Когда мы выходили на улицу, Эдит хохотала, была очень довольна собой. "Придут домой, скажут: "Видели одну чокнутую, совсем мозги набекрень, говорила, что она Эдит Пиаф! Как будто в этом можно обмануть. Бедная дурочка!" А дураки-то - они..."
      Иногда, когда мы ходили в театр, Эдит покупала эскимо, конфеты и раздавала их публике. "Берите, берите, это в знак благодарности за то, что вы пришли. От Ассоциации признательных актеров...".
      Иногда она угощала в виде извинения за то, что мешала смотреть спектакль. Она говорила: "Простите, господа, прощенья просим!" Если кто-то отказывался, она с ним задиралась. Самым удивительным было то, что вне сцены ее никогда не узнавали.
      Для Эдит важен был не конкретный мужчина, а сама любовь; она должна была в нее верить, это было необходимо. Без любви она не могла ни жить, ни петь. Именно поэтому ее было так легко обмануть, и все чаще она мне говорила: "Это ужасно. Ни на мгновение нельзя забыть, что ты Эдит Пиаф. С тебя все время хотят что-то урвать, а на тебя саму всем глубоко наплевать! Даже тот, кто лежит с тобой в постели, в голове крупными буквами держит: "ЭДИТ ПИАФ".
      Это стало навязчивой идеей, она только об этом и говорила. Я беспокоилась, мне это не нравилось. Я замечала, что у нее менялся характер. Никогда раньше Эдит не осложняла себе жизнь подобными мыслями. Она относилась ко всему легко, не таила ни на кого зла. Даже когда над ней смеялись, она часто отдавала себе в этом отчет лишь несколько дней спустя: "Послушай, Момона, а ведь он меня тогда приложил!"
      Сколько раз я видела, как она приветливо здоровалась и даже обнимала людей, которые распускали сплетни или делали гадости. После их ухода она восклицала: "Надо же, я совсем забыла, что у меня на него зуб... Что же он мне сам не напомнил?" И смеялась.
      Я видела, как она давала деньги людям, которые ее презирали. На следующий день в ванной до нее доходило. Тогда она говорила:
      "Как я попалась на удочку! Ну ладно, пусть только еще раз сунется, больше ничего не получит. Кончено!" Но эти люди приходили снова, и она, все забыв, опять давала и давала...
      И вот теперь у нее непонятно откуда появилась горечь. Мне не нравились ее глаза, они были мутными, как грязная вода: казалось, они вас не видят; иногда, наоборот, они были слишком блестящими. Эдит всегда любила поваляться в постели, но не до такой степени - теперь она проводила целые дни, распластанная, как пустой мешок, немытая, нечесаная, с отсутствующим взглядом.
      Скоро все прояснилось... Однажды утром я позвонила Эдит, и мне ответили: "Мсье Барье и хозяин повезли мадам Пиаф в Медон, в клинику".
      До женитьбы Жак видел, что Эдит делает себе уколы. Сначала он думал, что это кортизон. Она ему вешала на уши ту же лапшу, что и мне. Когда он понял, что она колет себе также и морфий, она объяснила: "Мне больно, поэтому я и колюсь. Но ты не беспокойся, что я к этому привыкну".
      В Америке она держалась только на уколах. О том, чтобы пройти курс дезинтоксикации от наркотиков в США, не могло быть и речи: это получило бы широкую огласку, а контракты надо было выполнять. Эдит ни за что не согласилась бы нарушить контракт. Вернувшись в Париж;, она принялась жульничать сама с собой: клялась себе, что будет делать только две инъекции в день; а те, что были разрешены врачами, не считались. Таким образом, она делала четыре укола. Но так как она боролась с собой, то кололась в последний момент, когда уже больше не могла терпеть, и, конечно, не кипятила ни шприц, ни иглу, даже не протирала их спиртом - просто вонзала в руку или в бедро прямо через платье, через чулок. Когда человек доходит до такого, он пропал.
      С двойными контрактами - она и Жак в одной программе - дело шло туго, но Эдит не хотела расставаться с ним, и ей пришла мысль сыграть снова "Равнодушного красавца". В первом отделении они должны были выступать каждый со своими песнями, а во втором - играть пьесу.
      Но в ее состоянии это уже было невозможно. Она согласилась пройти курс лечения. Однажды утром, вцепившись в руки Лулу и Жака, она переступила порог клиники. Она боялась, но была счастлива, что у нее хватило сил решиться.
      "Можно было подумать, что меня привезли в тюрьму, только
      здесь было чище. На окнах решетки, а сестра, которая нас
      встретила, смотрела вертухаем. Я видела ее в тумане, впрочем,
      всех, кто меня окружал, в том числе подонков, прибегавших с
      марафетом, я различала сквозь дымку. Сестра устроила мне шмон,
      как на таможне: им всегда кажется, что у вас в трусиках слиток
      золота весом в десять килограммов.
      По-видимому, мы, наркоманы, а я уже сознавала, до чего
      докатилась, наловчились водить их за нос... Она выкупала меня в
      ванне, уложила в постель и сделала укол. Первый дет? был рай!"
      Эдит полагалось пять уколов. Каждый день их сокращали, и наступил день "без".
      "Я думала, что в тот день сойду с ума. Ужасающие боли
      разрывали меня на части, выворачивали наизнанку мышцы, сухожилия
      двигались сами собой. Я вдруг то скрючивалась, как старая
      виноградная лоза, то вдруг распрямлялась, как пружина. Надо мной
      склонялись смутные призраки в белом. У них почему-то были только
      части лица, которые то появлялись, то исчезали. Они, как рыбы,
      открывали рты, но слов не вылетало. Меня привязали. Я
      превратилась в животное, я не знала, кто я и что я, у меня текла
      слюна, но я этого не замечала. Ни секунды покоя, ни секунды
      ясности ума. Потом мне сказали, что это длилось только сутки, мне
      же казалось - тысячу лет...".
      Через три недели врач сказал Эдит, что курс лечения закончен, но что она еще не выздоровела, что у нее может наступить нервная депрессия. Она ни о чем не хотела слышать, она хотела домой.
      Какое там пение, какой там "Равнодушный красавец"! Целые дни Эдит валялась как тряпка либо в кресле, либо забившись в уголок дивана, либо в постели. Она не хотела ни есть, ни двигаться, она не хотела жить. Эдит видела, как приходили и уходили Жак и Лулу, но они не знали, слышала ли она то, что они ей говорили. Она отказывалась слушать музыку, любой звук причинял ей боль. Она рассматривала свои руки так, будто не узнавала их.
      В один прекрасный день Эдит вдруг заговорила, ожила. Но объяснилось это чудо просто: она снова тайком стала колоться.
      Возобновление "Равнодушного красавца" было самой большой неудачей за всю ее карьеру и самой плохой финансовой операцией. Так как никто не хотел ставить пьесу, Эдит сказала: "Плевать. Поставлю сама".
      Все были в ужасе. Она сняла театр Мариньи и решила сама быть режиссером не только пьесы, но и обеих концертных программ, своей и Жака Пилса. Она говорила: "Чудесно, я снова взлетела!"
      Она летела в пропасть...
      Цену этой ошибки Эдит осознала скоро. Счета приходили огромные. Декорации стоили один миллион (старых) франков, музыканты - сто тысяч франков в день; один из так называемых друзей уговорил ее выписать из Флоренции двух мандолинистов, которым она платила по три тысячи франков каждому за вечер. В семьсот тысяч франков ей обошлись сверхурочные часы рабочих сцены. И так во всем. Она назначала репетиции и приходила с опозданием в несколько часов, кололась за кулисами, чтобы продержаться, и работала всю ночь.
      Жак Пиле был очень милым человеком. Он был уверен, что любит Эдит, но не тянул рядом с нею ни в жизни, ни на сцене. Американцы прозвали его "мсье Шарм", и это было очень точно. Чтобы муж не провалился, жена убрала из своей программы все сильные песни и оставила только легкие, не утомлявшие ни публику, ни ее саму. Этим она себя погубила. Хныкающая и слащавая Пиаф разочаровывала, пение, лишенное пафоса и страсти, не волновало, но лилось, как бесцветная вода из открытого крана. Что с ней стало? Эдит Пиаф больше не было.
      В этот единственный раз, если говорить о ее профессии, я испугалась за Эдит. "Равнодушный красавец" - сложная пьеса, на ней можно сломать себе шею. Что и случилось с Эдит. Боже, что она перенесла! Роль Поля Мёрисса совершенно не годилась для Жака Пилса. Он был сама улыбка, само обаяние. Вынужденный молчать и играть раздражение, он сразу лишался всей своей привлекательности. Он томился на сцене, как мальчик, поставленный в угол. Ампулы искусственного счастья вызывали у Эдит провалы памяти, и она говорила свой текст с большими пропусками.
      Едва выскочив из этого переплета, Эдит и Пиле отправились на гастроли. Блуждая в тумане, засасываемая болотом наркомании, она цеплялась за Пилса.
      "Понимаешь, я не могу с ним расстаться, кроме него у меня
      никого нет, Момона. Если бы ты знала, как он со мной нежен,
      терпелив, ни разу не рассердился... А что я ему устраивала...".
      Я молчала, но про себя думала, что было бы лучше, если бы он один раз вышел из себя и даже как следует отлупил. Но на это рассчитывать не приходилось: всю свою жизнь он только и делал, что очаровывал, а чтобы удержать Эдит, нужна была железная рука. Эдит никогда не была легким человеком, а уж тем более теперь, когда она с головокружительной быстротой катилась под откос.
      Чтобы не слишком налегать на морфий, она пила. Теперь уже не ради веселья, как раньше, а из страха перед ломкой. В этой ситуации Жак был скорее партнером, чем надсмотрщиком. Кроме того, он искренне считал, что для нее опаснее держать в руке шприц, чем бокал!
      Во время этих гастролей они устраивали невероятные попойки. Однажды в Лионе они зашли в бистро в половине первого ночи, чтобы выпить пива, и в восемь утра еще были там. Как они набрались, можно себе представить, если все, кто с ними был, спали вповалку на столах.
      Пьяного Бог бережет, это точно; он, вероятно, еще и садится за руль, потому что как иначе смогли они доехать до Баланса - им захотелось позавтракать именно там! Ввалившись в кафе, они потребовали: "Яичницу и белого вина!"
      Им было море по колено, они выглядели свежими как огурчики. Эдит смотрела на Жака с восхищением - наконец она нашла себе собутыльника под пару. Особенно ей понравилось, как Жак с пьяным хвастовством спросил ее: "А интересно, кто нас сюда довез?" А ведь он довез!
      В "Казино Руайаль", где Эдит выступала, смесь вина с морфием наконец довела ее до того, что она испугалась. Однажды она не смогла найти выхода из кулис на сцену. Как слепая, она тыкалась о косяки и кричала: "Сволочи! Они заперли выход! А где занавес? Занавес украли!.." Ее буквально вытолкнули на сцену. Лулу взмок от страха. Это было ужасно.
      "Мне показалось, что я пою, а произносила слова, не имевшие
      никакого смысла... но мне они нравились. Люди начали свистеть,
      потом орать, как во времена "дела Лепле". Это меня протрезвило, и
      я смогла допеть до конца".
      Вот когда ампула с морфием окончательно стала во главу угла.
      "Не знаю, как я закончила гастроли. Добиралась до гримерной
      в полной отключке, кололась и пела дальше. Уходила со сцены, Лулу
      подхватывал меня, иначе я бы рухнула на пол. Я не хотела делать
      больше трех уколов, упиралась изо всех сил, но очень скоро стала
      делать четыре, потом пять... Когда я смотрелась в зеркало, мне
      хотелось выть, до того я сама себе была противна. Однажды я
      сказала себе: "Нет! Я выдержу, я избавлюсь..." - и я не сделала
      укола.
      Не помню, как я вышла на сцену. Прожектора били в лицо, в их
      огненном свете перед глазами кружились красные звезды. Я не
      услышала музыкантов и ждала, когда они заиграют, чтобы начать
      петь. Я чувствовала, как пот, отвратительный, липкий пот, смывая
      грим, течет по лицу. Я качалась, как на палубе. Схватив микрофон,
      я уцепилась за него и сжимала изо всех сил. Мы вместе
      раскачивались, как мачта во время бури... Я запела... но внезапно
      остановилась. Не могла произнести ни слова, ни звука. Издалека
      донесся смех публики, нехороший смех. До меня долетали слова, они
      лопались, как пузыри, о мою голову, о мои уши. Тогда я
      заплакала... и стала звать: "Марсель, Марсель..." Не знаю, кого я
      звала, свою дочку или Сердана... Потом я крикнула публике:
      "Простите! Я не виновата... Простите!.."
      Дали занавес. Впервые в жизни Эдит не смогла петь. Пришлось вернуть деньги. Правда, на следующий день в газетах появилось сообщение, будто мадам Пиаф во время концерта стало дурно, но это не исправило положения.
      Дела были плохи. Вернувшись в Париж, Эдит не могла больше раздумывать, нужно было снова ложиться в клинику. Пятьдесят четвертый год - двух лет не прошло со дня ее красивой свадьбы! Жак делал все, что мог, но его часто не бывало дома. У него была своя работа. И потом, чтобы жить с женщиной, потерявшей человеческий облик, нужно быть не певцом, а святым!
      На этот раз Эдит не выдержала и четырех дней. Она сбежала из клиники до того, как сняли уколы.
      "Голова моя была набита кусками льда, они впивались мне в
      мозг. Молотки стучали по черепу. В больнице у меня отобрали
      одежду, я убежала в халате. Мимо оконца сторожа я проползла на
      четвереньках, вскочила в такси и вернулась домой. Кинулась туда,
      где прятала морфий,- ампулы были на месте. И все началось
      сначала...
      Наркомания - адский праздник, там своя карусель, свое
      чертово колесо... Ты кружишься, поднимаешься и опускаешься, снова
      поднимаешься и снова падаешь в бездну. Все всегда одно и то же,
      все повторяется, все серо, грязно. Но ничего не замечаешь, в
      голове у тебя одно - марафет...
      Когда вкалываешь иглу, задыхаешься не от наслаждения, а от
      облегчения. Момент, когда колешься не для того, чтобы тебе стало
      хорошо, а чтобы не было плохо, наступает очень быстро. Как
      страшно! Чем больше доза, тем сильнее страдание, и надо колоть
      еще больше, чтобы прекратить мучения. Разум уже давно тебя
      покинул. Живешь как в тумане".
      И в таком состоянии Эдит решила отправиться на гастроли на девяносто дней; три летних месяца по Франции с Супер-Цирком. Никто не мог ее остановить. Она повторяла: "Если я не буду петь, я подохну..." Она не говорила о том, что ей нужны деньги, чтобы продолжать убивать себя. Она на это тратила все, что зарабатывала. Лулу был в отчаянии: "Раз она хочет, она поедет!"
      И она поехала, но в каком состоянии! Ничего человеческого - тряпичная кукла...
      Изо дня в день Лулу ждал, что она свалится и тогда он сможет, подхватив ее на руки, отвезти в клинику в третий раз. Он знал, что своей волей она туда не пойдет.
      Эдит не отдавала себе отчета, в каком она состоянии. Ее руки, бедра были покрыты синяками, ранами и струпьями. Ее приходилось одевать, гримировать и затем выталкивать на сцену. Она не осознавала происходящего и жила только ожиданием момента, когда очередной подонок принесет ей волшебную ампулу.
      Для тех, кто окружал Эдит, гастроли были сплошным кошмаром. Всех колотило от ужаса. Журналистам говорили, что Эдит больна, и они преследовали ее по пятам в надежде, что она где-нибудь свалится. Приходилось скрывать ее, тайно увозить после каждого концерта. Целыми часами она находилась в бессознательном состоянии.
      "Кажется, цирк каждый день переезжал в новый город. Но я не
      знаю, я ничего не видела. Ничего не помню. Сплошной мрак, и в нем
      обрывки отдельных картин... Вот меня заталкивают в машину, потом
      кладут в постель, потом я выхожу на манеж... до этого я колюсь и,
      следовательно, могу петь. И так изо дня в день... Мне все
      безразлично, пропадай все пропадом...
      Цирк остановился - в обоих смыслах слова - в городе Шоль.
      Лулу взял меня на руки, завернул в теплый плед, усадил в машину.
      Мы поехали в клинику... Врач сказал: "Опять вы!"
      Самое удивительное было то, что Эдит, несмотря ни на что, пела. Было очень мало вечеров, когда она полностью вырубалась. Выдавались и такие, когда она снова становилась Великой Пиаф!
      На этот раз курс дезинтоксикации начался с десяти уколов в день - вот до какой степени был отравлен ее организм. Когда их число сократилось до четырех, Эдит впала в бешенство. Она вскочила с постели, поломала все вокруг, кричала, выла. Волосы лохмами падали ей на лицо, она поранилась, и пришлось ее привязать.
      Как и в предыдущие разы, я все время звонила, приходила в клинику, чтобы узнать, как она. Старшая сестра хоть и твердо стояла на страже правил, но была очень доброй женщиной. Она мне объясняла, что так бывает со всеми, что это пройдет, что нет причин для волнений, состояние Эдит не тяжелее, чем у других. Но меня беспокоило главное: прекратится ли это, вылечится ли она, станет ли она прежней? "Ну, конечно. Все идет нормально. Случаются рецидивы, но бывают и выздоровления".
      Рядом с ней никого не было, входить в палату было запрещено. Но и возле ее двери в коридоре тоже было пусто. Иногда мелькал силуэт Лулу... и все. Я понимала, что Эдит ничем нельзя помочь, что она даже не знает, здесь ли мы, но мне было больно, когда я видела, как она одинока.
      Наступило время отмены уколов. В этот день я пришла, как обычно, ни о чем не подозревая, и поднялась на первый этаж. Но уже внизу до меня донеслись какие-то крики. Когда я вышла из лифта, мне показалось, что я узнаю голос Эдит. Я не поверила своим ушам: так рычит перед смертью раненый зверь. Нечеловеческий вопль пронзал мозги и парализовывал волю. Я стояла пригвожденная перед дверью палаты. Кто-то вышел, и я увидела привязанный к постели корчащийся комок мяса. Вены на лбу набухли так, что готовы были лопнуть, пот катился градом. Дикий крик не замолкал ни на секунду. Вокруг стояли люди в белых халатах. Они смотрели как на неодушевленный предмет на это существо, которое когда-то было женщиной. Пена пузырилась на ее губах. Я не могла даже плакать. Я шептала: "Это не она..." Старшая сестра взяла меня за руку:
      - Пойдемте, вам нельзя оставаться здесь. Это очень тяжело для близких, но так и надо. Завтра ей будет лучше. Вы пришли в день "без"...
      - Но она страдает...
      - Да, ужасно. Но это необходимо, через это надо пройти.
      Прошло время, Эдит вышла из больницы.
      "Понимаешь, Момона, я кричала, потому что не могла иначе, но
      я хотела выздороветь. По-моему, на этот раз я выскочила. Врачи
      меня предупредили: "Будьте осторожны, жажда наркотиков будет
      мучить вас в конце третьего, шестого, двенадцатого и
      восемнадцатого месяцев".
      И в течение восьми месяцев Эдит в ужасе от одной мысли, что это может вернуться, жила на бульваре Ланн, запершись в своей комнате, в темноте, не желая никого видеть.
      А вокруг нее продолжали сновать всякие гады. Продавцы наркотиков прорывались через все преграды, чтобы предложить свой товар: "Попробуйте кокаин, мадам Пиаф, это не морфий, он не опасен". Она отвечала: "Нет". Тогда появлялись другие: "Раскошеливайтесь, иначе мы расскажем журналистам, что вы наркоманка". Даже один из шоферов - они часто менялись - шантажировал ее. За молчание он требовал миллион, и она заплатила...
      Когда Жак бывал дома, Эдит чувствовала себя спокойнее. Он не раздумывая выгонял всех. Однажды он даже дал по морде вымогателю денег. Но он часто отсутствовал, и тогда она оставалась совсем одна. Прислуге было на все наплевать, лишь бы с них много не требовали.
      Лечение от наркомании, наркотики, шантаж - все это стоило дорого... а Эдит не работала. Она продала ферму в Алье, несколько картин, которые когда-то купила, горстку драгоценностей, она ими не дорожила. Она мне говорила: "Жемчуг и бриллианты на мне не смотрятся. Я как ворона в павлиньих перьях". Но что для нее было десять миллионов? Капля в море. Лулу был в отчаянии.
      И все-таки потихоньку Эдит возвращалась к жизни. Снова она могла видеть свет. Когда я узнала, что она открыла ставни в своей комнате, я послала ей дюжину роз, таких, какие она любила. Она тотчас же мне позвонила по телефону. Голос у нее был нормальный, почти веселый.
      - Ничего, не настал еще последний час, Момона.
      Все вздохнули. И было самое время: Лулу снова получил для нее контракт в Америку, в "Версаль".
      - Лулу, ты думаешь, мне можно туда ехать?
      - Они вас ждут. Они ничего не знают.
      Нужно соглашаться.
      Работа вновь приняла ее в свои объятия. Эдит выздоровела. Вернулось все, кроме любви. Она продолжала любить Пилса, но, пожалуй, меньше, чем давних друзей, таких, как Лулу, Шарль Азнавур, Гит; во всяком случае, не больше. Она осознавала, что брак не удался.
      "Момона, в этом никто не виноват, это наркотики! Жак нежный,
      ласковый. Он создан для веселья, а не для драмы. И так как он не
      может в ней участвовать, он где-то сбоку... А я одна...
      Понимаешь?"
      Эдит уехала в Нью-Йорк, Жак - в Лондон на репетиции музыкальной комедии. В Штатах Эдит возродилась, Америка всегда поддерживала ее, там была ее публика.
      Она воспринимала янки как крепких, здоровых людей. Если они любят, то всерьез, это настоящие мужчины; в отличие от французов, у них не бывает женских причуд. С другой стороны, она все про себя скрывала от них. Она держала себя не так, как во Франции, где окружающие были для нее родная семья: в Америке она вела себя сдержанней.
      В Штатах у нее всегда была хорошая пресса. Один критик писал: "Эдит Пиаф, маленькая французская Изольда, по-прежнему мужественно умирает от любви. Пятьсот раз во время первого ужина, пятьсот раз во время второго, а голос все так же прекрасен... Самый сильный в мире голос в самом маленьком теле!"
      Статьи о ней появлялись каждый день. Каждый день на постели вырастала гора газет. Но эту статью она запомнила навсегда, она ее поразила.
      "Видишь, Момона, этот человек прав: "Я умираю от любви
      пятьсот раз за вечер". Знать бы ему мою жизнь, вот бы расписался
      дружок! Но когда я не умираю от любви, когда мне не от чего
      умирать,- вот тогда я готова издохнуть! Да, Момона, брак - не
      выход из положения".
      В Париже она не работает, ждет. Так продолжается около года. Ей трудно снова набрать дыхание для разбега. Не знаю, второе ли это дыхание, но оно не спешит наполнить ее легкие свежим воздухом.
      И вдруг все меняется. Лулу приносит известие, что у него есть для нее контракт. По три тысячи долларов за вечер в "Карнеги Холл". Впервые в самом знаменитом концертном зале Соединенных Штатов будет выступать "звезда" варьете.
      Снова начинается рабочая лихорадка. На бульваре Ланн сутолока, мельканье Лиц. Она репетирует как всегда, выкладываясь до конца. Все вокруг выдыхаются, не выдерживая ритма. Слабаки! Она смеется, она счастлива, она в полной форме.
      В 1956 году Эдит в седьмой раз приземляется в Нью-Йорке. Ее принимают, как королеву. Холодно, мороз. Когда она сходит по трапу самолета, Лулу боится, что она простудится на ледяном ветру. Эдит кутается в норковое манто, подарок Марселя,, уцелевшее каким-то чудом. Журналисты просят позировать еще и еще. "Оставь, Лулу. Я же теперь здорова. Пусть они получат от меня то, что им нужно. Я сейчас принадлежу им...".
      Она говорит правду. Вот уже несколько дней, чтобы услышать Эдит, люди стоят в очереди, несмотря на холод (-15°).
      В ее комнате в отеле "Уолдорф Астория" полно цветов, их все несут и несут, ставят уже в коридоре. Эдди Льюис, как преданный пес, прыгает вокруг Эдит: "Вы в прекрасной форме, лучше, чем в первый раз. Как поживает ваш муж? Подумать только, ведь можно сказать, это я поженил вас!"
      Он не замечает выражения глаз Эдит. Она отмечена, как все те, кто побывал в преисподней. Но он чувствует, что с таким лицом, такими глазами ее ждет еще больший успех.
      В тот вечер Эдит впервые исполнила песню Пьера Деланэ "Старая гвардия".
      Слушай, парижский народ,
      Слушай, как грохочут в ночи сапоги.
      Смотри, парижский народ, на вечные тени,
      Которые с песнями проносятся в твоем небе!
      Это потрясало до глубины души, Казалось, вы видели небо Парижа, трехцветное знамя, развевающееся над Триумфальной аркой, Елисейские поля!.. Пьер Деланэ, как и многие другие, приехавший с Эдит, чтобы услышать ее выступление в "Карнеги Холле", сделал запись прямо в зале. Это уникальный документ. Когда она кончила петь "Старую гвардию", раздались крики, аплодисменты, свист - шквал, продолжавшийся почти столько же, сколько песня.
      Публика безумствует. Эдит поет двадцать семь песен. Когда занавес опускается в последний раз, зрители стоя аплодируют в течение семи минут этой маленькой женщине, такой одинокой на огромной сцене, но только что вызвавшей у них желание кричать и умереть от любви вместе с ней.
      Лулу хронометрировал.
      "Знаешь, семь минут это очень долго. Есть время подумать. Я
      их слушала... это было прекрасно... Мне было так хорошо, что
      сделалось больно! Все было слишком сильно! Кто-кто, а ты, Момона,
      поймешь меня. В течение этих семи минут, когда сердце, казалось,
      разорвется от радости, я поняла, с кем я навсегда обручена. С
      моей публикой. С Жаком все кончено. Никто ни в чем не виноват.
      Ему не повезло... Я подала на развод. Не гожусь я для семейной
      жизни. Она продолжалась четыре года, не так уж и мало! Теперь с
      замужеством раз и навсегда покончено. В следующий раз церковные
      колокола зазвонят по мне на похоронах...".
      глава шестнадцатая. В омуте наркомании
      Для Эдит концерты в "Карнеги Холл" были не просто успехом, это был полный триумф.
      - Момона, наконец-то я выскочила из дерьма. Мои приятели-американцы хорошо на меня действуют. Они ничего из себя не строят, не ломают комедию. Если они кого любят, так прямо об этом говорят. Тебе признаюсь: когда я туда ехала, дрожала мелкой дрожью, а теперь набралась мужества, я прежняя. Буду готовиться к концерту в "Олимпии".
      - Будь осторожна, Эдит, не форсируй. А вдруг не хватит сил?
      - Не морочь голову! Надоело это от всех слушать! Знаешь, что генерал Эйзенхауэр ответил врагам, которые просили его поберечь силы?- "Better live than vegetate"* Мне нужно наверстать упущенное!
      ______________
      * "Better live than vegetate" - "Лучше жить, чем прозябать"
      (англ.)
      И снова на бульваре Ланн начались наши прекрасные ночные бдения. Участников было много. К Шовиньи, Марку Бонелю и Даниэль прибавились шофер Робер Бюрне с женой Элен, незаметно ставшей у Эдит секретаршей на посылках; горничная Кристина с матерью, кухаркой Сюзанной. Это был фон, они служили у мадам Пиаф и жили в доме. Приходили навестить Эдит разные люди, временами бывавшие не только на вторых, но и на первых ролях, верные друзья: Лулу, Мишель Эмер, Гит, Конте, Шарль... и многие, многие другие.
      Эдит не зазнавалась. Она так же просто могла привести в дом любого бродягу, ночующего на решетке метро, как Андре Люге или Франсиса Бланша.
      "В бане все равны! Все слеплены на один фасон! Почему же я
      не могу посадить их рядом за мой стол?"
      Кто же заходил еще? Старые "патроны", которых всегда хорошо принимали,они забегали мимоходом поздороваться; и новые - в фаворе на денек. Но главную партию никто не пел; отсутствие тенора начинало чувствоваться в воздухе.
      Тех, кто хоть раз окунулся в своеобразную атмосферу ночных посиделок на бульваре Ланн, постоянно туда тянуло. Они уже не могли без этого обходиться. Пили там обычно простое красное вино или пиво, в зависимости от настроения хозяйки. Икру ели ложками. Стоило кому-нибудь сказать, что он любит икру, как Эдит закупала ее килограммами. (Не для себя, она ее не очень любила, с нее хватало кофейной ложечки.)
      Слушали пластинки, часами вели разговоры о работе... В комнатах было тепло, все располагались, как кому нравилось... Окружающий мир существовал где-то вокруг, но он никого не интересовал, нам было достаточно общения друг с другом.
      Когда Эдит была в форме, она пела, пробовала новые песни, устраивая нечто вроде маленького прогона, это было чудесно! Ночь продолжалась до одиннадцати часов утра! Когда я там бывала, а приходила я часто, мы с Эдит веселились от души.
      "Момона, посмотри на них! Как набрались! Хоть бы один
      держался на ногах".
      Развалившись в креслах, на всем, что могло служить постелями, вповалку спали гости. У меня тоже слипались глаза, но я стойко держалась. Результат долгих тренировок! Эдит бы мне не простила, если б я ей изменила! Солдатик не сдается!
      "Пойдем посидим в ванной, как в добрые старые времена...".
      Но это не было как прежде. Даже наедине со мной Эдит уже не выходила из образа. Ее часто мучили боли. Суставы рук начинали деформироваться. И вот она, всегда прямо смотревшая жизни в глаза, начинала партию в покер со своим телом. Она не могла допустить, чтобы оно одержало верх. Ни козыри имела право только она. И когда ее изнемогающая плоть надрывалась от крика о помощи, она ей не внимала: вместо того, чтобы лечиться, глушила вопль страдания болеутоляющими лекарствами.
      Самое трудное было уложить Эдит в постель. "Я не хочу спать, Момона, я не хочу ложиться". У нее совершенно не было терпения: требовалось, чтобы сон приходил немедленно, сваливал ее с ног. Она не хотела его ждать, лежа в постели, и, чтобы заснуть, глотала разные пилюли. Но часто это не давало результата, уже сказывалась привычка.
      Когда мне наконец удавалось уложить ее с черной повязкой на глазах и с затычками в ушах, я на цыпочках прокрадывалась из комнаты. Ускользнуть удавалось не всегда. Часто, едва я бралась за ручку двери, раздавался окрик: "Момона!"
      Даже с приближением премьер Эдит не меняла образа жизни. Только плюс ко всему она еще и работала!
      Концертная программа для "Олимпии" была для Эдит очень важна - почти два года она не пела в Париже! Брюно Кокатрикс, и без того недоверчивый и осторожный, наслушавшись злых сплетен, пригласил ее лишь на месяц. Вообще говоря, это было совсем неплохо: месячные контракты он заключал со "звездами", остальные выступали по две недели.
      В вечер генеральной мы все были как на горячих угольях. Если Эдит пройдет в "Олимпии" плохо, вся ее дальнейшая карьера окажется под вопросом. До Парижа дошли слухи о гастролях с Пилсом, о выступлениях с Супер-Цирком: "Знаете, с Пиаф все кончено. Она срывает контракты".- "Хорошо бы, разбила себе морду!" Хищники в зале оскалили клыки, но после пятой песни заблеяли как ягнята. В тот вечер Эдит впервые спела "Француженку Мари", "Даму", "Человека на мотоцикле", "Ты знаешь", "Любовники на один день", "Браво, клоун!".