Мы не знали даже, что молоко нужно кипятить, и давали его сырым. Споласкивали соску, подогревали молоко, клали в него сахар, потому что Эдит считала, что это питательно, это укрепляет, и так кормили ребенка.
      Когда мы шли на улицу, мы закутывали девочку и брали ее с собой. Она вообще всегда была с нами. Ни за что на свете Эдит не согласилась бы с ней расстаться. Это была ее манера любить. Она никогда не оставила бы свою дочку в отеле одну.
      Где мы только ее не таскали! На дальние расстояния всегда садились в метро и никогда в автобус, потому что в автобусе дует.
      Если девочка пачкалась, мы "делали" еще одну улицу и покупали ей все необходимое, чтобы переодеть. Мы ее одевали только в новое до двух с половиной лет. И никогда ничего не стирали. Это был верный метод. Да мы и не умели стирать. Эдит умела петь, а стирать - нет! Мы жили неплохо. Жили сегодняшним днем, безбедно!
      Луи-Малыш почти ничего не зарабатывал. Иногда доставлял на дом покупки на своем велосипеде. Эдит пела на улицах, он сидел дома с ребенком. Мы возвращались поздно, Луи ругался. Эдит его иногда будила, иногда оставляла в покое, но когда мы возвращались, всегда поднимался шум, и девочка плакала. Иногда мы вообще не приходили домой ночевать. Эдит от него крепко влетало, но характер ее не менялся, она всегда делала что хотела.
      В этот период с Эдит произошло нечто существенное. Она начала осознавать свое призвание, еще смутно, но уже отдавать себе в этом отчет.
      Она многому научилась, знала улицу, знала свою работу. Правда, она не сделала еще настоящих успехов, не стала петь лучшее, но подобрала себе репертуар: песни предместья, уличные куплеты, да и кое-что получше.
      Она разглядывала афиши настоящих артистов, выступавших в мюзик-холлах "Пакпа", "Эропеэн", "А. В. С", "Бобино" и "Ваграм". Это были Мари Дюба, Фреэль, Ивонна Жорж, Дамиа - словом, "великие". На бульварах мы заходили в кафе, опускали монетки в автоматы и слушали их. Эдит вся превращалась в слух.
      - Я как будто их вижу,- говорила она.- Не смейся, слушая, я вижу. Это у меня осталось с тех пор, когда я была слепой. Звуки имеют форму, лицо, жесты, голоса - как линии на руке, одинаковых не бывает.
      Вот это и было новым. Эдит начинала понимать, что пение - это профессия. Это сознание пробуждалось в ней.
      Когда мы с ней встретились, я смогла ее многому научить. Она, например, не подозревала о существовании Елисейских полей. А я их знала. Еще совсем маленькой, на улице Пануайо в доме у своей матери, я поняла, что кроме Менильмонтана должно существовать и что-то другое. Для меня Менильмонтан был деревней, и со своей детской логикой я рассудила, что рядом с деревней должен находиться город. Мне было семь лет, когда я решила отправиться на Елисейские поля... Пошла туда случайно, просто чтобы посмотреть, зашла в отель "Кларидж" и увидела такое, чего не видела никогда. Какая красота! И чистота! До этого я знала только отель в предместье Фальгиер, где жил отец. Елисейские поля! После того как я их увидела, для меня на свете не было ничего лучше!
      Я показала Эдит все роскошные кварталы Парижа. Сделала это ради развлечения, а также для того, чтобы попробовать заработать деньги там, где они водились. И потом, мне хотелось, чтобы Эдит увидела, что на свете существуют не только наши жалкие дома по уши в грязи. Это было необходимо. Если бы не было ничего другого, тогда и жить бы не стоило. Все, что нас окружало, отнюдь не было прекрасным. Мне не хотелось, чтобы Эдит с этим смирилась. Она любила приключения, но имела и свои твердые привычки и держалась за Менильмон-тан. В ней крепко сидели ее мещанские взгляды, она боялась нового.
      И я повела ее на площадь Тертр.* С момента когда мы стали ходить на Монмартр, Эдит начала двигаться вперед как певица. Атмосфера заставила ее поверить в свои силы. На площади Тертр она увидела людей, которые вкалывали всерьез, а зарабатывали немного, гроши. Приходила Эдит, пела и тотчас же собирала деньги - гораздо больше тех, у кого в руках была профессия. Они смотрели на нее и завидовали. Эдит это заставило призадуматься. В такие минуты Луи-Малыш исчезал из ее жизни. Он больше не принимался в расчет. Она утверждалась в своих мыслях: песня - это не только улица, песня - там, где "великие".
      ______________
      * На площади Тертр всегда работало много художников, и
      ремесленники, и настоящие мастера.
      Однажды вечером, идя по улице Пигаль, мы прошли мимо кабаре "Жуан-ле-Пэн". У дверей стоял швейцар Чарли, он же зазывала. Чарли заговорил с нами. Он видел, что мы простые девчонки, да и лицом не вышли. Мы не были похожи на клиенток, к которым он привык. Как обычно, у нас был не слишком аккуратный вид. Ему захотелось с нами поболтать. Он спросил:
      - Чем вы занимаетесь?
      Эдит ответила:
      - Я пою!
      В этот момент из дверей выбежала хозяйка, Лулу, руки в боки, злая, одетая в мужское платье. Похожа на голубого.
      Она набросилась на Чарли:
      - Что ты тут делаешь?
      Он ей спокойным тоном:
      - Болтаю с девочками. Вот эта вроде поет,- указал он на Эдит. Хочет стать артисткой.
      - Так ты поешь? А ну зайди на минутку, покажи, что ты умеешь.
      Прослушав Эдит, Лулу сказала:
      - С тобой порядок. Хорошо поешь. А эта?
      - Это моя сестра.
      - А мне она на что?
      - Она танцует. И акробатка.
      - Пусть разденется.
      Когда я сняла свитер, юбку, трусики и на мне ничего не осталось, она сказала: "Ладно, годится". Мне бросили воздушный шар, заиграла музыка. Стоя лицом к публике, я прикрывала главное шаром, а поворачиваясь спиной, держала шар над головой. Обыкновенный стриптиз.
      Я себе нравилась, я подросла, но была тоненькой. У меня не было никаких округлостей - ни груди, ни бедер, ничего. Доска.
      - Ты похожа на мальчишку. Это моим клиентам понравится. Выглядишь несовершеннолетней. Сколько тебе лет?
      - Ей пятнадцать. Это моя сестра, и я за нее отвечаю.
      Мне было четырнадцать с половиной, но законы о несовершеннолетних мы знали. На панели их знает каждая девочка. Новеньким о них сейчас же рассказывают. Из солидарности.
      У Лулу был первый ангажемент Эдит. Так с улицы она перешла в помещение. Не следует думать, что все в корне переменилось. Эдит пела, она нравилась, но не больше. Особенно праздновать было нечего. Мы тогда еще не поняли, какое это имело значение. Лулу деньгами не швырялась, благотворительность была не в ее стиле. Она не выбрасывала денег ради искусства, и раз наняла Эдит - значит, та того стоила.
      Не радовался этому событию только Луи-Малыш.
      - Это кабак для шлюх! Тогда между нами все кончено. Ты что, хочешь, чтобы мы расстались?
      Эдит не сказала "да". Ей нужно было, чтобы кто-нибудь оставался с Сесель по ночам. Но было ясно, что это ненадолго.
      Мы переехали в другой отель, в тупик де Бо-зар. Это было удобно для работы. И место нравилось Эдит. Теперь можно обойтись и без Луи. Девочке почти полтора года, она спокойная и послушная.
      Мы не брали Сесель в заведение Лулу. Днем по дворам мы ее таскали, но на ночь оставляли одну в нашей комнате, в отеле. Конечно, она очень осложняла нашу жизнь.
      Эдит вспомнила о моей матери. Вот кто мог бы взять ребенка на воспитание.
      У нас были неплохие отношения. Когда Эдит перестала давать деньги, мать отнеслась к этому спокойно, она и не рассчитывала, что Эдит долго будет соблюдать договор. Как-то Эдит мне сказала:
      - Если платить твоей матери, она могла бы взять ребенка.
      Мы с девочкой пошли к матери, но она дала нам от ворот поворот.
      И мы стали жить, как прежде: днем пели на улицах, а вечером шли к Лулу. Иногда так уставали, что засыпали под скамейками. Девушки у Лулу были славные. Они садились так, чтобы ногами прикрыть нас. Среди официантов был один, с которым мы дружили. Если на тарелках оставалась еда, он, проходя мимо, говорил нам: "А ну быстро, кушать подано!"
      Мы бежали в подвал, куда он незаметно приносил нам тарелку, и мы ели. Это была хорошая сторона работы у Лулу. Но была и другая. По договору она должна была платить Эдит пятнадцать франков, но мы их никогда не получали. Она штрафовала нас по малейшему поводу. Работа начиналась в девять часов. Если мы приходили в пять минут десятого - уже штраф. И так почти каждый вечер. Штраф пять франков... Нас было двое - получалось десять. Утром мы уходили, унося в кармане один франк. Приходить точно, когда у тебя нет часов и когда не имеешь ни малейшего представления о времени, нелегко. И потом, Лулу всегда орала на нас, особенно на меня. Так и не знаю почему. Наверно, ей нравилось.
      На чем у Лулу можно было заработать, так это на "пробках". Садишься с клиентом за столик, болтаешь и стараешься заставить его выпить как можно больше шампанского. Пробки забираешь, а перед закрытием выкладываешь их в ряд, как кошка мышей. Хозяйка подсчитывает и платит с пробки. Но для этого нужны данные: если у тебя нет ни бедер, ни всего остального - ничего не получится. Девушки у Лулу такие красивые! И ухоженные! В то время сильно красились: на ресницах тонны туши, губы кровавые, волосы белые крашеные - в глазах рябило! Никому и в голову не пришло бы пригласить за свой столик таких грязнуль, как мы. В зал мы выходили в том, в чем выступали: Эдит в матросском костюме не по росту, брюки из голубого сатина, рубашка темно-синяя с матросским воротником.
      Как нам ни было плохо, мы все-таки не уходили от Лулу. Если мы не кимарили, то "украшали зал своим присутствием" - картина не из Лувра! Однажды Эдит выставила клиента на газированную воду - мы полгода об этом говорили. Эдит делилась со мной: "Понимаешь, ведь не на улице же, не на панели я могу стать артисткой. Здесь у меня все-таки есть шанс. В один прекрасный день сюда зайдет какой-нибудь импресарио. Он меня заметит и пригласит на работу".
      Я до сих пор помню атмосферу этого заведения - тяжелую, прокуренную, полную безысходной тоски! Мы должны были оставаться там с девяти вечера и до ухода последнего клиента, который спал, уронив голову на стол перед пустой бутылкой. Пианист что-то наигрывал, вокруг него сидели девушки, уставшие от того, что им нечего было ждать. Я думаю, теперь уже многих нет в живых, если не всех!
      Для Эдит, которая пела вполголоса, пианист играл:
      Музыкант играл
      Ночью в кабачке
      До утренних лучей,
      Убаюкивая чужую любовь.
      Между тем светало. Уходил последний клиент. Уходили девушки. Уходил пианист. Наконец, уходили и мы...
      Эдит вдыхала чистый воздух улицы Пигаль. Она брала меня за руку и говорила:
      - Ну, Момона, пойдем петь.
      Ею владело только одно желание - петь на улицах.
      Эдит было необходимо ощущение чистоты, которое ей давала только публика улицы. Она хотела видеть, как открываются окна, как в них выглядывают женщины, спавшие ночью в своих постелях. Они бросали нам монетки, нужные на кофе, на завтрак, на полоскание для Эдит. Как только мы собирали достаточно денег, можно было идти спать.
      Эдит была со мной очень строга у Лулу, просто очень, очень строга. Она оберегала мою девственность, как будто я могла ее долго сохранить. Не прошло и полугода, как я с нею рассталась. Когда это произошло, мне было, кажется, пятнадцать лет и три месяца. Я даже и не заметила, как это случилось. Ни в мире, ни в нашей жизни ничего не изменилось. Но Эдит не бросала слежку.
      "Момона - руки прочь!" "Момона - запрещено!" "Момона - сестричка!" Даже когда она с кем-то спала, она брала меня с собой. Мне это не мешало, я так уставала, что сразу же засыпала.
      Так как мы расстались с Луи-Малышом и у нас в семье не стало мужчины, мы больше не снимали постоянной комнаты, а кочевали из отеля в отель на улице Пигаль. Дешево и удобно: мы снимали комнату на двенадцать часов. Двенадцать часов девочка спала ночью в номере, а потом мы ходили с ней по городу. Но как-то у нас совсем не было денег и мы не спали семь ночей, а потом вместе с ребенком заснули на скамейке прямо на улице.
      Сесель росла здоровой, красивой и веселой. Она все время смеялась. Луи-Малышу не нравилась наша жизнь. Где бы мы ни селились, он постоянно околачивался возле нашего отеля, у него на это был удивительный нюх. И хотя Эдит с ним порвала, она говорила:
      - Отец моей девочки занимается торговлей!
      Вокруг нее вертелось много мужчин. Если посетителей Лулу она не устраивала, то в других местах не было отбою. Простым ребятам мы нравились.
      Люди, которые приходят на Пигаль ночью,- не сливки общества. Но таким мы были по вкусу. С нами было просто, нам с ними тоже. У нас оказывалось очень много общего, мы принадлежали к одной породе - "пригородной". С нами им было весело, не то что с девушками, которые на них работали и которых они отправляли на панель прямо с поезда из Бретани. Они говорили о нас: "Славные девчата, веселые".
      Наши друзья - это взломщики, сутенеры, торговцы краденым, шулера. А подруги - их постоянные женщины.
      Блатной мир, дно. Но нам оно нравилось. Мы здесь хорошо себя чувствовали. Никто ни к кому не приставал. Входишь - "здравствуй", уходишь "до свидания". Никто тебя не спросит: "Откуда ты? Куда идешь?" Эдит вообще терпеть не могла, когда ей задавали вопросы и требовали отчета.
      На улице мы были свободны, поэтому Эдит так дорожила ею. С нас хватало ночей у Лулу.
      Зарабатывали мы не всегда. И не всегда бывало нам весело.
      Мы пели. Сесель лежала в коляске. Ей уже было года два, когда однажды у церкви Мадлен мы встретились с одним моряком. Эдит всегда питала слабость к морякам. С ними ей казалось, что она тоже путешествует. Заочно...
      Это был красивый парень - берет с красным помпоном, матросский воротник. Он выслушал все наше пение и, когда мы закончили, положил мне в берет двадцать франков и сказал:
      - Вы хорошо поете, вы такие милые. Надо ловить удачу.
      Мне было смешно, я понимала, что "вы" - значило только "Эдит".
      Видно было, что у него хорошее воспитание. Дома небось спал на чистых простынях. Он продолжал:
      - Но знаете, на улице вы за собой не следите, плохо одеты.
      И вдруг выпалил:
      - Грязные.
      Эдит все это приняла с улыбкой: он ей нравился. С высоты своего крошечного роста она смерила его взглядом с ног до головы (у него, наверно, было метр восемьдесят) и произнесла тоном королевы:
      - Не думайте, что я такая в жизни. Это для публики. Я сейчас работаю, но вечером я совсем другая. Если вы увидите меня в другом месте, ни за что не узнаете.
      Моряк только того и ждал. Он хотел бы встретиться с Эдит, но чтобы она иначе выглядела. Надо сказать, вида мы были самого непривлекательного. И он назначил ей свидание вечером, на улице Руаяль.
      Мы бегом понеслись в отель. Все трое вымылись в тазике. Не знаю, как это нам удалось, но мы стали еще грязнее, чем утром. Эдит напялила красный бархатный костюм цвета театрального занавеса (чей-то подарок) - словом, вырви глаз, отделанный мехом, наверно, кошачьим. Волосы она смазала и приклеила к голове. Накрасилась в стиле того времени: цвет лица смертельно бледный, губы кровавые... Она была похожа на актрису из плохого фильма немого кино. У нашей хозяйки, мадам Жезекель, она одолжила туфли на каблуках.
      - Понимаешь, когда мы с ним будем идти под руку, нельзя, чтобы я была такой маленькой.
      Ноги у нее были тридцать четвертого размера, а у хозяйки - доброго сорокового, и Эдит напихала в туфли газетной бумаги. Все, чтобы только понравиться моряку. Мы отправились в метро, я с ребенком на руках. Прибыли к министерству морского флота. Эдит мне говорит:
      - Пойди к "Максиму"*, спроси, почем там пиво. Кажется, это шикарное место. Он с ума сойдет., когда там нас увидит.
      ______________
      * Известный дорогой ресторан в Париже.
      Я иду, бармен мне называет цену - что-то около пяти франков. Я решила, что он надо мной издевается, потому что мы плохо одеты, и стала с ним ругаться. Но Эдит утащила меня:
      - Момона, не скандаль. Пошли. Не важно, купим газету.
      Мы купили газету, расстелили ее под аркадами министерства и уселись, чтобы не испачкаться. И стали терпеливо ждать. Он, наверно, сказал своим ребятам: "Я встретил двух девушек, увидите, какие они хорошенькие".
      Когда он пришел и увидел нас на газете с ребенком, то сказал с нескрываемым ужасом:
      - Не может быть. Вы сейчас еще грязнее.
      И оставил нас.
      Это была печальная история. Нам стыдно было глядеть друг на друга. Мы были так уверены, что все получится, что он влюбится в Эдит!.. Мы ее и одели получше...
      Когда мы туда ехали, Эдит всю дорогу повторяла:
      - Какой он хороший, да? Видела, у него ресницы, как у девушки? А шея красивая, правда? Вот он удивится, когда меня увидит в таком наряде... В себя прийти не сможет.
      Он и не пришел... По дороге обратно я видела, что она мучилась. У нее было тяжело на сердце и у меня тоже. Такое причиняет боль. Она сказала:
      - Видишь, вернулся в свое министерство, а нас бросил. Не получилось.
      В отеле мы съели консервы из сардин, не говоря ни слова. И отправились к Лулу. Часа в три ночи Эдит мне сказала:
      - Все к лучшему. Что он о себе воображает? Все равно ничего бы не вышло.
      Никогда больше она мне о нем не говорила, но я знаю, что она про это не забыла.
      Судьба нам не очень улыбалась!
      Однажды утром, когда мы вернулись в отель, где спала девочка, нас встретила мадам Жезекель; интересно, когда она вообще спала, она всегда сторожила в дверях, чтобы получить плату за номер.
      - Для вас новость.
      - Плохая?
      - Не знаю, как вы посмотрите. Приходил ваш муж и забрал девочку. Он приехал на велосипеде, погрузил ее в багажник и увез. Я не могла ему помешать. Это же его дочь.
      - Все правильно, мы с ним договори лись,- успокоила ее Эдит, которая всегда знала, что нужно сказать.
      Это никого не обмануло, но произвело хорошее впечатление.
      Увозя ребенка, Луи сказал:
      - Я забираю свою дочь, потому что это не жизнь для ребенка. Если мать захочет ее получить, пусть придет за ней.
      В этом и было дело. Он надеялся таким образом заставить Эдит вернуться к нему, вернуться в отель на улицу Орфила. Для него она была матерью его ребенка, его женой. Она должна вернуться. Но с Эдит такие способы не годились. Впрочем, никаких способов вообще не возникало, если она решала, что все кончено.
      Она ничего не сказала. Честно говоря, девочка мешала нам работать.
      Девочка стала жить у Луи, но он ею не занимался, она оставалась одна целый день. С нами ей было лучше, несмотря ни на что, мы неплохо смотрели за ней. Она много находилась на воздухе и была здорова.
      Вначале нам ее не хватало. Мы не говорили об этом, но без нее стало пусто. Часто мы работали лишь для нее. Эдит говорила; "У девочки нет того-то и того-то. Момона, пошли петь. Сесель не должна ни в чем нуждаться".
      С того дня, как Луи забрал Сесель, Эдит не произнесла о нем ни одного слова: никакой оценки, никакого воспоминания - вычеркнут.
      Однажды вечером, когда жизнь казалась нам такой мерзкой, хоть в петлю лезь, появился Луи. Без громких слов он сказал:
      - Малышка в больнице, она тяжело больна.
      Мы побежали к "Больным детям". Девочка металась по подушке. Эдит прошептала:
      - Она меня узнала. Видишь, она меня узнала...
      Я не хотела лишать ее иллюзий, но менингит в два с половиной года... Крошка была уже в том мире, куда нам не было доступа.
      Эдит пыталась поговорить с профессором, заведовавшим отделением, но он нас не принял... Это не изменило бы ничего. Потом я часто думала, что если бы тогда она уже была "Эдит Пиаф", все могло оказаться по-другому. Когда наутро мы пришли в больницу, сестра спросила Эдит:
      - Вы к кому?
      - К Марсель Дюпон.
      - Она скончалась в шесть сорок пять.
      Эдит захотела еще раз увидеть Марсель.
      Нас направили в морг. Эдит хотелось оставить себе на память прядку волос. Отрезать ее было нечем и сторож: одолжил нам пилку для ногтей. Головка ребенка качалась из стороны в сторону... Такое нельзя забыть.
      Нужно было достать денег на похороны. Луи-Малыш сказал, что у него ничего нет. Он был неплохим человеком, но очень молодым. Ему, наверно, не было и двадцати, когда девочка умерла, Эдит - исполнилось девятнадцать. Как дети...
      Надо было всем заниматься. Эдит не придумала ничего лучше, как напиться. Я думала, она умрет. Я нашла гостиницу поблизости, мне помогли ее втащить наверх, я еле-еле ее уложила. На следующий день ей стало лучше, и мы пошли к Лулу. Мы рассказали о том, что у Эдит умерла дочка. Лулу и девушки сложились и дали денег на похороны, но нужно было восемьдесят четыре франка, не хватало еще десяти. Эдит сказала: "Тем хуже... я это сделаю". И пошла на бульвар. Это было в первый раз.
      На бульваре Шапель к ней подошел мужчина. Они пошли в отель. В номере он спросил, зачем она это делает. Эдит ответила, что ей нужно похоронить дочку, не хватает десяти франков. Он дал ей больше и ушел. И все это ради того, чтобы служащий похоронного бюро взял крошечный гробик под мышку, как пакет, и отнес его на кладбище!
      То были черные дни, может быть, самые черные в нашей жизни. Но прошли они быстро. Через несколько дней мы уже забыли о том, что Марсель умерла. Это ужасно... О ней мы больше не думали.
      глава четвертая. Папа Лепле
      Улицы днем, Лулу ночью - наша жизнь продолжалась, как прежде.
      Мы уже целый год выступали у Лулу, а долгожданный импресарио все не появлялся.
      Этот период был исключительным в жизни Эдит. Всегда она металась в поисках любви, а сейчас и не помышляла о ней. Она ждала своего места в песне. А его все не было.
      У Лулу Эдит пела, как умела. У одного издателя мы покупали дешевые издания сборников со словами песен. Она не знала ни одного нотного знака. Не знала, что музыку надо транспонировать в свою тональность. Так как она этого не знала, то и не ломала себе головы. У нее была необыкновенная музыкальная память. Пианист, который ей аккомпанировал, играл, как бог на душу положит, а Эдит, со своей стороны, пела, не очень обращая на него внимания. Удивительно, что у них все-таки получалось.
      Выступления у Лулу все же расширили круг любителей ее пения; на Эдит появился спрос, ее иногда приглашали в другие места, например в "Турбийон", в "Сирокко". Все это было не бог весть что, но все же. Мы были даже, пожалуй, счастливы. У некоторых сложилось об Эдит неправильное мнение. В обычной жизни она не была грустной, наоборот, обожала смеяться, все время шутила. Кроме того, была уверена, что пробьется. "Не беспокойся,- говорила она, обняв меня за плечи.- Придет время, мы выберемся из этой грязи".
      А пока что мы сидели в ней по уши. Жалкие кабачки и забегаловки в скучных серых пригородах. Улицы... Не трамплин для прыжка на Луну. Чтобы это понимать, достаточно было капли здравого смысла.
      Оставалась любовь, но она тоже не была красивой, со случайными людьми! Эдит было наплевать. Ей было все равно с кем.
      Она любила блатной мир. Любила тех, кто вне закона, но не фраеров, не желторотых, которые прикидываются бывалыми, а на поверку - слабаки. Ей нравились крепкие парни, те, о ком здесь говорили: "Это мужик". У нас были хорошие друзья среди сутенеров, они нас никогда не оставляли в беде. Коты были старыми, я хочу сказать, старыми для нас, в возрасте между тридцатью и сорока. К нам они относились заботливо и честно.
      Их дела нас не касались. Как профессионалы, они понимали, что для них от нас проку не будет. Правда, среди них были двое, Анри Валетт и Пьеро, которые брали с нас деньги, но не за работу на панели. Это им и в голову не пришло бы, а за наше пение на улице. Они взяли нас "под свое крыло". Если вы под защитой кота и к тому же он "мужик", у вас создается репутация в этом мире. А наши покровители здесь котировались.
      Они сопровождали нас, когда Эдит пела на улицах, стояли на страже на углах, предупреждали о появлении фараонов; выступали в роли "баронов", то есть бросали нам бумажки в пять или десять франков, чтобы другие раскошеливались. Они не рисковали, мы возвращали им деньги, прибавляя и свою "плату". Это продолжалось недолго: им надоело, нам тоже! Они не могли таскаться за нами из улицы в улицу, это превращалось в работу, что их унижало. Где это видано, чтобы коты вставали в восемь утра и дежурили на углах! До чего скатиться! Анри и его напарник Пьеро носили фетровые шляпы легче пуха, шляпы с полями или кепки мышиного цвета. Нам нравилось, как они выглядят, когда мы с ними входили в рестораны. У нас все же был вкус... Они единственные, кто не посылал к нам клиентов - как женщин они нас всерьез не принимали. Перестав на них работать, мы не расстались с ними, а продолжали жить среди них. Это был наш мир.
      Однажды без всякой причины мы решили пойти к Елисейским полям. "Сделали" несколько улиц, но сборов не было. Эдит повторяла:
      - Если так пойдет, бросим. Не везет.
      Но именно на этот раз нам повезло.
      Мы пели на улице Труайон - и здесь в жизнь Эдит вошел Луи Лепле.
      Это был очень элегантный господин - не наш жанр,- седеющий блондин, изысканно одетый. И вот этот слишком ухоженный господин в перчатках не сводил глаз с Эдит. Он так на нее смотрел, что я подумала: "Как только она перестанет петь, он сделает ей предложение. Так одет, что хоть сейчас под венец. Даже в перчатках".
      Господин приблизился и сказал:
      - Не хотели бы вы петь у меня в кабаре "Жернис" на улице Пьер-Шаррон? Зайдите завтра.
      И дал нам десять франков. Эдит не осознавала, что происходит. Он написал адрес на уголке своей газеты и ушел. Эдит отдала мне бумажку, говоря:
      - Смотри не потеряй, это может стоить целое состояние.
      Через каждые пять минут она останавливалась и спрашивала:
      - Адрес у тебя?
      На обратном пути Эдит была вне себя от счастья. Мы пошли посмотреть на вход в "Жернис".
      - Шикарное место! Он мной займется. Уверена, что здесь-то можно найти импресарио. Это же Елисейские поля! Ты хоть не потеряла бумажку?
      Этот клочок газеты решил судьбу Эдит.
      Мы вернулись домой, не помня себя от радости. В тот же вечер мы выпили, даже очень выпили, и рассказывали на Пигаль всем, что с нами произошло.
      Мы познакомились с певицей Фреэль. Она, как и мы, заходила в "Табак Пигаль". Мы ее уважали: имя ее печаталось на афишах. Она ездила в Россию. Для нас она была "в порядке". Это не мешало ей водиться с сутенерами. А как она надиралась! До чего она могла дойти... Но как пела! "Серый цвет", "Мой мужчина", "Какой ни есть, но я его люблю...". Там еще был мальчик, Мишель Варлон, скрипач, игравший у "Одетт". Он рассказал, что Эдит пригласили в "Жернис". Он нам верил, а Фреэль - нет. Она отговаривала Эдит:
      - Не ходите туда, он вас замучит... Думаете, нет белых рабов? Не нужно туда ходить. Просто так нигде не нанимают, а на Елисейских полях тем более. Этого не может быть. Тут что-то кроется.
      Фреэль не отдавала себе отчета, что Эдит уже стала "кумиром". Она не могла это осознать. Спустя много лет она скрепя сердце признала истину.
      Нельзя сказать, что мы остались с ней в хороших отношениях. Эдит очень была обижена на нее, потому что та вела себя с ней очень подло... действительно, очень подло. И не только в тот момент.
      Как только у Эдит появлялся проблеск надежды, мы бежали к Фреэль. Эдит ею восхищалась. А она каждый раз говорила нам гадости. Если Эдит объявляла: "Я буду петь эту песню", Фреэль возмущалась: "Ни в коем случае, что угодно, но не это".
      Она заставляла нас пить вместе с нею, а когда Эдит напивалась, таскала ее за собой по кабакам, и обязательно туда, где много народу. Показывая на нее, Фреэль говорила:
      - Смотрите, она певица, как и я. Она сейчас будет петь. Ну, пой, Эдит!
      Бедная Эдит не держалась на ногах. Она пела, но плохо, это было ужасно, все над ней издевались.
      Фреэль иногда угощала нас сэндвичем, стаканом вина, но никогда не дала нам доброго совета, ничем не помогла.
      Фреэль все делала, чтобы унизить Эдит. То она требовала, чтобы Эдит выступала на низких каблуках, то чтобы у нее были открытые руки - а это было у сестры самое некрасивое. Но мы этого не понимали, верили ей.
      - Ты будешь выглядеть девочкой. Нужно, чтобы тебя жалели. Твои ручонки всех растрогают. Одевайся в красное, в зеленое... все равно во что...
      В конце концов Эдит ее раскусила. Мы перестали с ней встречаться.
      Но в тот вечер мы были по-настоящему счастливы. Мы пили, чтобы это отпраздновать, и не пьянели.
      - Ляжем пораньше. Мне нужно все предусмотреть,- решила Эдит.
      Мы ничего не сказали Лулу, боялись - а вдруг не получится. И ушли, как только смогли смыться.
      Утром мы пели на улицах. Все было, как обычно: черный кофе, полосканье. Собираясь к Лепле, Эдит надела свою единственную черную юбку, но почистила ее. Правда, не щеткой. Щетки у нас не было. Мы делали так: брали газетную бумагу, мочили и терли ею пятна. Челку она густо склеила мылом, остальные волосы торчали во все стороны. Мы купили губную помаду темно-гранатового цвета, чтобы ярко выделялась, и еще две пары матерчатых тапочек. Не идти же к Лепле босиком! Выбрали темно-синие. Это практичней, не надо их чистить зубным порошком. Мы были убеждены, что выглядим прилично.
      Согласно легенде, Эдит опоздала. Это неправда. Мы пришли в кафе "Бель Ферроньер" - он сказал, чтобы мы ждали его там,- на полчаса раньше. Как можно думать, чтобы такая женщина, как Эдит, только и мечтавшая о том, чтобы петь, не поняла, что ей представился исключительный случай: ее заметил владелец кабаре! С деньгами, хорошо одетый и вежливо с нами говоривший! Это же чудо!
      Мы пришли заранее, нас била дрожь при мысли, что он мог забыть о нас. Мы так волновались, что не могли говорить.
      Лепле провел Эдит в "Жернис". Около четырех часов дня там никого не было. Он попросил Эдит спеть все свои песни. Без аккомпанемента. Она пела так, как тогда, когда он ее услышал. Прослушав, он спокойно сказал: