Не прошло в больнице и двух дней, как она мне сказала:
      - Момона, от их баланды меня тошнит. Пусть мне Чанг готовит.
      И я каждый день приносила ей еду. Она не разрешала это делать никому другому.
      Как-то вечером она мне позвонила и сказала:
      - Когда понесешь еду, захвати с собой книги.
      В вестибюле больницы меня ждал Пусс.
      - Послушай, Симона, так дальше продолжаться не может. Возле Эдит должен быть я, а не ты.
      Он стал мне растолковывать, что я должна жить своей жизнью и дать возможность Эдит жить своей. Он говорил все это очень искренне, и я подумала, что действительно ему надо побыть с Эдит одному, без меня. Это был его шанс. То, что он говорил, я уже слышала от Ассо и от многих других. Жить с двумя женщинами действительно не сладко. Я понимала, что некоторые этого не выдерживают.
      - Хорошо. Я отнесу ей книги и попрощаюсь.
      - Нет, не ходи. Если ты станешь с ней прощаться, она тебя не отпустит. Дай мне остаться с ней одному и помочь ей. Если ты ее любишь, ты должна уйти сейчас.
      "Ну что же, может, он и прав",- подумала я и, отдав ему книги, ушла. Самое неприятное во всем этом было то, что почти каждый раз они хотели, чтобы я уходила сама. И это выглядело так, словно я сматываюсь потихоньку, подло предаю Эдит. Я знала: пройдет время, и я снова ее увижу. Не в первый раз нас разлучал мужчина. И всегда она говорила мне: "Возвращайся".
      Хоть мне и пришлось убраться, как говорится, по добру по здорову, но было бы лучше, если бы бедный Пусс меня не прогонял. Он не долго продержался после моего ухода, всего несколько недель...
      Эдит вернулась в Булонь и, поскольку рассталась с Андре, позвала меня: "Возвращайся". Знакомые слова! Но я была не одна, у меня была своя жизнь, ребенок. Я по-прежнему любила Эдит, но теперь мне приходилось задумываться.
      Эдит была невероятно требовательна, возле нее нужно было быть двадцать четыре часа в сутки, она не отпускала от себя ни на секунду. Она очень плохо восприняла то, что я ей сказала, наговорила мне кучу обидных слов, хотя в конце концов согласилась с тем, что я не могу быть при ней все время, поняла, что мне нужно иногда давать передышку, что мне нужна свобода.
      Я была огорчена, что возле нее не было Андре. Он, может быть, остановил или хотя бы замедлил ее скольжение в бездну. Мне не нравилось, что она так быстро вернулась домой. Эта история с уколами не выходила у меня из головы. Я была уверена, что в больнице ей бы не уступили.
      Рука у нее все еще была в гипсе, но дышать стало легче, однако не настолько, чтобы можно было петь, а когда Эдит не пела, она была способна на "бог весть что".
      Вначале при ней была медицинская сестра, и это как-то ее сдерживало, но она вскоре отказалась от ее услуг.
      - Где сестра? Кто тебе будет делать укол?
      - Не беспокойся, вокруг меня достаточно людей, а уколы я теперь делаю сама.
      Это мне очень не понравилось, но я подумала, что раз у нее есть морфий, значит, его прописывает врач. Откуда мне было знать, что новые физиономии, которые шмыгали вокруг нее, были так "милосердны", что продавали ей одну маленькую ампулу за большие деньги.
      Моя бедная Эдит снова была одна. Какими долгими должны были ей казаться ночи в ее. прекрасном особняке!.. Шарль, мадам Бижар, Чанг - все ушли. Это был период, когда новые вытесняли старых.
      Эдит не выносила одиночества. Когда вокруг царила тишина, ее охватывал страх. Она буквально сходила с ума. "Момона, поверь мне, по ночам я слышу, как в этом чертовом доме одна за другой уходят минуты, от их адского грохота у меня раскалывается сердце!" И тогда она шла на улицу, заходила в любой бар, чтобы быть среди людей, и пила.
      Напрасно я ей говорила: "Эдит, это хорошо, что вокруг тебя сейчас пусто,- к тебе придет что-то новое, настоящее".- "Хватит, мне надоело ждать любви. Ее не существует. Это сказка, которой я себя тешу, чтоб не сдохнуть с тоски". И Эдит, так любившая жизнь, действительно однажды захотела умереть. В тот день я была у нее с утра. Она была в ужаснейшем настроении: завела разговор о своей матери, об отце, о дочери. Я встревожилась, последней темы мы никогда не касались, это было табу.
      "Послушай, а моей доченьке Сесель сколько бы теперь было
      лет? Помнишь, как она на меня смотрела, как смеялась?"
      Мысли ее окончательно замкнулись на дочери. Мы сели обедать. Она ничего не ела и почти не пила. Уж лучше бы выпила. Я страдала от того, что она стала говорить о малышке. Я всегда играла все роли, которые она хотела, но сейчас я не могла заменить ей ее девочки.
      Эдит сказала, что скоро должны зайти Гит и Франсис Бланш. Я ждала их с нетерпением, мне было не по себе наедине с ней. Наконец они пришли. Не прошло и десяти минут после их прихода, как Эдит вышла из комнаты.
      - Что с ней?- спросил Франсис.
      - Не знаю, тоскует.
      - Ее нельзя оставлять одну,- сказала Маргерит.
      Слова эти, сказанные именно Гит, которая никогда ничего не замечала вокруг, произвели на нас впечатление... Мы пошли разыскивать Эдит и обнаружили ее в пустой комнате на четвертом этаже. Увидев нас, она выскочила на балкон.
      - Что вы за мной шпионите? Мне жарко, я хочу подышать свежим воздухом.
      Мы переглянулись. Нам не нравилось, что она на балконе, но мы не смели ничего сказать. Вдруг она стала кричать на нас:
      - Убирайтесь все! Мне надоели ваши шпионские рожи! Меня от вас тошнит!
      Мы молчали. Франсис и Маргерит зашептали мне: "Она пила?" Я ответила: "Нет, совсем немного".
      Эдит, вцепившись в перила балкона, смотрела вниз, в пустоту... как будто давала какое-то обещание. Глаза ее светились надеждой. Она абсолютно не выглядела ни пьяной, ни чокнутой, ни потерянной.
      Такой беспросветной тоски у нее никогда не было. Мы не уходили и ждали, когда же это пройдет. Там был диван. Мы все втроем сели на него. Мы были как животные, которые предчувствуют грозу или затмение.
      Вдруг Маргерит вскочила на ноги с криком: "Она сошла с ума! Что она делает!" Эдит занесла ногу на перила. Она" наполовину уже была в воздухе. Маргерит обхватила ее руками, стараясь удержать. Франсис также бросился на балкон. Я тоже подошла к ним, но Эдит кричала: "Оставьте меня одну с Маргерит! Убирайтесь!"
      Нам пришлось уступить. Если мы к ним подходили, Эдит начинала метаться, и Маргерит с трудом удерживала ее. Мы вышли. Через полчаса Гит удалось увести Эдит в ее комнату. Вдвоем мы уложили ее в постель.
      В эту ночь я осталась с ней. Я говорила ей о песнях, о ее работе, даже не зная, слушает ли она меня. Потом заговорила и она, начала строить планы, и я поняла, что все прошло.
      Перед тем как заснуть, она сказала мне, как ребенок: "Прости меня, Момона, ты знаешь... я понарошку..." Но именно эти слова убедили меня в том, что все было на самом деле. В чем причина? Если бы я знала, что причина называлась морфием, я бы осталась с ней. Но еще раньше Эдит мне сказала: "Ты видишь, я прекратила уколы. У меня ничего не болит, и наркотики мне больше не нужны".
      Я была настолько глупа, что поверила.
      глава пятнадцатая. Праздник любви с Жаком Пилсом
      Все было сказочно чудесно.
      Церковный хор пел лишь для них.
      Последний нищий был счастлив.
      Это было шествие любви,
      А сверху во всю силу
      Звонили колокола: "Да здравствует новобрачная!"
      Когда Анри Конте написал для Эдит "Свадьбу", он не ошибся, именно такой она себе ее представляла. Она всегда говорила: "Момона, свадьба - это церковь, колокола... Это праздник любви!"
      Уже давно она не заводила об этом речи, уже давно потеряла в это веру... Однако в жизни Эдит часто что-то случалось именно тогда, когда она решала, что уже все кончено, надеяться не на что.
      И вот в то время, когда она в труднейшей схватке один на один боролась с алкоголизмом, наркоманией, страхом... когда она лгала своим друзьям - Гит, Мишелю Эме-ру, Лулу, Шарлю, мне и некоторым другим,- в это время на пароходе "Иль-де-Франс" в открытом море два человека говорили о ней. Это были Эдди Льюис, ее американский импресарио, заменивший умершего Клиффорда Фишера, и Жак Пиле. Они сидели в баре. Пароход плыл к берегам Франции. Жак напевал песенку.
      - Вам нравится, Эдди?
      - Превосходно. Это вы написали?
      - Да, Как, по-вашему, кому я могу ее предложить?
      - Эдит, of course!*
      ______________
      * "Of course!" - "разумеется!" (англ.)
      - Как хорошо, что именно вы мне об этом говорите! Ведь я писал специально для нее, но я давно уже ее не видел. Не знаю, осмелюсь ли...
      - Да почему же? По приезде в Париж я все устрою.
      Жак Пиле. Эдит встречала его в 1939 году. "Здрасте - до свидания", и все. Он был уже тогда известным Жаком Пилсом из популярнейшего дуэта "Пиле и Табэ", а также мужем Люсьенны Буайе. Но в ту пору этот солидный круг был для нас недосягаем.
      В 1941 году случай свел нас с Жаком в концертной программе в свободной зоне. На этот раз мы познакомились чуть ближе. Он был хорош собой, элегантен, изыскан и очень талантлив. В нем было все, о чем только можно мечтать.
      В тот период мы возили Поля Мёрисса и "Равнодушного красавца" по всей Франции. В сердечном плане на горизонте маячил Анри Конте. Эдит купалась в поклонении, но это не помешало ей заметить, что Жак в ее вкусе. "Момона, как он хорош! По всему видно, что родился не под забором!"
      Что верно, то верно. Жак был сыном офицера, служившего в департаменте Ланд. Он начал учиться на фармацевта, но витрина провинциальной аптеки с глистами в банках не вдохновляла его. И он все бросил, чтобы переквалифицироваться в боя из "Казино де Пари", откуда сразу выпрыгнул со своим дуэтом. После того как у него с Люсьенной родилась дочь Жаклина, они развелись.
      По приезде в Париж Льюис сдержал слово и позвонил Эдит:
      - У меня есть песня, которая вам понравится. Ее написал очень талантливый чело век. Он писал ее, думая о вас. Песня очень, просто очень хороша.
      - Как зовут ее автора?
      - Жак Пиле.
      - Приходите поскорее.
      Она повесила трубку и побежала в ванную комнату. Быстро сделала себе укол, "последний", чтобы привести себя в форму. Она уже дошла до этого...
      - Момона, когда я взглянула на себя в зеркало и вспомнила, какой я была в Ницце, когда Пиле впервые встретил меня, я разревелась. Сейчас я выглядела старухой, лицо отекшее, как у пьяной нищенки, волосы висят лохмами... Нет, я не могла их принять. Я позвонила и отложила встречу. "Лучше я сама приду к вам в отель..." - сказала я.- Понимаешь, Момона, это болезнь..."
      И так она обманывала меня долгое время. Позднее, когда я все узнала, я поняла, как это происходило...
      Эдит пришла с опозданием. Мужчины спокойно ждали и встретили ее очень приветливо.
      "Знаешь, Момона, Жак совсем не изменился. Был все так же
      красив. Он, казалось, был рад меня видеть. Мы выпили две-три
      рюмки вина, это меня подбодрило.
      Потом Жак приступил к делу.
      - Вот в чем дело, Эдит, я написал для вас песню. Я сочинил
      ее во время гастролей по Южной Америке, в маленьком красивом
      городке Пунта дель Эсте, в Уругвае.
      - Я не знала, что вы пишете песни. И музыка тоже ваша?
      - Нет. Музыку написал Жильбер Беко, мой аккомпаниатор. Он
      невероятно талантлив. Хотите послушать? Он здесь.
      Жильбер - южанин, похож на испанца, талант лезет даже из
      ушей. Он сел за рояль, и Жак мне спел:
      Ты - одно со мной,
      Ничего не поделаешь.
      Ты - во мне!
      Ты неразрывен со мной.
      Сколько бы я ни стремилась
      Отделаться от тебя,
      Ты - одно со мной, ты - во мне!
      Ничего не поделаешь,
      Ты в каждой клеточке моего тела,
      Холодно ли мне, жарко ли,
      Мне все равно, что обо мне подумают,
      Я не могу сдержаться, чтобы не орать:
      "Ты для меня все, Я наркоманка,
      Я люблю тебя, я обожаю тебя,
      Я сдохну от любви".
      Ты во мне, ты одно со мной,
      Ничего не поделаешь.
      Я чувствую твои губы на моей коже,
      Ничего не поделаешь.
      Ты - во мне, мы с тобой - одно.
      "Ты во мне!" - это было не просто хорошее начало. Это было любовью с первого взгляда! Голова кружилась от восторга. Она влюбилась и в песню и в мужчину. Ей казалось, что теперь она выкарабкается, что кошмар иглы кончится. В объятиях Пилса морфий ей будет не нужен.
      Час спустя Льюис и Пиле ужинали у нее. Эдит забегает на минутку в ванную, делает укольчик, чтобы они не заметили, что она теряет форму; потом она это бросит, соскочит с иглы! Она в это верила!
      Времени они терять не стали. На следующий день Жак пришел, чтобы работать над песней, и приходил каждый день. В сердце у Эдит был Жак, но в крови - морфий, и она сгорала от стыда.
      Кроме тех, кто снабжал ее марафетом - а они очень скоро стали ее шантажировать,- никто еще ничего не знал. Думали, что она выпивает, что еще не оправилась после катастрофы... Эдит была уверена, что справится с собой, что остановиться нетрудно. В течение нескольких часов, одна в своей комнате, она боролась с собой, не делая первого укола. Терпела из последних сил... Потом на четвереньках лезла под кровать, где прятала шприц (она тогда еще скрывала, что колется), и быстро вводила наркотик.
      В следующий раз она опять попыталась продержаться несколько часов, умоляя свою любимую святую помочь ей. Она обещала ей тысячи свечей, золотой алтарь (это бы ей обошлось дешевле морфия!)... Но когда Жак увидел ее, у нее был такой странный, потерянный вид, что он встревожился: "Ты заболела? Вызвать врача?" - "Нет, нет, пройдет, просто приступ ревматизма. Сейчас приму лекарство".- И она побежала колоться.
      Изо всех сил, напрягая всю свою волю, Эдит хотела вылечиться сама. Ей было слишком стыдно. Но, по-моему, никому еще никогда не удавалось завязать без медицинской помощи.
      Однажды вечером она мне позвонила:
      - Момона, приходи сейчас же, я должна тебя видеть.
      Я примчалась. Она бросилась в мои объятия, как ребенок:
      - Если бы ты знала, если бы знала... Я умру от счастья: я выхожу замуж за Жака...
      Мы смотрели друг на друга, слезы лились из глаз.
      - Господи, какие мы дуры, какие мы дуры!
      Что правда, то правда. Мы с Эдит вообще очень легко приходили в волнение. Кроме того, оно тут же передавалось от одной к другой и усиливалось. Одна раскочегаривала другую.
      - Ты удивляешься, что я выхожу замуж?
      - В общем, да.
      Я ответила так, чтобы ее порадовать. На самом же деле меня удивлял сам выбор. Мне казалось, что Жак на должность мужа не годится. Недостаточно солиден. А впрочем, кто знает?
      У него была хорошая улыбка и мягкие жесты светского танцора. И он был веселым, а Эдит так необходимо было снова научиться смеяться. Ей нужен был также мужчина, который бы взял дом в руки и разогнал всех паразитов, пиявок, притаившихся по углам, как черные тараканы. Я подумала, что с мужем посторонние будут больше считаться, чем с любовником.
      "И потом, Момона, он свободен, он развелся задолго до того,
      как познакомился со мной. Никто не сможет меня упрекнуть, что я
      разбила семью, что я меняю мужчин как перчатки... На этот раз мой
      любимый - мой нареченный! Все-таки мне это выпало в жизни!"
      Мысль о предстоящем замужестве приводила ее в неописуемый восторг. Она объявляла о нем всем и каждому, первым встречным.
      Для нее замужество было очень важным событием. Ей казалось, что оно повлечет за собой некое изменение ее социального положения, что она как бы поднимется на более высокую ступень. (Несмотря на то, что она до этого без стеснения заводила любовников, причем их не скрывала, скорее, афишировала свои связи.)
      У Эдит, прошедшей огонь, воду и медные трубы, на брак были взгляды, как у девушки, только что вышедшей из монастыря. Для нее муж был не просто мужчиной: он был защитником, помощником, покровителем. Изменить ему можно, но бросить - никогда! Она была убеждена, что брак меняет женщину, и хотела убедиться, верно ли это.
      Ослепленная счастьем, она повторяла: "Это мой первый брак! Нет, как же я его люблю..."
      Эдит непременно хотелось иметь подвенечное платье: без него для нее свадьба была бы не свадьба! "Но в белом я, разумеется, выглядела бы смешно, верно? (Я тоже находила, что не нужно перебарщивать.) И фату мне тоже уже нельзя? Понимаешь, как много упущено безвозвратно. Когда я шла к первому причастию, у меня не было платья и венка, как у всех девочек. Они похожи на маленьких невест. Как я им завидовала в детстве!"
      Эта женщина, на внешность которой алкоголь и наркотики уже наложили свою печать, все еще, как десятилетняя девочка, мечтала о платье для первого причастия! Когда я вспоминаю об этом теперь, зная то, чего не знала тогда, у меня разрывается сердце.
      Она нашла выход из положения:
      "Послушай, я все обдумала. Цвета девы Марии - белый и голубой. Чище ее никого нет. И я решила быть в голубом. А фату заменю шляпой с вуалеткой. На фотографиях получится, будто я в белом".
      Она преобразилась, сияла от счастья. Внешне она не выглядела здоровой, только стала менее нервной и раздражительной. Я не знала, что она приняла решение пока продолжать уколы. Она хотела быть в форме до свадьбы, а там будет видно. В этом проявлялся неколебимый оптимизм Эдит: раз она любила, раз с ней был любимый человек, все должно было наладиться, иначе быть не могло.
      29 июля 1952 года в мэрии шестнадцатого округа Парижа Рене Виктор Эжен Дюко - сценическое имя Жак Пиле - сорока шести лет взял в законные супруги Эдит Джованну Гассион, тридцати семи лет.
      "Бракосочетание в мэрии мне не понравилось. Никакого
      впечатления. Все как-то наспех, на скорую руку. Ну ничего, я
      позже отыграюсь. Мы обвенчаемся в церкви в Нью-Йорке... Пока я не
      постою перед кюре, я не буду чувствовать себя замужем. С Богом
      шутить нельзя. Видишь, я даже не ношу обручального кольца, пока
      его не благословят у аналоя".
      Она была похожа на ребенка, который не хочет видеть заранее рождественских подарков. Месяц, оставшийся до отъезда в Америку, она провела в хлопотах по продаже дома в Булони.
      "Не могу больше в нем жить. Стоит мне войти в двери, у меня
      мурашки по коже. Я здесь слишком много страдала... Этот дом
      битком набит плохими воспоминаниями. Были ночи, когда я
      чувствовала себя такой одинокой, что хотела стать собакой, чтобы
      выть на луну! Если я в нем останусь, я сойду с ума!
      Лулу нашел для меня квартиру в доме 67 на бульваре Ланн, на
      первом этаже. Отдельный вход, девять комнат, садик. Там очень
      хорошо. К нашему возвращению все будет готово. Мы с моим мужем
      окажемся среди всего нового!"
      Она с такой радостью произнесла "мой муж", что это звучало как волшебное слово, как заклинание, с которым она вступала в новую жизнь.
      Это была пятая поездка Эдит в Соединенные Штаты.
      В Нью-Йорке 20 сентября 1952 года в церкви Сен-Венсэн-де-Поль состоялась наконец долгожданная свадьба. Утром в апартаментах Эдит в отеле "Уолдорф Астория" Марлен Дитрих помогала ей надеть подвенечный наряд. Она подарила ей свадебный букет: бутоны белых роз, связанные прозрачным голубым бантом. Эдит дрожала от счастья. У нее отечное лицо, но это почти незаметно... Разумеется, она уже укололась, это было необходимо, чтобы быть в форме. Лулу Барье стоял возле Марлен Дитрих, они были свидетелями. Эдит посмотрела на них взглядом, от которого разрывались сердца. В нем было все: радость, страх, надежда... Она прошептала: "Этого не может быть. Это мне снится..."
      Но это было наяву. Лулу вел ее под руку, они вошли в церковь". С головы до ног она была одета в голубое. Звонили колокола, играл орган, это было прекрасно... Как это было прекрасно! Жак шел за ней в темно-синем костюме с белой гвоздикой в петлице. При виде цветка у нее мелькнула мысль: "Гвоздика приносит несчастье!" Но она тотчас же забыла об этом. Она шла как по облакам. Наконец сбылись чаяния ее наивного сердца - свадьба была именно такой, о какой она мечтала маленькой девочкой...
      Священник был итальянцем, и его французский язык звучал очень мягко, слова становились легкими, как будто летели на крыльях.
      "Эдит Гассион, согласны ли вы перед Богом и людьми взять в мужья Рене Дюко, чтобы разделять с ним лучшее и худшее, пока вас не разлучит смерть?" Звучный знаменитый голос под сводами церкви бросил вызов несчастьям: "Да!"
      Священник благословил обручальные кольца, и Эдит надела одно на палец мужа. Ее рука дрожала не только от волнения. Уже сказывались и алкоголь и морфий. Они вышли из церкви под звуки свадебного марша. На улице, по американскому обычаю, знакомые и незнакомые осыпали их пригоршнями риса на счастье.
      Все, что можно было придумать лучшего, самого роскошного для этой свадьбы, все было предусмотрено. Было два приема: дирекция "Версаля" устроила коктейль, а затем был ленч в "Павильоне", самом известном ресторане Нью-Йорка. Было очень весело. Шампанское подавали французское! Эдит, наколотая, громко смеялась - чуть-чуть громче обычного.
      Потом гости разошлись, Марлен поцеловала в последний раз Эдит и пожелала ей большого счастья. Брачная церемония, которая соединила Эдит и Пилса, закончилась. Супружеская жизнь, которая должна была их разъединить,начиналась.
      Через несколько часов Эдит предстояло выступать в "Версале", Жаку - в кабаре "Жизнь в розовом свете", где он пел "Не кричите на меня" и песню, которую только что написал для Эдит, "Это потрясающе".
      В течение нескольких недель у снобов было принято ходить сначала слушать Эдит в "Версаль", а затем "господина Пиаф" в "Жизнь в розовом свете". В американских справочниках против фамилии Пилса (Жака) стояла сноска: смотри Пиаф (Эдит).
      Маршруту их свадебного путешествия можно было позавидовать: Голливуд, Сан-Франциско, Лас-Вегас, Майами... Но для них это была работа. Не было времени предаваться мечтам, держась за руки, не было медового месяца. Никогда еще в поездке Эдит не была так одинока.
      В Голливуде в первый вечер, взглянув на себя в зеркало, Эдит упала на стул. Она не может больше пудриться, кожа не держит грима, волосы потускнели. Блестят только глаза, но лихорадочным блеском. Наркотики делают свое дело. Эдит охватил испепеляющий гнев, на этот раз по отношению к себе самой.
      Вдруг раздается стук в дверь. "Входите!" - кричит она. Входит директор кабаре. "Эдит, в зале Чарли Чаплин! Он пришел ради вас, он никогда не ходит в ночные клубы. Какой успех!"
      "Момона, когда он мне это сказал, у меня челюсть отвисла.
      Представляешь, петь перед этим человеком!
      Для меня Чарли Чаплин самый великий из людей. В его фильмах
      есть такие девушки, какими были мы, Момона. Он знает, что такое
      нищета больших городов; и в этом он мне близок. Но его
      гениальность делала его недосягаемым, между нами была пропасть!
      Меня охватил страх, я была в панике, казалось, мне рта не
      раскрыть.
      Я пела только для него и выложилась до конца. Должно быть,
      он это почувствовал. Он пригласил меня за свой столик и сказал
      слова, которые я никогда не забуду: он сказал, что очень редко
      ходит слушать эстрадных певиц и что они никогда не вызывают у
      него интереса; сказал, что я - воплощение всех горестей больших
      городов, их темных сторон, но также их света, их поэзии; что
      драмы, о которых я пою, не имеют границ, потому что это истории
      людей и их судеб и что я, Эдит Пиаф, заставила его плакать.
      Я задохнулась от этих слов. До чего же я, наверное, глупо
      выглядела, сидя возле него; я ничего не могла сказать, кроме
      "Спасибо... О, я очень счастлива!" Я даже покраснела.
      Комплиментов в жизни я наслушалась, записать - библиотека
      получится, но он - другое дело. Говоря о моих песнях, он говорил
      со мной обо мне. И когда я услышала от него, какой он меня видит,
      я была потрясена. Я сидела перед ним дура дурой... Придя домой,
      подумала: "Он, наверно, решил, что я идиотка".
      На следующий день Чарли Чаплин позвонил ей и пригласил к себе в Беверли Хилс, район, где жили "звезды" Голливуда.
      "Момона, если бы ты видела его дом, как там хорошо! Я
      боялась к чему-нибудь прикоснуться. Цвета такие... как в
      американском фильме - как будто каждый день все красят заново. В
      этот раз я его лучше разглядела. У него голубые глаза, очень
      красивые, с густыми ресницами, серебристые волосы и улыбка, от
      которой сердце тает. Говорит он тихим, ровным голосом, почти без
      жестов. Все, что он говорит, правдиво и просто.
      Он мне рассказал разные случаи из тех времен, когда он играл
      в комической труппе Фреда Карно. Потом сыграл мне на скрипке
      сочиненные им мелодии. Это талантливо, но мне показалось, что его
      музыка не похожа на его фильмы, она нежнее.
      Когда я уходила, он пообещал написать для меня песню
      музыку и слова. Надеюсь, он забудет, но я не забуду его дом
      никогда. Как должно быть в нем хорошо жить!.. Но думаю, я не
      смогла бы, я из другого теста".
      Когда Эдит возвратилась в Париж и поселилась в своей новой квартире на бульваре Ланн, каких только зароков она себе не давала! Даже ходила в наш старый Сакре-Кёр! Молилась своей покровительнице, маленькой святой из Лизье, умоляла послать ей силы справиться с собой, побороть тягу к наркотикам, перевернувшую всю ее жизнь, в которой она теперь вальсировала, как пьяная танцовщица, в обратную сторону.
      Войдя в дом, она рухнула на постель в своей красивой голубой спальне в стиле Людовика XV... Почему этого Людовика, а не другого? Она не знала. Она никогда не обставляла свой дом сама. Это делали чужие люди, и, естественно, на свой вкус. Да, в сущности, ей было совершенно безразлично, в какой обстановке жить. Ей были важны лишь удобства, и они у нее теперь были.
      Ее комната выходила во двор, в ней было темно и тихо. Именно так, как ей нравилось. В гостиной, огромной, как зал для танцев, не было ничего, кроме рояля и всевозможных радиоприемников, магнитофонов, электропроигрывателей и т. д. На полу, на ковре, который ей подарил Лулу, лежали груды пластинок. Мебели не было. Когда собирался народ, кресла приносили из маленькой гостиной, более или менее обставленной, без всякого, правда, стиля, зато удобно. Если кресел не хватало, приносили стулья из кухни.
      Кухня была прелестной, как на картинке из журнала для домашних хозяек. Казалось, ее прямо доставили с выставки кухонного оборудования. И слава богу, потому что в ней мы проводили еще больше времени, чем на кухне в Булони. Здесь ели, Эдит вязала, сидела с друзьями, и здесь же мы бесились ночи напролет.
      Эдит принимала гостей обычно после полуночи, редко раньше. Всегда у нее можно было застать Жака, его пианиста Робера Шовиньи и его аккордеониста Марка Бонеля с женой Даниэль (она пока еще не играла первой роли, но в скором времени должна была стать секретаршей Эдит), Мишеля Эмера, Гит, Лулу и разных случайных людей, мелкую рыбешку, прибившуюся к ее берегу...
      А для Эдит начинался кошмар, который должен был продлиться четыре года.
      Когда она вернулась из Америки, я при виде ее испугалась. На этот раз все было очень серьезно. Куда девалась моя Эдит с уличных перекрестков? Бледненькая, как все девочки Панама, но крепкая, худенькая, но всегда здоровая?..
      "Это от усталости, Момона, я совершенно выдохлась. На, дерзки, я привезла тебе сувенир".- И она подарила мне на счастье розу из своего свадебного букета. Потом она описала мне свадьбу и гастроли.
      - Ты счастлива?
      - О да! Жак чудный!
      Она произносила эти слова, но я видела, что в мыслях она была не с ним. И не со мной. Где же она была, о чем думала? Я не могла взять в толк. До меня, разумеется, доходили слухи типа того: "Хозяйка села на иглу", но я не хотела этому верить. Эдит всегда получала удовольствие от простых, естественных вещей, отвергала искусственные, сложные.
      - Тебя снова мучает артрит?
      В 1949 году у нее был приступ деформирующего артрита, но он быстро прошел. Как утопающий хватается за спасательный круг, так она ухватилась за мое предположение.
      - Да, да. Кортизон выматывает все силы.
      Эдит в данном случае говорила правду, у нее снова начались приступы. Она теперь панически боялась боли, больше не могла ее переносить. Как только чувствовала, что боль оскаливает зубы, кидала ей кость - кортизон. Врач прописал ей два укола в день, она делала четыре. Без рецепта кортизон не продавался, но находились мерзавцы, которые его доставали. Она платила за одну ампулу до пятидесяти тысяч франков (старых) - ту же цену, что и за морфий. Если бы она осталась нищенкой и корчилась от боли, ее все бросили бы на произвол судьбы... Но она была Эдит Пиаф и имела все, что хотела, потому что платила. Успех и деньги могут убить человека быстрее, чем нищета.
      Ампулы с морфием? Они стоили ей целое состояние. И это было только началом. Торговцы наркотиками сняли с Эдит три шкуры. Так как я больше не жила с нею, я не очень все это себе представляла. Хотя я ее прекрасно знала, но предпочитала заглатывать то, что она мне рассказывала. Она брала меня за руку, смотрела в глаза и говорила: "Мне тебя так не хватает, у меня, кроме тебя, никого нет. Стоит мне рот открыть, Момона, а ты уже все знаешь..."
      Видимо, не все. Где были мои глаза?
      Все началось с несчастного случая. Если бы не авария, она бы никогда не прикоснулась к проклятому яду. Эдит не была порочной, она не представляла себе, что это такое. До этого страшного времени она, правда, пила, но не для того, чтобы отключиться, а, наоборот, чтобы повеселиться. Мы выпивали и озорничали. Она, например, напяливала на себя чудовищное платье, повязывала на голову платок и входила в какое-нибудь питейное заведение, где было битком народу. Подходила к первому столику и говорила: "Я - Эдит Пиаф!" Все вокруг начинали хохотать. Никто ей не верил. Тогда она поворачивалась ко мне и говорила: "Эти кретины платят деньги, чтобы на меня посмотреть, а бесплатно я им не нужна. Ну ладно, сейчас увидите, Пиаф я или нет!"
      И начинала петь. Она блестяще умела пародировать саму себя. Люди катались со смеху и верили ей еще меньше.