Эдит Пиаф

      Его элегантные манеры нас завораживали. Но с ним чаще всего было не до веселья. После уроков Реймона мы поступили в школу Поля.
      - Куда ты идешь, Эдит, в таком виде? Как тебе не стыдно?
      - А что такое?
      - У тебя все платье в пятнах. Женщина, которую зовут Эдит Пиаф, не должна выходить из дома в таком виде. Когда ты опрятно одета, ты выглядишь элегантно даже в платье, которое стоит гроши.
      Он был так чистоплотен, что нас с Эдит охватывала паника. Ум за разум заходил. Он заставлял нас мыть руки перед едой! О зубных щетках мы имели самое смутное представление. Поль потребовал, чтобы у каждого из нас была своя и чтобы мы пользовались ею два раза в день.
      Это было мне не по нутру. Но Эдит его любила и подчинялась. Когда Эдит любила, мужчина мог заставить ее делать что угодно. Но лишь вначале, потому что затем обстановка менялась. Чистоплотность Поля даже беспокоила Эдит. "Отчего это он все время моется? Может, чем-нибудь болен?"
      Теперь это вызывает улыбку. Но тогда было, скорее, грустно. Мы с Эдит этого не могли понять. Когда мы были маленькими, вокруг нас все считали, что микроб от грязи дохнет. Позднее, когда у нас вшей уже не было, Эдит часто подбирала на улице кошек и искала у них блох, устремив в пространство отсутствующий взгляд...
      Мы были уверены, что Реймон нас выучил всему, что касалось уменья вести себя за столом. Поэтому, когда Поль сказал однажды Эдит: "Дорогая, я хотел бы, чтобы за столом ты держалась по-другому, по-английски", мы в изумлении посмотрели друг на друга.
      - Взгляни, как я держу нож (он держал его как авторучку), я им подталкиваю еду и накладываю ее на вилку.
      - Это еще зачем? Я не левша и не акробат. Я привыкла есть правой рукой.
      Он расхохотался. Это с ним не так часто случалось. Эдит не выдержала и сказала:
      - Поль, хватит. Не морочь мне голову, дай поесть.
      Все это не имело бы значения, если бы Эдит и Поль не были чуждыми друг другу.
      Когда я была девочкой и мне попадался парень не из наших мест, не из нашей среды, я по его манере одеваться, говорить, держаться определяла: "Этот парень учился, чувствуется, у него есть аттестат". Это было как бы границей, вход за которую мне был запрещен. Эдит тоже так считала. Когда она меня спрашивала: "Как ты его находишь?" - и я отвечала: "Есть аттестат", она говорила: "Этот парень не для нас. Для тех, кто не ходил в школу, он, Момона, не подходит, он будет нас стесняться!"
      Только гораздо позднее Эдит поняла, что талант заменяет многое, что ему всюду место, что можно быть умным, не получив образования. Но во времена Поля мы еще не дошли до этой мысли. Он нам импонировал. И потом, у него была прекрасная речь, что очень нравилось Эдит.
      - Нет, ты только послушай его, Момона, он говорит как пишет! До чего ж красиво! Никогда не повысит голоса, никогда ни одного грубого слова. Как спокойно общаться с таким воспитанным человеком! Как хорошо он придумал переехать в район Этуаль! Вероятно, то, что он называет рангом, определяется адресом, по которому ты живешь, личным телефоном, прислугой... словом, всем тем, о чем бы мы не подумали без него. И потом, от него не ждешь неприятностей: он приходит домой, надевает халат и домашние туфли, слушает радио, весь мой. Не шляется! С ним спокойно!
      Но этот покой Эдит не смогла вынести долго.
      Я спала в комнате в глубине квартиры. Эдит с ним в спальне, на прекрасной постели, обитой синим атласом. Это было естественно, но, поскольку я не привыкла спать в комнате одна, я слишком часто под утро забиралась к ней в постель.
      За исключением этого, ничто не изменилось. Был мужчина или нет, по утрам ее будила я. Со всеми предосторожностями. Я любила смотреть на нее спящую: она спала, как ребенок, сжав кулачки. Я засовывала свой палец в ее кулак: она сжимала его и шептала: "Ты, Момона?", Открывала один глаз, затем другой. Протягивала руку, и я вкладывала в нее чашку очень крепкого черного кофе. Тогда она садилась, удобно устраивалась в подушках и начинала присматриваться к окружающему. "Как погода? Открой шторы. Не так быстро".
      Яркий свет ее раздражал. Она говорила: "У меня есть свое солнце, оно всходит во мне с приходом ночи. Тогда я начинаю все четко видеть".
      Она не обращала внимания на мужчину, который лежал рядом с нею. Он мог просыпаться или продолжать дрыхнуть - ей было все равно. Я садилась к ней на постель, и мы начинали трещать, как сороки.
      Она мельком просматривала почту, статьи о себе, хохотала, кричала жила. Потом отбрасывала одеяло и в ночной рубашке, всегда слишком большой для нее, бежала в ванную. Я за ней.
      Эдит открывала краны, вода хлестала, а она смотрела на меня и смеялась. Как ребенок, который боится нотаций, она мочила губку, мыло, комкала и бросала на пол полотенца - по крайней мере, Поль оставит ее в покое.
      Мы переходили к серьезным делам: кремам и болтовне. Эдит придумала: мы - это не "Мышьяк и старые кружева"*, мы - это "Банки с кремом и ля-ля-ля".
      ______________
      * "Мышьяк и старые кружева" - известный фильм Альфреда Хичкока.
      Когда ей хотелось побаловать "хозяина" - если они весело провели ночь и она об этом помнила, так как не перебрала,- она говорила: "Приготовлю Полю завтрак". Но чаще всего Поль обслуживал себя сам.
      Должна признать, что не каждого любовника устраивало бы такое пробуждение. Поль мечтал бы о тихих завтраках тет-а-тет, за маленьким столиком, при свечах. Они бы выглядели как кавалер де Грие и Жервеза Золя. Когда ему слишком надоедало быть втроем, он говорил, глядя на меня: "Хватит с меня, пусть отправляется на кухню".
      Если Эдит была в хорошем настроении, она пожимала плечами или крутила у виска, как бы говоря мне: "Он спятил, не обращай внимания". Если она была не в духе,, хватала свою тарелку и шла за мной. "Я тоже буду есть с Момоной на кухне".
      Поль оставался один. Он превосходно держался: сидя на краешке стула, оканчивал завтрак, курил, читал за кофе. Атмосфера не разряжалась. Тем более что возвращаясь из кухни, мы не прерывали начатых разговоров. Как закон, темой их всегда был "мой старый любовник".
      - Момона, а ты помнишь Рири-легионера?.. или Жанно-матроса?.. или моего жениха из поезда "Париж - Средиземноморье"? Черт, как он меня целовал!..
      Перечисление, как на строевой перекличке. Эдит набрасывается на Поля:
      - А ты почему не смеешься? Это тебе не смешно?
      - Не особенно.
      - Скажи на милость, чем же можно тебя рассмешить?
      - Во всяком случае, не воспоминаниями о любовных историях.
      - Ах, мои любовные истории тебя не интересуют? А у меня были потрясающие! Правда, Момона? И ты не ревнуешь?
      - Твое прошлое меня не интересует. Нельзя ревновать к половине населения Франции.
      - Уж сразу скажи, что я б...!
      Но как бы она к нему ни цеплялась - а скандальнее ее трудно было себе представить,- Поль не терял хладнокровия.
      Эдит кипятилась:
      - Это айсберг, а не человек. Надо же мне было умом тронуться, чтобы так втюриться в... учебное пособие по правильной жизни! Ты смогла бы весело жить с такой борной кислотой? Я - нет! Ну, ничего, он у меня потеряет свое хорошее воспитание. Я его выведу из себя. Вот увидишь - я получу по морде. Когда-нибудь, да получу.
      Я знала: раз она решила, то добьется. Но как?
      Мне казалось, что когда Поля создавали, ему забыли вложить нервы. У этого человека не было ничего, кроме головы, а в ней ничего, кроме хороших манер.
      Эдит обожала ссоры, сцены, крики. Вокруг нее должно было быть шумно. Это была ее манера жить. И пела она о веселье, о любви, о ревности, о расставании, а не о тихой уютной жизни у камелька. То, о чем она пела, было частью ее жизни, ее внутреннего мира.
      Рядом с нами, дверь в дверь, находился "Биду-бар". Чтобы пройти к нему и чтобы Поль нас не заметил, мы проползали на четвереньках под нашими окнами. Когда мы возвращались домой, неизвестно в котором часу ночи, пьяные или притворяющиеся ими, Поль молчал, стиснув зубы. Он считал ниже своего достоинства пойти и привести нас домой,- а надо было бы, да еще за шиворот!
      Поль молчал всегда с таким видом, от которого Эдит приходила в ярость. Она швыряла ему в голову все, что было под рукой. Неподвижный, как холодильник, Поль говорил мне:
      - Симона, на кухне, кажется, еще остались тарелки - пойди принеси.
      Затем полный достоинства ложился на постель. Книга в руках, радио на всю громкость. Воображаю, что чувствовали соседи. Радио было его неразлучным другом. Он мог часами слушать классическую музыку, в которой мы, естественно, ни черта не понимали, и новости дня. Эдит приходила в отчаяние.
      Шла "странная война".* Если не считать противовоздушной обороны, пронырливых офицериков в опереточных мундирах и всех тех, кто находился в "районе одного населенного пункта", но всегда поблизости от Парижа, то жизнь почти не изменилась. Мюзик-холлы, театры и кинотеатры были переполнены, поскольку военные нуждались в отдыхе и поддержании боевого духа.
      ______________
      * "Странная война" - так французы называли военные действия во
      Франции во время второй мировой войны.
      В тот год стояла прекрасная весна, ожидалось хорошее лето. Эдит, которая в принципе не обращала внимания на погоду, повторяла: "Какое счастье, что у меня есть Поль, от этой весны я пьянею, дни никак не кончаются".
      Я всегда думала, что Поль был талантлив не только днем. Но это не мешало Эдит пускаться в загулы. Ее часто охватывала тоска. Вокруг нас определенно что-то происходило, мы этого не видели, но ощущали.
      Однажды мне пришла в голову гениальная идея.
      - Обойдем все кафе на улице Бельвиль - и вверх и вниз.
      Мы отправились. Заходили во все забегаловки - а их там без счета. Подняться поднялись, а спуститься не можем. На площади де Фэт мы уже передвигались на четвереньках. До сих пор там все дворники это помнят.
      Когда мы вернулись, Поль оценил наше поведение однозначно. А Эдит непременно хотела, чтобы он веселился вместе с нею. Эдит вообще, когда пъянела, становилась веселой - у нее было "веселое вино", как говорим мы, французы.
      - Эдит, довольно. Иди проспись в другое место. Я не хочу в своей постели пьяную женщину.
      - Ты негодяй, слизняк. Меня от тебя тошнит. У тебя трупный запах.
      Поль, не говоря ни слова, взял под мышку радиоприемник и вышел в другую комнату.
      - Ах, так! Трус, подонок,- завопила Эдит, белая от вина и от ярости.
      Ее пьяная злоба достигла таких размеров, что могла поравняться с Эйфелевой башней. Она влетела в его комнату, схватила приемник, бросила об пол и стала топтать ногами, икая от вина и от гнева.
      Поль встал (на этот раз она получит!)... подобрал обломки, посмотрел на Эдит, шатающуюся перед ним, взял ее за плечи.
      - Сожалею: это очень плохой поступок.
      И ушел. Мы были такие пьяные, что стыда не почувствовали.
      На следующий день Эдит подарила Полю новый приемник. Хорошо еще, что это случилось вовремя - через несколько месяцев приемников уже нельзя было достать.
      Все же она была недовольна.
      - Видишь, Момона, я не добилась! Никак не получу по морде! А ведь на этот раз, кажется, заслужила!
      Эдит значительно скорее рассталась бы с Полем, если бы не встретила Жана Кокто.
      Как-то мы обедали у "Маркизы". Рядом с Эдит сидел Жан Кокто. Наверняка мадам Бретон сказала каждому из них: "Дорогая (дорогой), я хочу познакомить вас с совершенно исключительной личностью". И не обманула. Каждый из них в своем роде был действительно необыкновенен. Жан Кокто был к тому же изумительной души человеком.
      Когда мы пришли к "Маркизе", Эдит было как-то не по себе.
      - Не потянуть мне рядом с таким человеком, как Кокто...
      Это быстро прошло, так как Жан взял ее за руку: "Эдит, я счастлив с вами познакомиться. Вы тоже поэт, воспеваете улицу, мы созданы, чтобы понимать друг друга".
      От этих слов Эдит растаяла. Мадам Бретон сияла, а я смотрела и думала, что моя Эдит - знаменитость. Улица становилась воспоминанием, она уходила в прошлое. Эдит смеялась и чувствовала себя свободно, болтая с Кокто.
      Он был поэтом, драматургом, писателем, художником. Понимал музыку, пение, танец. Жонглировал словами и, как фокусник, умел из них извлекать удивительные вещи. Она знала мало. Он - все. Я не могла глаз отвести от их рук. У Кокто были прекрасные руки, у Эдит тоже, их жесты были полны смысла, превращались в слова, взлетая, как птицы. Как красиво они говорили руками! Когда они прощались, Кокто сказал:
      - Я живу на улице Божоле, у Пале-Руайаля, обязательно приходите ко мне. Мы поговорим с тобой, маленькая Пиаф. Ты великая...
      Эдит не могла опомниться. "Ты видела, как со мной разговаривал Жан Кокто? Я обязательно буду с ним встречаться. Он не похож ни на одного мужчину, которого я знаю. Он не поучает, а у него все время учишься.
      Недавно Жильбер Беко написал с Луи Амадо песню под названием "Когда умирает поэт". Каждый раз, когда я ее слышу, я вижу Жана с его привычкой повсюду рисовать звезды - на бумажных скатертях, на программках, книгах. Он ими ставил на вещи свою печать. Всюду, где бы он ни проходил, расцветали звезды.
      Теперь я знаю, Момона, чего мне не хватало в жизни. Встречи с настоящим поэтом. Теперь я его встретила".
      Нам нравилось, как выглядит Кокто, он был похож на Пьеро с торчащими надо лбом волосами. Какой-то критик назвал их тогда "клоунским коком". Мы негодовали, нам казалось, что это, скорее, ореол.
      - Момона,- говорила мне Эдит серьезно,- люди не отдают себе отчета, но он - святой, он так добр! Никогда ни о ком ничего плохого не скажет, не съязвит. Он всегда готов всех понять, всех простить.
      Она сказала Полю:
      - Я хочу прочитать книги Жана Кокто. Купи мне их.
      Не знаю, нарочно ли он так сделал, но он принес ей "Потомака", в которой мы ничего не поняли.
      - Поразительно! Когда этот человек говорит, ты понимаешь все, когда пишет - ничего! Я спрошу у него, почему так получается.
      - Ни в коем случае,- сказал Поль,- поставишь себя в смешное положение.
      Но она спросила. И Жан со свойственной ему деликатностью объяснил, почему она не поняла, и добавил, что это естественно. Он подарил ей "Ужасных детей". Эта книга нам очень понравилась: история с камнем в снежке напомнила нам детство, мы знали детей, которые поступали так же.
      Самые прекрасные слова, когда-либо написанные об Эдит, принадлежат перу Кокто:
      "Посмотрите на эту маленькую женщину, чьи руки подобны
      ящерицам на руинах замка. Взгляните на ее лоб Бонапарта, на глаза
      только что прозревшего слепца. Что она запоет? Как выразит себя?
      Как исторгнет из своей узкой груди великие стенания ночи? И вот
      она поет, или, скорее, как апрельский соловей, пробует исполнить
      свою любовную песню. Приходилось ли вам слышать, как трудится при
      этом соловей? Это тяжкий труд. Он раздумывает, прочищает себе
      горло. Задыхается. Воспаряет и падает. И внезапно - находит.
      Начинает петь. И вокализ потрясает нас".
      Эдит считала, что это так прекрасно, что вырезала статью и всем читала. Она была убеждена, что если такой человек, как Жан Кокто, пишет такое, значит, она поднялась на высокий уровень.
      У них с Жаном вошло в привычку встречаться в Пале-Руайале. На улице Божоле, в подвале дома Кокто, было нечто вроде закрытого клуба, где собирались артисты, писатели, художники. Это был первый из парижских подвалов, открывшийся на четыре года раньше подвальчиков Сен-Жермен-де-Прэ. У него было преимущество: во время воздушных тревог не надо было бежать в бомбоубежище.
      Какими долгими были ночи затемненного Парижа, города в темных очках слепца! Какую тоску наводили синие лампочки! Как далеко в прошлом остался Город Света!
      В нашем подвале мы забывались, здесь были только близкие друзья. Жан спускался из своей квартиры по-соседски, в теплом халате, со своим другом Жаном Маре, которого все звали Жанно. До чего же он был красив! Он обожал Кокто. С ними приходил Кристиан Берар, его звали Бебе, художник-декоратор, с круглым и розовым кукольным лицом и красивой бородой, лежавшей веером на бархатной куртке. Он все время что-то рисовал на клочках бумаги. Приходила Ивонна де Брэ, черноглазая, живая, умная,- крупнейшая актриса того времени. Она и Маре играли главные роли в пьесах Кокто. Эдит гордилась тем, что вошла в их круг, потому что Жан, несмотря на всю свою деликатность, очень легко избавлялся от людей, которые ему не нравились.
      Между Эдит и Жаном сразу установился контакт. Она с ним всегда была искренней и рассказывала все, что приходило в голову. Самым главным для нее в ту пору был Поль. Она его еще любила и делилась с Жаном своими горестями.
      "- Поль меня сводит с ума. Я с ним глупею. Объясни мне, что
      делать.
      - Дорогая,- отвечал ей Жан,- мы никогда не понимаем тех,
      кого любим, когда мы с ними, не принимаем их такими, какие они
      есть, требуем, чтобы они были такими, какими нам хочется, какими
      мы видим их в своих мечтах... А наши мечты с их мечтами совпадают
      редко".
      Когда мы возвращались в такси, Эдит говорила:
      - Жан - потрясающий человек. Он не только умный, он добрый. Когда он со мной говорит, объясняет мне все про Поля, я думаю: он прав, надо пересилить себя.
      Придя домой, она спрашивала Поля:
      - Ты меня любишь?
      - Ну да,- отвечал Поль тоном человека, которому задали не очень приличный вопрос.
      - Ты не мог бы сказать это по-другому? Ты объявляешь: "Я люблю тебя", как будто говоришь: "Жаркое подано!" Если я тебе надоела, скажи. Я больше не могу этого выносить. Я сыта по горло твоими улыбками, которые ничего не выражают...
      И опять заводилась на всю ночь.
      На следующий день она снова встречала Жана, снова он ей объяснял, снова она принимала благие решения, но, возвращаясь, снова натыкалась на айсберг, и все повторялось...
      Однажды ночью, сидя между Ивонной де Брэ и Жаном, Эдит стала плакать и жаловаться.
      - Вы не можете себе представить. Я ему говорю, что люблю его,- он, лежа на кровати в халате, читает газету. Говорю, что не хочу больше его видеть, или говорю, что обожаю его, или говорю, чтобы он убирался,- он читает газету. Я не могу этого выносить. Я разбиваю все, что попадает под руку, и бросаю в лицо все, что приходит на ум,- он читает газету. Он меня сведет с ума!..
      - Дорогая, успокойся, я это улажу. Потерпи немного.
      - Момона, я не посмела спросить у Жана, что он собирается сделать.
      Несколько дней спустя раздался телефонный звонок:
      - Эдит, приезжай сейчас же, я тебе кое-что прочту.
      Мы примчались на улицу Божоле. Там уже были Жанно, Ивонна де Брэ и Бебе Берар. Жан Кокто прочел нам "Равнодушного красавца", одноактную пьесу, которую только что закончил. Он создал ее по рассказу Эдит.
      "Бедная комната в отеле, освещенная огнями уличных реклам.
      Диван-кровать. Патефон, телефон. Дверь в маленькую туалетную
      комнату. На стенах афиши.
      Занавес поднимается, актриса на сцене одна, на ней короткое
      черное платье... Она выглядывает в окно, бежит к двери,
      прислушивается к шуму лифта. Потом садится у телефона. Заводит
      патефон. Ставит пластинку в собственном исполнении "Я схожу по
      тебе с ума", останавливает. Возвращается к телефону, набирает
      номер..."
      Женская роль была списана с Эдит: известная певица, ревнующая своего возлюбленного ко всему, что его окружает... Мне казалось, я слышу голос Эдит:
      "Вначале я тебя ревновала к твоим снам. Я думала: "Куда он ускользает от меня, когда спит? Кого он видит?" А ты улыбался, был спокоен и доволен, и я начинала ненавидеть тех, кто тебе снился. Я тебя часто будила, чтобы вас разлучить. А ты любил видеть сны и сердился на меня. Но я не могла выносить твоего счастливого лица".
      - Тебе нравится?- спросил ее Жан.
      - Жан, потрясающе.
      - Это посвящается тебе, Эдит. Я тебе ее дарю, и вы будете ее играть вместе с Полем.
      - Это невозможно, я не сумею. Я же только певица. И потом, играть с Полем! О нет, Жан, я не смогу!
      Эдит была в этом вся. С одной стороны, была смелой, с другой - боялась, что не справится. Когда дело не касалось ее профессии, она всегда сомневалась.
      Жанно смеялся. У него были великолепные зубы, теплая улыбка. Он говорил:
      - Это же очень просто: Поль ничего не говорит, а ты играешь сцену, которую устраиваешь ему каждый день.
      Но все только казалось легким. Монолог, продолжающийся целый акт, очень долог. Нет, было совсем не так легко. Это стало ясно на первой же репетиции.
      Разумеется, Поль согласился играть. Пьеса Жана Кокто в постановке самого Жана и Реймона Руло - значительное событие. А выступить в роли без слов было к тому же испытанием для актера, и Поля это привлекало.
      Итак, две роли - два актера. Один молчит как рыба, другая говорит, не закрывая рта. К сожалению, молчит тот, кто умеет говорить на сцене, а говорит та, кто умеет только петь.
      На первой репетиции у Эдит ничего не получилось. К счастью, Поля не было, его заменял Жанно. Эдит, умевшая выразить на сцене все чувства голосом и жестом, вдруг стала фальшивить, разучилась ходить, двигать руками... Она была в отчаянии.
      - Жан, театр не для меня! Какое несчастье! Я так хотела, но не получилось. Я никогда не смогу.
      Напрасно Жан говорил ей: "Это только первая прикидка. Ты справишься. Это твоя пьеса, твоя роль; я написал ее для тебя". Эдит упрямо твердила: "Нет". Я чувствовала, что она на грани слез. "Поль будет смеяться надо мной"!
      Жан посмотрел на Ивонну де Брэ, которая молча сидела в углу. Эти двое понимали друг друга без слов... Она сказала:
      - Эдит, ты сыграешь, я тебя научу.
      Какой это был прекрасный и вдохновенный труд! Мне кажется, что даже я, пройдя через руки Ивонны, сумела бы играть на сцене. Она разобрала всю роль Эдит, фразу за фразой, отрывок за отрывком, как механизм по деталям. Потом, когда она собрала их вместе, механизм заработал, как бьющееся сердце.
      В конце пьесы равнодушный красавец поднимается с кровати, надевает пальто, берет шляпу. Эдит цепляется за него, умоляет: "Нет, Эмиль, нет, не оставляй меня..."
      Он высвобождается из ее объятий, Отталкивает и дает ей пощечину. Он уходит, а Эдит остается на сцене. Она прижимает руку к щеке и повторяет: "О, Эмиль... О, Эмиль..."
      На репетиции Жан сердился, но по-своему, вежливо и деликатно.
      - Нет, Поль, это плохо. Она тебя раздражает, выводит из себя своей любовью. Ты не можешь ее больше выносить и даешь ей пощечину, настоящую, со всего размаху... Пощечину мужчины, а не аристократа, который бросает перчатку в лицо маркиза, вызывая его на дуэль... Давайте еще раз!
      Корректно, элегантно Поль снова отвешивает пощечину. Эдит умирает со смеху.
      - Он не виноват, он просто не умеет. Я ему сейчас покажу.
      И со всего размаху залепляет ему великолепную двойную пощечину, сначала одной, потом другой стороной руки... Если бы он мог, мне кажется, он испепелил бы ее взглядом! А Эдит очень спокойно, очень по-актерски ему объясняет:
      - Первая пощечина дается с размаху. Вторую бьешь сильно, тыльной стороной руки. Именно тут ты делаешь больно... Понял?
      - Понял,- отвечает Поль, внешне невозмутимо, внутренне - со скрежетом зубовным.
      - Прекрасно,- говорит Жан,- повторим.
      Поль боится не сдержаться и снова шлепает Эдит по щеке благовоспитанно и робко. Эдит хохочет, я тоже. Она настолько вывела его из себя, что в вечер премьеры в театре Буфф-Паризьен он дал ей настоящую, совсем не театральную пощечину. За кулисами он бросил Эдит небрежно:
      - Получила то, что хотела? Довольна?
      Она пожала плечами:
      - Ну, это же в театре...
      На месте Поля я бы ей оторвала голову!
      Эдит приложила много стараний, чтобы получить пощечину, но теперь получала ее каждый вечер. Мне казалось, что Поль облегчает свою душу!
      Пьеса была гвоздем сезона 1940 года. Она шла в один вечер с другой пьесой Жана Кокто, "Священные монстры", в которой играла Ивонна де Брэ. Художником был Кристиан Берар.
      Эдит очень гордилась своим успехом в театре, теперь она совсем не боялась сцены. Что касается Поля, то после успеха "Равнодушного красавца" его стали приглашать играть в других пьесах и сниматься в кино. Критики писали: "Даже в неблагодарной роли Поль Мёрисс проявил себя как актер исключительного дарования. Он не ограничивается ролью партнера, на фоне которого блещет мадам Пиаф. Поль Мёрисс наделяет своего персонажа яркой характеристикой".
      В конце "странной войны" Эдит одержала другую победу. Ее пригласили выступить в большом концерте, организованном Красным Крестом в пользу солдат Действующей армии. Афиша мюзик-холла "Бобино" сверкала именами самых известных эстрадных певцов. Концерт начался в полночь и закончился в пять утра. Это был единственный раз, когда Эдит выступала в одной программе с Мари Дюба и Морисом Шевалье. В зале было много солдат. Эдит, как всегда, приготовила сюрприз. Она спела "Где они, мои старые друзья?"
      Где мои дружочки?
      Те, кто рано утром
      Отправился на войну?
      Где мои дружочки,
      Те, кто говорил:
      "Не печалься, ты вернешься".
      Все ребята с Менильмонтана
      В строю откликнулись: "Мы здесь".
      Они отправились на войну,
      Распевая песни.
      Где они?
      Где они?
      На последнем "Где они?" в глубине сцены зажигался синий - белый красный свет. Вначале он был величиной с кокарду, а потом заливал всю сцену, и казалось, что на Эдит наброшен французский флаг. Все это придумала она сама. Люди повскакали с мест, кричали и подхватывали ее песню хором, некоторые даже отдавали честь. Мы с Полем, стоя за кулисами, боялись даже взглянуть друг на друга, чтобы не расплакаться.
      После выступления Эдит мы остались в зале слушать других. Никто не хотел уходить. В эту ночь в "Бобино" люди верили в победу. Казалось, еще немного, и все запоют "Марсельезу".
      Когда мы вышли на улицу, край неба порозовел, занималась заря, было тепло. Нас охватило ощущение удивительной легкости, мы не пили, но нас опьянила надежда.
      - Впервые в жизни мне хочется смеяться, когда встает солнце!- сказала Эдит.
      Дома Поль откупорил бутылку шампанского, мы выпили за нас, за все наши надежды! Поль улыбался. Мы были счастливы. Нам было хорошо. Машинально он включил свой новый красивый приемник и одновременно поднял бокал:
      - За сегодняшний день, за 10 мая.
      И тут мы услышали зловещий голос диктора: "Сегодня, в шесть часов утра, германские войска нарушили бельгийскую границу. Танковые части продвигаются в глубь страны..."
      Веселье кончилось, и надолго.
      Недели мчались за неделями. Поль не отходил от приемника. Мы услышали имена Поля Рэйно, Даладье, Вейгана, потом Петэна.
      Париж имел жалкий вид. Мы узнали, что такое воздушные тревоги, и ужасно их боялись. Эдит не хотела спускаться в подвал. Она боялась оказаться заживо похороненной. Поэтому мы мчались в "Биду-бар". Это запрещалось, но нас туда все-таки впускали. Мы сидели впотьмах и ждали. Поль был с нами, он теперь не оставлял нас одних.
      Мимо нашего дома проезжало много странных машин. Первыми появились машины с бельгийскими беженцами, на крыше у них было по два, а то и по три матраса. Вначале мы с Эдит думали, что это их постели, но оказалось, что так они защищались от пуль. После бельгийцев появились беглецы с севера и востока Франции. Все они проходили мимо, никто не задерживался в городе; они дрожали от страха и рассказывали о бошах страшные вещи. Но главное, они говорили, что Париж не надежен. В это трудно было поверить, но люди стали покидать Париж, сначала опустели шикарные кварталы, затем постепенно весь город. Правительство, министерства уехали в Бордо.
      На стенах появились объявления, в которых говорилось, что Париж будут защищать до последнего. Тогда, охваченные паникой, уехали те, кто еще оставался. Париж объявили открытым городом. В обращениях по радио население призывали оставаться на местах. Но люди потеряли веру, никто ничего не слушал. Была полная паника.
      Мы ничего не понимали и держались за Поля. Мы никуда не уехали.
      Господи, до чего же был мрачен Париж в то утро, 13 июня 1940-го! Сквозь опущенные жалюзи мы смотрели на улицу, где люди заталкивали в машины то, что у них было наиболее ценного. Старая консьержка из дома напротив ушла пешком, держа в одной руке чемодан, в другой - клетку с канарейкой. Не знаю, куда она шла, но машины для нее не было, метро не работало.
      Из дальней комнаты доносился голос диктора. Радио у нас не выключалось день и ночь. Диктор сообщал о бомбардировках, об очагах сопротивления: "Наши героические солдаты..." Несчастные, за что, за кого они сражались?
      Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, у нас теперь было одно сердце, и оно билось в едином ритме, ритме отступления.
      "Уехать?- говорила Эдит,- но куда? У нас даже нет машины. Пешком? Но мы останемся без ног, прежде чем уйдем достаточно далеко. И потом, везде одно и то же" Как всегда, она была права! Это верно, что на первом месте у Эдит всегда стояли ее профессия и любовь, но когда она обращала внимание на что-то другое, то обнаруживала здравый ум.
      Что мы должны были беречь? Свою шкуру? Мы ею особенно не дорожили.
      Когда во Франции заговорили о немцах, об их лозунге: "Пушки вместо масла", у нас с Эдит создалось представление, что они голодают. Мне казалось, что они "обрушатся на нас, как полчища красных муравьев, которые в мгновение ока могут обглодать быка.
      "Нужно купить хлеба, консервов, сигарет, вина",- сказала Эдит. Как всегда, она обо всем думала! Поль так стискивал кулаки, что у него белели косточки суставов. Он больше не мыл каждую минуту руки и не подпиливал ногтей. Он даже перестал бриться. Все потеряло значение. Мы с Эдит смотрели на него другими глазами. Теперь он не был похож: на манекен. Склонившись над приемником, с горькой складкой у рта, он слушал последние рыдания страны, бившейся в агонии. Я не знаю, почему Поля не мобилизовали. Кажется, он был освобожден от военной службы из-за сердца.