И снова Испания

Большой убедительности достигает Бесси в центральных, основанных на документах, эпизодах книги, посвященных маккартистскому судилищу над кинодеятелями. Честные, принципиальные люди, вина которых состояла лишь в том, что они говорили правду, выражали в годы войны симпатии к союзнику США — Советскому Союзу, придерживались левых взглядов. Они противостоят на страницах произведения новоявленным инквизиторам, зараженным маниакальным антикоммунизмом, равно как и трусливым «сочувствующим свидетелям», готовым клеветать на своих коллег.
      И в этой книге возникают образы Испании, друзей-линкольновцев: ведь борьба Бесси в рядах интербригадовцев была для маккартистов одним из доказательств его «нелояльности».
      Одна из наиболее примечательных черт творчества писателя — это его отчетливо выраженный автобиографизм. Вместе с тем в его книгах, разных по форме, прослеживается несколько главенствующих сквозных мотивов и тем, которые получают новое развитие, переходя из одного произведения в другое.
      За «Инквизицией в раю» следует роман «Символ» (1966). Он вырос из голливудского опыта Бесси и по-своему продолжил тему предшествующего произведения, еще раз показав иллюзорность мифа о «свободе творчества» в Америке. В центре романа — история возвышения и гибели актрисы Ванды Оливер, прообразом которой послужила Мерилин Монро.
      В 1975 году выходит книга Бесси «И снова Испания», ставшая, в сущности, второй частью дилогии, своеобразным продолжением книги «Люди в бою». По своей стилистике «И снова Испания» всего ближе к «Инквизиции в раю», с ее временной многоплановостью и калейдоскопической структурой: здесь и «выходы» в прошлое, в события 1938 года, памятные по книге «Люди в бою», и в более позднее время суда над «голливудской десяткой»; воспоминания о боевых друзьях, прежде всего о любимом командире Аароне Лопофе, умершем от раны; и экскурсы в современную политическую ситуацию; и зарисовки Испании 60-х годов; и размышления по поводу разного рода мемуарных трудов; и сцены из снимаемого фильма.
      При этом ситуация, в которой оказался герой-рассказчик, позволяет ему «сфокусировать» в книге волнующие его политические и нравственные проблемы. Он встречается с людьми, посещает места, которые связаны с решающими вехами его жизни. Прошлое тесно связано с настоящим. Раны войны не зажили окончательно. Они — всюду, например, в городе Корбера, неподалеку от Барселоны, где остались развалины со времен боев, с 1938 года. События военных лет отбросили властную тень на весь последующий период жизни страны. Они неумолимо напоминают о себе, несмотря на лицемерный идеологический камуфляж франкизма, несмотря на усилия властей вытравить память о трагической странице национальной истории.
      Герой постоянно встречается со своим прошлым.
      Марк Стивене, игравший роль Дейвида Фостера, когда-то дебютировал в фильме «Цель — Бирма», созданном по сценарию Бесси в пору его работы в Голливуде. А другой актер, оказавшийся в это время в Испании, Тейлор, был «сочувствующим свидетелем» во время процесса над «голливудской десяткой», подыгрывал «правосудию», что обернулось для Бесси годом тюрьмы и «черным списком». Сам Бесси, когда-то в молодости выступавший на сцене в качестве статиста, теперь, в 63 года, весьма удачно дебютирует как киноактер в роли второго американского врача — Томпсона. Наконец, один из продюсеров фильма был во время гражданской войны в армии франкистов. И теперь они встретились — интербригадовец и его заклятый враг — фашист!
      В Испании Бесси тщетно ищет могилу своего друга и командира Аарона Лопофа, который время от времени возникает рядом с героем-рассказчиком, как его недремлющая совесть. И Бесси все время мысленно примеривает себя к Лопофу. Тогда, в 1938 году, во время ночного дежурства в зарослях орешника Лопоф, 24-летний командир, сказал 34-летнему Альве Бесси, своему адъютанту, фразу, как казалось тогда, почти случайную: «Ты сделал серьезный шаг, старина, вступив в Интернациональную бригаду». Она была пророческой, Испания определила всю дальнейшую судьбу писателя. Он оказался достойным памяти своего друга.
      Книга обильно насыщена актуальным политическим материалом. Снова Бесси предстает как убежденный противник фашизма и империализма, обличающий агрессивную войну во Вьетнаме. Он осуждает деятельность западных держав, — и прежде всего США, которые всячески стремились поддержать франкистский режим и привязать его к военной колеснице НАТО. В книге весьма точно охарактеризован политический порядок в Испании, базирующийся на насилии, обнажена демагогическая суть фалангистской идеологии. Вмешиваясь в споры, которые до сих пор не утихают вокруг национально-революционной войны в Испании, Бесси отметает клевету антикоммунистов. Опираясь на книгу Идальго де Сиснероса «Меняю курс», он напоминает о той благородной роли, которую сыграл СССР в оказании помощи Испанской республике в самое тяжелое для нее время.
      Заключительные разделы книги — это, в сущности, историко-публицистический очерк политической истории последнего периода франкизма вплоть до 1974 года. Семь лет спустя, после участия в создании фильма, Бесси вновь приехал в Испанию. На его глазах нарастает глубокий кризис фашистской диктатуры, ширятся выступления рабочих, студентов, множатся забастовки, обостряется конфронтация церкви и режима, крепнет блок партий, враждебных франкизму, в то время как власти тщетно пытаются подавить недовольство, прибегая то к судебным репрессиям, то к обещаниям либеральных послаблений. Крах салазаровского режима в апреле 1974 года в Португалии стал для Бесси предвестником неизбежных перемен в Испании, что дает ему основание закончить книгу словами веры в социальный прогресс: «Это не конец».
      И он не ошибся. История дописала эпилог к книге Бесси. После смерти Франко в ноябре 1975 года убыстрился необратимый процесс распада антинародного режима. Началось упразднение диктаторских порядков и восстановление буржуазно-демократических свобод. Были отменены франкистские «чрезвычайные законы», церковь отделена от государства. В апреле 1977 года была легализована компартия, председателем которой стала вернувшаяся в Испанию Долорес Ибаррури. Были восстановлены дипломатические отношения с Советским Союзом и другими социалистическими странами. Наступил новый исторический период в жизни страны.
      …В далекой Калифорнии живет Альва Бесси, наш друг, один из последних ветеранов литературы «красных тридцатых». Хороший писатель, честный и смелый человек. Та любовь к людям, которая помогла ему и его товарищам выстоять под Гандесой осенью 1938 года, вдохновляет Бесси и теперь. Об этом сказал он сам, убедительно и просто: «…Надо, как всегда, любить и помнить людей, быть рядом с ними, рассказывать об их жизни, где бы они ни находились ,какого бы цвета ни была их кожа, — только это и должно волновать честного человека»{ }.
        Б. Гиленсон

I. ПАСПОРТ НЕДЕЙСТВИТЕЛЕН…

1

      Хаиме посвящается
       Мои тополя из детства,
      моя болевая веха!
      Быть может, ваш новый ветер,
      быть может, былое эхо
      берет меня вновь за горло,
      сливая исток и устье,
      и падают в душу капли
      тяжелой и острой грустью.
      Такая тоска, что небо
      опять холоднее смерти,
      и капают слезы в сердце,
      как плач колокольной меди…
 Эмилио Прадос{ }

      Все началось с разговора в октябре 1964 года. Я был нанят на работу (снова временно) неким монстром из Сан-Франциско, которому его папа разрешил управлять шестью кинотеатрами. Провести международный кинофестиваль он додумался самостоятельно.
      Я не зря назвал его «монстром» — за последние три года он сменил шесть рекламных агентов, я был седьмым, а прославить его могли разве что его семидюймовые усы, наподобие тех, что украшали в былые времена физиономии английских военных летчиков (сам он летчиком, разумеется, никогда не был).
      Не знаю, почему этот маскарад (который ничего не маскировал) приводил меня в ярость вместо того, чтобы забавлять. Сорок лет тому назад я нисколько не сердился на профессора Спайерса из Колумбийского университета за его мушкетерские усы и бородку. Более того, я испытывал глубочайшее сочувствие к его личной трагедии: он явно хотел быть французом, и все его жесты, мимика, даже когда он говорил по-английски, были истинно галльскими.
      Рекламному агенту не положено иметь мнение о продукции, которую он рекламирует. Если же таковое есть, то, будь любезен, держи его при себе, вместо того чтобы обходить кинокритиков и издателей воскресных газет, заявляя: «Вот парочка фотографий из того барахла, которое мы показываем» — или: «Этот фильм пойдет с пятницы. Присылайте кого поплоше, а можете вообще никого не присылать, ничего не потеряете».
      Но тут оказалось, что в мое ведение входят не только шесть кинотеатров, но и международный кинофестиваль (причем никакой дополнительной оплаты, одни лишь дополнительные часы), и я почувствовал, что лопаюсь от ярости.
      Среди заявок я заметил фильм из франкистской Испании, который должен был представлять его режиссер. Я заранее приготовился возненавидеть этого человека. Приготовился возненавидеть его потому, что не умел перестраиваться: двадцать шесть лет тому назад я сражался в пехотных частях против режима, который теперь, как можно было предположить, представляли режиссер и его фильм.
      Мы встретились с ним в отеле «Джек Тар» за два дня до открытия фестиваля. Это был молодой человек, тридцати ему еще не исполнилось, невысокого роста, с густыми усами и томными глазами, я уж не говорю о ямочках на щеках. Обаятельнейший тип, и это, разумеется, еще усилило мою подозрительность. Если вы официально представляете режим, вызывающий отвращение у всех людей на земле, кроме властей предержащих «свободного мира», вам ничего не остается, как источать обаяние.
      Так как по-английски он знал не больше двух слов, а по-французски говорил хоть и более бегло, чем я, но менее вразумительно, я попытался вспомнить тот полуграмотный испанский, которого нахватался во время боевых операций на линии фронта в 1938 году. Он состоял главным образом из таких сугубо практических фраз, как: «я ранен», «очень больно», «левая нога», «где здесь уборная?», «сколько стоит?», «я хочу есть», «пошел к черту» и т. д.
      Молодой человек, представивший на конкурс свой первый фильм, как истинный джентльмен и одновременно испанский фашист: не пользуйся он расположением фашистских властей, ему бы из Испании не вырваться — в этом я был твердо убежден, вежливо осведомился, где я выучил его родной язык.
       — Я его вовсе и не учил. И вряд ли вам понравится, когда вы узнаете, при каких обстоятельствах я выучил то немногое, что знаю. — Резко, даже зло: — Я выучил его в Испании!
       — Когда же это было?
      С явной враждебностью: — В 1938!
      Пауза.
       — В 1938? — Снова пауза. Наконец, оторвав глаза от тщательно изучаемого паркета в номере гостиницы:
       — Линкольновский батальон?
 
      Да, конечно, все это началось именно тогда, в 1938 году. Июньской ночью мы сидели в зарослях орешника, я и двадцатичетырехлетний парень. Мне было тогда тридцать четыре, я был его адъютантом, он командовал ротой. Аарон Лопоф.
       Светила луна, и мы толковали о всяких мелочах, о том, например, что наш комбат Милтон Вулф требует назначить адъютантом Аарона испанца, а он предпочитает меня. Думали-гадали, где бы достать настоящий табак вместо листьев орешника, ругали харч, который стал хуже некуда после весеннего наступления Франко, рассекшего Испанию надвое.
      Потом вдруг Аарон сказал:
       — Ты сделал серьезный шаг, старина, вступив в Интернациональную бригаду.
      Тогда я воспринял его слова однозначно: он хотел сказать, что у меня мало шансов выбраться из Испании живым. Мы знали,  что война проиграна, знали уже тогда. Мы поняли это после апрельского отступления; Франко вышел к Средиземному морю в Тортосе, Испания была рассечена надвое. Мы поняли это, видя, как поредели наши ряды, принимая молоденьких испанских новобранцев, многие из которых еще ни разу в жизни не брились.
      Но Аарон предсказал тогда не мою, а свою собственную судьбу: августовской ночью, когда мы форсировали Эбро во время последнего, самого мощного наступления, предпринятого Республикой, пуля пробила ему голову. Мы были брошены в ночную атаку с высоты 666 в Сьерра-Пандольс близ Гандесы.
      Аарона эвакуировали и сначала поместили в госпиталь под Барселоной — кажется, в Матаро. Но ранение было тяжелое, был поврежден глаз, а в госпитале не было специального оборудования, да к тому же у Аарона начался инфекционный менингит, и они решили переправить его во Францию. По дороге он умер. Более двадцати пяти лет я хранил клочок бумаги, на котором было написано: «Аарон. Городское клабище. Санта-Колома-де-лас-Планес (провинция Жерона)». Не помню, от кого и когда я получил эти сведения.
      Конечно, в ту ночь в зарослях орешника Аарон хотел сказать совсем другое, но я понял это лишь спустя двенадцать лет, когда сидел в техасской федеральной тюрьме.
 
      Кто знает, может быть, все началось в 1937 году, когда «Бруклин санди игл» послала меня интервьюировать Андре Мальро? Он выступал перед американцами в форме испанского военного летчика-республиканца, и деньги богатых и бедных рекой полились на медицинскую помощь Испании. Мальро совершенно покорил меня, и не только тем, что явился посланцем Испании, и даже не своей книгой «Условия человеческого существования», но поразительной способностью одновременно говорить и выдыхать через обе ноздри — никогда не видел ничего подобного.
      Может, это началось, когда сбылась моя давняя мечта, родившаяся еще в 1909 году во время первых полетов над Манхэттеном Уилбера Райта (встреча с Мальро еще укрепила ее), и я стал учиться летать под руководством молодого человека, который только что вернулся из Испании. (Нет, вспомнил, это было еще до Мальро.)
      А может, жизнь моя повернулась оттого, что я познакомился с прославленным летчиком-испытателем и привел его домой пообедать, а он остался у нас на три недели и, когда он наконец покинул наш дом, моя жена, с которой мы прожили семь лет, мать двух моих сыновей, заявила, что влюбилась в него?
      Или, может быть, исходной точкой всего была моя женитьба на милой молодой женщине. Мне было двадцать шесть, а ей тридцать два, и я со скепсисом, свойственным молодости, не верил в любовь. Однажды — это было в 1932 году — она позвонила мне из Ойстер-Бей и сказала:
       — Я устала от всего этого. Приезжай завтра и женись на мне или иди ко всем чертям.
      Или, может, все началось, когда я не только покинул наш дом на Джоралемон-стрит, но и ушел из «Игл», чтобы писать в защиту Испанской республики, а потом загорелся ею и решил ехать в Испанию сам?
      Или корни уходят еще глубже. Я всегда чувствовал отвращение к делу, которым занимался мой отец (он был биржевой маклер и предприниматель), хотя для моего старшего брата каждое слово отца было закон. Я не пожелал стать ни адвокатом, ни бизнесменом. Повязав галстук широким бантом, я разгуливал по студенческому городку Колумбийского университета и сочинял плохие стихи, а тем временем брат мой, выполняя волю отца, стал вполне преуспевающим врачом-хирургом.
      Взглянуть ли на это по-фрейдистски или применить марксистскую диалектику, утверждающую, что вы есть то, что делаете (не сознание определяет бытие, а бытие определяет сознание), но все равно не удастся объяснить, почему один сын консервативного республиканца становится консервативным республиканцем, а другой — радикалом.

2

      Что бы ни послужило толчком, какие хитросплетения теории и практики или единство и борьба противоположностей (мужество — трусость, сытая устроенность — опасность и риск, бегство от действительности — жажда боя, романтизм — трезвый реализм), — но Испания стала фокусом моей жизни, зенитом и надиром, прошлым, настоящим и будущим.
      Испания повлияла на все, что произошло со мной с тех пор: как будто я шел по прямой дороге и вдруг, быть может сам того не осознав, повернул на девяносто градусов — налево. Из-за нее моя подпись перестала появляться в «респектабельных» газетах и журналах и перекочевала в радикальные. Испания толкнула меня к тому, что я стал театральным, литературным и кинокритиком для «Нью мэссиз», потому что больше никто в Нью-Йорке не хотел иметь со мной дела. Благодаря Испании я в 1947 году предстал перед Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности — после того как мне нежданно-негаданно дали спокойно поработать сценаристом — и очутился в тюремной камере в Техасе, поскольку отказался отчитываться перед комиссией за свои политические убеждения и партийные связи.
      Когда я вышел из тюрьмы, дорога в любой респектабельный орган массовой информации была мне заказана вдвойне, и пять лет я протрубил в международном отделе союза портовых  рабочих Гарри Бриджеса. После этого я стал втройне никому не нужен, но вскоре владелец одного ночного клуба в Сан-Франциско решил взять меня к себе режиссером, осветителем и конферансье, сроком на семь лет; черт подери, это обходилось ему всего лишь в восемьдесят пять — сто пять долларов в неделю (в союзе портовиков я имел минимум сто пятьдесят), и он мог иногда намекнуть кое-кому из своих гостей, что за сценой у него трудится небезызвестная личность.
      Испания сказалась в каждой статье, в каждой книге, которую я написал после 1939 года. Ей я обязан и работой на кинофестивале — директор был настоящий монстр, и в городе просто не нашлось человека, согласившегося у него работать. А в графу со знаком «плюс» можно занести вот что: мой единственный счастливый брак был заключен с француженкой испанского происхождения (Андалусия-Мурсия-Аликанте).
      И не моя вина, если за прошедшие десятилетия нисколько не потускнели живущие во мне зрительные и слуховые образы: белое слепящее солнце Испании, пронизывающий мистраль и ледяной дождь, обрывки разговоров, песни и музыка, аромат шалфея и винограда, и бочонки оливкового масла, и апельсины, и гнилой инжир, и гниющие тела.
      Мне не нужно закрывать глаза, чтобы увидеть силуэты пробковых и оливковых деревьев; древние, обнаженные, скорчившиеся на зимнем холоде виноградные лозы; квадратные домишки, сложенные из плоских камней или саманного кирпича; черные одежды крестьянок и плащи, в которые, чтобы не замерзнуть, закутывались пожилые мужчины; побитые ветрами, растрескавшиеся, словно старые стены, лица; мальчишек с нежной кожей, черноглазых красавиц, равных которым нет в мире; зубчатые скалы в Каталонии, уходящие ввысь за дорогой из Пинель-де-Брей, где наверняка и по сей день существует ослиная тропа, ведущая к вершине, которую мы назвали — высота 666. Там во второй половине августа 1938 года американские добровольцы прошли через самое тяжкое испытание.
      С восемнадцатого июля 1936 года не было дня, чтобы я не прочитывал сверху донизу газетные страницы в поисках новостей из Испании; я не пропустил, наверное, ни одной книги об Испании, вышедшей на английском, французском или испанском языке. Тысячи раз я чувствовал себя глубоко оскорбленным, когда не только откровенные фашисты, но и либеральные деятели холодной войны, причислявшие себя к лояльной оппозиции, пытались заново переписать историю этой маленькой войны, которая унесла миллион испанцев и отнюдь не окончилась в тот момент, когда генералиссимус Франко проследовал за своими марроканцами (на почтительном расстоянии) в Мадрид, выдержавший почти три года далеко не равной борьбы, — ведь эта война продолжается и по сей день.
      Даже если отбросить мемуары личных пропагандистов Франко, которые твердой рукой выводят, что подавляющее большинство испанского народа поддерживало Самого Наиглавнейшего Генерала и что Герника была уничтожена «красными», а не гитлеровским легионом «Кондор», вам все равно придется иметь дело с лжецами, только более тонкими. Они великодушно согласятся, что испанская война была справедливой, но:
      Республика была слабой и неустойчивой;
      возникшая в ходе войны неразбериха объяснялась противоречивыми идейными установками левых, правых и центра;
      злодейскую роль сыграла испанская коммунистическая партия: она вожделела власти, саботировала все подряд и уничтожала врагов оптом;
      но самый главный злодей — это, конечно же, Советский Союз, который из своих коварных соображений хотел, чтобы Республика погибла, и обеспечил ее падение, лишив своей помощи. (Отсюда вытекает: Советский Союз также украл золотой фонд Республики, который был передан ему на хранение.)
      Конечно, эти ревизионисты никогда не скажут, что единственную реальную помощь оружием и деньгами Республика получала от Советского Союза, с братской солидарностью относившегося к борьбе испанского народа; они не признаются, что слабость и неустойчивость Республики объяснялась тем, что все начинания и реформы Республики встречались в штыки и саботировались ее внутренними врагами. Подстрекаемые Гитлером и Муссолини, они еще в 1931 году взялись за уничтожение Республики, по возможности легальными путями, а если не получится — силой оружия.
      Сначала внутренняя реакция обвиняла Коммунистическую партию Испании в том, что она обманывает народ («обман» явно удался: за годы войны численность партии возросла с тридцати тысяч членов до трехсот тысяч); потом тактика переменилась и стали говорить, что партии нужно было делать ставку на социалистическую революцию, как провозгласила троцкистская Рабочая партия марксистского объединения (ПОУМ), вместо того чтобы всеми силами оказывать помощь Республике{ }.
      Так сегодняшние «пламенные революционеры» — лояльная оппозиция в США — твердят: да, война во Вьетнаме была незаконной и аморальной, но мы не могли отступить. Или: черные американцы достойны лучшей участи, но буйствовать на улице нехорошо с их стороны, потому что отчаяние отчаянием, а порядок и закон надо соблюдать.
      Но как ни переписывай историю, какую изворотливость или цинизм ни проявляй при этом, факт останется фактом — большинство людей на всем земном шаре сразу же правильно поняли суть испанской войны: это была честная, искренняя и беззаветно мужественная борьба испанского народа, который не хотел, чтобы его страну снова окутал мрак средневековья. Потому-то весь мир и протянул Испании руку помощи.
      И сколько бы потом ни лгали самовлюбленный президент Джонсон, Дин Раек, Комитет начальников штабов, пресса, радио и телевидение, обанкротившийся генерал Уэстморленд или любой из их приспешников, наверху или внизу, невозможно скрыть, что Вьетнам (с известными отличиями) был повторением Испании, а Разъединенные Штаты взяли на себя роль Гитлера и Муссолини{ }. Поэтому большинство людей в мире выступили против американской «позиции» в Индокитае, и наши напыщенные фразы никого не обманули.

3

       — Вам, наверное, кажется, что мой фильм не бог весть какая удача, — сказал невысокий барселонец после просмотра его фильма на фестивале в Сан-Франциско. — Но вы должны понять, что для моей страны он в некотором роде революционный.
       — В каком же смысле? — с улыбкой спросил я.
       — Впервые в испанском фильме замужняя женщина нарушает супружескую верность и вступает в любовную связь.
      Он был прав. Но поскольку адюльтеры (и бессмысленное насилие) еще со времени второй мировой войны являются отличительным признаком американского кино, сан-францисские критики не проявили к его фильму большого интереса. Они отметили хорошую режиссуру, хорошую актерскую игру и прекрасные съемки, в целом же фильм показался их проходным.
        Их реакцию можно было отчасти объяснить и тем, что фестиваль вообще потерпел сокрушительное фиаско: смотреть было нечего — и гвоздем фестивальной программы стал прием в честь его участников.
      Мой босс решил, что с него кинофестивалей хватит, а маленький испанец уехал домой, но перед отъездом, как я догадываюсь, недурно поразвлекся. Он стал добычей финской фоторепортерши с совершенно потрясающей фигурой — увешанная фотоаппаратами, она внезапно появилась на торжественной церемонии награждения в платье с наиглубочайшим вырезом, — не знаю, где такой и увидишь. Не успела она войти в большой зал отеля «Шератон», как тут же засекла его густые усы и томные глаза. («Поцелуй без усов, — гласит старая испанская пословица, — все равно что яйцо без соли».)

4

      Фестиваль закончился во вторник вечером. А через три дня, в пятницу утром, директор без всяких объяснений уволил меня.
      Шикарная работа в фестивальной группе позволила мне подкопить деньжат, и мы с женой купили новехонький «мустанг» — как раз за две недели до моего увольнения. Последовал новый период безработицы. Он был нарушен лишь временной работой — на месяц: я делал рекламу для единственного в Сан-Франциско кинотеатра, который постоянно показывает хорошие фильмы (главным образом иностранного производства), но не может позволить себе роскошь держать в штате рекламного агента.
      В довершение всех бед моя жена, семь лет проработавшая секретаршей со знанием языков в крупной международной корпорации, неожиданно лишилась работы. По какой причине — мы так и не узнали.
      Однако большие корпорации (при всей моей неколебимой ненависти к ним не могу это не признать) иной раз куда более великодушны и справедливы, чем частные предприниматели, пребывающие в прямой зависимости от щедрот своих папаш. Мы начали потихоньку жить на выходное пособие моей жены, и она, будучи женщиной практичной (я называл ее «мадам Касса», когда ее практицизм вставал мне поперек горла), потребовала от штата Калифорния выдачи ей пособия для переквалификации. Жена слышала, что стенографистки хорошо зарабатывают, и теперь начала ходить на курсы, чтобы изучить эту адскую премудрость.
      Здесь занавес закрывается на то время, пока мы оба перебиваемся на наши пособия, и жена, пытаясь освоить профессию стенографистки, сходит с ума тихо, а я, пытаясь примириться с ее изменившимся положением, безумствую громогласно и одновременно пишу роман. (Психологам будет интересно узнать, что, когда моя жена сердита, она бранится по-французски. Когда она очень сердита, в ход идет испанский. А когда ей совсем невмоготу, она ругается по-арабски. Видимо, это связано с тем, что жена явилась на свет в Алжире гражданкой Франции, родители ее были испанцы, а воспитывалась она в Марокко.)

5

      В декабре 1964 года, на рождество, пришла сдержанная поздравительная открытка на испанском языке, без обратного адреса и подписанная одним инициалом. Я принял ее за попытку к сближению и жалобный крик о помощи, приободрился и написал в ответ небольшое письмецо по адресу, который оставил перед отъездом из Сан-Франциско невысокий испанец с ямочками на щеках.
      Через какое-то время мы получили ответ — по-французски: «Мне очень понравилась ваша страна, во всяком случае, то, что я успел увидеть. Конечно, у американцев есть свои проблемы, но ваш народ достаточно молод и со временем достигнет новых побед в борьбе за свободу. Я искренне верю в это».
      Ему было всего двадцать восемь лет, и, хотя он вел себя как познавший жизнь человек, вряд ли он достиг вершин зрелости, позволяющей писать о нашей молодой нации в столь снисходительном тоне.
      Он приносил извинения за то, что во время его пребывания в Штатах мы не смогли поговорить более обстоятельно. Писал, что готовится снимать новый фильм, который намеревается закончить в марте. Картина была задумана как комедия, «но, — таинственно намекал он, — я ставлю в ней серьезные проблемы. Они касаются необходимости рисковать и действовать, чтобы всколыхнуть стоячее болото нашей жизни». (Наконец-то! Можно сказать, крик души, не так ли?)
      Далее следовало головокружительное признание, сделанное нарочито спокойным тоном:
      «Меня очень «тронула» (почему кавычки?) ваша книга, которую я прочел в переводе на испанский. Поверьте, я в жизни не читал более волнующей книги. Я проглотил ее за три дня, настолько захватил меня этот яркий и пылкий документ… Безусловно, кого-то в вашем романе больше всего увлечет сюжет. Но на мой взгляд, основная ценность этого произведения в том, что в нем слиты воедино история, документальные материалы и нравственные искания героев, и потому ваш роман — это свидетельство, объективное и горькое…»
      РЕТРОСПЕКЦИЯ. На испанский язык переводился только один мой роман, он был издан в Аргентине в 1957 году. В оригинале роман назывался «Антиамериканцы», испанский же вариант назвали «Антисевероамериканцы», что куда больше подходило для Латинской Америки, живущей в атмосфере постоянного страха и ненависти по отношению к грозному колоссу — северному соседу.
      По словам аргентинского издателя, было напечатано всего четыре тысячи экземпляров этой книги, но вот что удивительно — мои друзья, побывавшие в южном полушарии, рассказывали, что книга стала бестселлером во всех южноамериканских странах, включая Мексику и Кубу.
      В начале 1966 года тот же издатель неожиданно объявил, что готовится перевод и выход другой моей книги — «Инквизиция в раю», но почему-то ни о договоре, ни об оплате речи не было. Я запротестовал, и он прислал мне договор. Но я замешкался с подписанием, и в июле получил от него письмо без подписи такого содержания:
      «…Среди первых шагов, предпринятых военным правительством, оказалось наступление на кредитные объединения… Что делать, мы полностью зависим от кредитов, предоставляемых нам этими объединениями. Внезапное прекращение кредитов и катастрофическое падение спроса на книги вынуждает нас прекратить издательскую деятельность».
      Я, естественно, тут же написал ему на домашний адрес и, что столь же естественно, не получил никакого ответа. Я стал окольными путями наводить справки, привлек моего нью-йоркского агента, милую женщину, которая до последнего времени была связана с одной фирмой в Буэнос-Айресе, но все наши усилия оказались бесплодными.
      Первым побочным продуктом этой игры с тенями за два года до военного переворота в Аргентине было неожиданное письмо от молодого испанца, с которым я познакомился в Сан-Франциско и который каким-то образом достал в Испании экземпляр моей книги. Как она туда попала? Может быть, это дело рук подпольщиков, переправлявших антифранкистские (прореспубликанские) материалы в частные владения Наиглавнейшего? Книга ходит по рукам тайком? В каком количестве экземпляров? Как она попала к нашему режиссеру? Сколько еще людей прочитали ее?