С какой целью он играл двойную игру, — это было неясно даже ему самому. Он вырос в водовороте гражданской войны и не видел особого резона доверять кому-либо, но, поговорив с Переданом, почувствовал какой-то иррациональный импульс предоставить равные шансы обеим сторонам. Дело было не только в этом, конечно. Он также решил, что лично для него никакого преимущества не будет, если повстанцы будут уничтожены. Он предпочитал неопределённую ситуацию, когда талантливый молодой офицер, быстро приобретающий влияние, мог бы воспользоваться подвернувшимся шансом. Дав Передану половинчатое предупреждение, он оказался в конфликте с обеими сторонами и должен был выиграть независимо от исхода.

Никакие угрызения совести ему были незнакомы: так поступать было для него естественным; временем правил макиавеллиевский дух. Кроме того, временами на него «накатывали» амбиции, мучающие ещё и тем, что вроде бы какой-то определённой цели у него не было. Иногда это проходило совершенно; когда он лежал в одиночестве в постели, то частенько мучительно обдумывал, как можно обратить себе на пользу строительство больших скользящих кораблей, проект, выполняемый на другой стороне планеты и отданный королём под его начало.

С неопределённым радостным чувством он пересёк центральный двор королевского дворца. Шпили и фронтоны на фоне зеленоватого вечернего неба вставали над ним, как фантастические арабески. Наступающий вечер был прохладен и полон ароматов. За контурами дворца возвышались более высокие блоки, башни и арки Внутреннего города, окружая гнездо монархии и закрывая вид на живописный, но совсем не изящный Старый город.

Реконструкция была почти завершена. Оставалось достроить только несколько башен; их каркасы поднимались на высоту до трёх тысяч футов. Атакуя Внутренний город, Максим не использовал атомные бомбы, потому что хотел сохранить город для себя, но всё же он засыпал его бомбами большой разрушительной силы.

Нахмурившись, Джандрак вспомнил о своём обещании претенденту, принцу Передану. Найти Грэйма Либера, хроникёра. Он туманно представлял себе этого старика, семенящего по дворцу с потрёпанными свитками древних документов под мышкой.

Может быть, просьба и была, как и говорил Передан, сентиментальным приветом другу. Однако мышление интригана, присущее Джандраку, говорило ему, что скорее всего это может быть попыткой втянуть его в круг бунтовщиков и поддерживать постоянную связь между ним и Сморном. Во всяком случае, учитывая подозрительную натуру Максима, исполнение просьбы лучше всего отложить на несколько дней. А сегодня вечером он собирался заняться гораздо более приятным делом.

Перейдя через демаркационную линию в Старый город Максимилии, Джандрак сразу же оказался в другом мире.

Он плотно завернулся в длинный мягкий плащ, чтобы скрыть форму. Здесь, в Старом городе, в мундире он чувствовал себя не в своей тарелке: форма вызывала неприятные эмоции у жителей, можно вполне было ждать и агрессивности со стороны низших слоёв населения.

Внутренний город был отделён от Старого кольцом высоких зданий, образующих сплошную стену со множеством арок. Поскольку Внутренний город был расположен на возвышенности, то при выходе за его стены сразу открывалась панорама Старого города. Джандрак находил её привлекательной, хотя некоторые даже презрительно отзывались о Старом городе.

Вершина холма во Внутреннем городе была срезана, город оказался на ровной местности. В отличие от него Старый город сохранил свой первоначальный рельеф, дома стояли безо всякой планировки, более органично. Джандрак смотрел на беспорядочную массу зданий, в большинстве своём старых и обветшавших, высотой всего до двадцати этажей (если не считать нескольких экспериментальных построек — массивных тусклых блоков высотой в тысячу двести футов, рассчитанных на десять тысяч человек каждый). Слева от него весь город как бы спускался в долину, окутанную смогом.

Город простирался на многие мили, уходя за горизонт. Над ним висела пыльная пелена, сверкавшая на солнце. Пыль была неотъемлемой особенностью Старого города

Джандрак спустился по холму. Свою машину он оставил по ту сторону стены, — на ней были опознавательные знаки его подразделения, — и после короткой прогулки сел в общественный транспорт, большие обшарпанные вагоны электрифицированной рельсовой дороги. Несколько миль он проехал, вглядываясь в покорные, худощавые лица попутчиков и наслаждаясь необычностью ситуации. Затем вышел, прошёл в боковую улочку и свернул в узкий проход, приведший его во дворик, обрамлённый пятью ярусами балкончиков. Здесь он уверенно просвистал легкомысленный мотивчик и стал ждать.

Скоро открылось окно, и Рондана перегнулась через подоконник, улыбаясь ему. Он услышал учащённый ритм своего сердца и улыбнулся в ответ. Через минуту она появилась внизу и впустила его. Пройдя пролёт по шаткой лестнице, они оказались в комнате. Она рассмеялась, когда он плюхнулся на кровать и мягко потянул её, усадив рядом.

Рондана была молодой женщиной с приятным, счастливым выражением лица и лёгким характером. Сравнивая её с женщинами своего круга, с их правильными чертами лица и высокомерием, Джандрак отдавал предпочтение этой девушке из низших слоёв, считая её настоящей женщиной (а их разрисованными куклами).

Она внезапно выпрямилась:

— Наверху живёт старушка, она очень больна.

— Да?

— Не посмотришь ли ты её? — попросила Рондана.

— Но чем я могу помочь? Я не врач.

Девушка встала и вышла из комнаты, как будто не слыша его. Он неохотно последовал за ней по лестнице — один этаж, два этажа, освещённые только закопчеными окнами. Пару раз она оборачивалась, чтобы убедиться, что он идёт за ней.

Они вошли в квартиру Гудвуман Гровум, которая оказалась запущенной, убогой; Джандрак понял, что точно такая же у Ронданы, и смотрелась она уютной и удобной; здесь же стоял запах нищеты.

Женщина, постанывая, лежала на кровати и выглядела старой, очень старой. Джандрак рискнул подойти поближе. Она выглядела слишком бледной и казалась зеленоватой, у неё был приступ лихорадки. Джандрак в этом ничего не понимал: люди его класса не знали таких болезней.

Он смотрел на пожилую женщину, находящуюся почти без сознания: ей, должно быть, уже пять или шесть сотен лет…

Джандрак спохватился, — ей не было пятисот. Не было даже и сотни. Он почувствовал неловкость, осознав, что Рондане двадцать, а ему, — при том, что он выглядел не старше, — восемьдесят, примерно столько же и этой женщине на кровати. Огромная разница в качестве медицинского обслуживания давала низшим слоям серьёзный повод для недовольства; продолжительность жизни разных слоёв соотносилась примерно как четыре к одному.

— Она умирает, — сказала Рондана.

— Что будем делать?

— Ей нужен врач.

— Ну так вызови, отправь её в больницу, — Джандрак ощутил безотчётное раздражение, оттого что попал в такую ситуацию.

Рондана колебалась:

— Ты заплатишь? — тихо спросила она.

— Да, конечно, — кисло улыбнулся Джандрак.

Она ушла звонить по видфону в больницу. Тем временем он оставил эту несчастную квартиру и вернулся в уют внизу; ему испортили визит: ведь ему нужно было развлечься и отдохнуть, а его окатили холодной водой социальных проблем.

Он сидел на кровати Ронданы, глядя в окно на пыльный дворик. Политический столкновения благородных домов не имели здесь никакого значения, уступив место другой, более приземлённой реальности. Какая истина лежит в основе интриг, бесконечных манипуляций ради власти? А какова роль несчастной женщины, умирающей в обветшалом доходном доме, лишённой даже солнечного света, заливающего планету?

Джандрак нахмурился, отгоняя непрошеные мысли. Даже если все так плохо, никто ничего с этим поделать не может. Политическая наука показала, насколько это невозможно — обогатить бедных; столетия назад она развенчала доктрину социального равенства, являющуюся теперь антигосударственной. Неизбежность полярности богатства и нищеты — это закон природы, и никакой научный прогресс его не изменит.

Через час после их близости с Ронданой приехала скорая помощь и забрала Гудвуман Гровум. Он подписал обязательство оплатить расходы; сумма, для него незначительная, но в Старом городе это была цена самой жизни.

Вздрогнув, он представил себе, во что превратится Старый город, если сюда придёт Пятно.

Далеко в космосе Пятно должно было наткнуться на усиленную Джандраком линию скольжения примерно через месяц. Однако, не прошло и двух недель, как боевой корабль, посланный принцем Переданом, вернулся в Сморн.

Собственно говоря, к Пятну он и не приближался: в этом не было необходимости, и это было рискованно, так как в регионе работали исследовательские группы. Но, перехватив посылаемые ими сообщения, он получал всю необходимую информацию.

В холодной ярости читал Передан эти доклады. Пятно продвигалось не к Сморну и даже не в этом направлении. Его путь пролегал под углом в сто тридцать градусов, то есть почти в противоположном направлении.

«Так что этот щенок всё же пытался меня надуть! — подумал он. — Опять грязные выходки Максима!» Суть плана была понятна: пока Передан эвакуировал бы свой лагерь, Максим мог бы воспользоваться его временной уязвимостью и нанести уничтожающий удар.

— Вот тебе и дом Саннов!

Коттедж хроникёра Грэйма Либера ютился под кроной гигантского мутировавшего дуба в уголке одного из парков с искусственным ландшафтом, которые были разбросаны по Внутреннему городу. Однажды вечером, примерно в то же время, когда Передан осознал его предательство, Джандрак решил посетить этот домик, уверившись сначала в отсутствии слежки.

Луны над головой и огни города придавали парку таинственности, высвечивая отдельные уголки. Джандрак приближался к коттеджу, дубовые листья шириной в ярд склонялись к нему, создавая живописную рамку для коттеджа и заслоняя свет из окон.

Он нажал кнопку звонка. Через какое-то время открылась дверь в небольшом портике. Затем прошло несколько минут. Видимо, его рассматривали. Отворили на другом конце дома.

Либер, почтенный седой мужчина, почти старик, сидел за столом, заваленным бумагами и свитками. Маленькая уютная комната слабо освещалась лампой в углу; вдоль стен расположились шкафы со множеством свитков и даже старомодных книг в переплётах. Царила тишина и умиротворение.

Либер встал, чтобы приветствовать гостя, дружелюбно и цивилизованно:

— Нечасто у меня сейчас бывают посетители. Пожалуйста, присаживайтесь. Желаете выпить? Ранеоль? Виски? Или, может, ликёр?

— Спасибо, виски подойдёт.

Джандрак ждал, пока Либер принесёт напитки. Глаза его невольно просматривали бумаги, над которыми работал хозяин. Там было несколько голографий, старых голографий, судя по световой обработке. На одной из них он признал изображение знаменитого столкновения боевых кораблей во время битвы за Уними. Другие тоже относились к гражданской войне.

Либер использовал буквопечатающее устройство, чтобы писать на толстом свитке бумаги. Слегка повернув голову, Джандрак мог читать аккуратно напечатанный текст:

«…война велась только ради трона и ни по какой другой причине. Другие фракции, бунтующие против своей несчастной судьбы под старым монархическим режимом, которые пытались смотреть на конфликт как на возможность широкомасштабных реформ, безжалостно подавлялись обеими сторонами».

Он сел в прежнее положение, когда Либер вернулся с напитками. Некоторое время они беседовали, и это оказалось приятным. Старик был непревзойдённым собеседником; по мере того как Джандрак поглощал виски, он расслаблялся.

Либер даже не спросил, что у него было за дело. Возможно, он решил: если гостю есть что сказать, он сам придёт к этому. Прошло почти два часа, пока Джандрак не заявил:

— У меня есть к вам послание от принца Передана.

Либер поднял брови:

— Серьёзно? И какое же?

— Не так много. Он пребывает в добром здравии и… просто передаёт вам привет.

Либер, казалось, был тронут:

— Ну и ну! После стольких лет! Должно быть, он начинает страдать от одиночества. Вы не могли бы передать ему пару слов?

— К сожалению, нет, — Джандрак наклонился вперёд: — Это сообщение что-то означает для вас? — напряжённо спросил он. — Я могу вам чем-то помочь?

Историк громко рассмеялся:

— Молодой человек, я так и подумал, что вы пришли с какой-то неинтересной целью наподобие этой. Если это сообщение что-то и означает, кроме того, о чём в нём говорится, то мне это неизвестно. Возможно, Передан воображает, что все эти годы я работал на него. Если так, то он ошибается.

— Стало быть, вы лояльны по отношению к королю Максиму? — Джандрак внезапно встревожился: может быть, он зря доверился этому коварному старику.

Либер снова рассмеялся:

— Ну и люди! Вам никак не отвязаться от своих идей.

Джандрак смутился и почесал подбородок.

Либер со вздохом поднялся на ноги:

— Вы играете в шахматы?

Джандрак пожал плечами:

— Не очень-то…

— Я когда-то играл, но теперь у меня есть игра получше. Пойдёмте покажу.

Он провёл Джандрака в соседнюю комнату, не похожую на первую. На скамье у стены была аккуратно расставлена электронная аппаратура в разных стадиях сборки, полки также нагружены устройствами всевозможного назначения, и ещё больше их содержалось в шкафах с чёткими надписями.

— Электроника — моё хобби, — объяснил Либер. — Помогает прочистить голову, когда я пытаюсь разобраться в путанице человеческой истории.

Он подвёл Джандрака к маленькому круглому столику в центре комнаты, сел на стул и другой предложил гостю. Столик был пуст, но Джандрак увидел, что от одной из его ножек к шкафу тянется кабель.

— Откройте ящичек в столе, — сказал Либер, делая то же со своей стороны. Они оказались друг против друга, как для игры в шахматы (но не было между ними ни доски, ни фигур).

В ящичках было несколько рядов кнопок:

— Это усложнённая версия шахмат, более сложная и тонкая, — объяснил хозяин. В шахматах у нас искусственный набор правил; я же взял их из реальной жизни.

Он нажал кнопку. Столешница ожила: из неё выскочили фигуры с трёхмерным полноцветным голографическим эффектом. На мозаичном шахматном полу стояли десятки прекрасных светящихся фигур, — и большинство из них носили королевские мантии!

Либер нажал другую кнопку. Фигурки начали двигаться, жестикулировать, заговорили.

— Мастерски! — выдохнул Джандрак.

— Управляется компьютером, одним из четырёх великих изобретений человека наряду с огнём, колесом и атомной энергией. Он создаёт персонажи, которые вы видите, и направляет их действия; может одновременно управлять сотнями фигур. Но я не люблю этого. Суть-то в игре! Давайте начнём с самого начала.

Управляя кнопками, он очистил доску и создал на ней единственную фигуру. Это был король со всеми регалиями, жестикулирующий во всех направлениях.

— Вот он. Пуп земли, центр всего. Монарх надо всем, на что ни упадёт его взгляд

Джандрак вгляделся повнимательней, стараясь различить черты. Они были упрощёнными, как у деревянной куклы, но определёнными и характерными. Несомненно, это был Максим!

Но когда фигурка повернулась и посмотрела прямо на него, она изменилась: у короля было совершенно другое лицо: Либер его дразнил!

Хроникёр снова рассмеялся:

— Как я и сказал, вам никак не отвязаться! Не пытайтесь идентифицировать фигуры, они все гипотетические. Таким путём мои политические взгляды не определить.

— Я и так их уже знаю, — сквозь зубы проговорил Джандрак: — Вы — радикал, антироялист.

— Неверно, неверно! Не разбрасывайтесь обвинениями, вы меня пугаете. Давайте посмотрим, что у нас ещё есть.

Рядом с королём возникла фигура женщины:

— Королеве! И одета как королева, естественно. Заметьте, как она опирается на руку короля. Но мы можем быть уверены, что она блюдёт и свои собственные интересы.

Быстро изменяясь, королева сменила дюжину лиц и костюмов, пока Либер демонстрировал поразительные возможности своей машины. Джандрак заворожённо смотрел, как историк затем ввёл бесконечную, казалось, галерею пёстрых персонажей. Он даже сыграл для гостя несколько коротких драм со сложной символикой. Иногда было трудновато уследить за действием, но тем не менее они были интересными и иногда смешными.

— Ну, вот, — сказал, наконец, Либер, явно довольный восхищением Джандрака. — Вы можете назвать мою машину идеальным сублиматором политики. Мы могли бы играть на ней друг против друга, проводя в жизнь все наши амбиции и интриги, и никто не останется в обиде, если вы не будете считать фигуры, конечно.

— Фантастика! И как же вы играете?

Либер вздохнул:

— В этом-то и проблема. Я понимаю правила, потому что я их изобрёл. Но вот другие, похоже, считают их слишком сложными. Поэтому никакой игры. Обычно я играю против компьютера или иногда оставляю фигуры в покое, чтобы они поиграли немного сами по себе. Вы бы удивились, когда бы узнали, какими они могут быть изобретательными, — он убрал руки с кнопок. Около тридцати фигур на доске продолжали жестикулировать, драться, спорить, образовывать временные союзы. — Да, это целый маленький мир внизу, настолько близкий к нашему, насколько в моих силах было сделать его таким. Хотя есть и различие.

— И в чём же оно?

— Я могу изменить правила игры для моих голографических кукол, если захочу. Но для нас правила неизменны. Наша игра абсолютна.

— Что вы под эти подразумеваете? — требовательно спросил Джандрак; у него было ощущение, что Либер пытается что-то внушить, и это не нравилось ему.

— Просто то, что мир управляет нами, а мы не можем управлять миром. Это все игра, а мы жалкие фигуры, жизнью которых управляет игра. Обстоятельства загоняют каждую фигуру в положение, которое она занимает в каждый момент времени. Поэтому мы и имеем Передана, который сидит на Сморне в течение пятидесяти лет, король Максим сидит в своём дворце, — а мы с вами сидим здесь.

— Я не уверен, что ваша философия не является антигосударственной пропагандой, — вяло проговорил Джандрак.

— Может быть, она такой и кажется — вам! Вы пришли сюда, пытаясь выяснить, на чьей я стороне. Но почему я должен быть на чьей-то стороне? Почему я должен более серьёзно относиться к этим живым фигурам, королям и политикам нашего мира, чем к фигурам, которые я заложил в свой компьютер? Я просто старый усталый учёный и планировать предоставляю другим.

Джандрак посчитал мнение Либера бессмысленным и пессимистичным. Но когда немного позже он оставил спокойную расслабляющую атмосферу коттеджа и поднял глаза на сверкающие звезды, сияющие над Максимилией, на мгновение ему показалось, что на него навалилась вся вселенная, заставляя его передвигаться то туда, то сюда, будто бы в лабиринте.

Исследовательские команды нервно кружились вокруг Пятна наподобие комариной тучи, оставаясь за пределами досягаемости его зловредного влияния, когда оно неслось через пространство.

Несмотря на все усилия, они все ещё знали о нём очень мало. Это было облако из псевдо-частиц шириной в световой год. Присущая ему гравитация была даже меньше, чем у межзвёздного водорода, через который оно пролетало, но, несмотря на это, его едва можно было различить, как слабое свечение фотонов, высвобождаемых при взаимодействиях между его странными рассеянными частицами. Исследователи полагали, что все эти частицы виртуальные — этот научный термин означает, что, не обладая постоянным существованием, они передают свою переходящую энергию от одной к другой по бесконечным цепочкам и после этого исчезают. Даже световые фотоны, доходившие до учёных, были необычными. Они делали такое, чего никогда не делали обычные фотоны: распадаясь, они создавали в оптических инструментах призрачные явления, которые невозможно было проанализировать.

Несколько месяцев назад учёные перестали говорить об этом явлении во множественном числе. Это была не стая, как они думали поначалу. Каждая отдельная частица каким-то образом была связана со всем целым, и как целое Пятно оставалось стабильным.

Откуда оно пришло? Как оно развилось? Тщетно группы учёных ставили опыт за опытом, стараясь найти какое-либо всеобъемлющее поле энергии, которое могло бы оказаться уязвимым для научно организованной атаки. Но ни один из зондов не выслал обратно ни одного полезного результата. И по мере продвижения вперёд Пятно проглатывало одну населённую систему за другой, задерживаясь над каждой. И в любом случае оно производило новый феномен: испускало постоянно осциллирующие радиоволны, которые в микрофонах наблюдателей создавали звук, похожий на вой сирен.

Этот звук был окончательным доказательством того, что Пятно — это не случайное энергетическое образование, а организованное и живое существо. Они беспомощно следовали за ним, а когда оно питалось, они в страхе заворожённо прислушивались к звуковому доказательству его ужасных пиршеств:

— Пиуу-пиуу-пиуу-пиуу-пиуу-пиуу-пиуу-пиуу…

В первые несколько мгновений по возвращении в своё тело Кастор Кракно полагал, что он пробудился после кошмара. Но нет, ужасающая реальность его воспоминаний, простое осознание того, что происходит ощутимый контакт с чем-то чудовищным и ужасающим, — все свидетельствовало о том, что его переживание к миру воображения не относилось.

Он обливался потом и лихорадочно дышал, будто бы его освободили от удавки. Открыв глаза, он обнаружил, что лежит на боку на бетонном тротуаре. Вокруг лежали, как разбросанные тряпичные куклы, множество тел. Он медленно поднялся на ноги и стал смотреть вдоль авеню Фрессия. Во всех отношениях, кроме одного, сцена была той же самой, с которой он был знаком большую часть своей жизни. Фасады магазинов и офисов простирались по обеим сторонам улицы до транспортного терминала; через каждые пятьдесят ярдов росли небольшие деревца. Разница была только в том, что граждане, толпами слонявшиеся по авеню, все без исключения, неподвижно лежали на земле. Машины, едущие по центральной части улицы, лишённые управления, или остановились сами по себе или врезались в деревья или витрины, бесстрастно переехав лежащих пешеходов.

Выглядело всё так, будто бы это была газовая атака, которые он видел в клипах о гражданской войне. Но он знал, что это была не газовая атака. Также, полагал он, это не могло быть следствием возобновления конфликта. Совершить такое было не под силу человеку.

Он опустился на колени, чтобы осмотреть одного из лежащих рядом, и убедился в том, в чём и так был уверен. Человек был мёртв. Они все были мертвы. Вся планета Кароул была мертва. Как и соседняя планета Хими — второй и последний обитаемый мир в системе.

Кастор знал, что это так, потому что существо, монстр мышления, похититель сознания, как он стал его называть про себя, не скупился на видения, которые автоматически сопровождали даже короткий контакт с ним. Но видениями дело ещё не кончалось.

Перешагивая через трупы своих бывших сограждан, Кастор Кракно сардонически улыбнулся себе и продолжил своё так жестоко прерванное путешествие. Листва на деревьях, он заметил, уже стала вянуть и осыпаться, хотя была ещё только середина лета. Пройдя дальше по улице, он вошёл в узкий проход и поднялся на несколько ступенек.

Тайный офис общества «Смерть жизни» располагался в небольшой задней комнате, арендованной у владельца магазина. Войдя, Кракно обнаружил, что три его компаньона-конспиратора, ядро его революционной партии, лежат мёртвые, навалившись на стол, за которым они сидели, ожидая его прихода.

Закрыв за собой дверь, Кракно в безмолвном прощании оглядел своим жёстким взглядом комнату, начиная от второго стола, заваленного грубо изданной литературой, до настольного копировального аппарата, который её напечатал.

Стало быть, он остался один. Никто из его товарищей не пережил это космическое нападение.

Он шагнул к узкому окну, задев одно из тел, так что оно упало на пол, и постоял несколько минут, глядя на задний дворик, поросший сорняками и кончающийся кирпичной стеной, закрывавшей обзор. Ему нужны были эти несколько минут, когда он не видел ничего, кроме этой безрадостной сцены, чтобы разобраться в себе и в той невероятной вещи, которая с ним произошла.

Ростом Кастор Кракно был чуть ниже среднего, и его можно было бы назвать полноватым, но энергичность придавала ему выразительность. Ему было сорок лет (годы естественного старения, не продлённые лекарствами, доступными вельможам), его чёрные волосы начали редеть, в то время как красное лицо постоянно выражало только жестокость. Часто его глубоко посаженные карие глаза смотрели свирепо, не отрываясь (подобно животным), хотя в других случаях глаза бегали, как у преступника.

И он являлся неоспоримым лидером, — по крайней мере, уже в прошлом, — защищавшим доктрину «Смерть жизни».

Всю свою жизнь Кракно прожил на Кэроуле; он был внебрачным сыном фабричной работницы, жившей в трущобах городка в нескольких сотнях миль от столицы. Он всё ещё помнил свою мать; помнил в основном, как она выглядела, приходя уставшей после целого дня работы в их убогую единственную комнатку в двадцатиэтажном доходном доме. Он вспоминал о ней, однако, без всякого сострадания. В пятнадцать лет, насмотревшись на то, как с каждым годом она выглядит все более тощей и измотанной, он убежал, чтобы побродить некоторое время по городам и фермам планеты, пока не обосновался в Кинне, столице, где он занялся разрушением общества и заменой его на анархию.

Анархисты были всегда; но Кракно придал движению новую жизнь: он превратил его теорию, давно развенчанную историей, в доктрину действия. Больше всего он гордился убийством целой семьи вельмож, считая, что совершил подвиг, взорвав театр Хадркэни; преступников полиция так и не нашла.

Какое-то время он со своими ближайшими помощниками жил на преступные деньги; сами они не совершали акций, поскольку это слишком рискованно, но пользовались помощью криминального мира Кэроула, который отчасти симпатизировал их идеям: они не жалели сил на распространение принципов анархизма кракновского толка, или кредо нигилизма:

Уничтожение всего существующего — что означало, в целях пропаганды, разрушение всего, что связано с существующим социальным порядком, его классами, законами и институтами.

Смерть жизни — что означало, в целях пропаганды, смерть стилю жизни, которым люди живут сейчас, смерть привилегированной продлённой жизни для вельмож, из-за чего страдания низших классов кажутся ещё более непереносимыми.

Но лично для него, в глубине его души, эти лозунги имели второе, более глубокое значение, связанное с ненавистью к жизни в любой форме, ненавистью, которую невозможно было утолить, с ощущением, что само существование есть зло.

Никогда ещё это ощущение не было таким острым, как двадцать минут назад.

Для населения в целом приход существа произошёл внезапно, без всякого предупреждения. Однако Кракно был уверен, что немногие избранные знали о нём, потому что таким образом можно было объяснить кое-что, озадачивавшее его на протяжении последних нескольких недель. Он узнал, частично из дежурных докладов шпионов, частично из радиопередач, что все главные вельможи и крупные индустриальные магнаты один за другим покидали планету, отправляясь в «деловые поездки». Но по радио никогда не сообщалось, что они брали с собой и целиком свои семьи. До сих пор он был в замешательстве, не зная, какое объяснение могут иметь эти факты.

— Они знали, это точно, — пробормотал он про себя. — Как это похоже на них, вот ведь крысы!

И если они знали, что оно придёт, то они знали, что это такое и чего от него можно ждать, как и Кракно теперь знал об этом из более непосредственного, более личного источника. По сути дела, оно всё ещё было здесь или, точнее, как раз уходило. Кракно ощущал его присутствие, ощутил неописуемое изменение в самом себе, когда оно убыло наконец. Из того, что было известно о нём, он предположил, что оно может двигаться через пространство очень быстро, несомненно, быстрее света.

И когда оно встречало жизнь, оно поглощало жизненную силу, сознание, индивидуальность всех существ. Оно поедало их души .

С чувством восхитительного, почти восторженного ужаса Кракно вспомнил поглощение, похищение всего того неощутимого, но тем не менее того, что представляет собой человек — его самого.

К этому ощущению возбуждения и ужаса у него подмешивалось ещё что-то вроде стыда, возмущения оттого, что вторгшееся существо оставило ему жизнь. Потому что в течение этих поразительных, невообразимых минут, когда у него выдирали душу, раздирали его на части, насиловали и прогоняли через невообразимую обработку, в его сознании постоянно стучало мощное отрицание «Не-е-е-е-е-е-е-е-т!..»

Пирующий монстр его отверг. Выплюнул прямо изо рта.

Для Кракно, стоявшего среди убиенного мира в окружении сотен миллионов мертвецов, когда его мышление было более ясным и острым, чем когда-либо в жизни, сама мысль о том, что этот похититель жизни, этот вор наивысшей пробы, отверг его жизнь, вызывала у него чувство невыносимого унижения, явившись итогом десятков лет жизни в стрессах и одинокой отверженности. Ему казалось ужасно нечестным, что все эти миллионы, из которых он ненавидел так многих, были мертвы, убежали, в то время как он, который познал ценности жизни и смерти, оказался обойдённым.

От жалости к себе несколько слезинок выкатилось из его глаз; они побежали по щекам, но он быстро их вытер, прошёл к шкафу с оружием, отпер его и достал длинноствольный нейтронный излучатель. При этих обстоятельствах не имело смысла куда-либо ходить безоружным. Даже не взглянув на своих мёртвых товарищей, он вышел.

Когда он с топотом спускался по ступенькам и выходил на улицу, до его сознания стали доходить и другие факты. Прежде всего, его чувства стали острее и глубже. Когда он вышел на авеню Фрессия, она показалась ему сценой из фантастической живописи. Во-вторых, до него внезапно дошло, насколько быстро он приспособился к такому радикальному повороту событий; и вместе с этим осознанием он ощутил повышение своей жизненности, огромное увеличение магнетизма и силы своей личности. Контакт с монстром сознания подзарядил его душу, поднял его на новый уровень энергии.