В 11 часов 10 минут пострадавший доставлен в 50-ю больницу Тимирязевского района Москвы. Он был без признаков жизни. В лице — ни кровинки, оно землистого цвета. Первая запись в его истории болезни: «Множественные ушибы мозга, ушибленно-рваная рана в лобно-височной области, перелом свода и основания черепа, сдавлена грудная клетка, повреждено лёгкое, сломано семь рёбер, перелом таза. Шок».
      В первую ночь на квартире Ландау не умолкал телефон. Звонили иностранные корреспонденты, которых сразу можно было узнать по акценту, звонили по просьбе Коры из больницы, звонили знакомые и незнакомые люди.
      Институт физических проблем оцепенел от несчастья.
      Теперь счёт дням вёлся от момента катастрофы. Началась борьба за жизнь — долгая, напряжённая, изнурительная. Первый консилиум состоялся в 16 часов. Дни и ночи не отходил от больного нейрохирург Фёдоров, тот самый Сергей Николаевич Фёдоров, о котором говорят, что он вытаскивает больных с того света. Сергей Николаевич был в постоянном напряжении: вот-вот оборвётся тоненькая ниточка жизни. Больного вывели из состояния шока. Но потом, что ни день, то хуже: посыпались осложнения одно другого страшнее. На третьи сутки начались перебои сердца. Пульс едва прощупывался. Агония. В артерию Фёдоров ввёл под давлением кровь и норадреналин. Сердце забилось нормально. Но затем начался травматический парез (неполный паралич) кишечника и анурия. Снова смерть едва не перетянула человека на свою сторону, и снова врачи предпринимают героические усилия, чтобы ликвидировать эти смертельно опасные осложнения. Деятельность кишечника и почек восстановилась, больному стало лучше.
      Пока человек дышит, ещё есть какая-то надежда. Но в пять часов утра 12 января больной почти перестал дышать. Снова агония… Конец?
      Есть аппарат Энгстрема, иначе его называют «искусственные лёгкие». Он нагнетает в лёгкие воздух — «дышит» за человека. В 50-й больнице «Энгстрема» не было. Как быть? Дорога каждая секунда. Спасли ученики и сослуживцы Ландау. Вечером член-корреспондент Академии наук СССР Николай Евгеньевич Алексеевский рассказал Игорю об утренних событиях, участником которых он был. Физики узнали, где есть аппарат Энгстрема, на плечах вынесли тяжёлую машину, остановили проходившую мимо трёхтонку, перевезли на ней аппарат и перенесли его в палату. Опоздай они на час, больной, вероятно, уже перестал бы дышать.
      Человека снова вернули к жизни, смерть отступила в третий раз. Тогда никто не знал, что она собирается с силами для последнего, самого страшного удара. Накануне дня рождения Дау — 22 января 1962 года у него начался отёк мозга и всего тела. Теперь уже было ясно: Дау умирает. Физиков охватило отчаяние…
      Но врачи узнали, что в Лондоне и Праге есть препарат, который иногда спасает больных с тяжёлыми травмами. Правда, точно не было известно, как он называется.
      Об этом препарате сообщили академику Капице, и Пётр Леонидович незамедлительно послал телеграммы физикам: англичанину Блеккету, французу Бикару и датчанину Огэ Бору, сыну Нильса Бора, которого Капица побоялся извещать об аварии.
      Однако ответил Нильс Бор, он прислал лекарство на следующий день, но, к сожалению, не то, что нужно.
      Бикар не нашёл в Париже требуемого лекарства и позвонил в Прагу. У телефона Немец. Он сразу же бросается разыскивать Шорма. Шорм отправляет лекарство.
      Первой пришла посылка из Англии. Патрика Блеккета, старого приятеля Капицы по Кембриджу, не было в Лондоне, но содержание телеграммы было таково, что её немедленно передали другому известному английскому физику Кокрофту. Сэр Джон Дуглас Кокрофт принялся отыскивать необходимое лекарство, не теряя ни минуты. Ему помогал друг и издатель Дау Максвелл. Лекарство они достали, но опаздывали к рейсовому самолёту Лондон–Москва и позвонили на аэродром. Когда в аэропорту узнали, что речь идёт о доставке медикаментов для тяжело раненого, самолёт был задержан на целый час.
      Сэр Кокрофт вручил летчику пакет с лаконичной надписью: «Для Ландау», и через несколько минут самолёт поднялся в воздух. В это время в Шереметьевском аэропорту его уже ждал дежурный физик.
      Неизвестно, сколько времени прошло с той минуты, когда дружеские руки на английской земле вручили русскому лётчику заветную посылку. Одно можно сказать с полной ответственностью: быстрее нельзя было действовать.
      И когда Сергей Николаевич Фёдоров получил драгоценную ампулу, он сказал только два слова:
      – Молодцы англичане!
      На четвёртый день Кору положили в больницу. Игорь, худой, долговязый, болезненно застенчивый мальчик, боялся подойти к висевшему в институте бюллетеню «Состояние здоровья Льва Давидовича», хотя он в тот год работал в лаборатории института и каждый день не меньше четырёх раз проходил по вестибюлю.
      Ему передавали далеко не всё, что сообщали из больницы. Впоследствии выяснилось, что можно было не скрывать от него правду: Ландау-младший сделал какое-то приспособление, и все телефонные разговоры с больницей слушал через телевизор, стоящий в другой комнате.
      Ландау был на искусственном дыхании сорок дней. Человек, к которому подключили «Энгстрем», не похож на обыкновенного больного. В солнечной палате тихо. Только тяжело ухает дыхательная машина, да сестра неслышными шагами то и дело подходит к больному. Он не засыпает, не просыпается, он ещё — между жизнью и смертью: ни сознания, ни дыхания, кормят его через зонд. Врачи-диетологи разработали меню, включающее всё необходимое: от измельчённых в порошок ржаных сухарей до протёртой зернистой икры.
      Приготовлением еды в течение двух месяцев занимался друг Дау Александр Иосифович Шальников и его жена Ольга Григорьевна. Вставали они в шесть утра, стерилизовали посуду, варили бульон, протирали варёное мясо, рыбу, овощи, готовили каши, соки и кисели, чтобы в 9.30 еда поступала в больницу.
      Само кормление было тоже нелёгким делом. Занималась им медсестра Вера Николаевна Оболеева. В эти дни смертельно уставали и врачи, и сёстры, а у Веры Николаевны хватало сил орудовать неподатливым шприцем, поправлять подушки, поворачивать Дау. Говорила она тихим, грудным голосом, умела, как никто, успокоить больного.
      В начале февраля одна сестра как-то сказала другой:
      – У Дау сегодня хорошее настроение.
      Но для того, кто увидел бы его в эти дни впервые, эти слова звучали бы невероятно. Правда, исчез безжизненный, тёмно-жёлтый цвет лица, и голова больного уже не казалась высохшей. Но рот всё время был раскрыт, он быстро глотал слюну и был похож на маленького спящего ребёнка. В его облике было что-то детское и вместе с тем — скорбное. Первые полтора месяца страшнее всего был его невидящий взгляд. Можно было стоять на траектории этого взгляда, но тогда становилось жутко: больной ничего не замечал, смотрел сквозь тебя.
      Ночь. Дежурная сестра не сводит с больного глаз. Она успокаивает его, когда он начинает нервничать. Больной часто видит перед собой то одну, то другую сестру. Теперь, когда он к ним привык, он уже не озирается по сторонам с каким-то ужасом.
      Через полтора месяца после катастрофы врачи сказали, что жизнь больного спасена. Но он всё ещё был без сознания, если не считать то добрых, то хмурых взглядов.
      Впервые у Дау заметили осмысленный взгляд 22 февраля. Это были уже совсем другие глаза, они не были неподвижно-стеклянными, они видели. Ему тихо сказали, что он выздоравливает, что всё страшное позади, он слушал, не сводя с говорившего глаз и, главное, кончали говорить — он кончал слушать. Ни разу он не отвёл взгляда раньше, чем была закончена фраза.
      Но прошло ещё долгих шесть недель, прежде чем больной сказал первое слово. Это был трудный период: порой просыпалось сознание, и в глазах таилась мысль, но он не издавал ни звука. Время шло. Надо было что-то срочно предпринимать. Президент Академии наук СССР М. В. Келдыш, академики П. Л. Капица и Л. А. Арцимович настояли на созыве расширенного международного консилиума.
      К чести зарубежных учёных, надо сказать, что они сразу же откликнулись на приглашение. На международный консилиум были приглашены лучшие в мире специалисты: Зденек Кунц, Мари Гарсен, Жерар Гийо, Уайдлер Пенфильд.
      Первыми прибыли французы. Они прочли историю болезни, изучили рентгеновские снимки, осмотрели Ландау и признались, что никогда не видели человека с такими травмами:
      – Мы впервые в нашей практике наблюдаем такого больного. Непонятно, как он мог выжить, получив столь тяжёлые травмы. До сих пор больные с такими повреждениями умирали. Вероятно поэтому многие симптомы кажутся необычными. Мы удивляемся упорству, мужеству и мастерству наших русских коллег, которые протащили этого больного живым через смерть.
      Французские учёные высказались против операции. Ландау будет здоров и без операции мозга.
      Особенно запомнился день 27 февраля 1962 года. 195-я палата, где лежит Дау, залита солнцем. К постели больного подходит его жена Кора.
      – Ты меня узнаёшь? — спрашивает она.
      Дау в ответ кивает.
      Что тут началось! Кора заплакала, сестра бросилась её обнимать.
      – Ты меня узнаёшь?
      Он снова кивает. Медсестра Вера Николаевна почувствовала, что на радостях можно навредить больному.
      – Не надо его утомлять. Лучше подождите в зале. Скоро консилиум, а он выдохнется.
      Была половина одиннадцатого. В 11.15 Сергей Капица привёз знаменитого канадского нейрохирурга Уайдлера Пенфильда.
      Накануне вечером самолёт Пенфильда на три часа задержался в Лондоне из-за снежной бури, разразившейся над английской столицей. Миссия врача священна: он спешит к тяжелобольному, и Советское правительство разрешает канадскому учёному пересечь границу нашего государства без визы. Пенфильду семьдесят два года, и всё-таки он прямо с аэродрома едет в больницу к своему заокеанскому пациенту.
      – Он знает английский? — спросил канадский учёный о больном.
      – Да, но сейчас он и по-русски не совсем понимает, — ответил дежурный врач.
      – Но ведь английский же намного легче, — улыбнулся канадец.
      Первый осмотр был поздно вечером: больной утомлён, и Пенфильд высказался за операцию мозга — терять, мол, нечего. Но утром врач увидел совсем другого человека — с ясным, осмысленным взглядом. Правда, у постели больного столпились незнакомые люди в белых халатах, и он, естественно, не мог кивнуть им, как недавно жене.
      Помогла жена. Она снова спросила:
      – Ты меня узнаёшь?
      Он кивнул. Она спросила ещё раз, и он снова кивнул ей в ответ. Врачи ликовали. Теперь сомнений быть не могло: у больного появились проблески сознания. Этот случай подробно описан Пенфильдом в истории болезни. Заключение канадского учёного — дань уважения самоотверженности советских врачей.
      «Профессор Ландау.
      27 февраля 1962 года.
      Семь недель назад — тяжёлая автомобильная катастрофа. Перелом таза и рёбер. Рентгеновское исследование обнаруживает двусторонний перелом черепа и оперативное трепанационное отверстие в левом средне-фронтальном положении около пяти сантиметров перед центральной извилиной… его жизнь была спасена только благодаря героическому уходу и лечению… Я делаю вывод, что консервативная терапия, применённая в случае профессора Ландау, была правильной. Ничего большего сделать было нельзя.
      Прогноз очень затруднителен. Сейчас больному лучше. Если улучшение будет продолжаться, к нему, я думаю, вернётся способность говорить. Но я опасаюсь, что нарушение двигательной способности правой руки сохранится навсегда…
       Уайдлер Пенфильд».
      После консилиума Пенфильд сказал о мозге больного:
      – Прибор не сломан. Выздоровление придёт не сразу, очень постепенно.
      Вечером Ландау был перевезён в Институт нейрохирургии, а утром 28 февраля Пенфильд сделал вторую запись в истории болезни, ещё более оптимистическую: «28 февраля. Осмотр в нейрохирургическом институте. Больной реагирует даже лучше, чем вчера. Есть основания ожидать больших улучшений умственной деятельности, а также работы рук и ног. Физиотерапия очень важна. У.П.».
      Профессор Валентин Александрович Поляков как-то заметил:
      – Физики проявили такое мужество, преданность и благородство, что мы, врачи, почувствовали к ним большое уважение.
      Среди врачей ходила шутка:
      – Своим спасением Дау на 33% обязан врачам, на 33% — физикам, на 33% — собственному организму (он никогда не пил и не курил) и на 1% — господу богу.
      Врачи, конечно, поскромничали, но тем не менее физики доказали, что для них значит Дау.
      С того страшного часа, когда весть об аварии облетела всех физиков, они начали собираться в больнице на Старом шоссе. Говорили мало. Выходящих из палаты врачей встречали настороженными взглядами: жив? В коридоре, прижавшись лбом к стене, рыдал любимый ученик Дау Исаак Яковлевич Померанчук. Безысходный страх, что вот-вот случится то, о чём они боялись говорить, держал их в больнице. Настала ночь. Никто не уходил. Пришлось дать физикам комнату, смежную с кабинетом главного врача.
      Так возник знаменитый «физический штаб». В книге дежурства штаба — 87 фамилий! Ученики Дау, а также ученики его учеников на время превратились в диспетчеров, курьеров, шофёров. Это они, не дожидаясь рабочих, на своих плечах несли тяжёлую «дыхательную машину», они дежурили на аэродроме в ожидании рейсовых самолётов из Лондона, Копенгагена, Нью-Йорка, Берлина и Брюсселя. Понадобилось их знание иностранных языков для консультаций по телефону и для объяснения действия посылаемых медикаментов, понадобилось их умение водить машину и, главное, — надо повторить это ещё раз — их стремление сделать всё, что в человеческих силах, для спасения жизни Дау.
      Что и говорить, на долю академика Ландау выпала трагическая возможность узнать, как к нему будут относиться после его смерти.
      Для близких, а их оказалось очень много, время остановилось в день аварии. Что-то случилось с ним в первые же дни. Вначале вполголоса передавали друг другу: если протянет до утра, может, всё и обойдётся, потом стали говорить о третьих-четвёртых сутках, потом возник опаснейший пятнадцатый день, и так целых полтора месяца, тянувшихся чуть ли не год.
      Первое слово Дау сказал 8 апреля. Это было одно-единственное слово, обращённое к медсестре: «Спасибо».
      Весть о том, что Дау заговорил, в один день облетела и медиков и физиков… Но потом несколько дней больной молчал. А с 14 апреля уже разговаривал на русском и иностранных языках. Декламировал свои любимые баллады, наизусть читал Лермонтова, Симонова, английские стихи, отрывки прозы, без ошибки цитировал любимый отрывок из Ленина: «Никто не повинен в том, если он родился рабом; но раб, который не только чуждается стремлений к своей свободе, но оправдывает и прикрашивает своё рабство… есть внушающий законное чувство негодования, презрения и омерзения холуй и хам».
      Предстояло ещё долгое лечение, больному делали массаж, его учили сидеть, ходить, делать гимнастику, но уже твёрдо можно было сказать одно: он выздоравливает.
       Четверг, 3 мая.
      Утром проснулся и сказал сёстрам:
      – У меня есть сын Гарик. Пусть он придёт.
      Как они с Гариком смотрели друг на друга!
       Воскресенье, 6 мая.
      Дежурит аспирант Анатолий Русинов. Он записал свой разговор с Дау.
      – Дау, вы помните, что такое парамагнетизм Паули?
      – Да.
      – А диамагнетизм Ландау?
      – Ну конечно.
      – Как они зависят от температуры?
      – Почти не зависят.
      – А какая связь существует между ними?
      – Равны, с точностью до постоянного множителя.
      – Чему он равен?
      – Порядка одной трети.
      16 мая он вдруг сказал:
      – А я стал какой-то странный.
      – Почему?
      – Всё забываю… и вот ноги… А что со мной было?
      Голос, манера говорить, шутки, словечки — всё то же, что до болезни. Те же лучистые глаза.
      Для проверки умственных способностей к больному пригласили психиатра.
      – Лев Давидович, нарисуйте кружочек.
      Дау старательно выводит крестик.
      – Гм. А теперь я вас попрошу нарисовать крестик.
      Дау изображает на бумаге кружочек.
      – Зачем вы так? — с укором говорит психиатр. — Делайте то, что я вас прошу.
      – Я именно этим и занимаюсь. Вы просите меня сделать глупость, и я исполняю ваше желание.
      – Да, но вы делаете всё наоборот! — возражает психиатр.
      – Это такие дурацкие задания, что если бы я поступил иначе, вы были бы вправе усомниться в моих умственных способностях.
      Ночь. Сестра устала, а больной и не думает спать.
      – Лев Давидович, у вас ни в одном глазу нет сна.
      – Зато у вас в обоих, — отвечает Дау. — Вы поспите, а если кто придёт, я вас разбужу.
      Всё лето 1962 года Дау провёл в сумрачной палате Института нейрохирургии имени Н. Н. Бурденко.
       20 июля.
      – Почему я в больнице? И столько времени? Что-то я не очень верю в эту аварию.
       2 августа.
      – Я в мужской красоте не разбираюсь, но, насколько я могу судить, Фёдоров очень красивый. И талантливый врач. Он спас мне жизнь. Я ему очень благодарен.
       10 августа.
      Пришёл дежурный физик. Дау спросил:
      – Чем вы занимаетесь?
      – Ферромагнетизмом. Что-то в нём неясно.
      – Нет, почему, там всё понятно, — быстро ответил Дау.
       16 сентября.
      – Я чувствую, что мои силы на исходе, — сказал Дау.
       22 ноября.
      – По-видимому, я своей болезнью поставил какой-то идиотский рекорд.
       25 ноября.
      Дау рассказали, какой скромный человек испытатель парашютов Евгений Андреев. Никогда не подумаешь, что он герой.
      – У героев никогда не бывает героического вида. Героический вид только у трусишек.
      О себе говорит иронически:
      – Взяло кота поперёк живота.
      В сентябре Дау перевели в больницу Академии наук. Здесь академика Ландау застали две большие награды: Ленинская премия ему и Е. М. Лифшицу за цикл книг по теоретической физике и Нобелевская премия по физике за 1962 год.
      1 ноября Лев Давидович получил телеграмму:
      «Москва, Академия наук, профессору Льву Ландау. 1 ноября 1962 года. Королевская академия наук Швеции сегодня решила присудить Вам Нобелевскую премию по физике за пионерские работы в области теории конденсированных сред, в особенности жидкого гелия. Подробности письмом. Эрик Рудберг, постоянный секретарь».
      Л. Д. Ландау читает поздравления с присуждением Нобелевской премии.
      Утром 2 ноября в больницу приехал посол Швеции в Советском Союзе Рольф Сульман. Он поздравил Ландау с премией.
      – Вам не трудно говорить по-английски? — спросил посол по-русски.
      — Just the same , — ответил Ландау.
      Л. Д. Ландау принимает поздравления посла Швеции в СССР господина Рольфа Сульмана с присуждением Нобелевской премии. 2 ноября 1962 г.
      Дау начали осаждать корреспонденты. Медики боялись, как бы журналисты не навредили больному своими разговорами, но Дау охотно всех принимал, отвечал на вопросы каждого, будь то Стэн Вейман из американского журнала «Life» или Лев Теплов из АПН.
      10 декабря в конференц-зале больницы собрались известные учёные, сотрудники шведского посольства, иностранные и советские корреспонденты. Все с нетерпением ждали появления Ландау. Большинство присутствующих не видели его после аварии. Дверь отворилась, и вошёл Дау. Он хромал и двигался очень медленно, но шёл сам. Заметно было, что он взволнован.
      Вручение Нобелевской премии (диплома и золотой медали) в больнице Академии наук. 10 декабря 1962 г.
      Л. Д. Ландау и его жена во время вручения Нобелевской премии.
      – Нобелевский комитет очень сожалеет, что вы, господин Ландау, не могли приехать в Стокгольм и получить эту награду лично из рук короля, — сказал господин Сульман. — Впервые за всю историю Нобелевских премий ради этого исключительного случая допускается отступление от существующих правил.
      Ландау отвечал по-английски. Он попросил передать благодарность Нобелевскому комитету и наилучшие пожелания Его Величеству королю Швеции. Отвечая на поздравление президента Академии наук Мстислава Келдыша, Дау произнес:
      – Я вас тоже поздравляю, но, откровенно говоря, я вам не завидую.
      Раздался дружный хохот.
      – Что он имеет в виду? — заволновались иностранцы.
      – Избрание Келдыша на пост президента Академии наук, — ответили русские.
      Шутка изменила настроение зала: все узнали прежнего Дау.
      Многочисленные друзья и коллеги Дау откликнулись на эту награду целым потоком писем и телеграмм. Первыми прислали свои поздравления Нильс Бор, Вернер Гейзенберг и Макс Борн, затем были получены телеграммы от Фрица Ланге, Ли, Янга, Калифа, Шенберга, потом — письма, бесчисленные письма:
      «Это была большая радость — услышать минувшей ночью по радио и прочитать сегодня утром в «Time» известие о присуждении Вам Нобелевской премии. Пожалуйста, примите мои искренние поздравления с этой почётной, столь заслуженной наградой. Без Ваших работ, охватывающих многие различные направления науки, физика не была бы тем, что она есть сейчас, и Ваши коллеги во всём мире благодарны Вам за то, что Вы всегда вдохновляли нас.
      КУРТ МЕНДЕЛЬСОН».
      «Только что узнал из газет, что Вы получили Нобелевскую премию по физике. Разрешите поздравить Вас от всего сердца. Хотя я никогда не работал над теми проблемами, которыми занимались Вы, я издалека наблюдал за Вашей работой с огромным восхищением. Надеюсь встретить Вас на одном из ежегодных собраний Нобелевских лауреатов в Линдау, которые всегда очень интересны.
      МАКС БОРН».
      «Разрешите мне горячо поздравить Вас с наградой, которую Вы, безусловно, заслужили. Не всегда Нобелевские премии присуждаются справедливо, но на этот раз это была заслуженная награда. Все физики очень рады, что Вы каким-то чудом выздоравливаете после тяжелейшей катастрофы.
      ВИКТОР ВЕЙСКОПФ».
      Льва Давидовича поздравили академии и научные общества, членом которых он состоял:
      «Академия наук Соединённых Штатов Америки присоединяется к мировому братству учёных, выражающему искреннейшие поздравления с Нобелевской премией по физике».
      В эти дни американский журнал «Life» напечатал большую статью под сенсационным заголовком «Нобелевская премия после смерти». Как бы то ни было, многие сожалели, что эта почётная и заслуженная награда пришла к Ландау слишком поздно.
      Дау нельзя было узнать. Он был оживлён, весел, без конца шутил и совершенно перестал повторять унылые фразы, вроде: «Конечно, кому нужен такой жалкий калека, как я». Он и внешне изменился: стал энергичным, подтянутым.
      18 декабря Дау сказал:
      – Я потерял год, но за это время я узнал, что люди гораздо лучше, чем я полагал.
      В то время он был ещё оторван от людей. Поэтому радовался каждому, кто к нему приходил.
      Уютная, солнечная палата. В синем квадрате окна — громада университета, здесь он совсем рядом, рукой подать. Дау на прогулке. Санитарка Таня Близнец закрывает форточки. По телефону спрашивают, как себя чувствует Лев Давидович.
      – Хорошо. Сегодня, правда, день трудный. С утра, как проснулся, начал требовать своих учеников, физиков. Раньше он если и звал кого, так из друзей, а теперь — подай ему его ребят, и всё тут. «Где Горьков? Почему не приходит Алёша? А Володя Грибов сейчас в Москве?»
      Пришёл Дау. Снизу позвонили, можно ли пропустить двух студентов. Дау сказал, что можно, но почему-то разволновался. Попросил, чтобы Таня помогла ему сесть в кресло.
      Вошли пятикурсники-физфаковцы: Валерий Миляев и Валерий Канер. Вначале они держались несколько скованно, но когда освоились, начали наперебой рассказывать о своих путешествиях по тайге, о занятиях. Глаза у Дау заблестели, он весь обратился в слух.
      Один Валерий нумизмат, он принёс самые ценные экспонаты своей коллекции.
      – Это Ольвия, — поясняет студент. — Она находилась там, где сейчас Херсон.
      – Нет, по-моему, где-то там, где Николаев, — поправляет Дау.
      – Монета второго века до нашей эры, — студент смотрит на Дау, не возразит ли тот, и, осмелев, продолжает, — Ольвия основана в третьем веке до нашей эры.
      – В шестом, — мягко уточняет Дау.
      Когда умер Нильс Бор, и сиделка Таня Близнец, со свойственной ей заботливостью, хотела подготовить Дау к этому известию, он сразу почуял недоброе.
      – Дау, вы Бора помните?.. — начала было Таня.
      – С ним что-нибудь случилось? — перебил её Дау с таким испугом, что она поспешила его уверить, что ничего не произошло.
      Дау узнал о смерти своего учителя лишь через несколько дней. Он стал грустный, задумчивый, вспоминал Копенгаген тридцатых годов, повторял любимые слова Бора.
      Медсёстры — народ бывалый, им приходится наблюдать людей при таких обстоятельствах, когда нет ни чинов, ни привычных занятий и каждый как на ладони. Медсёстры причислили Льва Давидовича к разряду людей с лёгким характером: чуть ему полегче — шутит, рассказывает стихи.
      В день рождения, 22 января 1963 года, Дау подарили статуэтку белого индийского льва из слоновой кости.
      – Это теперь не я, — улыбнулся Дау.
      – Ты. У тебя чудесное имя.
      – Жалкое имя.
      – Так звали нашего лучшего писателя.
      – Единственное утешение…
      Дни шли за днями, все занимались своими делами, а Дау по-прежнему был в больнице. Иногда ему хотелось видеть кого-нибудь из учеников или друзей.
      – Позовите Абрикосова! Он давно у меня не был. Почему не приходит Алёша Абрикосов? Я очень хочу видеть Артюшу.
      25 января Дау выписали из академической больницы. Дома ему стало несравненно лучше.
      – Я только сегодня понял, что болен, — сказал он Коре. — Защитная реакция памяти — я не помню, что было раньше. Начал болеть сегодня.
      3 февраля. К Дау зашёл Лев Петрович Горьков. Дау очень рад. Речь зашла об именах.
      – Капичник — настоящий львятник, — смеётся Дау. — Я — Лев, вы — Лев и Питаевский — тоже Лев.
      Имена — одна из излюбленных тем Льва Давидовича. Вспомнив, что родители Киплинга окрестили его Редьярдом в честь озера, на котором они познакомились, Дау начинает перебирать современные имена.
      – Не от большого ума отец дал сыну имя Разум, — говорит он, — и странно звучит Трактор Михайлович или Юность Анатольевна. А одну девочку родители назвали Великий Рабочий! В школе её звали Велирой, а повзрослев, она превратилась в Валентину. Так что в конце концов люди с фантастическими именами находят выход из положения. Да, «признаться, вкусу очень мало у нас и в наших именах».
      Л. Д. Ландау на прогулке
      в больнице. Лето 1963 г.
      Л. Д. Ландау с сыном. 1963 г.
      29 января 1963 года на дверях Политехнического музея вывесили объявление: «На сегодня все билеты проданы». Аудитория переполнена. Открывая вечер «Научное творчество академика Л. Д. Ландау», академик Игорь Евгеньевич Тамм сказал:
      – Сегодня Всесоюзное общество по распространению политических и научных знаний начинает новый цикл лекций: «Выдающиеся советские учёные». Лев Давидович Ландау является самым крупным физиком-теоретиком и как теоретик-универсал, бесспорно, занимает первое место в мире.
      Затем один за другим на кафедру поднимаются ученики Ландау. Они рассказывают о парадоксальном поведении жидкого гелия, о свойствах плазмы, о сверхпроводимости.
      Первым берёт слово профессор Евгений Михайлович Лифшиц. Он рассказывает о том, как Ландау нашёл гениально простое решение загадки сверхтекучести жидкого гелия.
      Выступление члена-корреспондента Академии наук Виталия Лазаревича Гинзбурга то и дело прерывалось аплодисментами. Он говорил о всемирно известном, удостоенном Ленинской премии семитомном труде Ландау и Лифшица «Теоретическая физика»:
      – Для теоретиков этот труд давно стал Книгой с большой буквы, и если физик говорит: надо посмотреть в Книгу, каждому ясно, что он имеет в виду. Чтобы создать теоретическую физику, надо было не только досконально изучить, но и заново написать множество формул, причём вся эта работа отличается единством идей, ясностью мысли и поразительной лаконичностью. Создатель единого курса современной теоретической физики сталкивается прежде всего не только с обилием фактического материала, но в первую очередь с многообразием методов, средств, способов. Для того чтобы всё это изложить на современном уровне, недостаточно изучить теоретическую физику и об этом написать. Нужно создать новый стиль. Стиль и форма в науке меняются. Есть форма XIX века, и есть своеобразная форма теоретической физики XX века. Для этой формы характерна лаконичность, особая техника вычислений, применение векторного и тензорного анализа, ряд специфических приёмов. Ландау является создателем стиля XX века в науке.
      Свое выступление Гинзбург закончил словами:
      – И таких проблем, которые из сложных и запутанных становились простыми после того, как ими занимался Лев Давидович Ландау, было очень много.
      Следующего оратора слушали не менее внимательно. На кафедре — один из первых учеников Ландау Вениамин Григорьевич Левич:
      – У Ландау особый подход к решению любой проблемы. Разносторонность Ландау поразительна, но в ней есть единство: он умеет применять общее к нахождению частного в вычислениях.
      Слово предоставляется профессору Владимиру Борисовичу Берестецкому. Ученик Льва Давидовича говорит о работах Ландау, выполненных незадолго до аварии:
      – В 1959 году Ландау выступил на Международной конференции по физике элементарных частиц в Киеве с докладом, который произвёл потрясающее впечатление на всех физиков мира. Речь идёт о новом подходе, направлении, которое сейчас быстро развивается, но далеко ещё не завершено. Под влиянием идей Ландау этому направлению во всём мире уделяется много внимания. Оказалось, что есть такие явления, где могут проявиться простые и чёткие закономерности, несмотря на всю сложность этих явлений. Теоретики в какой-то степени вскрыли эти закономерности, и экспериментаторы сейчас заняты их изучением. Например, это относится к экспериментам на больших ускорителях. И это связано с работами Ландау и с тем развитием, которое они получили у нас в Советском Союзе и за рубежом.