Я вернулась к той жизни, которую вела до встречи с Эдит. Целую неделю работала на конвейере у Феликса Потэна, укладывала шоколад в коробки. В субботу ходила в бассейн, в воскресенье - в кино.
      Я была совершенно сломлена, у меня не осталось никаких сил. Много лет я жила с Эдит, жила ее жизнью, ее увлечениями... И вот теперь между нами все было кончено, я была в этом уверена. Эдит меня любила, более того, она была единственной, кто меня любил.
      Мне так была нужна любовь, что я угадала ее во взгляде юноши, которого встретила как-то в бассейне. Вода пахла хлоркой... Ну что ж, в конце концов она меня отмывала от Пигаль, от котов и барыг, от шлюх, от солдат... Я чувствовала себя чище, и так это и было, потому что он поверил в мою чистоту. Как было приятно видеть, что он относится ко мне с уважением! Он не смел ко мне прикоснуться. Он обратился ко мне: "Мадемуазель..." - как Мермоз к Эдит. Я к этому не привыкла.
      Если я сделалась его женой до того, как стала невестой, то только потому, что больше не могла быть одна. Мне хотелось говорить, хотелось почувствовать ответ на мою жажду любви, ощутить подле себя человеческое тепло. И я вышла замуж. Никому ничего не говоря, без приглашений на свадьбу, без свадебного обеда, без всей этой комедии. Однажды в субботу среди двух десятков других пар, которые ждали своей очереди, мы расписались. Я была не в своем уме, я не понимала, что расстаться с Эдит невозможно. Тихая размеренная жизнь, фабрика - это было не для меня.
      Как-то набравшись смелости, я ей позвонила:
      - Не может быть! Это ты, Момона? Приезжай, посмотришь, как я устроилась. У меня есть ванная комната!
      - Нет, давай лучше встретимся в другом месте.
      Она не стала спорить, ей самой очень хотелось скорей меня увидеть. Мы условились встретиться в кафе у Веплера, недалеко от Клиши. Нам казалось это шикарным!
      Когда она вошла, по ее улыбке, по взгляду, по одежде я увидела, что у нее все в порядке. Она была в прекрасном настроении, глаза ее блестели: со мной она изменяла Реймону.
      Она хотела, чтобы я ей все рассказала о себе. Но эта история - с моим замужеством - была такая чистая, она принадлежала мне одной, что я хотела ее сохранить в тайне и промолчала. Эдит ничего не заметила. Ей столько нужно было мне рассказать о своих новых песнях, о своих планах, о советах Реймона.
      Странно, но я не испытывала ненависти к нему. Я знала, что он нужен Эдит, что он - ее "шанс".
      Мы стали встречаться. Как-то она пришла с пылающими щеками.
      - Момона, послушай, что я тебе расскажу! Нет, это просто невероятно! Ты помнишь легионера?
      - Смутно.
      - Ты забыла? Легионера Рири? Из казарм у Порт де Лила?
      Анри! Я вспомнила. Это было четыре или пять лет назад, мы пели тогда на улицах и в казармах, где мне приходилось быть очень внимательной, потому что солдаты норовили пройти, не заплатив. Эдит ставила меня у входа в столовую, давала в руки пустую консервную банку для денег.
      - Строже, Момона!- говорила она мне.
      - Им нужно внушить уважение!
      Попробуй внуши, когда тебе четырнадцать с половиной лет и рост - метр пятьдесят!
      Как-то раз, когда все солдаты уже расселись, появился легионер в белом кепи, с красным поясом - словом, при полном параде. Он свысока посмотрел на меня и бросил:
      - Я ничего не плачу.
      Эдит стояла рядом со мной. В таких случаях она всегда делала широкий жест.
      - Пропусти его, Момона,- приказала она.
      Тогда легионер сказал Эдит:
      - Встретимся у выхода.
      Он был не красивее других, но у него были голубые глаза...
      Рири вернулся в казарму в семь часов утра, и его посадили на губу на четверо суток. Мы об этом ничего не знали. Эдит должна была встретиться с ним на следующий день в шесть часов вечера. Он ей очень понравился. В назначенный час мы были у казарм. Спрашиваем о нем у часового.
      - А что вам надо?
      - Я его сестра,- говорит Эдит,- пришла повидаться.
      - А она,- спрашивает солдат, указывая на меня,- она тоже его сестра?
      - Конечно,- отвечала Эдит,- раз она моя сестренка.
      - Он наказан. Уходите.
      - Но это невозможно. Я должна рассказать ему о матери. Она больна.
      Эдит так заморочила голову дежурным, что капрал вызвал сержанта.
      - Нужно позвать майора,- ответил тот.
      Эдит мне шепчет:
      - Момона, если так пойдет, доберемся до генерала...
      - Хоть это и не по правилам,- сказал майор,- но раз причина уважительная, я за ним пошлю.
      Через некоторое время приводят Рири, а он даже не смотрит в нашу сторону, в упор не видит. Но Эдит не смутилась, бросилась ему на шею и прошептала на ухо:
      - Ты мой брат.
      - Ну, ты даешь!
      Все кругом хохотали, солдаты все поняли, а Рири быстро назначил ей свидание, пока сержант ему приказывал:
      - А ну, целуй своих сестренок, да покрепче!
      Рири отсидел четыре дня, потом они с Эдит встретились и любили друг друга, наверно, с неделю... пока полк не отбыл в неизвестном направлении. Эдит забыла Рири. Я тоже. Вот и вся история легионера. Я не понимала, почему Эдит возбуждена.
      - Послушай, Момона. Пока мы с Рири любили друг друга, Реймон, о котором я тогда ничего не знала, написал песню, он в ней рассказал "мою" историю. Он назвал песню "Мой легионер". Представляешь? Вот совпадение!
      Я не знаю, как его зовут, ничего о нем не знаю...
      Он любил меня одну ночь...
      Мой легионер!
      Бросив меня на произвол судьбы,
      Он ушел ранним утром
      В лучах света!
      Он был строен и красив,
      От него пахло раскаленными песками,
      Мой легионер!
      Солнечный блик играл на лбу,
      И в светлых волосах
      Играли лучи света!
      - Вот, Момона. И ты знаешь, кто поет эту песню? Мари Дюба! Реймон отдал ей! Какая подлость!
      Напрасно я доказывала Эдит, что Реймон не виноват, что до того, как они встретились, он мог распоряжаться своими песнями. Она ничего не хотела слушать.
      - "Легионер" - это мое, и ничье больше!
      Он должен был сохранить ее для меня. Это моя песня, моя история!
      Когда она была чем-нибудь страстно увлечена, объективности ждать не приходилось. Я хорошо знала свою Эдит, я представляла себе, во что из-за этой песни, отданной когда-то Мари Дюба, превратились дни, а главное, ночи Реймона...
      Она постучала кулачком по столу:
      - К черту, я буду ее петь! Слышишь? Я заставлю забыть Мари Дюба!
      Теперь никто и не помнит, что Мари Дюба пела "Легионера", все знают, что это песня Эдит...
      Из рассказов Эдит я хорошо представляла себе ее жизнь с Реймоном. Песня их связывала крепче, чем обручальные кольца.
      Эдит быстро возместила Реймону все, что он ей дал. Благодаря ей он стал знаменит.
      Как и другие, Ассо оставался возле Эдит примерно полтора года. Но даже много времени спустя, когда они уже давно не были вместе, все еще говорили: "Пиаф и Ассо".
      "АВС" на Больших бульварах был самым знаменитым мюзик-холлом в Париже. Слово его директора Митти Гольдина решало все в мюзик-холльном мире. Когда этот венгр приехал в Париж из Центральной Европы, единственным его багажом был талант. Этот человек мог похвастаться тем, что почти все знаменитости в мире песни обязаны ему своей славой. Все они выступали на его сцене, но лишь немногие там дебютировали. У них не хватало смелости. Даже те, кто мог проходить первым номером программы (самое неудачное место), кто уже имел стаж работы на других сценах. А в Париже их много: "Консэр Пакра", "Бобино", "Гетэ Монпарнас", "Ваграм", "Альгамбра", "Мулен-Руж" и другие, не считая маленьких городских и пригородных и залов больших кинотеатров, таких, как "Рекс", "Гомон-Палас", "Парамаунт"... И ведь Митти платил не так уж много. Но выступление в "АВС" считалось посвящением в профессию.
      В то время известность приобреталась на сцене. Пластинки - были приложением, приходившим позднее. Сейчас наоборот. Микрофоном тогда тоже не пользовались, и пение требовало совсем другой техники. Исполнители должны были обладать голосом и темпераментом. Попробуйте прошептать с чувством "я люблю тебя" залу, где сидят две тысячи человек. А Эдит это умела.
      Я была потрясена, когда, придя на Одну из наших встреч, Эдит с ходу мне объявила:
      - Момона, свершилось! Я выступаю в "АВС", и знаешь на каких условиях? Угадай!
      - В начале второго отделения?
      Она гордо выпрямилась и бросила:
      - Как "американская звезда"!*
      ______________
      * "Американская звезда" - главный и по времени самый длинный
      номер первого отделения программы; во втором отделении солирует
      основной исполнитель.
      Я не могла поверить - "американская звезда" с первого раза! Невероятно!
      "Конечно, это не с неба свалилось. Реймон все-таки
      потрясающий тип. Я тебе не рассказывала? Когда он в первый раз
      заговорил обо мне с Митти, тот рассмеялся.
      - Оставь свою девчонку на улице. Здесь ей не место.
      Реймон стал его убеждать:
      - Я тебя уверяю, что она изменилась. Ты ее не узнаешь.
      Теперь это не та девочка, что пела в кино перед сеансом. Я ей
      создал репертуар. Через год будешь локти кусать, если сейчас ее
      не возьмешь!
      - Сейчас я говорю "нет"!
      Ты знаешь Реймона, если он что-то вобьет себе в голову...
      Словом, на следующий день он снова пришел к Митти".
      Мне нетрудно представить себе, как Реймон, покуривая трубку, сидит на продавленной банкетке перед дверью кабинета Митти.
      "Митти выходит из кабинета и видит Реймона.
      - С чем пришел, Реймон, хочешь предложить песню?
      - Нет. Я хочу поговорить о контракте для малышки Пиаф.
      - Тогда можешь уйти.
      - Я снова приду завтра.
      - Завтра, послезавтра, все равно - "нет"!
      Так продолжалось несколько недель, и Митти Гольдин неизменно
      отвечал "нет".
      Реймон приходил к нему каждый день. Старый негодяй заставлял
      его ждать по нескольку часов. Не знаю, сколько времени это
      тянулось, знаю только, что долго...
      В конце концов Митти не выдержал.
      - Послушай, Реймон, только для тебя. Она выйдет первым
      номером в начале программы.
      - Нет. Ты ее пригласишь как "американскую звезду".
      И старый упрямец уступил...
      За это надо выпить, Момона. Давайте, присоединяйтесь, я всех
      угощаю!"
      К счастью, мы сидели в маленьком баре, и посетителей было немного. Мы крепко выпили. Потом Эдит сказала:
      - Повеселились, и хватит. Пойдем в Сакре-Кёр, поставим свечку сестричке из Лизье.
      В Сакре-Кёр Эдит поставила свечки всем святым. Когда она бывала счастлива, она должна была поделиться своим счастьем со всеми. Со всем небесным сонмом!
      Мы вышли из церкви. Эдит крепко сжимала мою руку. Какими мы были маленькими перед этим Парижем, который сиял огнями у наших ног! Казалось, в нем отражалось небо со всеми звездами... Эдит сказала своим глубоким и сильным голосом:
      - Момона, "АВС" это только первая ступенька. Я поднимусь так высоко, что голова будет кружиться...
      Я смотрела на нее, и мне делалось страшно. Я боялась, что она станет недосягаемой для меня.
      - Не оставляй меня внизу, Эдит.
      - Ты с ума сошла! Но знай, моя жизнь изменилась. Теперь все пошло всерьез.
      Ну и дела были с этим "АВС"! Прошли времена, когда мы вязали платье. Наступало время успехов, миллионов, путешествий, славы.
      Эдит звонила по телефону моей консьержке в любое время дня и ночи. Та злилась, но я не обращала внимания. Эдит мне кричала:
      - Приходи скорей, Момона! Есть новости! Я должна тебе рассказать.
      И я летела.
      - Момона, наконец я познакомилась с "Маркизой" и "Маркизом". Они меня приняли в своей конторе запросто, на равных.
      Мы уже давно ждали этого! Господин и госпожа Бретон (издательство Рауль Бретон) были королями мира песни. Ни одна карьера не могла сложиться без их участия. Это они открыли Шарля Трене, сделали его имя известным. "Поющий чудак" в начале своего творческого пути нравился далеко не всем. Каталог их издательства был как справочник "Кто есть кто" в профессии эстрадного пения.
      Сколько времени провели мы в свое время в подъезде их конторы... в надежде, что они нас заметят. Но у нас был слишком жалкий вид. Я не забыла госпожу Бретон, маленькую живую брюнетку с умными глазами. А как она держалась, какой шик, какое изящество! Настоящая маркиза! Всегда была увешана драгоценностями, и браслеты красиво позвякивали.
      "Когда мы с Реймоном пришли к ним в контору, обставленную
      как гостиная, я поняла: "На этот раз все будет по-другому!"
      "Маркиза" сказала мне:
      - Вы рады, что выступаете в "АВС"?
      Я ответила: "Это потрясающе!" От волнения я не могла
      придумать ничего другого.
      - Только есть одно маленькое затруднение. Вы "американская
      звезда" в программе с Шарлем Трене. Ваше имя "Малютка Пиаф" рядом
      с его именем совсем не смотрится на афише.
      Она сказала это очень мило, но твердо. Я подумала: "Ну,
      опять все сначала, как с Лепле. Придется снова менять фамилию".
      - Я хочу вам кое-что предложить. "Малютка" - это подходит,
      скорее, для кабаре, и потом, оно уже вышло из моды. Что вы
      скажете насчет "Эдит Пиаф"?
      - Очень хорошо,- ответил Реймон.
      Мы выпили шампанского. Она вылила мне несколько капель на
      голову.
      - От имени Песни я нарекаю тебя "Эдит Пиаф".
      - Вот, потрогай мои волосы, Момона. И я принесла пробку от
      бутылки, спрячь ее! (Сколько же эта пробка путешествовала с нами!
      Но потом я ее потеряла.) "Эдит Пиаф"... как ты это находишь?"
      Раз она была довольна, разумеется, я с ней соглашалась, но мне все-таки было немного жаль расставаться с "Малюткой". Кусок прошлого, как часть обветшавшей стены, сразу обрушился на глазах. Эдит этого не видела, а передо мной легла груда старых камней, и тоска сжала сердце.
      Реймону не пришлось заниматься ни платьями, ни прической, ни косметикой. Эстафету подхватила "Маркиза", которая на всю жизнь полюбила Эдит. Перед премьерой она повела ее к одному из лучших модельеров, Жаку Эм. Эдит рассказывала мне, захлебываясь от восторга:
      "Ах, Момона! Если бы ты видела! Какие залы, продавцы,
      платья! До чего красиво! Когда у меня заведутся деньги, ты тоже
      будешь там одеваться. Помнишь, как мы глазели на витрины "Для
      всех" или "Все для всех", когда шли из "Жерниса"? Мы обмирали
      перед платьями за девятнадцать франков! Как же нам тогда было
      мало надо, ничего мы не понимали!
      "Маркиза" сказала, что платье, в котором я выступаю, я не
      должна больше нигде носить, кроме сцены, и что мне нужно накупить
      себе туалетов для приемов, для коктейлей, для всей этой шикарной
      ерунды. Что ты об этом думаешь?"
      Я уже ни о чем не могла думать. События захлестывали меня. Я
      не поспевала за Эдит. Я задыхалась в этой гонке. Вместо одного
      вдоха мне приходилось делать два.
      "Маркиза" выбрала для Эдит фиолетовое платье с накидкой на
      подкладке цвета пармской фиалки. Она была в нем такой прелестной!
      Да, у мадам Бретон был вкус! Она повела ее также в институт
      красоты. Но там Эдит взбунтовалась:
      - Кремы, лосьоны - еще туда-сюда. Нежные, душистые. Но
      декоративная косметика не для меня. После их рук выглядишь куда
      хуже, чем до! Потом, ведь я себя знаю, я к себе привыкла. А когда
      я смотрю на себя в зеркало и мне улыбается незнакомая клоунская
      рожа, я готова в нее запустить чем попало."
      За три недели до генеральной Эдит перестала спать, есть и пить.
      "Момона, я больше не могу выносить Реймона. Его всезнайство
      сводит меня с ума. Он хочет, чтобы я брала уроки пения, уроки
      сольфеджио. Никогда этого не будет. Я сказала "нет"! Я тогда
      потеряю все, что имею".
      И не сдалась. Готовая учиться всему, чему угодно, ради своей профессии, в этом она была непреклонна.
      "Он мне осточертел со своими советами, у меня от него
      мигрень: "Делай то...", "Не делай этого...", "Говори так, а не
      так...", "Пой, не кричи...". Он задурил мне голову, я не
      соображаю, что он мне говорит.
      Уроки я решила брать, но по-своему, в одиночку. Мари Дюба
      выступает в "АВС" как раз передо мной. Я буду ходить слушать ее,
      и ты будешь ходить со мной".
      Я работала на заводе, у меня был муж. Мне было нелегко, очень нелегко... быть сестрой Эдит! Если она что-нибудь решала, то не считалась с другими. А я была слишком горда, чтобы рассказывать ей о своей скромной жизни. Да она бы меня и не поняла, это было слишком далеко от нее. Она бы махнула на меня рукой, и все.
      Приходилось выкручиваться. И в течение двух недель, каждый вечер, а иногда и днем, когда был утренник, мы ходили слушать Мари Дюба.
      "Ай, какой урок! Момона, да посмотри на нее! Послушай ее!"
      Вплоть до последнего концерта Эдит открывала для себя все новые профессиональные приемы, которых она прежде не замечала. Именно наблюдая Мари, Эдит поняла, что сам выход на сцену, движение по ней, жесты, паузы, молчание на музыке - пунктуация песни.
      "Посмотри, Момона, вот она вышла, еще не открыла рта, но она
      уже живет. Реймон мне все хорошо объясняет, но это слова. Ее я
      вяжу. И понимаю, почему она делает то или это. Все становится
      ясно".
      Эдит не собиралась подражать Дюба, она никогда никому не подражала; ей хотелось проверить себя. Мари была для Эдит тем маленьким камешком, которым проверяют золото, когда вы приносите в ломбард сдавать драгоценности. Восхищение Мари Эдит сохранила на всю жизнь.
      Она часто ходила к ней за кулисы, забивалась в угол и слушала, как Мари разбирала собственное исполнение. Это тоже было уроком. Едва сойдя со сцены, когда зал ревел от восторга, Мари говорила: "Нет, в последнем куплете "Педро", когда я повторяю "Педро... Педро..." - здесь должно быть пламя, солнце, кастаньеты и одновременно посыл. Я слабо посылаю. А вам не кажется, что в "Молитве Шарлотты" я пережала? Надо бы проще. Шарлотта ведь это делает не ради кого-нибудь, кто на нее смотрит. Она это делает ради кого-то там, наверху, перед кем не нужно ломать комедию".
      "Эта женщина - дама,- говорила Эдит.- Слушая ее, я вижу,
      чего мне недостает".
      На примере Мари Дюба Эдит поняла, что такое профессиональная совесть.
      Генеральная приближалась. Нервы Эдит и Реймона были напряжены до предела.
      Он написал для нее песню о ее друзьях-легионерах.
      - Момона, это песня действительно моя. Хватит попрошайничать! Больше я не пою чужих песен! Пою свои!
      С каким торжеством она это сказала!
      Как мне повезло, что я смогла прожить вместе с Эдит потрясающий период ее дебюта в "АВС"! Эдит буквально менялась на глазах. Как в кино, она из гусеницы превращалась в бабочку. Сначала вы видите, как чуть-чуть шевелятся краешки сложенных крыльев. Вы еще не очень понимаете, что это такое, но куколка распухает, потом вытягивается, смятые до этого крылья распрямляются, и вот она - бабочка! Вся шелковистая, бархатная, готовая взлететь в блеске славы.
      Каждый день в облике Эдит появлялось что-то новое. У актрисы отрастали крылья, на которых ей предстояло взлететь в лучах прожекторов "АВС". За три дня до премьеры Эдит мне сказала:
      - Сегодня мы репетируем всю ночь. Будет прогон всей программы в костюмах и со светом. Ты должна быть.
      - Да, но Реймон...
      - Сядешь в глубине зала. Он тебя не увидит.
      Я была рада, но как жестко она это сказала...
      - Это очень важно, Момона; я хочу, чтобы завтра ты рассказала мне обо всем, что увидишь. Но так как есть много всяких моментов, которые ты можешь не уловить - им меня научил Реймон,- я сейчас тебе кое-что объясню.
      О-ля-ля! Прекрасная история,
      Наверху, на стенах бастиона,
      В солнечных лучах, полных славы,
      И на ветру полощется флажок.
      Это вымпел легиона!
      О-ля-ля! Прекрасная история,
      Их осталось трое на бастионе,
      Обнажены до пояса, покрыты славой,
      В крови, от ран и ударов, в лохмотьях,
      Без воды, вина и боеприпасов,
      Даже не могут кричать: "Победа!"
      У них украли их флажок
      Прекрасный вымпел легиона!
      О-ля-ля! Прекрасная история,
      Те трое, на бастионе,
      На своей груди, черной от пороха,
      Кровью нарисовали,- мать вашу так
      Прекрасный вымпел легиона!
      И крик "Мы в строю легиона!"
      Ну, во-первых, в концертной программе есть определенный порядок. Песни нельзя нанизывать одну за другой, как попало. В жемчужном ожерелье красота жемчужины зависит от места, которое она занимает.
      Теперь о свете. Он меняется на каждой песне, в зависимости от стиля. Свет, как у папы Лепле, белый, слепящий, прямо в лицо, вообще за освещение не считается. На меня светят синим, красным, смешанным, но не ярким светом. Яркий меня убивает.
      Еще один хитроумный трюк - ложный занавес. После пятой песни занавес опускается, как будто ты кончила петь. Публика должна аплодировать, вызывать тебя. Если публика вялая - ничего: занавес поднимается все равно с триумфом, под музыку. Потом даются ложные занавесы в конце, потом вызовы, бисировка...
      Из-за света у меня будет косметика "для сцены". Тут смотри в оба. В этом я не доверяю Реймону. У меня на этот счет свое мнение. Реймон, если бы мог, превратил меня в Марлен Дитрих. И не потому, что он глуп или слеп, нет, просто он мужчина, и женщину, с которой спит, объективно оценить не может. То ему много, то мало!
      Я уверена, что на сцене должна быть такой же, как на улице: бледное лицо, большие глаза, рот, и ничего больше. Из-за платья мы тоже сцепились. Он хотел красное пятно, платок, например. Я ему сказала: "Ты спятил? И канкан танцевать, как Мисс?"*
      ______________
      * Мистенгет выдающаяся французская эстрадная певица.
      Она жужжала мне в уши целый час.
      Назавтра я сидела в глубине зала, и сердце мое разрывалось от счастья: я видела Эдит на настоящей сцене.
      Занавес из красного бархата в ярком свете казался живым, позади него было движение, слышались голоса рабочих сцены: "Эй, Жюль! Погаси софит...", "Опусти рампу... еще...", "Так хорошо, мсье Ассо?"
      Реймон стоял на сцене, перед занавесом. Мне было странно видеть его через девять месяцев. За это время мог родиться ребенок! В зубах у него была трубка, лицо, обычно сухое, блестело от пота. В свитере с высоким воротником он был похож на рабочего, гегемона с образованием. В тот вечер он показался мне красивым. Он прикрыл глаза рукой и крикнул осветителям: "Меньше света, третий и пятый на балконе, уберите первый центровой. Не заливайте ее светом, ребята, лепите скульптурно". Черт возьми, как он знал свое дело!
      Сидевший в третьем ряду Митти спросил: "Ну что, начинаем? Готово?" Реймон спрыгнул в зал и крикнул: "Начали!"
      И заиграл оркестр. У меня подкатил ком к горлу: восемнадцать музыкантов для Эдит! Для одной Эдит! Как в церкви, слезы навернулись у меня на глаза.
      Черный и пустой зал, где пахло пылью и холодным табачным дымом, превратился в волшебную пещеру. Занавес распахнулся, и вышла Эдит. Луч света подхватил ее и, как крыло ангела-хранителя, больше не покидал. Дирижер не сводил с нее взгляда, и она начала петь. Она велела мне смотреть во все глаза, но я не смогла. Я уронила голову на спинку переднего кресла и рыдала всю первую песню. Я не могла сдержаться. Но потом открыла глаза и уши и замечала все. Я казалась себе счетной машинкой, которая все регистрировала. Во мне будто что-то щелкало: "клак, клак, клак!" Я все в себя вбирала. Наверно, так заряжается память компьютера. Что это была за ночь! Когда Эдит кончила петь, у меня руки чесались, чтобы захлопать. Но на репетициях это не принято: считается плохой приметой. Занавес закрылся. Пауза. Голос Митти:
      - Хорошо, Эдит. Очень хорошо!
      Реймон вывел ее из-за кулис. Он вынул свой блокнот; Эдит стояла перед ним как послушная девочка, подняв на учителя огромные глаза. Теперь он был в роли патрона.
      - После третьей песни ты даешь слишком маленькую паузу. Публика должна успеть тебя принять. Не вступай так быстро. Я поднимался на галерку. Эдит, ты на них мало смотришь. А поешь ты для них. Твой успех зависит именно от простого народа. Когда кланяешься, смотри только наверх, чтобы им казалось, что ты смотришь им прямо в глаза.
      В шестой песне "Вымпел легиона" вы опаздываете с полным светом, ребята! Получается провал, она уже кончила петь, а света еще нет. Это должно совпасть, ведь это же победа!
      Да, в тот вечер я оценила, какую работу проделал Реймон. Я ушла от них не зря...
      Митти крикнул:
      - На сегодня все, ребята. До завтра.
      И зал опустел, в нем стало холодно и грустно.
      На следующий день я пришла на свиданье с Эдит намного раньше. Всю ночь я не смыкала глаз. Не успев войти, Эдит спросила:
      - Ну, как, Момона, вчера?
      - Потрясающе!
      И мы обнялись.
      Такой Эдит была всегда. Она любила комплименты, они были ей приятны, радовали, но ей нужна была критика, она ее требовала. По этой черте узнаются большие артисты.
      - Что касается песен, положись на Реймона. Он в этом сечет. (Мне трудно было сделать это признание, но это была правда.) С прической - все в порядке. Косметика: внимательней крась губы, ты их не вырисовываешь, а шлепаешь по ним помадой кое-как.
      Эдит всегда красилась, не глядя в зеркало.
      - Момона, мой стиль - никакой косметики. Лицо должно быть обнаженным. Я отдаю его публике, как возлюбленному. А что ты скажешь о платье?
      Для сцены ей сделали черное платье из модного тогда шелка клоке. Очень простой покрой, длинные рукава и беленький воротничок.
      - Мне не понравился воротничок.
      - Но у Лепле у меня тоже был воротничок.
      - Это выглядело совсем по-другому. Твой маленький воротничок из поддельных кружев придавал хоть какую-то элегантность вязаному платью. На этой сцене, при сложном освещении ты будешь лучше выглядеть с "обнаженным", как ты говоришь, лицом и без воротничка. Тогда светлым, ярким будут только твое лицо и руки.
      - Мне нравится то, что ты говоришь. Пожалуй, это правильно. Придется Реймону это проглотить. Ты знаешь, сейчас он себе цены не сложит.
      (В вечер премьеры она была в платье без воротничка. Я тоже одержала свою маленькую победу.)
      Уходя, она протянула мне коробку.
      - Это тебе на завтра, на премьеру. Пальто. Не снимай его.
      Не знаю, как бы я без него вышла из положения! У меня не было ничего приличного!
      Назавтра, в новом темно-красном пальто с лисьим воротником, я чувствовала себя, как мне казалось, уверенной. Но при виде битком набитого зала, где простой народ смешался с теми, кого зовут "Весь Париж", я чуть не закричала от страха! Вдруг они не примут мою Эдит?
      Решалась ее судьба. За тридцать минут она должна была добиться успеха. Неудача в "АВС" - и все придется начинать сначала.
      До рези в глазах всматривалась я в занавес, из-за которого должна была появиться Эдит. Она вышла на сцену так же уверенно, как выходила петь на улице! Но я знала, чего ей это стоило.
      По залу пробежала волна. Маленькая, немного недоразвитая женщина выглядела почти бедно в коротком платье (в то время на эстраде принято было выступать в длинном), ее прекрасное лицо, на которое нищета наложила свой отпечаток, ярко светилось в луче прожектора, а в голосе было все: и радость, и печаль, и любовь... Для народа она - это были они. Для других она - было то, чего они не пережили, то, с чем сталкивались на улице, но чего не желали замечать.
      Аплодисменты раздались после первой песни. Вокруг меня, надо мной, я сама - все затаили дыхание. Голос Эдит был как порыв ветра, который все сметает и наполняет легкие пьянящим свежим воздухом.
      Когда Эдит кончила петь, зал заревел: "Еще! Еще!.."
      Со своего места я видела, что Эдит дрожит, выходя на поклоны. Она выглядела такой хрупкой, что казалось, вот-вот упадет. Впереди ее ждало много успехов, колоссальных триумфов, но этот был особый. Как вихрь он увлекал ее к славе.
      Я сидела в зале, в горле комом стояли слезы, и я думала: "Теперь она станет другой. Не может быть, чтобы она осталась такой, как раньше. Что-то изменится, возникнет стена. Этот успех разделит нас, как линия Мажино. Мы больше не будем вместе".
      Всем этим людям вокруг, которые аплодировали ей, мне хотелось крикнуть: "Я с ней! Мы вместе!" Я безумно гордилась ею, я опьянела от гордости. Как все в зале, я сидела в кресле. Отныне это было мое место. А ее место теперь - там, на сцене, в свете прожекторов. Пространство, разделявшее нас, внушало мне страх. И вместе с тем безумие, восторг, царившие вокруг, заставляли дрожать от счастья.
      В тот вечер в "АВС" в книге жизни Эдит открылась новая страница. Годы унизительной нищеты ушли в прошлое. Но мы прожили их вместе, и мне были дороги эти восемь лет. А в тот вечер я знала: она будет смеяться, веселиться и вокруг нее будут другие люди...
      Я была слишком молода, слишком ранима, чтобы понять, что для Эдит это не имело значения.
      И если в тот вечер я не пошла к ней за кулисы, то только потому, что сама этого не захотела. Эдит сказала мне накануне:
      - Момона, после концерта приди поцеловать меня.
      Но это было невозможно. Я знала, как бы все произошло в этом случае. Реймон взял бы меня за шиворот нового пальто, приподнял при всех в воздух, чтобы показать, что он здесь командует, и сказал бы какую-нибудь унизительную для меня остроту.
      Но дело было не только в этом. Триумф Эдит в "АВС" был и его триумфом, он был счастлив. Он, и никто другой, создал "священного идола". Я не собиралась портить ему праздник. Тем более что радоваться ему оставалось недолго. Для него все было кончено.
      Эдит не была неблагодарной. Отнюдь. Она к нему прекрасно относилась, но больше его не любила. Дружеские отношения она сохранила на всю жизнь, но не любовные.