзейшим образом проявляется все скотство человеческой натуры. Этот мир создали мы сами, он у нас беспримесный, свой. Он совершенно открыто строится на бесчеловечности, тут откровенное "падающего подтолкни", "слабого добей", "умри ты сегодня, а я завтра" и иные "прелести", явно противоречащие всему, чему учил Христос. Тут свой "кодекс бесчеловечности", которую у нас иногда норовят выдать за кодекс особой морали. Но в уголовном мире все построено как раз на отрицании человеческой морали, что опять-таки никого не шокирует. У некоторых даже мир "уголовной романтики" вызывает восхищение.
      Мало того: весь наш уголовный мир глубоко православен, чем РПЦ, кажется, гордится: "Даже такие люди признают обаяние православия!" Однако гордиться тут нечем. Православие не в состоянии заставить уголовника отказаться от звериных законов уголовного мира, даже не требует этого. Совершил преступление, пришел в храм, поставил свечку, попросил прощения у Господа, дал на церковь - и на новое "дело". А Господь все простит. Так учит РПЦ, за что так и нравится бандитам, которые удивительно щедры к ней.
      Очень удобная вера: ни от чего не надо отказываться, ничем не надо поступаться. Как убивал, так и убивай, как грабил, так и грабь, как воровал, так и воруй. Бог, говорит, РПЦ, даже больше любит таких вот кающихся. Все-таки невозможно представить себе русского протестанта, русского католика, даже русского сектанта в роли бандита и убийцы, а вот православного - сколько угодно. И нет никакого осуждения преступной жизни, только умиление: и такие люди к нам приходят!
      У нас нет действующих элементарных моральных норм - именно норм, которым следуют если не все, то большинство. Отдельные добросовестные люди все же есть, но не они делают погоду. Царит полная аморальность, и как раз это удручает больше всего. Рассуждений о нравственности много, в жизни ее нет. Как нет и практически никакого сопротивления окружающему нас злу. Какая-то поразительная беспомощность: то перед коммунистами, то перед уголовниками, то перед бутылкой водки. И все это, конечно, от отсутствия нравственного стержня. Его дает вера, а вот наша официальная вера так и не дала.
      Говорят, случаи дикого зверства есть везде. Верно, есть. Но "везде" это именно случаи, при общем отвращении к такого рода фактам. У нас же явления такого рода отнюдь не периферийные, не исключительные, а самые что ни на есть будничные: "Ничего особенного!" Единственные островки (скорее даже точки) цивилизованности и культуры - люди и те их сообщества, которые связаны духовно с петербургским периодом нашей истории. Есть такие люди - и даже островки - в нашем православии, но не они определяют его лицо. Оно очень мрачное, непросветленное. И само наше официальное православие совершенно бесплодное, с ним России не только не выбраться из пропасти, но и не уцелеть во времена грядущие.
      Нищета как знак особого благословения?
      Многовековой стон: неустроены мы и нищи, хотя и народ наш не обделен талантами, а про природные ресурсы и говорить нечего. Отчего ж все никак не получается? Почему никак не можем ни талантам дать дорогу, ни ресурсами распорядиться с умом? Когда-то, в XIX веке, наши крестьяне, посмотрев, как живут немцы-колонисты, пришли к выводу: "у немцев лучше, потому что вера другая", и ударились во всякого рода секты. Над этим много потешались - тоже мудрецы-богословы выискались! Однако их умозаключение свидетельствует как минимум о здравом понимании того, что такое подлинная вера, что такое достаток, - и каковы отношения между ними.
      Выше уже говорилось о мироотрицающей составляющей русского казенного православия, придется сказать еще. Но сначала вот о чем. В христианстве действительно много предостережений об опасности богатства, достаточно вспомнить слова Христа: "Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие" (Мк 10:25). Все так, но немало в Библии и слов о том, что богатство есть верный признак благоволения Божьего: "И если какому человеку Бог дал богатство и имущество, и дал ему власть пользоваться от них и брать свою долю и наслаждаться от трудов своих, то это дар Божий" (Еккл 5:18).
      Так что бывает и богатство "от трудов", что иногда на словах признает и русское православие, но на деле отрицает его. А иногда отрицает и на словах: оно "видит в богатстве решительное препятствие для духовной жизни" /66/. И все-таки не всегда оно "решительное препятствие". Да, богатство может быть неправедным, само по себе оно отнюдь не свидетельствует о Божьем благословении. Но вот нищета совершенно однозначно свидетельствует об отсутствии такого благословения. Связь материального благополучия с духовным видел Ф.М. Достоевский, сказавший в "Дневнике": "...чем нация богаче духовно, тем и материально богаче". А В.С. Соловьев отмечал: "бедствия экономические принадлежат к порядку следствий" /67/, и следствий именно духовной нищеты, следствий господствующих у нас представлений о человеке и его назначении в этом мире.
      И тут, конечно, не обойтись без сопоставления христианина западного и христианина восточного, православного. Как писал тот же В.С. Соловьев: "Для восточного христианства религия вот уже тысячу лет как отождествилась с личным благочестием, и молитва признана за единственное религиозное дело. Западная церковь, не отрицая важности индивидуального благочестия, как истинного зачатка всякой религии, хочет, чтобы этот задаток развился и принес плоды в общественной деятельности, направленной во славу Божию на всеобщее благо человечества. Восточный человек молится, западный человек молится и работает. Кто из двух правее?" /68/.
      Ответ вроде бы ясен - ан нет, и в России эпохи второго храма Христа Спасителя исповедуют те же взгляды. "Русская идея, заставляющая народ творить чудеса, наднациональна. Нас не увлекает мещанская идея всех прочих народов - обустройство собственного дома", - вещает некий патриот /69/. И он глубоко прав - не увлекает. Она вообще не может увлечь православие, ибо по выражению опять же В.В. Розанова, это Запад "1) думал, 2) страдал, 3) искал, а Восток просто 4) спал" /70/.
      И просыпаться ему никак не хочется, наше православие и сейчас считает, что делать ничего не надо, все и так образуется - "со молитовкой". Отсюда неустроенность и неухоженность России. И менее всего она устроена и ухожена как раз в тех областях, которые более всего были "поражены" нашим официальным православием. Именно там все спились, изолгались и проворовались, и только на окраинах - на Севере ("архангельский мужик"), в казацких землях (казаки, что бы они ни говорили сейчас, составлялись из беглецов не только от власти, но и от казенного православия), да в Сибири, крае ссыльных староверов и сектантов, еще теплится какая-то надежда. Сердцевинная же Россия, безраздельно отданная нашему православию, вырождается, дичает, пашни зарастают, дома разваливаются. Спасение придет если оно вообще придет - не из деревни. Сколько бы ни писал Солженицын о том, какие чудесные люди есть у нас в глубинке, не они определяют ее лицо. С трудом найдут на три деревни одного неспившегося мужика - радость-то какая! Значит, выберемся
      Едва ли, мало таких. Везде мерзость запустения, полное бесплодие всего, чего коснулось наше казенное православие . "Странный дух оскопления, - писал В.В. Розанов, - отрицания всякой плоти, вражды ко всему вещественному, материальному - сдавил с такой силою русский дух, как об этом на Западе не имеют никакого понятия" /71/. И еще: "все радостное, земное, всякое просветление через религию собственно самой жизни и ее условий враждебно основным тенденциям Православия" /72/.
      Все эти проблемы вновь встают в эпоху Второго храма, когда России, чтобы уцелеть, надо опять просыпаться и включаться в мировые процессы, как это было при Петре. Нет, никак не получается. Мешает все то же: пьянство, безынициативность, безответственность и, конечно, нечестность, отчетливее всего проявляющаяся все в тех же лживости и воровстве. Вроде есть православные, которые задаются теми же вопросами: "...попробуем хотя бы только поставить вопрос а не имеют ли своим источником то же Православие такие качества, как легкое впадение в жестокость, низкая инициативность, слабое чувство личной ответственности, стремление быть "как все" (конформизм)?" /73/. Вопрос риторический: конечно, имеют.
      Другой православный автор пятнадцать лет спустя пишет: "...в Православии отсутствует концепция полноценной жизни христианина "в миру", отсутствует, например, христиански осмысленная светская трудовая этика. Монашеское служение остаJтся несоизмеримым по своей значимости со служением мирян (православных в миру). Таким образом, в сознании многих православных существует жесткий дуализм между "духовным" и "мирским", "церковным" и "светским". За этим дуализмом кроется вопрос: каким образом спасение, понимаемое в эсхатологическом смысле, совместимо со спасением как благоустроением человеческой жизни на земле, с христиански осмысленной ответственностью за всJ происходящее в этом мире, с религиозным осмыслением того, что принято называть "земным благополучием". Если все земное несущественно, так следует ли им всерьJз заниматься? Слишком велик соблазн духовного эскапизма для верующего, внутреннего ухода из этого мира, минимизации отношений с ним".
      Но только мало таких вопрошающих православных, все больше "Гром победы раздавайся!" слышится. А всего-то надо: ровно (а не истеричными порывами, как у ударников) повседневно трудиться, тогда и результаты не замедлят. Не надо выдавать разгильдяйство и недисциплинированность за проявления духовности. И еще лень, о которой много писали наши мудрецы, но которая особенно заявила о себе после Катастрофы. Бунин в "Окаянных днях" отметил эту особенность "новой жизни": "Поголовно у всех лютое отвращение ко всякому труду".
      Следует сказать, что особенно плохо с качеством труда у классов, которые в России принято было называть "трудящимися" и "передовыми", на том основании, что они "ближе всего к производительным силам", развитие коих якобы и обеспечивало прогресс общества - все-таки до такого идиотизма только в России могли додуматься. К этим классам относили только рабочих и с оговорками крестьян, а всех остальных по стародавней привычке записывая в "паразиты". По марксистскому учению, была еще прослойка "интеллигенции", далеко не передовая, которую нужно было постоянно воспитывать.
      Однако нельзя же отрицать, что только эта "прослойка" более или менее выдерживает сравнение с "мировыми образцами". В интеллигенцию у нас зачисляли учителей, инженеров, врачей, ученых. Так вот, наши педагоги (всех уровней - от детского сада до университета), инженеры, врачи и ученые вполне успешно конкурируют с западными представителями тех же профессий, и во многом их превосходят. Но это их в России топчут с наслаждением, хотя только они чего-то стоят. Да, есть среди них профессиональные дилетанты, пустомели, витающие в облаках, и вред от них может быть немалый, особенно когда до власти дорвутся. Но пропорционально их в своем слое ничуть не больше, чем страшных людей в "трудящихся классах", которые, дорвавшись до власти, вон что учинили. (Бунин в "Окаянных днях" о встрече с таким персонажем: "Закрою глаза и вижу как живого: ленты сзади матросской бескозырки, штаны с огромными раструбами, на ногах туфельки от Вейса, зубы крепко сжаты, играет желваками челюстей... Во век теперь не забуду, в могиле буду переворачиваться!").
      Наши восхвалявшиеся рабочие, и особенно сельские труженики, не идут ни в какое сравнение со своими аналогами хоть на Западе, хоть на Востоке. Как писал А.Ф. Лосев: "Рабочие и крестьяне грубы, плоски, низки, им свойственен вульгарный пафос мордобития, зависть на все духовное, гениальное и свободное, матерщина, кабак и циничное самодовольство в невежестве и бездействии". Работать они все-таки не умеют - это подтверждается тем, что и для ремонта Белого дома, и для уборки хлеба на юге России даже записные патриоты предпочитают приглашать турок. Наши крестьяне и рабочие формировались при наибольшем воздействии православия, а вот "прослойка интеллигенции" - при его наименьшем влиянии, но зато при наибольшем Запада. Из всего этого, разумеется, не следует, будто наши рабочие и крестьяне не могут достойно трудиться. Могут - при соответствующих условиях, которых не было и пока нет.
      И вот с таким-то нравственным багажом пустились в преобразования, надеясь дуриком проскочить в благополучие. Преобразователи, как у нас водится, понятия не имели, с кем и с чем имели дело. Как писал Лев Шестов: "Это там на разных французских и немецких землях, прежде, чем что-нибудь сказать и сделать, думают о том, что из этого выйдет" /74/. Наши же орлы действовали на манер щедринских героев, которые то блинами острог конопатили, то Волгу толокном месили. Просто "ввели свободы" - и стали ждать, что из этого воспоследует, ожидая непременно чего-то хорошего. Однако ничего хорошего не вышло - и не могло выйти. Тут тоже надо было действовать по-столыпински: сначала создавать собственника (из тех, кто добросовестно трудился на своих шести сотках), потом появилась бы и собственность.
      Успешные преобразования в России могут идти только от власти, а не от "освобождения творческих сил народа" - так полагали многие, в том числе Пушкин. Потому что творческие силы в народе хотя и есть, но мало их, а мало их потому, что наша официальная церковь не озаботилась их созданием. Освобождаются совсем не те силы - не творческие и не созидательные, а самые что ни на есть темные и разрушительные. Что показала и Катастрофа, и преобразования последних лет, в результате которых почта, к примеру, стала работать хуже, чем во времена Батыя.
      Для нормального функционирования экономики нужен какой-то минимум честности и добросовестности, а его-то и нет. По слову А.И. Солженицына: "Данное честное слово - ничего не стоит, и его не держат. И: честный труд достоин презрения, он не накормит" /75/. Само слово "репутация" в России ничего не значит, она никому не нужна - и никогда не была нужна, раз главное - обмануть. Все равно кого: партнера, покупателя, кредитора, государство.
      Но если все норовят обмануть и украсть, то не то что капитализм, а рынок, который старше капитализма на несколько тысяч лет, работать не будет. Что и происходит в нашей "православной" стране. Рынка у нас нет, а есть, как сказал "некто негде", "безобразие с элементами рынка". И так будет неопределенно долго. Рынок, конечно, учит - но только тех, кто хочет учиться. На рынок надо приходить уже с минимумом честности, а его нет, и обзаводиться им желающих мало. Куда больше желающих урвать свой кус и убежать. И в ход идут испытанные средства - обман, кража. Увещевания типа "такое поведение в долгосрочной перспективе невыгодно" как раз и оказываются бесперспективными. Натура и здесь берет свое.
      Сколько бы мы ни просили Запад признать нашу экономику рыночной, ничего не получится. Это вообще очень русское представление - что статус рыночной экономики может кто-то дать или не дать, что это акт, так сказать, административный. Ничего подобного: рынок сам определяет, что есть рынок, а что нет. Так вот у нас - нет. Не хватает ответственности, честности, добросовестности. Даже собственники у нас, как правило, лишены этих качеств, а потому и их нет в подлинном смысле слова. Торжествуют люди с психологией Буратино: "Напьемся какао и убежим!" Дальше экономическая стратегия не идет, но если Буратино был просто милым плутишкой, то за нашей "деловой элитой" страдания и кровь. А если и попадаются среди них порядочные люди, то не они определяют лицо нашего рынка, нашей экономики. И тут, как всегда, власть должна была сказать свое решающее слово и в формировании рынка, и в формировании класса собственников. Вместо этого устроили кучу малу и наверху оказались самые наглые и бесчестные.