Как заарканить миллионера

Может быть, не просыпаться никогда.

Дом, где жила она с матерью, встретил ее темными окнами. Странно, подумала Дорси; днем, когда она забегала домой перекусить, Карлотта разбирала старые вещи, и ясно было, что до ночи она не управится. Дорси невольно улыбнулась, вспомнив, что для уборки мать надела «что похуже»: нежно-персиковую блузку и джинсы от Ральфа Лорена, а платиновые волосы стянула шелковым шарфом от Лауры Эшли.

— Карлотта! — позвала Дорси, войдя в дом.

— Я здесь, Дорси! — донесся до нее голос матери. — На чердаке!

Теперь понятно, почему в доме не горит свет. Но что Карлотта там делает?

Невольно поморщившись — больше всего ей хотелось остаться в темноте, — Дорси зажгла лампу от Тиффани, бросила рюкзачок на вишневый бархатный диван. Пройдя гостиную — такую же стильную и женственную, как спальня Карлотты, — поднялась на второй этаж и вышла на лестничную площадку.

Вход на чердак был открыт: слабый желтоватый свет освещал лесенку.

— Привет! — крикнула Дорси. Что-то зашуршало, и в проеме показалась голова Карлотты.

— Залезай сюда! Ты не поверишь, что я здесь нашла!

Не колеблясь, Дорси поднялась по шатким ступенькам. Карлотта сидела на полу в желтом круге света от единственной голой лампочки, окруженная мириадами танцующих пылинок — ни дать ни взять заколдованное царство. Вокруг громоздились всевозможные коробки, чемоданы и сундуки. Несколько глянцевых розовых коробок, что стояли перед Карлоттой, показались Дорси очень знакомыми.

— Вот это да! — воскликнула она, с улыбкой подходя к матери. — Ты нашла моих кукол!

Искренне радуясь открытию — по крайней мере, куклы отвлекали от мыслей о Линди, Адаме, Лорен и всем этом кошмаре, — она присела рядом с Карлоттой и провела пальцем по розовой картонной крышке, покрытой толстым слоем пыли.

— Не могу припомнить, когда я в последний раз играла в куклы, — с грустью проговорила Дорси. Голос ее предательски задрожал.

Хорошо было бы снова стать ребенком, маленькой девочкой, не знающей большего огорчения, чем порванное платье Барби…

— А я помню, — ответила Карлотта. — Окончив шестой класс, ты объявила, что выросла и детские игрушки тебя больше не интересуют. И мы убрали их на чердак.

Дорси кивнула:

— Верно. Теперь и я припоминаю. Мне было двенадцать лет, и я мечтала поскорее стать взрослой.

— Мне всегда казалось, что это глупо. Необязательно быть маленьким, чтобы играть.

— Знаешь, теперь я готова с тобой согласиться.

Достав из коробки куклу Барби, Дорси провела рукой по ее шелковистым искусственным волосам. Барби была одета в элегантное синее вечернее платье — работа матери, должно быть.

Дорси порылась в коробке в поисках более подходящего наряда.

— Что я вижу? — мягко улыбнулась мать. — Наша феминистка играет с Барби? Не вы ли вечно твердите, что Барби вредна для детской психики, что она вырабатывает у девочек завышенные требования к собственному телу и способствует возникновению анорексии?

Дорси отмахнулась и, найдя подходящий наряд, принялась раздевать куклу.

— Анорексия возникает по самым разным причинам. Но Барби тут ни при чем. Ты когда-нибудь слышала, чтобы я, глядя на Барби, говорила: «Хочу иметь такой же пышный бюст и такую же осиную талию!»?

— Ни разу, — ответила Карлотта.

— Вот видишь, — кивнула Дорси. — Кого интересует внешность куклы? Важно, во что ее одеть. И какую жизнь ей придумать. Помнишь, как мы с тобой сочиняли приключения Барби?

— Конечно, помню! — рассмеялась Карлотта. — Моя Барби объездила весь мир: побывала и в Монако, и в Рио-де-Жанейро, и в Швейцарии, встречалась с принцами и кинозвездами. А еще у нее был роман с солдатом Джо, — и она извлекла из коробки другую куклу — солдата в черной форме коммандос. — А твоя Барби такими глупостями не увлекалась: она бегала по пустыням и джунглям, боролась с кровожадными тиранами, защищала от истребления тропические леса.

— Да, моя Барби спасала мир! — кивнула в ответ Дорси.

— А моя — просто жила. И наслаждалась жизнью.

Дорси задумчиво подняла глаза на мать. Та уже отложила солдата в сторону и теперь обряжала свою Барби в кружевной персиковый пеньюар.

— Карлотта!

— Что?

— Ты уверена, что тебе не подменили ребенка при рождении?

Мать улыбнулась в ответ.

— Совершенно уверена. С тех пор как ты вылезла из меня и подняла крик, я глаз с тебя не спускала.

— Правда? — Дорси чувствовала, как к глазам подступают слезы.

— Правда.

— Спасибо.

— За что же, милая? Тебе спасибо, что ты есть.

Сидя рядышком на полу, с полуодетыми куклами в руках, обе несколько минут не произносили ни слова. Наконец Дорси решилась:

— Сегодня я потеряла работу.

— В «Дрейке»?

Дорси кивнула. Она чувствовала на себе внимательный взгляд матери, но боялась поднять глаза.

— Работу в «Северне», наверно, тоже скоро потеряю. И еще, — добавила она, чувствуя, что больше не может держать это в себе, — еще я потеряла Адама.

Несколько секунд мать молчала. Затем спросила осторожно:

— Что случилось? Вы разошлись?

Дорси горько усмехнулась:

— Как мы могли разойтись, когда еще по-настоящему не сошлись?

— Может быть, расскажешь мне все с самого начала? — вздохнула Карлотта.

Дорси встретилась глазами со взглядом матери и торопливо, чтобы не успеть опомниться, выложила ей всю историю. О том, что произошло в кабинете Линди. Об откровениях хозяйки «Дрейка» и о том, как (точнее — никак) воспринял их Адам. О том, что теперь Линди грозит подать на нее в суд. Что Лорен Грабл-Монро грозит публичное колесование на потеху толпе.

Не рассказала она только об одном — что смертельно боится будущего, а одна мысль о жизни без Адама наполняет ее невыносимым отчаянием. Не рассказала, потому что это и так ясно. Она слышала нотки отчаяния и страха в собственном голосе — не сомневалась, что слышит их и Карлотта.

Выслушав печальную повесть до конца, Карлотта заметила:

— Во-первых, ни засадить тебя в тюрьму, ни привлечь к суду Линди Обри не сможет.

— Ты уверена?

— Абсолютно. Ты не сделала ничего противозаконного. Вот если бы ты опубликовала книгу, вывела в ней Линди под собственным именем и обозвала ее стервой — тогда да. Да и то сначала ей пришлось бы доказать, что она не стерва. И, ручаюсь, едва эта стерва вышла бы на свидетельское место, суд принял бы твою сторону.

— Не знаю…

— Линди угрожала тебе, потому что очень разозлилась. И испугалась. Она обратится к адвокатам, и они объяснят, что преследовать тебя не за что. Так что не беспокойся, Дорси. Бояться нечего.

— Тогда она меня просто прикончит, — фыркнула Дорси. — Держу пари, у нее полно дружков-гангстеров! А может, и сама нажмет на курок.

— Перестань, — нахмурилась Карлотта. — Работа, диссертация — все это мелочи. Как быть с Адамом?

Дорси надеялась избежать этой темы — как видно, зря надеялась.

— Что ты ему скажешь?

Плечи Дорси поникли:

— Ничего не скажу.

— Что?!

— Карлотта, он не станет меня слушать. Я пыталась ему все объяснить там, в «Дрейке», но он уже сделал выводы и встал на сторону Линди. Он мне не поверит.

Несколько секунд Карлотта пристально всматривалась ей в лицо.

— Объясни, пожалуйста, — заговорила она, — почему ты держала свои записи в «Дрейке»?

Мысли Дорси сейчас были так далеки от этих трижды проклятых записей, что она не сразу поняла, о чем спрашивает мать.

— Поначалу я оставляла их дома — боялась, что в клубе они попадут в чужие руки. Но скоро выяснилось, что это очень неудобно. Наблюдения и идеи необходимо записывать сразу же — через несколько часов они забываются. Поэтому я носила блокноты с собой и делала записи в перерывах и после работы. И потом, мне казалось, что Линди… — Она пожала плечами. — Что она не станет копаться в чужих вещах. Она просто помешана на неприкосновенности собственной частной жизни и, мне казалось, с уважением относится и к чужой. Не думала я, что она на такое способна. Я ей доверяла.

— Так же, как Адам доверял тебе, — заметила Карлотта.

— Да, — тихо ответила Дорси.

— А теперь он думает, что ты предала его доверие.

— Знаю. В этом-то и беда. Не такой он человек, чтобы простить измену.

— Вот как? — переспросила Карлотта. — А какой он человек?

Закончив одевать Барби, Дорси положила ее на пол рядом с Кеном и съежилась, прижав колени к груди. Поза эмбриона, подумала она. Что дальше? Назад в материнское чрево? Ну нет, на такое Карлотта не согласится.

— Адам, — заговорила она наконец, — человек властный, твердый, решительный. Безжалостный. Готов на все, чтобы защитить себя и то, что ему дорого. Он с радостью бросит Лорен Грабл-Монро — то есть меня — на растерзание волкам.

— Ты так думаешь?

— А ты, Карлотта? Ты же знаешь, как он ненавидит эту книгу! Да он своими руками меня на клочки разорвет!

— Может быть, он и готов был разорвать на клочки Лорен Грабл-Монро. Но не тебя, Дорси. Ты сама сказала: он на все готов, чтобы защитить то, что ему дорого.

— Я ему не дорога, — пробормотала Дорси.

— Вот как?

Дорси медленно покачала головой.

— Что бы ты там ни говорила, — продолжала Карлотта, — Адам не бросит тебя на растерзание волкам.

— Не уверена.

— А я уверена.

— Почему?

— Потому что он похож на тебя, Дорси. А ты бы никогда так не поступила.

— Он совсем на меня не похож! — изумленно воскликнула Дорси.

— Похож как две капли воды, — возразила мать. — Поэтому тебя так тянет к нему. Поэтому ты так отвечаешь на его зов. Ты узнаешь в нем себя.

— Нет, он… я… мы… — Беспокойно вздохнув, она попыталась объяснить то, чего сама как следует не понимала:

— Он совсем не похож на мужчин, которые мне нравились раньше. Отчего же мне так больно его терять?

— Неужели до сих пор не. понимаешь? — мягко улыбнулась Карлотта. — В этом твоя беда: ты всегда выбирала Кенов, не понимая, что тебе нужен солдат Джо.

— О чем ты? — непонимающе уставилась на мать Дорси.

— Посмотри на Кена. — Она указала на куклу, лежащую рядом с Барби. — Таких мужчин всегда выбирала себе я. Добродушный. Бесхарактерный. На все согласный. С ним всегда легко. Никаких неожиданностей. Он стабилен и предсказуем.

— Позволь спросить, что же в этом такого ужасного?

— Для меня это прекрасно, — объяснила Карлотта. — Но не для тебя. Ты сильная женщина, Дорси. Тебе нужен сильный мужчина. Достойный противник и равный партнер. В Кене ты этого не найдешь — однако до Адама ты встречалась только с Кенами.

— Кен не так уж плох, — заметила Дорси. Карлотта вздохнула:

— Дорси, ты всегда одевала Барби в деловой костюм, а Кена — в тенниску и шорты. И сейчас так делаешь. Заметила?

Дорси взглянула на кукол. В самом деле, Барби готова была хоть сейчас отправляться на работу, а Кен выглядел так, словно вышел вынести мусор.

— Да, ну и что? Кену идут шорты.

— Это значит, что ты никогда не принимала Кена всерьез, — объяснила мать. — Для твоей Барби он всегда был всего-навсего игрушкой. А вот солдат Джо… — Карлотта протянула ей другую куклу. — Вот где сила, которую ты ищешь!

Отложив белокурого и белозубого Кена с безжизненной улыбкой, Карлотта положила на его место солдата — сурового, с резкими чертами обветренного лица, с шрамом через бровь.

— Посмотри на них. Вот это настоящая пара! Такого бравого парня нельзя не принимать всерьез. От него не отмахнешься, как от Кена. Нет, Кен — это для моей Барби.

И она положила Кена рядом с собственной Барби — утонченной красавицей в кружевном пеньюаре. Нельзя было не признать, что с ней рядом он смотрится куда лучше.

— Моя Барби будет с ним мягкой и нежной, — продолжала Карлотта. — Она будет заботиться о нем, опекать, как мать опекает дитя. А ты, Дорси, не сможешь быть мягкой и нежной. Не сможешь никого опекать. Это не твое. Ты сильная женщина, — повторила она. — Ты знаешь, чего хочешь, и не сомневаешься в своих силах. Ради победы ты готова на все. И заслуживаешь, чтобы рядом с тобой был такой же сильный мужчина.

— Значит, я заслуживаю солдата Джо? — принужденно улыбнулась Дорси.

Карлотта задумчиво склонила голову, разглядывая кукол.

— Знаешь, дорогая, — заметила она, — а ведь они оба — евнухи. — И с этими словами убрала и солдата Джо. — Взгляни, дорогая. Барби осталась одна. Она улыбается, но, кажется, ей не очень-то весело. И я ее понимаю. Как можно найти счастье с бесполым куском пластмассы?

Она помолчала. Дорси подняла глаза, догадываясь, что мать скажет дальше.

— Ей нужен мужчина, — со значением проговорила Карлотта. — Тебе нужен мужчина. Настоящий мужчина. Похожий на тебя.

— Адам Дариен, — договорила Дорси. Карлотта кивнула.

— Он — достойный соперник, Дорси, и достойный товарищ. Сильной женщине нужно и то и другое. — Она тяжело вздохнула. — Ты, дорогая, совсем не похожа на меня, и я этому рада. С каждым годом я все яснее вижу, какие мы разные. Совсем по-разному думаем, чувствуем, стремимся к разным целям. Но это прекрасно, Дорси. Это не мешает нам любить друг друга.

— Мне кажется, стремимся мы к одному и тому же, — возразила Дорси.

— Например?

— Например, к стабильности, — немедленно ответила она. — Зачем же еще, по-твоему, мы затеяли эту авантюру с книгой?

Карлотта покачала головой:

— Не ради стабильности, дорогая моя, а ради денег.

— Какая разница?

Карлотта загадочно улыбнулась.

— Боюсь, этого ты никогда не поймешь. Да, я хотела заработать немного денег, чтобы обеспечить свою старость. Но при чем тут стабильность? Если бы я хотела стабильности, вышла бы замуж за кого-нибудь из тех, кто предлагал мне руку и сердце…

— Так-так! — прервала ее Дорси. — Это что-то новенькое! Кто-то предлагал тебе руку и сердце? Их даже было несколько? Почему же ты не согласилась?!

— Я же говорила, что ты не поймешь, — покачала головой Карлотта. — Не согласилась, потому что не хотела. Никакой муж мне не нужен.

— Карлотта, что ты такое говоришь! — схватилась за голову Дорси. — Тебе предлагали выйти замуж, и не один раз, а ты… почему ты мне ничего не рассказывала?

Наступило короткое молчание. Затем Карлотта проговорила:

— Пожалуйста, Дорси, не обижайся, но, видишь ли… откровенно говоря, это не твое дело.

— Что?!

— Это не твое дело, — безмятежно повторила Карлотта.

— Но…

Карлотта ясно дала понять, что лучше оставить эту тему. Но прежде Дорси должна была получить ответ на один вопрос. Только на один.

— Скажи, пожалуйста, — осторожно заговорила она, — мой отец… он тоже делал тебе предложение?

Карлотта молчала, поправляя пеньюар на Барби. Молчала так долго, что Дорси уже хотела спросить еще раз (и повторять вопрос, пока не получит честного ответа!), но Карлотта подняла голову и взглянула ей прямо в глаза.

— Да, — ответила она. — В том числе и твой отец.

Дррси тяжело сглотнула, но промолчала, надеясь услышать что-нибудь еще.

— В первый раз он предложил, когда узнал, что я беременна, — начала рассказ Карлотта. — Долго уговаривал, но я стояла на своем.

— Но почему?

— Дорси, он был женат. Женат на женщине слабой, беспомощной, которая во всем от него зависела. Если бы он ушел из семьи, ей пришлось бы в одиночку растить троих детей. Он отвечал за свою семью.

— А… а как же я? — пробормотала Дорси, не в силах удержаться, хоть и понимала, как холодно и эгоистично это звучит.

— А за тебя, — спокойно ответила Карлотта, — отвечаю я. Так я и сказала Реджи.

— Но…

— И никаких «но», — твердо ответила мать. — В то время, Дорси, мир был не таким, как сейчас. Бросить жену и детей и жениться на беременной любовнице — значило вызвать скандал, надолго, если не навсегда, замарать свою репутацию. Твой отец — не сильный мужчина. Намерения у него были самые добрые, но я понимала: такого испытания он не вынесет. И все это плохо кончится. Плохо для всех нас.

— Но он остался с тобой! Я ведь его помню!

— Да, он не хотел с нами расставаться, и я не возражала. Но он по-прежнему упрашивал меня выйти за него замуж, твердил, что готов ради нас оставить жену и детей. Я каждый раз отвечала: «Нет», но он не отставал. Однажды я сказала: «Еще раз заговоришь об этом — и между нами все будет кончено». Скоро он заговорил об этом снова. И тогда я с ним порвала.

— Карлотта…

— Я не любила его. Точнее, может быть, и любила, но не настолько, чтобы прожить с ним жизнь. Не уверена, что ты меня поймешь, но все же постарайся. Я никого никогда не любила — так, например, как ты любишь Адама. Мне нравятся мужчины, Дорси. Все они. Нравится, как они говорят, как двигаются, как флиртуют, как занимаются любовью, нравится просыпаться с ними рядом. Но никто из них не нужен мне навсегда. Никогда я не отдам себя мужчине.

В каком-то смысле Дорси понимала и уважала решение матери. Но поняла она и другое: они действительно совсем разные. Потому что ей нужен один мужчина — и навсегда. Она хочет отдать себя любимому. Всю, без остатка. И столько же получить взамен.

И зовут этого мужчину Адам Дариен.

Но разве он уже не отдал ей свою душу и сердце? Разве не раскрылся весь, без остатка? Он поступил с ней куда благороднее, чем она с ним: не скрывал своих намерений, не притворялся кем-то другим. Не лгал.

Дорси опустила глаза на одинокую Барби в элегантном деловом костюме. Карлотта права: Барби улыбается, но вид у куклы не очень-то счастливый. Можно делать карьеру, можно спасать мир, но все это не согреет тебя долгими одинокими ночами.

— Что же мне теперь делать? — прошептала Дорси, словно обращаясь к самой себе.

Когда Адам закончил чтение последнего документа, неоспоримо удостоверяющего тождество личностей Мак и Лорен Грабл-Монро, за окном уже светало, а клуб «Дрейк» уж три часа как был закрыт. Последние полтора часа Линди сидела за столом напротив — посасывала сигару, потягивала «Арманьяк» и читала «Доктора Живаго» в бумажной обложке. Один раз Адам заметил, что она вертится на табурете и как-то странно шмыгает носом — должно быть, дошла до какого-нибудь трогательного эпизода. Приятно видеть, что и Линди Обри не чужды человеческие чувства

Да, ее сыщик поработал на совесть. Разузнал о Мак все, кроме разве что размера ее белья. Трусики — шестого размера, лифчик — 36В, вспомнил Адам и поздравил себя с тем, что знает о своей возлюбленной немного больше, чем ищейка Линди.

Он не прочел блокноты Мак, как обещал, с первого до последнего слова. Главным образом потому, что ничего там не понимал — настолько напичканы были ее записи всякими заумными социологическими терминами. Адам едва не заснул, разбирая первую страницу. Что взять с академических сухарей — они даже приятное местечко вроде «Дрейка» способны выпотрошить, засушить и засунуть под пыльное стекло!

Книгу на таком материале едва ли напишешь. А вот диссертацию…

Хоть Линди и уверяла, что Адам встретит в записях свое имя, он не нашел там вообще никаких имен. Только прозвища. Серый Кардинал, Священная Корова, Мямля… Несколько раз появлялся некто Плейбой — может быть, это он? Хотя Адаму куда больше понравилось бы встретить в блокноте персонажа по имени Мой Самый Главный Человек…

В одном Линди ошиблась — или сознательно исказила истину: Адам не нашел в блокнотах никаких подтверждений тому, что Дорси интересовалась его частной жизнью. Или же — что хотела написать скандальную разоблачительную книженцию. Ее черновики никак не тянут на скандал — скорее уж на снотворное средство.

Но больше всего заинтересовали его документы из «Рок-Касл Букс», на каждом из которых красовалась несомненная подпись Дорси Макгиннес. Договор о продаже рукописи: в графе «выплата» стоит внушительная, но вовсе не астрономическая сумма. Соглашение о конфиденциальности, где издатели обязывались держать настоящее имя и личность автора в тайне. И, наконец, документ, согласно которому все доходы от продажи книги выплачивались не Дорси Макгиннес, а ее матери!

Именно это окончательно убедило Адама, что Мак — не бездушная авантюристка, какой постаралась ее представить Линди. Да, она написала книгу ради денег, но не ради личной выгоды. Она отказалась от плодов своего труда в пользу матери. Что может быть благороднее?

Конечно, она вела себя не совсем честно. Но не ради себя. Этого и ожидал Адам от Мак, которую успел узнать и полюбить. Да, полюбить: до сих пор он это только подозревал, но на исходе ночи уверился в своих чувствах. Несмотря на все, что узнал о ее обманах, несмотря на то, что Мак многое от него скрывала, несмотря на то, что она сочинила эту трижды проклятую книгу, — он ее любит.

Любит — и не хочет потерять.

Адам не обманывал себя — до безоблачных дней еще далеко. Дорси придется многое объяснить и ответить на множество вопросов. Один бог знает, во что превратится ее жизнь, если Линди выполнит свою угрозу и раскроет тайну Лорен Грабл-Монро. Но какие бы ловушки ни ждали их на пути, Адам не сомневался: вместе они преодолеют все.

Но об отдаленном будущем Адам подумает после: сейчас его волновало будущее самое что ни на есть ближайшее. Линди убеждена, что Мак хочет погубить дело ее жизни — клуб «Дрейк». И готовится нанести удар первой. Адам пытался ее отговорить, но все было напрасно. У Линди много друзей, в том числе и среди журналистов. Стоит ей шепнуть кому-нибудь, что Лорен Грабл-Монро — на самом деле скромная преподавательница по имени Дорси Макгиннес, телефон такой-то, адрес такой-то, в такие-то часы можете застать ее в колледже «Северн»…

Словно почувствовав, что Адам думает о ней, Линди оторвалась от книги.

— Итак? — спросила она.

— Что «итак»?

— Что вы намерены делать?

— Не знаю, Линди, — ответил он. — Честно говоря, не знаю.

В последний раз пыхнув сигарой, Линди затушила ее в хрустальной пепельнице.

— Хорошо. Думайте. Я-то прекрасно знаю, что мне делать.

Адам понимал ее не переубедить. Да и как, если в голове у него вертятся два слова: «Бедняжка Мак!»?

Часы Лорен Грабл-Монро сочтены. И чтобы их пересчитать, хватит пальцев на одной руке.

16

Одинаковые безликие кирпичные дома. Одинаковая чахлая зелень у подъездов. Одинаковые видавшие виды машины у бортика тротуара. Одинаковые хмурые прохожие. Должно быть, потому Эди Малхолланд и выбрала этот район, что здесь легко слиться с асфальтом.

Неделю назад она велела Лукасу оставить ее в покое. Всю неделю он старательно исполнял ее желание. В «Дрейке» появлялся только по вечерам, после окончания ее смены. Колледж «Северн» объезжал за несколько кварталов. Всякий раз, как его охватывало искушение набрать ее номер, старался занять себя чем попало.

И что же получил он в награду за свое благородство?

Тоску. Уныние. Одиночество.

Многого он еще не понимал в Эди Малхолланд, но одно понял определенно. Кто-то обидел ее в прошлом. Не просто обидел — искалечил ее душу. Научил бояться близости. Отскакивать в ужасе от чужих невинных прикосновений. В каждом мужчине видеть зверя-насильника.

Быть может, Эди готова провести жизнь в одиночестве, но Лукас с таким решением не согласится. Ибо в один прекрасный или поганый вечер — бог знает почему — его охватило желание приблизиться к ней. Прикоснуться. Сжать в объятиях и никогда не отпускать. Понять, что ранило ее нежное сердце, и научить снова доверять людям. И желание это росло и росло, пока не стало для Лукаса сильнее всего на свете.

Почему? Черт его знает. Должно быть, потому, что Эди его удивила. С первого дня знакомства он видел в ней Сладенькую Эди, беленькую, миленькую и добренькую, этакую сказочную фею, душащую нормальных людей (вроде него самого) своим тошнотворным оптимизмом. Не сомневался, что она выросла в каком-то идеальном мире. Что в ее душе нет ни теней, ни острых углов. Что ни разу в жизни — это в свои-то двадцать с лишним лет! — не ощущала на горле ледяных зубов реальности. Что ей неведома боль.

Словом, воображал ее какой-то одномерной картинкой из слащавой детской книжки.

Но оказалось, что он ошибался. Есть в ней и тени, и острые углы. Доброта ее вскормлена злом. Свет ее окружен тьмой. Нежность ее покоится на горечи.

Как это несправедливо!

Странный возглас в устах Лукаса Конвея. Он ведь девизом своим сделал слова: «Кто сказал, что жизнь справедлива?», он написал этот лозунг на своем знамени и на все лады растолковывал эту горькую истину всякому, кто хотел слушать (а порой и тем, кто не хотел). И за слоганом «Жизнь несправедлива» всегда следовал второй: «Смирись с этим!»

Но сейчас он чувствовал, что смириться с несправедливостью не может. Только не теперь. Только не в отношении Эди.

Если бы речь шла о нем — да ради бога! Не простил, нет (кого тут прощать? Судьбу? Карму? Законы Вселенной?), но оставил прошлое в прошлом и научился жить дальше. Нищета, бесприютность, отчаяние — все это для него лишь тени из ночных кошмаров. Да, у него не было счастливого детства, да, он никогда не станет таким же, как беззаботные детишки богатых отцов. Душа его отравлена горечью, ненавистью, подозрительностью — и до самой смерти никуда не денешься от этого наследства. С этим он смирился. В конце концов, кто сказал, что жизнь справедлива?

Но он не позволит судьбе проглотить Эди.

Багровое солнце коснулось горизонта. Лукас затормозил у подъезда Эди. Обычно в это время он уже дома — в квартире, пустой и безликой, словно его жизнь, — готовит себе одинокий ужин, ломает голову, чем заполнить долгий тоскливый вечер. Но сегодня Лукас нарушил данное Эди обещание, когда, заглянув после работы в «Дрейк», узнал, что сегодня она ушла, не закончив смену.

«Заболела», — сказала Линди.

И помчался, как дурак, узнавать, не нужно ли ей чего. Может, горячего супчику. Или чашку чая. Или злобного циничного тролля, которому чертовски плохо без нее.

Немного помедлив у двери, он постучал. Выждал минуту, постучал еще раз. И еще. И уже собирался плюнуть и ехать домой, как вдруг услышал по ту сторону двери легкий шелест дыхания.

— Эди, я знаю, что ты здесь, — произнес он, глядя прямо в дверной «глазок». — Я слышу, как ты дышишь.

Полная тишина была ему ответом.

— А теперь ты задержала дыхание, — продолжал он. — Но я могу подождать, а вот ты долго ждать не сможешь.

После паузы щелкнул, неохотно поворачиваясь, дверной замок. Медленно-медленно приоткрылась дверь. Очевидно, Лукас поднял Эди с постели: золотистые волосы ее были растрепаны, стройную фигурку облегал пестрый халат, расшитый пальмами и попугаями. Глаза покраснели и опухли, под ними залегли глубокие тени.

Чего бы он ни отдал сейчас, чтобы ее утешить!

Вздохнув, Эди отступила от двери:

— Вижу, уйти подобру-поздорову не хочешь. Что ж, входи. Не хочу, чтобы обо мне сплетничали соседи.

— О тебе? — переспросил он. — Да что ты! Что они могут сказать? Что ты милая, вежливая, ласковая, всегда улыбаешься и любому готова помочь?

Она хмыкнула:

— Да уж, о тебе такого не скажешь!

Закрыв за ним дверь, Эди слабо махнула рукой в сторону гостиной. Будем считать, что это приглашение, решил Лукас.

— Ты велела уходить и оставить тебя в покое, — заговорил он, входя и осматриваясь. — Согласись, я очень старался!

Эди остановилась в дверях гостиной, сложив руки на груди.

— В самом деле. — По измученному лицу ее промелькнула тень улыбки. — Очень старался.

Показалось ему — или она в самом деле разочарована?

— Но теперь ты здесь.

— Видишь ли, — заторопился Лукас, — ты не уточнила, сколько продлится опала, и я решил, что неделя — срок достаточный…

— И ошибся. Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое насовсем.

«Врешь», — подумал он. А вслух сказал:

— Это будет трудновато.

— Почему?

— Потому что я не могу тебя забыть.

Она открыла рот, хотела что-то сказать, но вместо этого, повернувшись к нему спиной, подошла к окну и устремила взгляд на тающий в сумерках город.

В убранстве ее гостиной не чувствовалось ни особенного богатства, ни особенных стараний, ни даже особенного вкуса. Стандартная дешевенькая мебель, безделушки, купленные где-нибудь на распродажах. Много фотографий в рамках. На окнах — белые занавески. Паркетный пол. Голые стены, окрашенные в практичный бежевый цвет, украшены фоторепродукциями известных картин. Лукас заметил, что Эди нравятся Пауль Клее и Густав Климт.

— Хорошо у тебя здесь, — заметил он.

— Спасибо, — ответила она, поворачиваясь к нему лицом. Кажется, она немного успокоилась. — Ничего особенного, но это мой дом.

Теперь и Лукас понял, что так привлекло его в этой скромной обстановке. Здесь было то, чего не хватало его элегантному, со вкусом (постаралась подруга приятеля — профессиональный дизайнер) обставленному жилищу. Дыхание жизни. Цветы в горшках, упавшая на пол подушка, забытый на тумбочке раскрытый журнал — все говорило, что здесь живут. Квартира Лукаса напоминала картинку из журнала; квартира Эди — картинку из реальной жизни. А он еще воображал, что Эди незнакома с реальностью!

— Почему ты раньше времени ушла с работы? — поинтересовался он, старательно делая вид, что спрашивает просто из любопытства.

Ответила она не сразу — сначала тяжело, покорно вздохнула (такие вздохи Лукасу были уже хорошо знакомы) и села в кресло-качалку у окна, футах в десяти от своего собеседника.

— Я ушла с работы, — тихо заговорила она наконец, — потому что плохо спала всю неделю, и теперь это сказалось.

Халат ее распахнулся, обнажив колени. Лукас очень старался не глядеть на ее ноги.

— Плохо спала, говоришь? Странно: меня тоже всю неделю мучает бессонница. — И невинно он взглянул ей прямо в глаза:

— Ума не приложу, с чего бы это?

— Обычно бессонница меня не беспокоит, — ровным голосом сообщила она.

Лукас хмыкнул:

— Меня тоже. Обычно я сплю как убитый.

— Я не это хотела сказать, — пояснила она. — Я всегда сплю мало, но обычно это мне не мешает. Только на этой неделе почему-то…

— Почему ты мало спишь? — прервал он ее.

— Просто не люблю спать, — ответила она, не глядя ему в глаза.