После этого концерта она записала у Полидора свою первую пластинку "Чужестранец". Мы с Эдит посмеивались, но не зло, вспоминая то, что было связано с этой песней. Мы считали, что тетка Лажон поступила, скорее, добросердечно, да так это и было.
      Потом Канетти пригласил ее выступить на Радио-Сите. По окончании передачи слушатели буквально стали обрывать телефон. Они хотели знать, кто такая "Малютка Пиаф", и просили, чтобы она выступила еще. Тут же, на уголке стола, ей дали подписать контракт на шесть недель выступлений на Радио-Сите. Вечером папа Лепле спросил У Эдит:
      - Ты хотела бы поехать в Канны?
      - На Лазурный берег?!
      - Да, ты выступишь на балу в пользу "Белых кроваток"* на Серебряном мосту.
      ______________
      * "Белые кроватки" - ежегодное благотворительное мероприятие,
      сбор средств от которого поступает в пользу детей-инвалидов.
      - О, папа! Не может быть!
      Для Эдит Серебряный мост, "Белые кроватки" были фантастикой, мечтой. Хотя мы покупали газеты только для того, чтобы чистить ботинки, иногда все же что-то читали, особенно с тех пор, как попали к Лепле. Ведь теперь писали об Эдит. Мы знали, что есть такой бал "Белых кроваток", но знали также, что это не для нас.
      По улице Эдит ходила не чувствуя под собой земли. Она летала, я тоже. Мы и не предполагали, что скоро нам понадобятся парашюты.
      С работой все было в порядке. Эдит овладевала профессией, много вкалывала, чтобы быть в форме, да ее к этому и тянуло. Время от времени она дела на улицах.
      Личная жизнь Эдит никогда не была простой. Но в этот период ее занесло.
      Что касается дружбы, у нее был папа Лепле, к которому она тянулась всем своим сердцем воробышка, и Жак Буржа, который учил ее множеству вещей и остался нашим другом на всю жизнь. За долгие годы Эдит написала ему более двухсот писем, никому из мужчин она столько не писала!
      Что же касается любви - здесь она просто сошла с рельс. Это был период увлечения моряками, солдатами легиона и разными проходимцами. Эти люди не приходили слушать ее в кабаре - их бы туда на порог не пустили. Они ждали ее после концерта. У них хватало терпения. Они торчали возле "Жерниса", в "Бель Ферроньер". Никогда еще на Елисейских полях не толклось столько парней с Пигаль. Они крутились там всю ночь, ждали, когда появится Эдит. Не скажу, что их было пятьдесят, не буду преувеличивать, но были те, кто приходил ради нее, и другие, кто помогал им провести время в ожидании. Вообще, народу хватало.
      Актриса! Солистка, которая зарабатывает пятьдесят франков за вечер! Для них это была колоссальная сумма, золотые горы! Они выпивали, Эдит платила. Как всегда, по-королевски щедро.
      Лепле заходил поболтать с ними. Морячки, все повидавшие, всюду побывавшие, нравились ему, даже слишком. Среди них попадались действительно красивые. Лепле был широким человеком. Парни не терялись, пили за счет Эдит и за счет ее патрона, иногда даже ужинали.
      Луи Лепле и до Эдит знал, что такое блатной мир, матросня и Иностранный легион, он с ними водился и раньше, но она их стала приводить почти к нему домой - к дверям его кабаре. Именно из-за этого полиция вскоре так вцепилась в Эдит.
      В течение семи месяцев Эдит была по-своему счастлива; что же делать, если ее понимание счастья отличалось от взглядов других.
      Но 6 апреля 1936 года все рухнуло - убили Луи Лепле...
      Он упал под скамью
      С маленькой дыркой в голове:
      Браунинг, браунинг...
      О, звук выстрела не был громким.
      Но все же он умер.
      Браунинг, браунинг...
      Если нажать здесь, то кто выйдет
      Из маленькой дырочки?- Госпожа
      Смерть.
      "Браунинг". Эдит пела эту песню много лет спустя. И каждый раз с болью в сердце. Каждый раз ей казалось, что это убивают Лепле.
      Занавес трагедии уже поднимался, а в "Жернисе" в тот вечер все шло, как обычно.
      - Слушай, крошка,- Лепле часто так называл Эдит,- через три недели у тебя Канны, Серебряный мост. Дела идут. И идут хорошо. Но ты должна понять, что это далеко не все.
      - Я знаю, папа, мне еще нужно многому научиться.
      - Нужно работать.
      - Знаю. Но почему вы говорите мне об этом сегодня? Что-нибудь не так? Вы не в своей тарелке!
      - Да, детка, мне снился плохой сон, и я никак не могу его забыть. Я видел свою мать, она мне говорила: "Бедный сынок, приготовься. Мы скоро встретимся. Я тебя жду".
      Эдит отвечала:
      - Ерунда! Все знают, что сны лгут!
      Но было видно, что она кривит душой. А у меня просто мурашки побежали. Мне захотелось уйти, я боялась смерти.
      - Я не очень-то верю в сны, детка, но этот...
      Мы стояли так втроем молча, как окаменелые.
      - Мне не хотелось бы покидать тебя теперь, Эдит. Ты еще нуждаешься во мне. Тебе нельзя оставаться одной. В сущности, ведь ты еще совсем девчонка. И ты слишком простодушна. А в нашем деле люди злы, очень злы! Здесь пускают в ход не только когти и ногти, здесь бьют ниже пояса, Прошу тебя, будь сегодня умницей. Завтра утром у тебя в девять часов запись, а потом концерт в зале Плейель. Иди баиньки. Никаких "загулов". Обещаешь?
      - Да, папа.
      - Клянешься?
      - Да, папа. Вот.
      Она протянула руку и плюнула на пол. Когда мы вышли на улицу, Эдит сказала:
      - Еще не поздно.
      Я прекрасно поняла, что это значит, но для очистки совести сказала:
      - Лучше бы нам пойти спать. Тебе завтра работать.
      Решительным жестом она отмела мои слова.
      - Моя работа - это моя работа. Я ее выполню. Если ты устала - мотай домой, а я пропущу стаканчик, без этого мне не заснуть. Своим сном папа нагнал на меня тоску. Мне нужно переключиться. А ты веришь в сны?
      У меня не было никакого мнения. Позднее оно у меня появилось, но в тот момент - нет.
      - Но не больше одного стаканчика.
      - Клянусь.
      В эту ночь Эдит была щедра на обещания.
      Что за ночь! Один из наших друзей уходил в армию. Эдит сдержала клятву: только один стаканчик... но в каждом бистро. Давно мы так не веселились. Нам этого не хватало, у папы Лепле мы заскучали.
      Новобранец разошелся: "Ребята,- кричал он, заливаясь слезами,кончилась моя свободная жизнь! Поддержите меня". Еще бы его не поддерживать, его даже донесли до вокзала. Как его сумели посадить в вагон в таком виде, право, не знаю. В семь часов утра Эдит сидела перед черным кофе с жуткой головной болью. Мы ее надолго запомнили.
      Мы тогда жили на углу тупика де Бо-зар, на втором этаже, окна выходили на Пигаль. Теперь мы могли себе это позволить: у нас были деньги. Вернувшись домой, мы глянули на часы. Восемь! Эдит проглотила тройной черный кофе и сказала:
      - Момона, нужно отложить встречу, я не могу петь. Я должна поспать хоть часок. Пойдем позвоним по телефону.
      Когда она была в таком состоянии, она не могла оставаться одна. У меня тоже глаза слипались, вокруг все расплывалось.
      - Алло, папа?
      - Да.
      Она бросила на меня взгляд: "Ну и попадет же мне сейчас!" - и продолжала:
      - Я не могу сейчас приехать. Я только-только вернулась домой. Потом все объясню. Нельзя ли все отложить?
      - Приезжайте немедленно. Вы слышите? Немедленно.
      - Хорошо, еду.
      Она повесила трубку.
      - Момона, он сказал мне "вы". Придется ехать. Он сердится. Как тебе кажется, я нормально говорила?
      В такси мы так волновались, что почти протрезвели. Эдит прошептала:
      - Момона, мне кажется, это не папа со мной говорил. Что там происходит?
      На авеню Гранд Арме, перед домом 83, большая толпа, множество шпиков, полицейских машин. Мы ничего не понимали, нам стало страшно. В парадном один шпик нас спросил:
      - Вы к кому?
      - К господину Лепле.
      Другой, в фетровой шляпе, сдвинутой на затылок, сказал Эдит:
      - Ты малютка Пиаф? Проходи, тебя ждут.
      Я осталась стоять на тротуаре. Мне следовало бы немедленно удрать, но я не могла: Эдит сделала мне знак, чтобы я осталась. Вокруг меня шли разговоры.
      - Убили Луи Лепле, владельца кабаре.
      - В этой среде можно всего ожидать.
      Думая про себя: "Какое все это имеет отношение к Эдит", я продолжала прислушиваться. Консьержка, раздуваясь от важности, рассказывала:
      - Их пришло четверо, все молодые ребята. Убили его одним выстрелом. Его прислугу, мадам Сесси, они связали и заткнули ей рот... Это моя приятельница, но, представь те, ее нашла не я...- казалось, именно это больше всего огорчало консьержку; она была из тех, кто хочет повсюду быть первым...- а соседка из квартиры напротив. Она вышла за покупками, около восьми часов. И что же она видит? Мадам Сесси! Бедная старуха лежит связанная. Соседка позвала меня, мы ее развязали, и она нам сказала: "Они убили моего хозяина". Я была потрясена.
      На ее потрясение мне было наплевать! Эдит все не возвращалась.
      - Мадам Сесси,- продолжала консьержка,- еще застала господина Лепле в живых. В это время он обычно спал, ведь он поздно возвращался. В дверь постучали условным стуком, как стучали близкие. Она открыла. Лепле принимал молодых людей в любое время. Они приставили ей к виску револьвер - орудие убийства,- что она могла сделать? Связали ее, заткнули рот. Говорили они тихо, она не все слышала, но все-таки разобрала, как они сказали Лепле: "Мы тебя накрыли... больше ты нас не проведешь!" Представляете, человек спит в своей постели и такое пробуждение!
      Я слушала до звона в ушах, но не могла поверить. Мне было холодно, болела голова. Я ждала Эдит, она мне все объяснит.
      Наконец она вышла в сопровождении двух мерзких баб с мужскими повадками. Я тотчас поняла, что это полицейские дряни. Смотрели, как будто ничего не случилось. Но меня не проведешь! За ними шли два инспектора.
      Бедная Эдит в одной руке держала берет, другой вытирала платком глаза. Крупные слезы текли у нее по щекам; лицо осунулось, глаза ввалились. Женщины держали ее под руки. Они заставили ее остановиться, чтобы фотографы могли сделать снимки. Эти бабы и сами хотели сфотографироваться.
      Эдит не двигалась, я тоже не трогалась с места. Наши глаза встретились. Ее улыбка - сейчас это была вымученная гримаса - мне говорила: "Не огорчайся, Момона, жди меня и будь умницей".
      Я видела, как Эдит села в полицейскую машину, за ней два инспектора. Эдит, Эдит Эдит!.. Я вернулась в отель и стала ждать. Недолго: явились шпики и забрали меня. Они работали в быстром темпе. И если беседа с ними не была лишена интереса, то удовольствия она не доставила.
      - Ты подруга Эдит Гассион, певицы?
      - Да, мсье.
      - Ты живешь здесь, с ней?
      - Да, мсье, но я работаю.
      - Покажи свою трудовую книжку.
      - Знаете, у нас с Эдит их нет. Я ей помогала, одевала перед выступлением.
      - Ты собирала деньги на улице?
      - Да, мсье.
      - Так. Бродяжничество, нищенство и несовершеннолетие. Забирай свое барахло, мы тебя увозим. Знаешь, что полагается за бродяжничество?
      Что я могла ответить?
      Меня послали на медицинский осмотр. Сорок восемь часов я просидела с проститутками, а потом меня как несовершеннолетнюю засадили в исправительный дом. К "Доброму пастору", у моста Шарантон. На два с половиной месяца.
      Полицейские задали мне несколько вопросов о Луи Лепле, но поняли, что я ничего не знаю. Даже если бы мы с Эдит и знали что-нибудь, о чем-то догадывались, мы бы рта не раскрыли. Мы были очень молоды, но знали, что у блатных память долгая, очень долгая. По их законам нет срока давности. В любом случае мы были не из породы стукачей. И кроме того, это не вернуло бы к жизни Луи Лепле.
      На сердце у меня лежал камень, а в голове мысли вертелись вихрем. Я ничего не знала об Эдит. Наконец до меня дошли известия о ней. Случилось это в месте, лишенном какой бы то ни было поэзии, что придало им еще большую горечь. В уборной исправительного дома пользовались газетной бумагой; там я увидела фотографию Эдит. Я разыскала те куски газеты, где говорилось об убийстве. "ПЕВИЦА КАБАРЕ, ЗАМЕШАННАЯ В ДЕЛЕ ЛЕПЛЕ". Они не стеснялись в выражениях. Я собрала все обрывки и носила их на себе. Кое-чего не хватало, но я все-таки узнала, что фараоны продержали ее, сколько могли, и пропустили через всю полицейскую мясорубку. Что ей пришлось пережить! Я плакала по ночам, закрываясь с головой вонючим одеялом. Знакомства Эдит говорили не в ее пользу. В общих чертах я представляла себе, что с ней происходило, но не знала подробностей. Два с половиной месяца спустя мы встретились, и Эдит мне все рассказала. До мельчайших подробностей.
      "Ах, Момона, когда полицейские втолкнули меня в комнату папы
      Лепле и я увидела, что он лежит поперек кровати, запрокинув
      голову, в красивой шелковой пижаме, я так заревела, что чуть не
      задохнулась. Знаешь, он был очень красив, только слишком бледен,
      казалось, он спит. Но они заставили меня зайти с другой стороны:
      здесь уже не было красоты. На месте глаза страшная дыра, полная
      крови. Директриса, Лора Жарни, скорчившись в кресле, рыдала,
      прикрыв лицо платком. Она повторяла: "Моя бедненькая Эдит, моя
      бедненькая..." А я кричала: "Это неправда, папа Лепле, это
      неправда!"
      Полицейский сказал мне:
      - Ну, нагляделась? Теперь едем с нами.
      И они меня повезли на Ке-дез-Орфевр, в уголовную полицию.
      Дело вел комиссар Гийом, поджарый, большие усы с проседью. На
      такого посмотришь и почти захочешь, чтобы он был твоим отцом.
      - Вы кажетесь неглупой, детка, не заставляйте нас терять зря
      время. Скажите правду.
      - Я ничего не знаю. Я гуляла с друзьями".
      Он передал Эдит своим инспекторам, совсем молодым ребятам, но эти бывают часто пожестче старых. Они начали с того, что стали допрашивать ее как свидетеля, тогда это не показания, а свидетельство. Так им удобнее, могут все себе позволить.
      Полиция выдвигала следующую версию: Эдит была знакома с парнем по имени Анри Валетта, сутенером, в прошлом солдатом Колониальной пехоты. Поступив к Лепле, она дала ему отставку; из мести Валетта убил Лепле. Все очень просто. Полицейские не любят усложнять. Эдит повезло, прислуга Лепле не узнала Валетту на фотографии. Сорвалось. Тогда выдвинули другую версию. Именно ее я прочла под заголовком: "МАЛЮТКА ПИАФ ЛЮБИЛА ДВОИХ". По их мнению, Эдит любила Жанно Матроса. А вторым ее любовником был Жорж; Спаги. Это было правдой. На свою беду Эдит познакомила его с Луи Лепле. Его часто видели и в "Жернисе" и в "Бель Ферроньер", где он поджидал Эдит вместе с Жанно и Пьером Шрамом. Все они были связаны с теми, кто совершил убийство.
      К несчастью, в этой версии было много достоверного. Хуже всего было то, что Эдит в самом деле была знакома со всеми.
      "В течение многих часов мне задавали одни и те же вопросы.
      - Жорж был вашим любовником?
      - Да.
      - Он был в хороших отношениях с Лепле?
      - Они были друзьями.
      - Не считай нас глупее себя. Он был его любовником.
      - Я здесь ни при чем.
      - Не отпирайся, хуже будет. Итак, когда Жорж приходил за
      тобой, с ним бывали те двое? Молодой и матрос?
      - Да.
      - В семь часов утра ты была с Жоржем?
      - Нет, я была с друзьями.
      - Жорж пришел к вам?
      - Нет.
      - Лжешь!
      И это повторялось, повторялось без конца, Момона. У меня
      раскалывалась голова. Они ели бутерброды, пили пиво, курили. Я
      больше не могла. Потом за мной пришел папаша Гийом. Он взял меня
      за руку, по-отечески, но в его кабинете все началось сначала.
      - Скажите правду, вы же видите, мы о вас все знаем, вы
      ничего не можете от нас скрыть".
      И все-таки они вынуждены были ее отпустить, но сказали, что она остается в распоряжении полиции.
      Несколько месяцев спустя дело было закрыто. Но не для Эдит.
      глава пятая. Реймон Ассо
      Тем временем я жила на всем готовом - крыша над головой, кормежка. Было даже общество, но уже не такое, как в "Жернисе". И мне было невыносимо сознавать, что я снова оказалась на дне.
      Никаких известий от Эдит. Хотя это было даже к лучшему. Меня и так чуть не пристегнули к "делу Лепле".
      Казалось, все про меня забыли. Но я ошибалась. Парни, с которыми мы водились, наши "защитники" и их друзья, проявили себя отлично. Через два с половиной месяца наш Анри с помощью одного типа по прозвищу Хромуша сумел меня вызволить. Это целая история. Хромуша разыскал мою мать и уговорил ее заявить, что она берет меня к себе. Он, наверное, ее околдовал: чтобы меня выпустили, матери пришлось хлопотать, а ей ведь было совершенно безразлично, где я нахожусь, раз от меня нет никакой прибыли. Представляю себе, как они ей мозги прочистили.
      Меня вызвали в суд около трех часов. Там была мать, и выглядела почти прилично. Я удивилась, увидев ее. А куда ей было деваться? Двое ребят, которые ее привели, ждали на улице.
      Все прошло гладко. Социальное обследование показало, что в квартире чисто, что мой отец никогда не пил, а моя мать - безупречного поведения. Были даже такие детали: я узнала, что у меня были птицы и кошка, которых я очень любила. Это у меня-то! Никогда у меня ничего не было: ни животных, ни одежды, ни ласки. Но ребята ничего не упустили, ни одной мелочи. Они были просто гениальны! Еще десять минут, и я бы сама всему поверила. Судья, строгий и справедливый, сказал мне: "Вас возвращают вашей матери". Меня отвезли к "Доброму пастору" за вещами. В семь часов вечера я оттуда вышла. Сначала я отправилась к матери, чтобы соблюсти видимость, а потом помчалась на улицу Вертю, где, как сказал Анри, Эдит пела "У Мариуса" под оркестр.
      Когда Эдит меня увидела, она улыбнулась своей чудесной улыбкой, как тогда, у Аль-верна, и сказала:
      - Ну вот и ты наконец. Долго же тебя не было. Начинаем все сначала.
      Снова беспросветная нищета. Хуже - полный крах. Все отвернулись от Эдит. Друзей можно было пересчитать по пальцам: Жак Буржа, Жюэль, аккордеонист и Ж. Канетти из Радио-Сите, который и потом в течение долгого времени оказывал ей настоящую помощь.
      "Знаешь,- сказала мне Эдит,- я не пала духом. Я пошла на
      похороны папы Лепле в Сент-Оноре-д'Эло, принесла цветы с лентой
      "На память от вашего воробышка". За цветы заплатил Жако. Если бы
      ты видела их рожи! Похоронный вид, а у меня - мой, обычный, тот,
      который любил папа Лепле. Только лицо заплакано. Выглядела я,
      наверное, страшно. Моим траурным платьем стало наше, вязаное.
      Женщины все были в черных мехах, кто в гладких, кто в пушистых.
      Все эти люди смотрели на меня так, как будто мне там не
      место. Но я была на своем месте, Момона. И таких, как я, которые
      имели право там быть, было не так уж много!
      Вечером я сделала глупость - пошла в "Жернис". Кабаре было
      закрыто, пришли те, кто хотел проститься с Лорой Жарни: служащие,
      цветочница, метрдотель, ну и актеры, конечно. Один из них сказал:
      "Бедная Пиаф, как жаль, что ты потеряла своего покровителя.
      Только он один и мог поверить в тебя. Теперь тебе один путь
      обратно на мостовую". Запустить бы в него булыжником с этой самой
      мостовой!
      (Я не назову его имени, это большой актер, и он еще поет.)
      Мне казалось, я знаю жизнь, но я не представляла себе, что
      люди могут быть так злы. Никогда этого не забуду. Какой урок!"
      Она забыла и всю жизнь верила мужчинам и даже женщинам (хотя им не доверяла и не очень-то любила), которые того не стоили и обманывали ее. За ней всегда тянулся хвост льстецов и нахлебников, высасывающих из нее деньги, как пиявки. Они мне были настолько отвратительны, что иногда я не выдерживала и уходила из дому на несколько дней - глотнуть свежего воздуха.
      Мы проговорили почти всю ночь. Это было совсем невесело. Эдит рассказала обо всем, что произошло в мое отсутствие.
      Иногда она целыми ночами бродила где-нибудь, иногда вовсе не выходила из дому. В течение нескольких недель она плакала, как ребенок, лежа на кровати, зарывшись головой в подушки.
      Некоторое время она еще продолжала жить на Пигаль. Потом переехала в отель на улицу Мальты.
      Если "друзья" бросили Эдит, то газеты и полиция не оставляли ее в покое. Они незаметно следили за ней, кружились вокруг нее, как шакалы.
      "Каждый раз, когда я открывала газету, меня начинало трясти.
      Они все еще писали о "деле Лепле", а так как я была единственной
      женщиной, которая попалась под руку, то продолжали рвать меня на
      части. Их писанина превратилась в кровавый роман с продолжениями.
      Поскольку мне нечего было им больше сказать, они выдумывали, что
      хотели. Розами меня не осыпали. Выходило, что я была
      соучастницей; более того, толкнула других на преступление. Я
      чувствовала себя больной от омерзения".
      Что касается работы, то Эдит считала, что ей везет. Вокруг нее, как большие зеленые мухи, кружились директора кабаре всех калибров. Гонорары предлагали небольшие - она ведь не могла ничего требовать,- но она приносила с собой атмосферу скандала, а это было бесплатной рекламой.
      Эдит пригласили в кабаре "Одетта" - по имени хозяина этого заведения, выступавшего в женском платье, впрочем, с очень забавным номером. Надо сказать, что травести в женском платье были в некотором роде жанром этого кабаре, но все было выдержано в хорошем вкусе. Сюда ходили снобы, интерьер был очень приятным и модным. Публике здесь нравилось.
      "Милая Момона, если бы ты знала, как меня колотило каждый
      вечер! Меня встречало ледяное молчание. Кладбище в зимнюю стужу
      выглядит приветливее, чем эти люди с застывшими физиономиями,
      сидевшие неподвижно За столиками. Я пела, а в ответ ни звука, это
      ведь были воспитанные господа, но у меня от их воспитанности
      делались спазмы в желудке.
      Я кланялась, уходила со сцены, и мне казалось, что в ушах у
      меня звучат газетные фразы: "Нет дыма без огня", "Она поставляла
      ему развлечения", "От тех, кто приходит с улицы, всего можно
      ждать...". Очень трудно петь, если тебе никогда не аплодируют. Но
      ведь нужно есть.
      "Одетта" был доволен. Я была аттракционом. Сюда приходили за
      тем, чтобы послушать песни не улицы, а мусорной ямы.
      Однажды вечером они, видимо, сдали свои хорошие манеры в
      гардероб. После первой песни в тишине зала кто-то свистнул.
      (Бедная Эдит, это было только начало, ей пришлось потом
      столкнуться с худшим.)
      За одним столиком поднялся респектабельного вида мужчина с
      седыми волосами. Он высказал им то, что думал:
      - В кабаре не свистят, это не притон.
      - Вы что, газет не читаете?- крикнули ему в ответ.
      - Читаю, но предоставляю полиции вершить суд, а полиция
      отпустила ее на свободу, и здесь она актриса, как любая другая.
      Если вам не нравится то, что она делает, молчите - или
      аплодируйте ей. Одно из двух.
      И он принялся аплодировать. Кое-кто последовал его примеру.
      Несмотря на это, Эдит не возобновила контракта, когда срок его
      истек, у нее не хватило духу.
      "Я стала спускаться все ниже и ниже. Канетти был очень добр,
      он устроил мне выступления в кинотеатрах. Конечно же, и для них я
      была живым аттракционом! Они тоже приходили посмотреть на девушку
      из "дела "Пепле". Повсюду было одно и то же. Своей первой песни я
      обычно не слышала, так сильно они на меня орали. Иногда они
      успокаивались, иногда - нет. Мне казалось, что я участвую в матче
      кетча и не всегда мой вес равен весу противника. Но я всегда
      допевала до конца свою программу.
      Откуда было мне взять силы, Момона? Я иногда напивалась, но
      без тебя это было невесело, а тебя гноили в тюрьме. Мне казалось,
      что я хуже прокаженной.
      А ребята? Неохота даже рассказывать.
      Но теперь все будет хорошо. Мы снова вместе. Начнем все
      сначала. У нас получится".
      Но она в это не верила. Ей хотелось все бросить и либо пойти на завод, либо вернуться петь на улицу. На улицу вернуться было можно, но я этого не хотела. Это надо было оставить на крайний случай. Мы теперь узнали другую жизнь, узнали людей, которые говорят как в книгах, и каждый день принимают ванну. Мы прошлись по коврам, а это лучше, чем мостовая.
      Однажды я потащила ее в церковь, и мы помолились за то, чтобы что-нибудь наконец произошло. И произошло...
      То ли наши молитвы были услышаны, то ли помогли два чинзано, которые мы выпили залпом для храбрости. Когда дело касается чуда, никогда не знаешь, настоящее ли оно. Ведь, чтобы оно произошло, делаешь столько разного!
      Сидя за столиком в маленьком баре, мы обсудили еще раз свои планы, и вдруг из памяти всплыло волшебное слово "импресарио". Быстро телефонный справочник - и мы принялись отыскивать в нем номер Фернана Ломброзо, импресарио Марианны Освальд (певицы очень популярной у образованной публики). Уже то, что мы помнили фамилию, само по себе чудо! У меня в одной руке жетон, в другой - маленькая ручка Эдит. Мы в кабине телефона-автомата под лестницей, разумеется, как обычно, рядом с туалетом. После нескольких слов нам сразу назначают встречу.
      Не думая о том, как мы одеты, едва прикоснувшись расческой к волосам (от них, как всегда, пахло дешевым мылом, которым мы их склеивали, чтобы они не торчали), мы вваливаемся к Ломброзо.
      Больше всего меня поразило то, что контракт был подписан немедленно, пятнадцать дней в кинотеатре в Бресте. Эдит выступает в антракте, четыре песни, двадцать франков в день. Это ли не чудо, когда вы на нуле!
      И вот мы отправились в турне, наше первое турне.
      Брест - ужасное место, серость, мокрота, моросящий дождь. От этого выглядят блестящими мостовые, но отнюдь не люди. Скука смертная. Но там никто не интересовался убийством Лепле. Действительно, это был богом забытый угол. Эдит пела перед фильмом "Лукреция Борджиа" с Эдвиж Фейер в главной роли.
      В будние дни в кино было мало народу. В первый же вечер Эдит завела знакомых среди моряков. Брест - порт, и там в них нет недостатка. Уже на следующий день у нее появились "свои матросики". Они сидели, развалившись в креслах, грызли орешки, это были ребята свои в доску. Нам подарили значки кораблей. Теперь Эдит пела для них.
      Я тоже выступала - "представляла" ее номер. Одеты мы были совершенно одинаково: черная юбка и свитер, белый воротник и маленький красный галстук. Одинаковая прическа. Почти одного роста - разница пять сантиметров. Сразу видно - сестры.
      Я выходила на сцену, и мне аплодировали. Я объявляла:
      "Напевы предместий, куплеты застав Споет вам малютка,
      воробышек Пиаф".
      Я протягивала руку к кулисам, и появлялась вторая девушка, как две капли воды похожая на первую. Это смешило людей. На этом моя работа заканчивалась, но я оставалась за кулисами. Уже тогда Эдит нужно было, чтобы кто-то очень близкий находился рядом, когда она пела. Следом за ней выходил Робер Жюэль, ее аккордеонист, он сам выносил свой стул, и она начинала. Ничего, кроме аккордеона. У нас не было средств. Но это было в ее образе. Так поют в народе, ничего лишнего.
      После выступления мы встречались с нашими моряками. Мы никогда не оставались одни. С этой стороны все было в порядке. Славные ребята, они не задавали никаких вопросов, но Эдит не могла забыть "дело Лепле". Я это видела по тому, как иногда по вечерам она смотрела на свой бокал вина, залпом выпивала его и с вызовом заказывала: "Повторить то же самое".
      Директор был недоволен. Он все время ворчал: к своей работе в кинотеатре Эдит относилась не так, как к работе у Лепле. Она была небрежна, опаздывала. Ее выступления пришлись не по вкусу "порядочной" публике. К тому же наши ребята разгоняли серьезных зрителей, которых и без того было немного. Моряки вели себя шумно, насмехались над штатскими, уходили сразу после антракта, то есть тогда, когда начинался фильм. Эдит смеялась, директор - нет.
      В вечер перед нашим отъездом, рассчитываясь с нами, он сказал:
      - Вы, должно быть, гордитесь собой?
      Довольны своей работой?
      - Да,- ответила Эдит.
      - Ну так знайте: никогда больше вы не будете выступать в моем кинотеатре.
      И он ей высказал все, что думал. Слушать это было неприятно. Позднее он предлагал Эдит сказочные гонорары. Он приезжал ради этого в Париж. Эдит ему ответила:
      - Нет. Я не хочу, чтобы из-за меня вы нарушили свое слово.
      Она запомнила, хотя с ней это случалось редко. Обычно она такие вещи забывала.
      Когда две недели спустя мы возвратились в Париж, Ломброзо встретил нас довольно прохладно. Директор дал ему полный отчет.
      Мы снова стали петь в маленьких кинотеатрах, и в первый же вечер опять столкнулись с "делом Лепле". Со скандальной историей не так-то легко развязаться. Когда Эдит в сопровождении Робера Жюэля появилась на сцене, публика распоясалась. Из зала кричали: "Убирайтесь со своим сутенером!" Робер Жюэль поставил аккордеон на стул, вышел вперед и сказал:
      - Сутенеры не на сцене, а в зале.
      Так повторялось из вечера в вечер. Робер даже дрался с подонками, ожидавшими нас у выхода. Я плакала от злости. Это длилось недолго, но запомнилось навсегда. Мы выходили раздавленные, униженные, выжатые как лимон. Эдит протягивала ко мне руки и плакала:
      - Этого не может быть, не может быть, Момона! Я сейчас проснусь...
      Разве я могла ей ответить: "Нет, все может быть, и неизвестно еще, когда кончится..."
      Благодаря Лепле Эдит узнала много хороших людей, которые могли бы ей помочь,- Канетти, Жака Буржа, Реймона Ассо и других... Но она говорила:
      - Лучше сдохнуть в канаве, чём просить их о чем-нибудь. Что они, не видят, что мы умираем с голоду? Я сама справлюсь!
      Это была ее любимая фраза. Но дело с места не двигалось. Невозможно себе представить, в какой мы были нищете.
      - Удача, Момона, это как деньги; уходит быстрее, чем приходит,говорила Эдит с вымученной улыбкой. Она соглашалась на самые жалкие условия. Жить-то надо было!
      - Не огорчайся, Момона, мы из этого выберемся. Так не может долго продолжаться.
      Первым более-менее порядочным человеком, которого она встретила, был Ромео Карлес.