Во время перерыва после первого раунда было видно, как живот Марселя втягивался, грудь вздымалась.
      - Тебе не кажется, что он задыхается?
      - Нет, он переводит дыхание.
      Понимавший по-французски сказал:
      - Он бережет силы.
      Прошли второй и третий раунды, в четвертом Тони Заль рассвирепел. Он чуть не перебросил Марселя через канат. Эдит обезумела. Американцы как с цепи сорвались. Эдит взывала к святой Терезе, ругала Тони, стучала ногами об пол, а кулаками - по шляпе парня, сидевшего впереди нее. Очевидно, во время матча люди перестают быть нормальными. Парень не возмущался, он ничего не чувствовал.
      Раздался удар гонга. Заль лежал на канатах, Марсель шел в свой угол. На середине ринга он обернулся и увидел, что Заль свалился, как куль муки. Марсель выпрямился и подошел к своим помощникам. Он был зеленого цвета.
      Арбитр вывел Марселя на середину ринга и, подняв его руку, крикнул:
      - Marcel Cerdan is champion in the world!*
      ______________
      * "Marcel Cerdan is champion in the world!" - "Марсель Сердан
      чемпион мира!" (англ.)
      Клубок подкатил к горлу!
      На мачтах взметнулись французские флаги. Раздались звуки "Марсельезы". Все встали. Эдит, бледная как полотно, молча держала меня за руку. Ее ручка лежала в моей, мягкая, как из воска. Я посмотрела на нее. Мы были одни среди всех этих орущих и хохочущих американцев. Многие ее узнали и вообще видели, что мы француженки. Они вели честную игру. Они подняли нас на руки с криком: "French, french girls!.."* Остальное до нас не дошло, это было что-то крепкое. Мы уже не понимали, на каком мы свете. Мы опьянели от волнения и усталости. Эдит была в таком изнеможении, что казалось, будто это она выиграла чемпионат мира. Победа Марселя была отчасти и ее победой!
      ______________
      * "French, french girls!.." - "Французские, французские
      девушки!" (англ.)
      Несколько раз у меня мелькала мысль: "Бедная Маринетта, ведь это она, а не Эдит должна была быть здесь". Но как пела Эдит: "Такова жизнь!.."
      И не время было об этом размышлять.
      Парень, сидевший впереди нас, рассмешил Эдит, подарив ей измятую шляпу со словами: "Возьмите. Носить ее больше нельзя, но для вас - какой сувенир!"
      Мы не пошли к Марселю в раздевалку, там было больше народу, чем в метро в часы пик, а Эдит надо было ехать на концерт в "Версаль".
      Когда вечером она вышла на сцену, все встали, приветствуя ее. Из глаз у нее покатились крупные слезы, она их вытерла и сказала: "Простите. Я слишком счастлива".
      Во время ее выступления вдруг раздались аплодисменты. Это в зал вошел Марсель. Он смутился и тихонько сел за один из столиков. После концерта мы подсели к нему, и он выпил с нами бокал вина.
      Все посетители "Версаля" хотели бы быть на нашем месте! Как мы были горды! Это был наш чемпион.
      В зале творилось что-то невообразимое, все говорили только о нем, все его приглашали. А он, отклонив все предложения, спокойно вышел с Эдит на улицы Нью-Йорка, держа ее ручку в своей, только что нокаутировавшей чемпиона.
      Они пережили новый медовый месяц. Никогда они еще не любили друг друга так сильно.
      Марсель вернулся во Францию, куда его вызвали. Эдит закончила свой контракт, и после этого они встретились снова. Им часто приходилось расставаться.
      Эдит изобрела безотказную систему связи. Правда, дорогую и утомительную. Когда Марсель бывал в Касабланке, она писала ему письмо. Я садилась в самолет, отвозила письмо Марселю и привозила обратно ответ. Я проделывала это три раза в неделю. На линии Париж - Касабланка, казалось, только я одна и летала.
      "Я не хочу, чтобы чужие руки касались наших писем. И потом,
      я не доверяю, их могут потерять. На почте работают такие же люди,
      как все другие!"
      Эдит вела утомительную жизнь. Она изматывала всех, кто жил рядом с ней. И если бы еще речь шла только о фантазиях вроде моих путешествий. У нее не было в жизни никакого распорядка, вплоть до того, что не было определенного времени суток для сна. Когда она решала, что хочет спать, я должна была уложить ее в постель, подоткнуть одеяло, дать затычки для ушей, черную маску для глаз (она не переносила ни малейшего луча света), и только тогда она мне говорила: "Иди ложись, Момона". К моменту ее пробуждения, даже не зная, проснулась она или нет, я должна была уже быть на ногах.
      Если она решала, что не хочет спать, приходилось бодрствовать вместе с ней. Как-то, когда она была на грани нервного истощения, один ее друг, врач, дал ей лошадиную дозу снотворного. Но лекарство не подействовало, и Эдит продолжала беситься нам назло. Тогда он ей сделал инъекцию. Она закрыла глаза, мы ее положили в постель и вышли на цыпочках из комнаты. Десять минут спустя, когда все уже спали мертвым сном, нас разбудил громовой голос: "Что это вы все спите? Слабосильная команда! Пойдем, Момона, сварим кофе всем придуркам".
      Было шесть часов утра.
      Пока шла подготовка в чемпионату, Эдит страшно переживала за Марселя, хотела, чтобы он победил. Из любви к нему она отказалась от бессонных ночей, вела более нормальный образ жизни. Но это было наперекор ее натуре. Она всегда жила ночью.
      Когда Марселя с ней не было, она возвращалась к старым привычкам и, стоило ему появиться, увлекала за собой в этот круговорот. "Марсель, не ложись спать, не оставляй меня. Мне без тебя скучно. Я тебя так мало вижу. Раз мы вместе, нужно пользоваться каждой минутой. Ты же сильный. Ты это доказал. Тренируйся, когда ты не со мной".
      Марсель был от нее без ума и уступал.
      Нашлись люди, которые стали говорить и писать, что Марсель превратился в светского боксера, что его проучит Ла Мотта, встреча с которым ему предстояла и во время которой он должен был подтвердить свой титул чемпиона. Не было печали! Марсель и Эдит проживали свой роман, остальное их не интересовало.
      Эдит искушала судьбу. Марсель был в Париже и наконец приступил к упорным тренировкам. Вскоре должна была состояться его встреча в Нью-Йорке с Ла Мотта. Эдит снова стала почти благоразумной. Дома царил мир и покой.
      Дата отъезда была назначена, Марсель простился со всеми своими друзьями, которые были также и нашими.
      Мы жили по-прежнему на улице Леконт де Лиль. В глубине столовой у нас стоял огромный освещенный аквариум, занимавший часть стены. Декоратор, обставлявший квартиру, сказал Эдит, что это сейчас очень модно. С другой стороны аквариума был выход в коридор.
      В вечер после назначенного отъезда Марселя Эдит пригласила на обед всех, с кем он уже простился накануне...
      У Эдит было прекрасное настроение. Она готовилась разыграть своих гостей, она это очень любила.
      За столом было очень весело. Все говорили о Марселе. Вечерние газеты уже поместили его фотографии... Мадам Бретон сказала:
      - В этот час Марсель уже должен прибыть в Нью-Йорк. С нами ему было бы веселее...
      - А хотите, я хлопну три раза в ладоши, и перед вами предстанет Марсель? Посмотрите вон туда за аквариум!
      Догадливые подумали: "Сейчас мы увидим фотографию Сердана".
      Эдит театрально хлопнула в ладоши, и из-за аквариума появился Марсель.
      Все оторопели.
      У меня по спине пробежала дрожь: зеленый свет, струящиеся водоросли, рыбы, проплывавшие перед его лицом... Марсель был похож на утопленника. Два месяца спустя его уже не было в живых...
      Он улетел на следующий день. Матч состоялся. Ла Мотта победил. Марсель потерял титул чемпиона.
      Вернулся Марсель не таким, как прежде. Было очевидно, что он тяжело переживает поражение. Марсель был ответственным человеком и понимал, что шампанское и бессонные ночи не способствуют победам на ринге.
      Назавтра в одной из газет появился крупный заголовок: "Эдит Пиаф принесла несчастье Сердану". Были и другие статьи, все они без зазрения совести обвиняли Эдит.
      Как всегда, Марсель ласково утешал ее: "Не обращай на них внимания. Я был не в форме, это правда, но это случается со всеми боксерами. Я возьму реванш, и мы сделаем все, чтобы победить, верно, Эдит?"
      Это было в характере Марселя: успокаивать вместо того, чтобы упрекать. Другие бы на его месте за словами не постояли.
      А мне он объяснял: "Ты же понимаешь, виновата не Эдит, а я. Мне нужно было быть сильнее".
      Разве не прекрасны такие слова?
      Поражение Марселя расстроило Эдит. Она решила: "Этот дом приносит мне несчастье! Не хочу здесь больше жить". Она была очень суеверна, вплоть до того, что изобретала собственные приметы. Так, четверг был для нее счастливый день, воскресенье - несчастный. Когда она видела стадо баранов, восклицала: "Это к деньгам! Сожмем кулаки, чтобы их удержать!" Можно подумать, что это ей помогало!
      Так мы оказались в Булони*, в доме номер 5 по улице Гамбетта, в частном особняке, за который Эдит заплатила девятнадцать миллионов старых франков. Она пошла на этот расход, потому что гостиная была так велика, что могла служить для Марселя спортивным залом. Это была единственная причина, толкнувшая ее на покупку. "Он будет тренироваться дома, он больше не будет меня оставлять".
      ______________
      * Булонь - один из фешенебельных районов Парижа.
      Мы жили среди рабочих, ремонтировавших дом. Декоратор должен был закончить его отделку во время предстоящей поездки Эдит в Америку.
      Америка полюбила Эдит. У нее был новый ангажемент в "Версаль". С октября 1949 года она должна была там выступать в течение нескольких недель. Эдит уехала одна, оставив меня с Марселем, который совершал турне. по Франции с показательными матчами в пользу нуждающихся бывших боксеров. Я ездила с ним, чтобы заботиться о нем.
      "Момона, я рассчитываю на тебя. Смотри за ним. Знаю, он не
      очень заглядывается на женщин, но все мужчины одинаковы, поэтому
      охраняй".
      Это было нетрудно: он ни на кого не глядел.
      Турне закончилось, мы должны были отправляться к Эдит в Нью-Йорк. День нашего отъезда уже был назначен, билеты на пароход заказаны. Эдит, которая сама садилась в самолет, как в такси, всегда боялась, когда ее близкие летали. Но за сутки до нашего отъезда она позвонила Марселю:
      - Любовь моя, умоляю, приезжай скорей, я не могу больше ждать... Лети самолетом, пароходом очень долго. Прилетай.
      - Хорошо,- ответил Марсель.- Я буду завтра. Целую тебя и люблю.
      Это были последние слова, которые Эдит от него услышала.
      Почему Эдит захотела, чтобы он немедленно вылетел? Я этого так и не узнала. То ли она соскучилась, то ли боялась совершить какую-нибудь глупость. Изменить ему. От нее ведь все можно было ожидать.
      Я должна была купить два билета на самолет и возобновить свою просроченную визу в Соединенные Штаты. Я подала заявление о продлении, но сразу мне его не дали, и дело затянулось. Отсутствие печати на паспорте спасло мне жизнь.
      Мы с Марселем приложили все усилия, но достали только один билет на самолет. Я проводила его на аэродром и сказала: "До скорого".
      Все было кончено.
      Назавтра, когда я проснулась, во всех газетах было сообщение о гибели Сердана. Его удалось опознать, потому что он носил часы на обеих руках.
      Наконец мне дали визу, и я вылетела. Эдит нуждалась во мне. Меня встречали господин и госпожа Бретон. От них я узнала, как развертывались события.
      Лулу Барье был в Нью-Йорке. Он не оставлял Эдит одну. Именно он должен был встретить Марселя, поскольку Эдит не вставала так рано. Приехав в аэропорт, Лулу узнал, что самолет Париж: - Нью-Йорк разбился на Азорских островах и что имя Марселя в списке погибших.
      Когда Эдит увидела Лулу одного, она закричала: "С Марселем случилось несчастье! Он погиб!" - потому что разбудить ее должен был Марсель.
      Никто не имел права ее будить, кроме меня, а в мое отсутствие - только тот, кого она любила. Когда она увидела Лулу, она сразу все поняла. Барье не мог вымолвить ни слова. Он смотрел на нее, и это молчание было страшнее всяких слов.
      Днем стали приходить телеграммы. Ей отовсюду звонили по телефону. Она тотчас же телеграфировала Буржа: "Напиши мне. Ты мне нужен. Эдит". И этот человек, уже не молодой и далеко не богатый, сейчас же приехал.
      Мадам Бижар прислала такую сердечную телеграмму, что Эдит тут же вызвала ее к себе. Она была в таком состоянии, что ей пришлось дать допинг.
      Зал "Версаля" был переполнен. Когда она вышла на сцену, в луче прожектора она показалась еще более крохотной, еще более потерянной, чем обычно. Весь зал поднялся и встретил ее аплодисментами.
      Тогда она сказала: "Нет, мне ничего не нужно. Сегодня я пою в честь Марселя Сердана. Только ради него".
      И она выдержала до конца, бледнея с каждой песней. Она все допела.
      В эту ночь Лулу спал в ее комнате. Он не решался оставить ее одну.
      Утром, когда я приехала, она бросилась ко мне на шею с криком: "Момона, это моя вина, я убила его".
      Как это вынести?
      глава двенадцатая. Эдит занимается спиритизмом
      Эдит считала, что трагическая смерть Марселя на ее совести, что это ее вина. Он стал самой большой любовью в ее жизни. Единственной. Хотя, быть может, именно из-за своей гибели он и не дополнил ряд предыдущих.
      Бедная Эдит была в ужасном состоянии. Она не хотела есть, устроила что-то вроде голодовки. Она действительно хотела умереть. Каждый вечер ей требовался допинг, чтобы петь. Она металась, как собака, которая потеряла своего хозяина и которая непременно хочет его найти.
      В горе и отчаянии она уцепилась за мысль о столике. Не прошло и двух дней после смерти Марселя, как она сказала: "Послушай, Момона, пойди раздобудь круглый столик на трех ножках. Мы будем его вертеть. Попробуем вызвать дух Марселя. Я уверена, что он придет. Он не может не услышать меня. Иди скорее".
      И я пошла. В универмаге на Легсингтон-авеню я купила маленький столик на трех ножках. Я шла домой, прижимая его к груди, и чувствовала, что он спасет меня. Еще не знала как, но была уверена.
      В тот вечер после концерта в "Версале" мы вернулись домой. Шторы были плотно задернуты, мы погасили свет, сели, положили руки на столик... Мы прождали всю ночь. Эдит прерывала тишину возгласами: "Трещит, Момона, слышишь, Марсель здесь, я чувствую. Он сейчас прошел возле меня".
      Но ничего не происходило. Ножки стола прочно стояли на ковре, как приклеенные! Через шторы начал пробиваться свет. Наступал новый день.
      - Знаешь, Эдит, они никогда не приходят при свете.
      - Ты думаешь? Но ночью-то они приходят?
      У нее был голос ребенка, который спрашивает, существует ли Дед Мороз не понарошке.
      - Конечно, это и научно доказано.
      - Это не сказки. Сегодня, я чувствовала, он был с нами. Он коснулся меня. Почему он не заговорил?
      - Надо повременить. Может быть, еще слишком рано, они, вероятно, не могут говорить сразу после смерти. Вечером попробуем еще раз.
      Я говорила все, что приходило в голову. Она была в таком напряжении, так горячо верила, что передала мне свою веру, и я тоже стала думать: "Не может быть, чтобы он не пришел".
      Назавтра снова ничего. Эдит таяла на глазах. Мне оставалось локти кусать. Она совсем не ела, а пела каждый вечер. "Так не может продолжаться, она не выдержит",- думала я. У нее уже был обморок между песнями.
      Сидя одна за столиком, я думала: "Он заговорит, я должна этого добиться".
      Весь день Эдит жила в страстном ожидании момента, когда сможет положить руки на столик.
      Наступил вечер, и я ей сказала:
      - Не волнуйся, мне кажется, сегодня он придет. Сейчас новолуние.
      - Он сердится на меня, Момона, я не должна была ему звонить. Он не придет. Он бросил меня.
      Тут я поняла, что дальше ехать некуда! "Она сама сойдет с ума,подумала я,- и меня сведет. Этот проклятый столик должен застучать".
      И я его легонько приподняла. Вцепившись в него, Эдит плакала от счастья. Она бормотала:
      - Это ты, Марсель?.. Останься. Вернись... Марсель, любовь моя... Ты, господи, ты!
      Внезапно меня озарило: какую пользу я могу извлечь из этого столика! Во-первых, заставлю Эдит есть, во-вторых,- успокоиться.
      Столик приказал:
      - Ешь.
      Эдит не понимала, и столик повторил:
      - Пойди поешь.
      Эдит удивилась:
      - Ты думаешь, Марсель в самом деле хочет, чтобы я поела?
      - Конечно, и я бы на" твоем месте поторопилась.
      Эдит помчалась на кухню, открыла холодильник и начала хватать первое попавшееся, чтобы угодить Марселю.
      Мне хотелось плакать, глядя на нее. Она была похожа на больную собаку, которая согласилась выпить молока.
      Но это была победа!
      Две недели спустя мы вернулись в Париж с мадам Бижар и столиком.
      В первые месяцы после возвращения мы вели странную жизнь. Эдит была на дружеской ноге с привидениями, потусторонним миром и всей этой галиматьей. Сны ее продолжались наяву.
      Как и следовало ожидать, Эдит решила продать свой особняк. Ей в нем было тяжело. Хотя Марсель здесь прожил недолго, этого было достаточно. Но мы продолжали оставаться на месте. А что делать? Эдит сказала Лулу: "Избавь меня от него!" Легко сказать! Попробуй его сбагрить! Желающих не было. Она продала его три года спустя, потеряв более девяти миллионов.
      Эдит не могла ни видеть, ни прикасаться к подаркам Марселя. В конце концов она раздала их тем, кто присутствовал на знаменитом вечере с аквариумом. Она считала, что этой шуткой накликала беду. Себе не оставила ничего. Все ушло: серьги, брошь,- все драгоценности, которые Марсель ей дарил, и даже спортивные трусы, которые были на нем в день боя с Ла Мотта и на которых еще виднелись пятна его крови...
      "...На, Момона! Я дарю тебе мое самое дорогое: платье, в котором я была, когда Марсель обнял меня после чемпионата мира". Я его храню до сих пор.
      Единственное, что теперь занимало Эдит, это столик: каждый вечер мы сидели, вцепившись в него обеими руками. Остановить ее было невозможно. Да и мне он был нужен: я им пользовалась, чтобы мешать ей напиваться. Марсель не выносил, когда она пила. Сколько она ни упрашивала, он сердился. Поэтому, когда она "перебирала", столик молчал.
      Если бы мы хоть занимались им только по вечерам! Даже днем мысли Эдит были лишь о нем; она одновременно и верила и сомневалась. Она говорила об этом с Жаком Буржа, который не рискнул высказаться определенно.
      - Знаешь, в мире много явлений, причины которых нам не известны!
      Ничего не выяснив у Жака, Эдит кинулась ко мне:
      - А ты веришь?
      - Я верю во все, что вижу собственными глазами.
      - Все-таки нужны были бы доказательства... Ага, придумала! Я попрошу Марселя сочинить для меня песню.
      Не знаю, можно ли побледнеть изнутри, но я уверена, что у меня в этот момент все кишки побелели! Ведь это не Марсель должен был сочинить песню, а я.
      - Слушай, Эдит, Марсель не умел сочинять песни.
      Бросив на меня испепеляющий взгляд, Эдит ответила:
      - Там, где он сейчас, умеют всё.
      В тот же вечер, сидя за столиком, Эдит потребовала:
      - Марсель, сочини для меня песню.
      И столик ответил: "Да". С самого начала у столика на все был ответ. Столик должен был все уметь, все знать. Для Эдит по ту сторону добра и зла не было ничего невозможного. Только я-то была с этой стороны!
      Надо признать, что взамен Эдит слепо выполняла все, о чем просил столик. Марсель не мог желать ей плохого.
      Скрючившись над столиком, я придумала две первые строки:
      Я сочиню тебе голубую песню,
      Чтобы тебе приснились детские сны...
      К счастью для меня, ножки столика говорят не быстро. За один присест не получается. Каждый раз я сочиняла одну или две строчки. Однажды вечером столик отстучал: "Всё".
      Мы виделись с Маргерит Монно каждый день, но у Эдит не хватило терпенья дождаться утра.
      - Гит, приезжай скорее. У меня есть кое-что для тебя.
      Рассвет только приближался, но Маргерит, для которой не было большой разницы между днем и ночью, явилась, непричесанная, в пальто, накинутом прямо на ночную рубашку.
      Эдит ей сказала:
      - Гит, слушай. Слушай хорошенько.
      И она прочла так, как только она умела читать,- в этом уже слышалась песня - "Голубая песня".
      - Это ты написала?
      - Нет. Марсель.
      - Когда?
      - Он только что закончил, через столик.
      - Не говори так. У меня мурашки побежали. Замолчи!
      Она отказывалась присутствовать на наших сеансах, но знала о них. Она села и прошептала:
      - Здесь нужны только скрипки.
      Для нее скрипки были музыкой ангелов. Маргерит их уже слышала, и Эдит тоже. От полноты чувств мое сердце готово было разорваться. Я была потрясена и уже не знала, на каком я свете! Да в конце концов какое это имело значение? Когда я увидела, как смотрели друг на друга эти женщины, у меня исчезли все угрызения совести.
      Я всегда плачу, когда слышу "Голубую песню".
      В течение года, регулярно каждую неделю, в церкви Отей Эдит заказывала мессу за упокой Марселя. Разумеется, присутствовали все близкие, не могло быть и речи о том, чтобы уклониться. Да у меня и мысли такой не было. Сопровождал мессу всегда хор Эдит. Однажды, как раз перед ее сольным концертом в зале Плейель, в конце мессы они запели "Голубую песню".
      Потрясение - слишком слабое слово. Гит и я, мы не могли слюну проглотить, боялись разрыдаться в голос. Эдит повернулась к хору, по ее лицу катились крупные слезы. Она прошептала: "Марсель, ты слышишь, это для тебя..."
      После "Голубой песни" мне очень хотелось убрать столик с глаз долой. Раз я научилась крутить его, это могли сделать и другие и извлечь для себя выгоду. С Эдит это было очень соблазнительно.
      В Париже мы жили не одни, как в Нью-Йорке. Особняк в Булони напоминал наше житье на улице Анатоль-де-ля-Форж в несколько улучшенном варианте. Был тот же бордель. Вымогателей хватало. Эдит приглашала на сеансы всех, кто оказывался под рукой. Когда Эдит что-то любила, она хотела, чтобы все ее "друзья" разделяли ее увлечение, чтобы они думали так же, как она.
      Столик мог говорить сколько угодно, а Марсель - приходить каждую ночь. Эдит все казалось, что она у него в долгу.
      "Момона, Марсель сочинил для меня песню, а я для него
      ничего! Я уверена, что он ждет. Он слишком добр, чтобы просить
      меня об этом, но пока я ее не напишу, он не успокоится".
      А мы успокоимся?
      Все получилось само собой. Однажды вечером в ванной Эдит напела мне одну мелодическую фразу. Эдит часто фальшивила, но она была феноменом. Мишель Эмер говорил: "Эдит единственная, кроме Мориса Шевалье, кто может себе позволить, забравшись бог знает куда, упасть снова на ноги". И при этом у нее был очень музыкальный слух, и она знала, что понравится публике.
      - Что ты скажешь об этой мелодии? У меня есть название: "Гимн Любви". Эту песню могу написать только я. Она звучит у меня в ушах, у меня от нее бьется сердце. Это ведь для Марселя. Жаль, что, кроме названия, у меня ничего нет. Не могу ничего найти...
      - Послушай, Эдит, мне кое-что пришло в голову:
      Если когда-нибудь жизнь оторвет тебя от меня,
      Если ты умрешь, если ты будешь далеко,
      Мне не важно, будешь ли ты. меня любить,
      Потому что я тоже умру.
      Перед нами откроется вечность.
      В синеве бесконечности,
      В небе, больше не будет проблем.
      Бог соединяет любящие сердца.
      - Тебе нравится?
      - Ты это сочинила вот так, сразу? Я ответила "да", но это была неправда. Эти стихи вертелись у меня в голове уже несколько дней, но я не знала, что с ними делать, и потом, у меня не было продолжения...
      Эдит схватила бумагу, карандаш и - полный вперед! Так родился "Гимн Любви".
      У Эдит были хорошие мысли, прекрасные образы. Уже в своих первых письмах к Жаку Буржа она писала: "...итак, до свидания, мой прирученный солнечный луч..." Но у нее не хватало терпения, ей всегда все нужно было вынь да положь. А сочинять сюжет, куплеты ей надоедало. У меня же терпение было, и я ей помогала. Эдит многому научилась, а я ведь шла следом за ней, на буксире. То, чем мы обладали, не было настоящей культурой, но мы уже не были невеждами.
      Когда удавалось хотя бы вчерне закончить песню, Эдит звонила Гит в любое время дня и ночи: "Алло, Гит? Это я, Эдит. Я сейчас к тебе еду".
      Гит, так же как и мы, не имела представления о времени. Она ни разу не сказала "нет". Мы наспех одевались, и, так как идеи обычно осеняли Эдит в тот момент, когда она накручивала волосы, она повязывала платок на голову, и мы отправлялись. Едва ввалившись, Эдит прочитывала Гит свою заготовку. Та слушала, уже положив руки на клавиши. И тут же из-под них начинала литься мелодия, на которую текст ложился, как перчатка. Это было тайной, известной ей одной.
      На следующий вечер, после того как была написана музыка к "Гимну Любви", Эдит, склонившись над столиком, сказала Марселю: "Я написала для тебя песню, и ты первый, кто ее услышит". И она ее спела. Можно верить или не верить, но равнодушным оставаться было нельзя.
      Потом она сказала: "Я готовлю концерт в зале Плейель. И чтобы все в этом концерте исходило от тебя, я хочу, чтобы ты сказал мне, в каком порядке расположить мои песни".
      Только профессионал может понять, какая это ответственность. Успех программы, а тем более сольного концерта, во многом зависит от того, в каком порядке песни следуют одна за другой; они должны оттенять, поддерживать друг друга. Особенно трудно найти места для новых, еще не исполнявшихся вещей.
      Никогда я этим не занималась. Я перестала спать. Днем я составляла и переставляла свой список. А вечером вносила в него изменения в зависимости от реакции Эдит.
      "Это не так плохо, Марсель, ты умница... Ты думаешь, так
      будет хорошо?.. Боюсь, ты ошибаешься. Я бы сделала, скорее,
      так... Ты говоришь "да"? Видишь, я была права!"
      Кроме порядка песен Марсель должен был ей указать места, где давать ложный занавес и как поставить освещение.
      В тот вечер, в январе 1950 года - я никогда не потею,- я была мокрой как мышь. Сольный концерт в зале Плейель! Впервые песни улиц в храме классической музыки! Что это было: смелость или наглость?
      Вот уже два дня, как Лулу нам говорил: "Девочки, у меня не осталось ни одного откидного места!"
      Цветы и телеграммы непрерывным потоком доставлялись в гримерную Эдит. У меня кончилась вся мелочь, которой я запаслась, чтобы платить разносчикам.
      - Эдит, у меня больше ничего нет.
      - Ну так давай бумажные деньги.
      Я стала их раздавать, как билеты на метро...
      Перед выходом Эдит на сцену я ушла из кулис. Я хотела присутствовать при подъеме занавеса. Зал был переполнен. Он дышал единым горячим дыханием. Гул голосов походил на шум моря, глубокий и величественный.
      Огни погасли, и воцарилась тишина. Поднялся занавес из красного бархата. За ним был второй, цвета опавших листьев. Его повесили, чтобы уменьшить сцену, которая была слишком велика для Эдит, боялись, что ее не будет слышно.
      Голос ее был таким сильным, что сразу, словно большой орган, заполнил огромный зал. Эдит запела "Песню в три такта". Она стояла не двигаясь, слегка раздвинув ноги, крепко уперев их в пол, сцепив руки за спиной, вся превратившись в голос.
      Эдит спела: "Его руки", "Маленького человека", "Мне все равно", "Причал", "Меня преследует на улице мужчина", "Голубую песню", "Гимн Любви", "Аккордеониста"...
      Я знала все песни наизусть, но у меня было впечатление, что я никогда их не слышала. Это продолжалось более двух часов.
      В антракте я проскользнула в толпу, густую, как в метро в часы пик, и услышала: "Поразительно!" - "Ее пение потрясает!" - "Никогда ничего подобного не слышал!" - "Великая певица!"
      Эти слова звучали у меня в ушах, в голове. Я побежала к Эдит, чтобы вывалить их перед ней, как можно вывалить на мостовую тележку, полную цветов. Я, кажется, плакала. А Эдит смеялась, смотрела на меня, как если бы мы были вдвоем в ванной, и говорила: "Успокойся, Момона, ну ведь не ты поешь!"
      Мистенгет сказала: "После первой песни восклицают "А!", после второй "О!", после третьей хотят уйти, на четвертой плачут, а потом не замечают, как доходят до двадцатой!"
      Поскольку эти слова сказала "Мисс", к ним стоило прислушаться!
      Когда все ушли, Эдит посмотрела на меня: "Такого триумфа у меня еще никогда не было, а Марселя со мной нет! И слова любви мне никто не скажет, кроме столика..."
      Тут уж я не выдержала и зарыдала так, что не могла остановиться.
      Песня была жизнью Эдит. Она давала ей все, но делала ее более одинокой, чем может быть одинок любой другой человек. Это одиночество людей ее породы, одиночество великих. Оно душит мертвой хваткой, наносит удар под дых: такое одиночество наступает после аплодисментов.
      "Момона, публика - горячая черная яма. Она втягивает тебя в
      свои объятия, открывает свое сердце и поглощает тебя целиком. Ты
      переполняешься ее любовью, а она - твоей. Она желает тебя - ты
      отдаешься, ты поешь, ты кричишь, ты вопишь от восторга.
      Потом в гаснущем свете зала ты слышишь шум уходящих шагов.
      Ты, еще распаленная, идешь в свою гримерную. Они еще твои... Ты
      уже больше не содрогаешься от восторга, но тебе хорошо.
      А потом улицы, мрак... сердцу становится холодно... ты
      одна...
      Зрители, ждущие у служебного выхода, уже не те, кто был
      только что в зале, они стали другими. Их руки требуют. Они больше
      не ласкают, они хватают. Их глаза оценивают, судят: "Смотрите-ка,
      а она не так хороша, как казалось со сцены!" Их улыбки как
      звериный оскал... Артисты и публика не должны встречаться. После
      того как занавес падает, актер должен исчезнуть, как по мановению
      волшебной палочки!"
      То, что она говорила, я уже чувствовала. Публика ее ждала, приветствовала. А когда наше такси заворачивало за угол, Эдит брала меня за руку со словами: "Ну вот, Момона, опять нам коротать вечер одним..."
      Мы возвращались и ужинали вдвоем. Так было не всегда. Но после смерти Марселя люди стали избегать дом в Булони, потому что у Пиаф больше не веселились!