феврале 1944 года я выступил в "АВС".
      - Интересно, мы могли там с тобой встретиться. Ну и как?
      Успешно?
      - Не очень. Галерка назвала меня стилягой из-за моей куртки!
      - А с февраля до августа что ты делал?
      - Выступал в кино, брался за все, что попадалось под руку,
      но главным образом голодал, как последний пес.- Ив широким, уже
      "пиафовским", жестом разводил руками.- Как видишь, жизнь у меня
      была нелегкая. Жизнь у меня была трудная".
      Мы с Эдит переглянулись. Воспоминания нахлынули на нас. "Трудная жизнь"... Мы знали, что это такое. Но мы и не мечтали о школе до пятнадцати лет, о маме, которая запрещает шляться по улицам, о папе, который работает, о настоящей семье... Это было не про нас.
      Воспоминания детства Ива, которого мы считали родным и близким, неожиданно отдалили его. Но все, что было позднее, нас сближало. У Эдит были те же чаяния: имя на афише, сцена, поднимающийся занавес, свет рампы, успех. Да, они все-таки были одной породы: обоих снедало стремление добиться большего, чем другие, оба были объяты яростной жаждой жизни и победы.
      Когда они сходились лицом к лицу, я гадала, кто кого съест. Но пока Ив был смирным. Он любил Эдит и ждал от нее всего. Но так не могло продолжаться вечно!
      Ив рассчитывал, что она будет расспрашивать его о женщинах, о победах. Но это не интересовало Эдит. Ив обижался. Ему хотелось, чтобы она знала, что он неотразим, что любая баба готова на все ради его прекрасных глаз...
      Эдит это не волновало: она была убеждена, что до нее у мужчины могли быть только случайные встречи. Любовь с большой буквы начиналась с нее.
      С Ивом Эдит вступила в область неизведанного. Она открыла в себе способности, о которых раньше не подозревала: талант создавать "звезд". Это пьянило сильнее вина.
      По прошествии нескольких дней она решила, что теперь ей о нем известно достаточно.
      - Ты должен петь о всем том, о чем ты мне рассказал. Покажи руки.
      Он протянул ей ладони, как будто хотел, чтобы она предсказала ему судьбу.
      - Твои руки - это руки рабочего, пробивавшего карточку в проходной завода, это руки докера, на них были мозоли, и ты этого не забывай никогда. С такими руками выходят из народа, и нужно, чтобы народ об этом знал. Теперь остается найти, кто бы стал писать для тебя песни. И это самое трудное. Тебе нужны песни, из содержания которых ты сможешь вылепить свой образ и вдохнуть в него жизнь. Но чтобы сжиться с ним, ты должен хорошо себя чувствовать в его шкуре. Я хочу, чтобы ты пел о любви, ты для этого создан.
      "Нет,- вскричал Ив,- я не могу. Я мужчина, а не женщина, чтобы блеять о любви! Я не господин Пиаф!"
      Я подумала, что Эдит кинется на него с кулаками, но она стала кричать на него, да так, что голос разносился по всему отелю. Ив впервые видел ее в приступе гнева, он стоял перед ней как большой растерянный ребенок. В конце концов он расхохотался.
      - Ну и дыхание у тебя!
      - Как же ты не понимаешь, что о любви нельзя не петь? Публика требует именно этого. Но ты должен занять свое, особое место среди всех этих Пьеро, которые вздыхают о любви при лунном свете. Пусть на сцену выйдет настоящий мужчина, пусть он кричит о любви! Публика ждет его, он ей нужен! И потом, хватит с меня! Веришь ты мне или нет?
      Но если Ив вбивал себе что-то в голову, разубедить его было почти невозможно. К тому же он был ревнив, как рыцарь крестовых походов. Если бы он мог, он надел бы на Эдит пояс целомудрия. С самого начала он возненавидел Анри Конте, первого, кто попался ему под руку. "Не смей просить для меня песен у этого типа. Я тебе этого не прощу!"
      Нельзя сказать, чтобы это облегчало дело... Было начало 1944 года, и у нас оставался только Анри!
      Тот день начался неудачно. Зазвонил телефон. Эдит сняла трубку и, прикрыв ее рукой, стала что-то шептать. Я стояла рядом и услышала: "Да. В половине шестого. Хорошо. Поднимешься прямо сюда". Ив смотрел в окно. Казалось, он ничего не слышал.
      - Кто это?
      - Тебе все надо знать?
      - Да.
      - Лулу Барье.
      Я была уверена, что Эдит лжет. Около пяти часов Ив объявил:
      - Эдит, я пойду пройдусь.
      - Возвращайся поскорей, любимый.
      - Не волнуйся.
      - Ты не берешь с собой Момону?
      - Я что, не имею права побыть один?
      Тот, кого ждала Эдит, был Анри. Не успел он войти, как Эдит бросила на меня взгляд. Мы услышали, как из соседней комнаты, моей, донесся легкий шорох. По лицу Эдит скользнула улыбка, а в глазах зажегся тот хорошо знакомый мне огонек, который всегда появлялся, когда она затевала злую шутку или задумывала жестокую расправу. Она заговорила чуть громче, чтобы ее было слышно в соседней комнате.
      - Я попросила тебя прийти, Анри, милый, чтобы поговорить о песнях.
      - Ну знаешь, сейчас происходят такие события, что к лирике сердце не лежит.
      - Но мне как раз нужны сильные, мужские песни. Для очень талантливого парня, для Ива Монтана.
      Анри расхохотался.
      - Ты всегда умеешь меня рассмешить! Значит, слухи подтверждаются? Ты в самом деле занимаешься этим поддельным ковбоем?
      - Он, кстати, меняет репертуар.
      - Послушай, Эдит, я буду с тобой откровенен. Этот парень - пустой номер. Он не умеет держаться, вульгарен, у него чудовищный акцент и жесты шансонье начала века. Он никуда не годится...
      Я думала, что Эдит вцепится ему в волосы, но вместо этого она произносит кокетливо:
      - Ты так считаешь?
      - Уверен. Спи с ним, если он тебе нравится, но в профессиональном смысле ему ничего не светит.
      - Ты прав, Анри, пожалуй, я действительно ошиблась, это бездарность.
      Когда он уходил, они задержались в дверях и Эдит добавила:
      - Я правильно сделала, что поговорила с тобой, Анри, ты открыл мне глаза.
      - Твой Ив ни в одном зале не соберет аншлага...
      Едва Анри успел выйти, как Эдит открыла дверь в соседнюю комнату. На пороге бледный от бешенства стоял Ив.
      - Это тебя отучит подслушивать под дверьми!.. Возке, да ты весь в крови!
      Ив держал в руке осколки стакана. Вероятно, он сжал его с такой силой, что раздавил. Кровь лилась ручьем, как из быка на корриде. Он произнес беззвучно, голосом, лишенным всякого выражения, настолько его изменил гнев: "Никогда больше этого не делай. Слышишь, никогда. Я хотел тебя убить".
      В течение нескольких дней нам было не до песен... Август сорок четвертого. После высадки в Нормандии в июне воинские части проделали большой путь по дорогам Франции, и у парижан, ожидавших вступления в город генерала Леклерка во главе Второй бронетанковой дивизии, температура поднялась до 40 градусов.
      Немецкая армия бежала, ее сдувало как ветром. Полное поражение. Парижане назвали это "зеленый понос". На рукавах участников французского Сопротивления, старых, молодых и совсем юных, расцвели трехцветные повязки. Дым пороха пьянил. В Париже наконец запахло победой. Повсюду красовались флаги.
      Эдит ждала вступления частей генерала Леклерка, как дети ждут парада 14 июля. Для нее он был освободителем. Де Голль ее не интересовал. Она говорила: "Это политик. Он - не настоящий генерал. Он не марширует впереди своих солдат!"
      В тот день, когда де Голль прошел от Триумфальной арки в Собор Парижской Богоматери слушать мессу, Эдит не могла усидеть дома. Ива с нами не было. Он, по-моему, был с отрядами внутренних сил Сопротивления. В эти дни все мужчины уходили из дома за новостями. И, воспользовавшись свободой, мы пешком, как в доброе старое время, когда пели на улицах, спустились с Монмартра к площади Этуаль.
      "Пойдем, Момона, я хочу видеть Леклерка. Я хочу обнять этого
      человека".
      Ах, какой это был прекрасный день! Как все любили друг друга! У Триумфальной арки мы только издали сумели увидеть рыжеватую голову генерала де Голля. Леклерка не было в помине. Но сколько было народу! Люди взбирались на танки; они назывались: "Лотарингия", "Эльзас", "Бельфор". Это были наши французские названия.
      Как все женщины, мы целовали моряков, солдат в красных беретах, в черных, всяких. Они не знали, что целовали Эдит Пиаф, но она им очень нравилась. Мы бы с радостью остались с ними.
      Возвращаясь домой, Эдит сказала: "У меня сердце переворачивается, как подумаю, что еще совсем недавно я видела французских солдат в лохмотьях за колючей проволокой. Сегодня наши ребята были такими, как когда-то".
      Как все артисты, выступавшие во время оккупации, Эдит должна была предстать перед Комитетом по чистке. У нее не возникло никаких осложнений. Мы снова начали жить, но теперь дышалось легко.
      Работа возобновилась. Эдит встречалась с Анри Конте, но вне дома. Она не забыла, как Ив раздавил в руке стакан, однако это не заставило ее отступиться от принятого решения.
      "У меня не ладится с Анри. Он не хочет работать для Ива. Как
      смешно, теперь, когда между нами все давно кончено, он ревнует!
      Только этого мне не хватало!"
      В конце концов он сдался. Она добилась того, чего хотела. "Ну, все в порядке, Момона. У меня есть песни для Ива! Анри написал их вместе с Жаном Гиго. "Джо-боксер" - история боксера, которому не повезло, он ослеп. В песне "Полосатый жилет" говорится о слуге из отеля, который попадает на каторгу. У меня есть также песня "Этот самый человек" - история слабого человека, который не может справиться с жизнью и кончает самоубийством. И еще "Луна-парк" - о рабочем с завода Пюто, который бывает счастлив только в "Луна-парке". Теперь больше не будем работать впустую. Пора засучить рукава! Ив! Скорей!"
      Ив спокойно спал в соседней комнате. Он появился в проеме двери, как портрет в раме. До чего же он был красив, негодяй: обнаженный торс, широкие плечи, узкие бедра, плоский живот... Я понимала Эдит.
      "Послушай, Ив".- И она напела ему одну за другой все песни.- "Как здорово! Спеть такое, это же потрясающе! Кто их написал?" - "Жан Гиго и Анри Конте".
      Ив набрал воздуха в легкие, потом выдохнул и процедил: "Твоя взяла". Сдерживаемое бешенство говорило о многом.- "Теперь, любовь моя, возьмемся за работу".
      И они ушли в нее с головой.
      На сцене у Ива уже не было акцента, но в жизни, как только он переставал следить за собой, акцент появлялся. Эдит говорила ему: "Внимание, Ив, опять от тебя запахло чесноком!"
      Петь он умел. С этим все было в порядке. У него был очень красивый, от природы хорошо поставленный голос. Но песни нуждались в режиссуре, а главное, еще надо было работать над жестом. Ив успел приобрести дурные навыки. Эдит билась с ним часами. Пот тек по его лицу, но он не просил передышки. Он был единственным, кто мог работать так же исступленно, как Эдит. Это продолжалось по пятнадцать часов кряду. У всех окружающих давно уже было темно в глазах. Пианист играл, как заводная кукла. Но эти двое были одержимы.
      - Нет, Ив. Начало не годится. Что толку молотить кулаками в пустоту! Нужен один удар, но такой, чтобы публика увидела весь матч. Встань в стойку, и уже будет ясно, что ты не рыболов! Не суетись. Ну, давай. Со слов: "Это имя..."
      Это имя забыто теперь...
      Силуэт жалкой склоненной фигурки,
      Опирающейся на белую палку...
      - Плохо! Ты выглядишь как старый маразматик. А слепой Джо - все еще мужчина. Он сломлен только потому, что потерял зрение, Что и требуется показать. Двигайся точнее. Твои герои карикатурны.
      - Отстань от меня,- отвечал Ив.
      Но на следующий день он отрабатывал эти движения перед зеркалом, чего Эдит терпеть не могла. Это противоречило ее принципам. А Ив не мог иначе, он привык так работать. Самое смешное, что он не видел себя во весь рост в зеркальце шкафа, комната была слишком мала. Ему приходилось становиться в профиль в дверях ванной. Он никогда не видел себя и в фас. Поэтому, когда мы с ним вдвоем бродили по улицам, он украдкой проделывал свои жесты, останавливаясь перед витринами.
      Чтобы дополнить концертную программу Ива, Эдит написала для него две песни.
      - Видишь, для тебя я написала свои первые песни о любви: "У нее такие глаза..."
      У нее такие глаза
      Чудо!
      И руки
      Для моего пробуждения.
      И смех
      Для того, чтобы меня соблазнить.
      И песни,
      Ла-ла-ла-ла...
      У нее столько всего...
      Розового цвета...
      И все для меня...
      То есть, я так думаю...
      И "Что же это со мной?"
      Что же это со мной?
      Почему я так сильно люблю,
      Что мне хочется кричать
      Со всех крыш:
      "Она моя!"
      Если бы я так делал, я бы выглядел сумасшедшим.
      Это ненормально,
      Вы мне скажете,
      Так любить - это нужно сойти с ума!
      Он все же оставил в своем репертуаре несколько американских песен, таких, как "На равнинах Дальнего Запада". "Без них, Эдит, публика меня не узнает!"
      Итак, репертуар у Ива был! Сделано самое главное, но не самое трудное.
      "Теперь, Ив, нужно обкатать программу на публике. Не
      волнуйся. Ты готов! Только не забывай, что в зрительном зале
      сидят и мужчины и женщины. Нужно понравиться мужчинам, чтобы они
      увидели в тебе того, кем сами хотели бы быть. Что касается
      женщин, то с твоей наружностью осечки не будет. Пока ты поешь,
      все они тебе отдадутся. Но смотри, не до конца программы. В
      последней песне будь сентиментален. И тогда мужчина возьмет за
      руку свою подругу. Они будут счастливы. Ведь не ты, а он поведет
      ее в постель. Когда их два сердца сольются, ты получишь в награду
      самые ценные аплодисменты. Ты увидишь, как прекрасна жизнь в те
      дни, когда публика талантлива".
      Был еще только сентябрь 1944-го. За два месяца Эдит создала нового Монтана. Теперь, слушая Ива, я видела, что он стал совсем другим. Как и Пиаф, он переворачивал душу. Его жесты потрясали. В коричневой рубашке и брюках он перевоплощался во всех мужчин, о которых пел. Вы в это верили. Вы столбенели от прямого попадания; вы получали удар и говорили: "Еще!" Да, мальчик из "Мулен-Ружа" остался далеко позади. Нужно знать эту профессию, чтобы оценить, какую они проделали работу. Я одинаково восхищалась обоими.
      Эдит велела Лулу Барье включить Ива в турне по Франции, которое она собиралась совершить.
      - Он будет "американской звездой!"
      - Эдит, будьте благоразумны. Он еще не встал на ноги.
      - А я тебе говорю, что это его место. И не соглашусь для него на другое. Если они хотят меня, пусть берут и его.
      - А вы не думаете, что Иву сначала следовало бы попробовать силы в одиночку? Я бы подобрал для него хороший контракт на юге Франции. Там его знают.
      - Ты что, спятил? Попробуй только ему это предложить, и между нами, Лулу, все кончено. Расстаться с Ивом на целый месяц! На гастролях все девки на него повиснут! Слушай меня внимательно. Он мой. Я его создала. И он останется со мной. Ив не актер в массовке, он - "звезда", и притом настоящая. Он будет петь передо мной, а в нашей профессии - это классный дебют!
      - Вы думаете, так легко выступать перед вами?
      - Хватит, не морочь мне голову. Все уже решено.
      Лулу замолчал: хозяйка сказала свое слово. Но в том, что он говорил, была своя правда: выступать перед Эдит с репертуаром, близким к ее собственному, требовало большого таланта.
      Первым городом в их турне был Орлеан. Эдит сказала мне: "Иди в зал и будь там, пока он будет петь! Потом все мне расскажешь!" Приятная миссия!
      Когда поднялся занавес, Ив вышел на сцену, его внешность понравилась. Он держался очень просто и выглядел таким сильным, что казалось, вот-вот достанет до неба и коснется звезд рукой! Сила всегда нравится публике. Но что-то мешало... Я чувствовала, что не хватает чего-то очень малого, но не понимала чего. Успех был средний.
      Достаточно было увидеть их в одном концерте, как сразу становилось ясно, что Ив - ученик Эдит. Он так же раскатывал "р", так же использовал свет. И освещение было похожим. Главным же была очень "пиафовская" жестикуляция. Я это заметила еще во время репетиций, но на публике это особенно бросалось в глаза. Вечером, после концерта, он был на пределе. Она также.
      - Эдит, я понял, что не пробиваюсь к публике. Почему? Мы осрамились.
      - Нет. Один город - еще не вся Франция. Это твоя премьера. Ты дебютируешь. А они дебютов никогда не видели.
      - Дебютирую? Не смеши! Я объехал весь юг Франции, все побережье, пел даже в Лионе. Повсюду народ ломился.
      - А в Париже - мордой в грязь! Если тебе не нравится, брось.
      Успех Ива был очень неровным. Каждый вечер меня колотило от страха. Днем Ив смотрел на всех злобным взглядом. Он вновь и вновь все прокручивал в голове, стремясь понять, в чем загвоздка.
      "Оставь его,- говорила Эдит,- у него кризис жанра!"
      В Лионе мы были на грани катастрофы. Перед выходом Ив сиял: "Здесь меня всегда хорошо принимали. Это моя публика. Вот увидишь, я сейчас за все возьму реванш".
      Бедный Ив, он был так близок к провалу, что у меня во рту пересохло. Эдит побелела от страха. Во время выступления Ива она режиссировала за кулисами, давала свет, занавес. В тот вечер она скомандовала ложный занавес после пятой песни, как было предусмотрено, но больше его не открыли. Это был провал. Ив ушел со сцены как боксер после нокаута. Впервые я не видела выступления Эдит. Она мне крикнула: "Ступай к Иву, Момона, не оставляй его".
      Стоило мне войти в его гримерную, как он взорвался. Он уже пришел в себя. "Я как последний дурак решил, что мне здесь поверят, что меня здесь поймут! Плевать мне на них! Не они меня, а я их буду иметь!"
      Он сорвал с себя рубашку. Голое тело блестело от пота.
      "Дай мне рубашку переодеться. Я иду слушать Эдит. Пусть видит, что я возле нее, и что они меня не взяли на испуг".
      Я перед этим перенесла такой страх, что на меня напал нервный смех. Ив все понял. Он положил мне на плечо свою большую руку, улыбнулся доброй, дружеской улыбкой и сказал: "Видишь, Симона, меня не следует доводить до белого каления. Но сегодня они меня довели. Слышала, как они требовали моих старых песен? Им нужен идиотский бред! Не будет этого! С прошлым кончено. Свое старье я никогда больше не буду петь! То, что я сейчас делаю, хорошо. Я это чувствую1. Полюбят, куда они денутся!"
      Сражение началось. Ив не собирался сдаваться.
      В Марселе мы должны были выступать в "Варьете", и я опять дрожала от страха. Днем Эдит репетировала с Ивом в исступленном азарте. Оба друг друга стоили. И если Эдит не кричала: "Повтори!" - то повторять хотел сам Ив.
      Вечером она пошла вместе со мной в глубину зала. Она крепко сжимала мне руку. Мы боялись больше, чем он сам. Когда Ив вышел, зрители зааплодировали. Но это еще ничего не значило: его приветствовали как земляка. Из-за этого они, наоборот, будут к нему более придирчивы. На первой же песне пальцы Эдит впились в мою руку. Мы поняли: его не приняли. Здесь его знали и любили за американские песни. Нового Монтана зрители не понимали. Еще немного, и его бы освистали. Случилось хуже - они остались холодны. Это марсельцы-то!
      Ив ждал нас в гримерной, сидя на хромоногом стуле.
      "Ты их видела, Эдит? Подумать только, ведь они меня носили на руках!"
      Увидев отражение своей катастрофы на наших лицах, он расхохотался раскатистым, здоровым смехом великана: "Мне плевать, Эдит, родная, любовь моя. Когда приеду в следующий раз, они мне устроят овацию и не отпустят со сцены. А пока у меня для тебя сюрприз: ужинаем у моих родителей".
      До чего же мне понравилась маленькая кухонька в квартире Ливи, в которую врывался уличный шум Марселя! А семья Ива! Какие славные люди! Когда Ив представлял Эдит, он сказал: "Моя невеста". У нее были слезы на глазах. Счастье иметь такую семью!
      На следующий день Эдит сказала мне слова, которые перевернули мне душу: "Момона, вчера, когда я глядела на Ива, мне хотелось быть нетронутой девушкой".
      Ив хотел жениться. Он все время говорил: "Эдит, давай поженимся. Я хочу, чтобы ты была моей женой". Я считаю, что они не поженились только потому, что Ив неудачно брался за дело. Он заговаривал об этом в неподходящие моменты. Либо на людях, либо за едой, либо когда Эдит пила и ей хотелось подурачиться. А Ив становился сентиментальным, чего она на дух не выносила. Четверть часа неясных слов, букетик цветов -для Эдит было более чем достаточно. Мужчину, у которого навертывались слезы на глаза, она не воспринимала.
      В Иве она любила силу, задор, молодость. Между ними не было большой разницы в возрасте. Но она уже прожила так много, а он еще так мало!
      Возвращаясь на рассвете, Эдит заходила в ванную комнату, расчесывала волосы, делала разные прически, рассматривала себя в зеркало и удовлетворенно говорила: "Ну что же, не так уж плохо. Не хуже других..."
      К фигуре своей она относилась без снисхождения и, оглядывая себя, философски замечала: "Да - не Венера. Никуда не денешься: было в употреблении!"
      Она часто говорила о том, что ее раздражало в своей фигуре: "Грудь висит, жопа низко, а ягодиц кот наплакал. Не первой свежести. Но для мужика это еще подарок!"
      И ложилась спать, довольная собой. Смеялась. Вот смех Эдит - это было что-то исключительное. Как и все, что она делала, она смеялась громче, чем все остальные. "Как меня Ив обожает! А я, Момона, от него без ума!"
      Наверно, так оно и было. Одному ему она ни разу не изменила.
      По возвращении из турне Эдит должна была выступить в "Альгамбре" с Ивом в качестве "американской звезды". Париж - это не провинция. Здесь могло быть либо лучше, либо хуже.
      Перед концертом Лулу Барье, Эдит и я очень волновались. Как и в Марселе, Эдит пришла в зал. Когда Ив вышел на сцену и улыбнулся, зубы его сверкнули такой белизной, что я сказала Эдит: "Посмотри, у него небесная улыбка".
      Мы тотчас почувствовали: победа! Турне для него было таким трудным, он столько натерпелся, что сегодня был готов ко всему. И поэтому в нем появилась уверенность. Он владел сценой и публикой. "Он стал другим, Момона. Ты помнишь его дебюты? Посмотри на него. Мне его не удержать..."
      Все утренние газеты уделили первое место Иву, так как Париж открыл его для себя.
      Он метался как ураган по маленькой комнатке отеля "Альсина". Нам хотелось поджать хвостики, как собачкам.
      - Прочти, Эдит: "Запомните это имя - Ив Монтан". Момона, посмотри: "Рождение новой звезды". Эдит, я победил: "Революция в песне". Ты была права, Эдит, я - "тот певец, которого ждали!" Ты довольна, а?
      - Да,- отвечала Эдит, которую раздражал его восторг.- Мне это знакомо.
      - Разумеется, ты это пережила раньше, чем я.
      Это был тот маленький удар, от которого пошла трещина по фарфору...
      - А здесь публика не дура, не как в провинции!
      - Не хвались, Ив. В Париже становишься известным, но руку набиваешь в глубинке!
      - Ты мне радости не испортишь, она слишком велика!
      Вечером у "Альгамбры", бросив взгляд на афишу, он сказал:
      - Ты должна была сказать, чтобы мое имя напечатали крупнее.
      Эдит сухо бросила:
      - Очевидно, это следовало сделать после твоего "триумфа" в Марселе! Напрашивалось само собой!
      Монтан испытывал тот жесткий, не знающий пощады голод, который свойствен молодым. В жизни, как и за столом, он поглощал все с чудовищным аппетитом. Но об Эдит можно было зубы сломать.
      Ревность Ива переходила границы. Я думала, успех его успокоит, появятся другие заботы. Как бы не так! Эдит была его собственностью, его охотничьими угодьями... А он с оружием в руках охранял свою косулю. Туда браконьеру был путь заказан.
      Он будил ее по ночам: "Кто тебе снился? Старый любовник?" Она посылала его к черту, но наутро мне говорила: "Представляешь, как он меня любит!"
      Но мирно кончалось через два раза на третий. Стоило ей на кого-нибудь бросить взгляд, позволить кому-то поухаживать за собой, Ив впадал в дикую ярость. "Ты что, не видишь, какое это ничтожество, урод, не видишь, что он издевается над тобой!"
      Она посылала его, и часами они орали друг на друга. Затем наступали сутки любви и обожания.
      Обстановка была тем более накаленной, что после "Альгамбры" им предстояло выступать в "Этуаль". После Освобождения это был самый шикарный, самый престижный мюзик-холл.
      За несколько дней до премьеры они купались в блаженстве. Ко мне возвращались силы. Я в этом очень нуждалась - между утренними "совещаниями" в ванной и пешими прогулками с Ивом я уже не тянула. Я была сыта по горло их "разговорами по душам" и заданиями по подглядыванию и шпионству. Каждый со своей стороны мне говорил: "Не отходи от него (нее) ни на шаг; пока меня нет, глаз с нее (него) не спускай; приду - расскажешь".
      В отношении работы у обоих все шло как по маслу. Имя Ива на афише было написано так же крупно, как и имя Эдит, несмотря на предостережения Лулу Барье:
      - Будьте осторожны, Эдит. В одной программе с вами он становится опасным. Не позволяйте ему занимать слишком много места.
      - Не беспокойся. Еще не родился на свет господин Пиаф французской песни, который бы меня проглотил. "Этуаль" станет венцом моего фейерверка для Ива. Я хочу, чтобы он удался. А потом...
      И она приложила все силы. В течение нескольких дней она не слезала с телефона, звонила своим друзьям-журналистам и всем тем, кто имеет вес в мире песни. Эдит всегда все делала широко!
      У Ива очень быстро появились деньги, он знал им цену и не бросал на ветер. Он никогда не жил на иждивении Эдит, гордость ему не позволяла. Все же она подарила ему несколько костюмов, ботинки из крокодиловой кожи и набор "пиафиста" - зажигалку, часы, цепочку и запонки.
      А она, как всегда, тратила не считая. Накануне генеральной в "Этуаль" у нее оставалось только три тысячи франков. Две недели выступлений в "Альгамбре" не могли нам много принести.
      - Момона, я хочу быть красивой завтра вечером для Ива. Пойдем, я куплю себе что-нибудь новенькое.
      Мы себе ничего не купили за то время, пока жили в "Альсина", а то, что у нас было, не стоило доброго слова.
      Мы были уже в дверях, когда Ив спросил:
      - Куда ты идешь?
      - Хочу купить платье, перчатки и шляпу. (Она никогда не носила шляп, но в тот вечер ей захотелось выглядеть элегантнее.)
      - Послушай, это же смешно. Тебе ничего не нужно. Я запрещаю тебе тратить деньги. Ты потом останешься без гроша.
      Так оно и оказалось!
      - Заткнись!- ответила Эдит.
      И мы ушли, забыв о нем и думать. Мы истратили все до последнего франка. Эдит ликовала, она разложила на кровати свои покупки: пару перчаток! По дороге в магазин нам попалось несколько бистро, а так как Эдит была счастлива, она не только пила, но каждый раз угощала всех присутствующих. Запреты Ива были для нее как прошлогодний снег. И напрасно. Он был в страшном гневе, гневе мужа, у которого без разрешения взяли деньги. Разумеется, это был не тот случай, но у нашего Ива были принципы: женщина должна слушаться мужчину.
      - Ты вся в долгах, а швыряешься деньгами направо и налево! Ты кончишь в нищете...
      - Тебе-то какое дело, к тому времени я не буду с тобой!
      - Я тебе запретил, этого достаточно.
      - Мне никто никогда ничего не запретит!
      Они кричали так громко, что сами себя не слышали. В конце концов Ив так ударил ее по лицу, что у нее чуть не отлетела голова. Она заплакала. Он хлопнул дверью и ушел. Потом вернулся. Они бросились друг другу в объятья. Просто цирк! Потом они сказали: "Такая разрядка хороша перед премьерой!" Но они так накричались, что охрипли и за час до концерта оба полоскали горло!
      В тот вечер Эдит, выйдя на авансцену, представила Ива Монтана публике. Она впервые это делала. Когда Ив появился, переполненный зал, где элита смешалась с простым народом, был наэлектризован.
      За кулисами Эдит вела программу Ива, как если бы ей не надо было потом выступать самой. Каждый раз, когда между поклонами он выходил за кулисы, Эдит промокала ему лицо полотенцем, подавала стакан воды. Когда занавес дали в последний раз, мы насчитали тринадцать вызовов. Она прошептала: "Хорошая примета. Эта цифра принесет ему счастье". Теперь она могла вздохнуть спокойно: ее чемпион победил.
      Жаль только, что после таких вечеров наступает следующее утро! Повторилось то, что было после концерта в "Альгамбре", только в усиленной степени... Ив был горд, как петух. Он непрерывно "кукарекал"! Журналисты как с цепи сорвались, и он тоже. Речь шла только о его собственном успехе. Одна и та же сцена проигрывалась дважды, сегодняшняя была явно лишней. Я это видела по лицу Эдит, хотя она получила то, чего добивалась. Она сидела в постели, обложившись подушками, и следила за ним глазами. По ее улыбке я чувствовала, что она сейчас скажет ему какую-нибудь гадость.
      - Приятно видеть тебя счастливым. Тебе это было необходимо, дорогой... Но ты должен еще кое-чему научиться... На сцене не потеют... ты же не грузчик. Нельзя также...
      Ив прервал ее гневно:
      - Потеть меня заставляешь ты! А своим вчерашним успехом я обязан только себе и никому другому!
      Несмотря на эту стычку, вечером на ужине, который устроила Эдит, Ив сиял от радости в своем новом с иголочки смокинге. Он никому не давал вставить слова. Меня забавляло его тщеславие мальчишки, прибежавшего к финишу первым. Меня, но не Эдит.
      "Знаете, сколько раз меня вчера вызывали?! Тринадцать! Симона считала. Верно, Симона?" Эдит оборвала его: "Слушай, это, наконец, начинает надоедать!"
      Повеяло холодом. Восторг Ива несколько остыл. В двадцать два года это тяжелый урок. Ив получил его, но понадобилось время, чтобы все переварить.
      Дома, казалось, жизнь текла по-прежнему, но мне не нравились взгляды, которые Эдит временами бросала на Ива. Как будто она его подкарауливала. Раньше я за ней такого не замечала. Я была уверена: она что-то замышляет.
      Ив со своей стороны тоже беспокоился: "Симона, что происходит? Между Эдит и мной что-то изменилось. Почему?"
      Я-то знала почему, но как ему сказать? Он слишком быстро стал "звездой". Он ускользал из вынянчивших его слабых рук. Любовь, которую я считала такой крепкой, дала трещину. Аплодисменты раскалывали ее. Мне хотелось крикнуть Иву: "Ваша профессия губит ваше счастье!" Но было поздно. Ив уже стал идолом. Тоже идолом. Ничего не оставалось, как следить за ходом событий...