– Пока говорить на начинаешь, – заметила Лола. – Тут уж тебя с местным не спутаешь: говоришь по-московски.

– А ты откуда знаешь, как по-московски говорят? – хмыкнул он.

– Приходилось слышать. Как же тебя мама с папой в солдаты отпустили? – поинтересовалась она, кивнув на сержантские лычки на погонах его гимнастерки.

– А они и не отпускали. Я без спросу.

– Настоящим мужчиной хотел стать? – насмешливо спросила Лола.

– А я с самого начала настоящий был, – в тон ей ответил он. – Без дополнительной обработки.

– Тогда зачем?

– Зачем, зачем! Затем, что та жизнь, которую я вел, – та жизнь была не по мне, – сказал Матвей.

Вид у него при этих словах был серьезный, но в глазах плясали чертики.

Лола расхохоталась так, что выступили слезы, и золотые искорки, летающие перед глазами, превратились в целые озерца веселого света.

– У тебя что, жена беременная? – отсмеявшись, спросила она. – Или светскую жизнь очень любит?

– Да-а, коричневого Толстого девушка читала! – Матвей покрутил головой и тоже улыбнулся.

– Экзамен окончен? – поинтересовалась Лола. – Можно плов подавать?

– Ой, можно!.. – простонал он. – Такой запах из кухни, что я сейчас сознание потеряю!

Плов она сварила не совсем обычный – с айвой, и только теперь, выкладывая на блюдо поверх риса и мяса желтые айвовые ломтики, засомневалась: а вдруг гостю не понравится такая экзотика?

Это круглое глиняное блюдо, которое любил папа, Лола не доставала из буфета лет уже, пожалуй, десять. Папа говорил, что краски, которым оно расписано – сияющая яркая лазурь и глубокая охра, – это и есть настоящий Восток: выжженная солнцем земля и невыцветающее жаркое небо.

Опасения насчет айвы оказались напрасны: Матвей набросился на плов так, что Лола еле успевала подкладывать ему на тарелку все новые порции.

– Ижвини… – пробормотал он с набитым ртом. – Я, понимаешь, ш утра не ел…

– Может, руками? – предложила Лола. Ей было так весело, как не бывало с самого детства. – Таджики ведь руками едят, так что этикет ты не нарушишь.

– Да я не умею просто, – отдышавшись, ответил он. – А то бы, конечно, руками ел. Правильный, я считаю, обычай!

– Ну, ешь, не отвлекайся, – сказала Лола. – Я чай заварю.

К тому времени, когда она внесла в комнату большой фарфоровый чайник с зеленым чаем и вазочку с абрикосовым вареньем, Матвей, кажется, наконец наелся. Он сидел, откинувшись на спинку дивана, и вид у него был совершенно умиротворенный.

– Хорошая все-таки вещь Восток, – сказал он. – Хотя, скажу тебе, развивает в мужчинах свинство.

– Не переживай, – успокоила Лола, – в тебе свинство вряд ли разовьется, так что, раз хозяйка подает, ешь и помогать не рвись. А если покурить хочешь, то кури, не стесняйся, – предложила она.

– Разве что кальян, – пробормотал он. – После такого-то плова! Но вообще-то я не курю.

– Спортсмен? – улыбнулась Лола.

– Непрофессиональный.

– А дерешься профессионально.

– Так ведь рукопашным боем занимался, – кивнул он. – Предполагал, что в жизни пригодится, и, как выяснилось, не ошибся. Я же группой специального назначения командую, приходится соответствовать.

– Но ты ведь не офицер, – удивилась Лола. – Как же ты можешь группой командовать?

– А уже представление послали. Дефицит кадров, – усмехнулся Матвей. – Так что, скорее всего, зачтут мне первый год службы как сборы и лейтенанта дадут. Я все-таки МГУ почти что закончил, и военная кафедра у нас была.

– А почему почти что?

– Я же тебе уже объяснил: читай коричневого Толстого. Ну, обрыдло мне все, понимаешь? До того дошел, что на «бумера», красавца, и то смотреть не мог.

– На что ты смотреть не мог? – не поняла Лола.

– На машину свою. На «БМВ» то есть.

– И где же она теперь?

– В Москве, где ей быть, – пожал плечами Матвей. – В гараже стоит. Ну что ты так на меня смотришь? Думаешь, я такой дурак, что за романтикой в армию подался?

– Не знаю… – медленно проговорила Лола. – На дурака ты не похож, конечно, но странно все это… Ты появился в моей жизни, как бог из машины. Поэтому я ничего про тебя понять не могу.

– Ладно я, а вот ты-то что здесь делаешь, в этом Душанбе? – спросил Матвей. – «Войну и мир» наизусть помнишь, про бога из машины тоже… Я и не знаю, кто это такой! За каким чертом ты здесь сидишь, а? Ждешь, пока одноклассник прирежет?

– Бог из машины – это персонаж античной трагедии, – сказала Лола. – Который появлялся в финале и разрешал все проблемы. А сижу я в этом Душанбе потому, что я здесь родилась и прожила двадцать семь лет. И сидеть мне больше негде.

– Это неправильно.

– Правильно или неправильно, но это реальность. Ты почему варенье не ешь? – спросила она. – Между прочим, довольно вкусное.

– Кто бы сомневался. Сама варила? – Лола кивнула. Матвей зачерпнул из вазочки полную ложку и отправил в рот. – Ух ты, с ядрышками! Говорю же, хорошее место Восток. Это ж надо – косточку из абрикоса достать, разбить, ядрышко обратно засунуть, потом варенье так умудриться сварить, чтоб абрикосины с ядрышками целые были… Тонкое дело!

Лола вспомнила, как, когда она варила это варенье, слезы лились у нее по щекам, скатывались по носу и капали в большой медный таз, прямо на оранжевую пенку. Этим летом в театре не платили и обычную микроскопическую зарплату, денег не было совсем, продукты тоже кончились совсем – не осталось даже муки на самые примитивные, без ничего, лепешки, брать еду у тети Зои, которая норовила ее подкормить, было уже стыдно до обморока, но и есть хотелось тоже до обморока… Тогда она и обнаружила в глубине буфета, за стопкой салфеток, ситцевый мешочек с сахаром, стоявший там, наверное, лет сто. Сахар превратился в цельный, тверже мрамора, комок, и Лола долго растапливала его в тазу, чтобы получился сироп.

Вообще-то она никогда не варила варенье, тем более с ядрышками, но в тот день ей было так тоскливо и так хотелось вспомнить маму, что она провела целый день, колотя молотком по скользким урюковым косточкам.

Но рассказывать об этом Матвею она, конечно, не стала. Зачем об этом рассказывать – чтоб пожалел? Или чтобы, как капитан Грэй, увез в Москву на галиоте с алыми парусами?

«А на капитана Грэя он очень даже похож», – вдруг подумала Лола и невольно улыбнулась.

– Над чем смеемся? – тут же заметил он. – Ем много?

– Ты что? – испугалась Лола. – Ешь сколько хочешь, на здоровье! Сам же говоришь, я восточная женщина. Мне и нравится, когда мужчина ест.

– Что ж ты замуж не вышла? Вон готовишь как, язык откусить можно, – хмыкнул Матвей и тут же осекся: – Извини, совсем я что-то… От обжорства одурел! Не обижайся.

– На что обижаться? – пожала плечами Лола. – В Москве, что ли, все, которые хорошо готовят, замужем? Не нашлось, кто бы взял. Да я, если честно, не сильно-то и искала. Вон, Мурод на мне жениться не прочь, – улыбнулась она. – Хорошую таджичку за такого не отдадут, да он и на плохую не заработал, чтобы калым заплатить. Значит, остается только на русской бесплатно жениться. А, кроме меня, поблизости русских не осталось. Тетя Зоя старая уже, Люда у вас на заставе…

– А почему тебя Лола зовут, если ты русская?

– Вообще-то и не совсем русская, и не совсем Лола, – объяснила она. – По паспорту Елена Васильевна. Папа у меня был русский, а мама таджичка. Она Лолой называла, и мне так привычнее.

– Давно они умерли? – помолчав, спросил Матвей.

– Папа давно, а мама не очень, – коротко ответила Лола.

Она видела, что он хочет расспросить об этом подробнее. Но, наверное, и он видел, что она не хочет об этом говорить, и не спросил больше ничего.

– Я тебе в спальне постелю, – сказала Лола. – И окно открою. Я, когда решетки ставила, попросила так окна переделать, чтобы вовнутрь открывались. У нас ведь с закрытыми окнами невозможно спать, – объяснила она. – Летом мы вообще всегда на улице спали. Там садик есть под окнами, он раньше наш был, а тот, что с другой стороны, тети-Зоин. Но они не официально наши были – просто каждый себе участок огородил, посадил что-то… В общем, теперь это все не наше. Но сейчас уже прохладно, тебе и в доме жарко не будет.

– А что это, кстати, твоего одноклассника не слышно? – вспомнил Матвей. – Давно уже должен был очухаться. Может, сходить глянуть? Как бы окна со злости не перебил.

– Он это периодически делает, – усмехнулась Лола. – А сейчас, скорее всего, просто тебя испугался. Сквозь занавески же видно, что я не одна. Он вообще-то трусливый, как шакал. Героина сегодня перебрал, вот и геройствовал.

– Лен, – почти жалобно сказал Матвей, – уезжала бы ты отсюда, а? Нет, я понимаю, советовать каждый молодец. Но чего же ты здесь дождешься-то? Пока этот придурок в один прекрасный вечер последние мозги прокурит, да и… – Он махнул рукой.

– Я вечерами не хожу, – холодно произнесла Лола. – Если задерживаюсь, то в театре ночую.

– Но сегодня шла же.

– Это случайность, – еще холоднее ответила она.

Сегодня она пошла вечером домой потому, что не хотелось оставаться в день рождения – вернее, в ночь рождения – одной в огромном, пугающе пустом театре. Конечно, можно было посидеть с охранником, но не хотелось и этого. К тому же сегодня дежурил Саид, а он всегда смотрел на нее таким сально-голодным взглядом, что его общество было немногим приятнее, чем общество Мурода.

У них дома никогда не было весело, но при папе ее день рождения праздновали всегда. Хоть и без веселья, но как-то очень… нежно праздновали, трепетно – так, как папе вообще было свойственно жить. И после папиной смерти мама неукоснительно соблюдала эту традицию, хотя Лола знала, что в семье ее родителей никогда не помнили о таких пустяках, как дни рождения дочерей. Характер у мамы был скорее суровый, чем нежный, но свою единственную дочь она любила самозабвенно.

Только поэтому Лола продолжала отмечать свой день рождения, даже когда осталась одна, и когда разъехались последние подружки, и когда этот день, как и вся жизнь, перестал быть праздником.

Объяснять все это Матвею было бы слишком долго и, главное, просто неприлично. Видно же: парень порядочный – вот-вот предложит перебраться в Москву, прямо в квартиру его родителей, и кататься на его «бумере». Представив себе все это, Лола едва сдержала улыбку.

– В ванной два ведра, – сказала она. – В одном теплая вода, в другом холодная. Можешь оба выливать, я завтра еще наберу. Воду утром дают. И вообще, – добавила она, – жалеть меня не надо. Это я в твоем обществе расслабилась и стала белая и пушистая, а в принципе у меня стальные нервы и ледяное нутро. Так что беспокоиться обо мне незачем.

– Не преувеличивай, – усмехнулся Матвей. – Глаза у тебя и правда довольно… ледовитые, но насчет стального, или какого там, нутра – это ты не подумав сказала. В местных условиях, кроме нутра, нужна элементарная физическая сила, а ее у тебя нет. Ладно, пойду мыться. – Он поднялся с дивана. – Что толку в таких разговорах? Свои мозги в чужую голову не вставишь.

– Вот и нечего время на это терять. Полотенце на крючке, – в спину ему сказала Лола. – Твое – которое белое.

– И пушистое, – хмыкнул Матвей.

Пока он, пофыркивая, плескался в ванной, Лола убрала с кровати свою постель и постелила чистую, хрустящую крахмалом. Мама всегда подсинивала и крахмалила постельное белье – говорила, что без этого оно как будто и не стирано. Лола такими изысками не занималась, но мама ведь умерла всего год назад, и накрахмаленное ею белье еще было свежим.

Она зажгла настольную лампу у широкой, с блестящими никелированными шишечками кровати, потом, прикрыв за собою дверь спальни, вышла в переднюю комнату и села за стол в ожидании Матвея.

– Я окно пока не открывала, – сказала она, когда он показался в дверях; пятна воды темнели на его гимнастерке. – Может, ты еще почитать перед сном захочешь – мошки на свет налетят. Потом, когда лампу выключишь, откроешь.

– Ладно, – кивнул он. – А…

– А со стола я сама уберу. Ты же в Азии, – напомнила Лола. – Здесь свои порядки. Вот вернешься в Москву, будешь жить по своим.

– Мысли читаешь! – Он удивленно покрутил головой. – А также и стремления.

– Бывает иногда, – кивнула она. – Но вообще-то стремление помочь несчастной женщине написано у тебя на лбу такими крупными буквами, что слепой бы не прочитал. Во сколько тебя разбудить?

– В пять. Только будить меня не надо, я сам проснусь. Спокойной ночи, ясновидящая, – улыбнулся Матвей.

Он взял с полки первый том Толстого и скрылся в спальне, а Лола принялась составлять в стопку тарелки и пиалы. Но тут из спальни раздался такой возглас, что она бросила свое занятие и распахнула дверь.

«Может, я окно случайно открыла и кто-нибудь в комнату влетел?» – глупо мелькнуло у нее в голове.

– Ты что? – спросила Лола, заглядывая в спальню. – Здесь мышь? В смысле, летучая, – объяснила она. – Бывает, что они на свет залетают.

– Какая еще мышь! – махнул рукой Матвей. – И без мыши есть от чего рот открыть.

– А! – догадалась Лола. – Куколок моих увидел?

– Кто это тебе таких куколок надарил? – поинтересовался он.

– Никто не надарил. Я их сделала, – пожала плечами Лола.

– Нич-чего себе! – Восхищение светилось в его глазах ярким зеленым светом. – Да ты прям этот… папа Карло! Это что, автопортрет?

Он показал на куклу, стоящую у края полки; всех полок над кроватью было пять, а кукол на них – штук двадцать. Та, на которую указывал Матвей, в самом деле была похожа на Лолу. Волосы у нее были черные и прямые, глаза зеленые и длинные, а выражение лица – холодновато-отстраненное.

– Не совсем, – ответила Лола. – Это безымянная красавица из гарема. В которую до смерти влюбился бедный юноша по имени Аль-Мутайям. Папа говорил, что была про это какая-то старинная пьеса, но она не сохранилась. Ну, и мы решили заново ее написать. Для кукольного спектакля.

– Почему для кукольного? – Восхищение сменилось в глазах Матвея вниманием.

– Потому что про такую любовь лучше кукольный спектакль делать, чем человеческий.

– Почему? – снова спросил он.

– Потому что естественнее, когда все это произносят куклы. Отстраненнее, – объяснила она. – В жизни ведь такой любви не бывает, а в куклах есть что-то невозможное.

– Интересный, наверное, спектакль получился, – сказал Матвей.

– Он вообще не получился. Режиссера убили, актеры разбежались, и все развалилось. Я этих кукол уже потом, так просто, сделала. На память о себе в юности, – усмехнулась она. – А Аль-Мутайям – вот этот, видишь – на режиссера похож, который спектакль хотел ставить.

– Ты его что, любила, этого режиссера? – осторожно спросил Матвей.

– Никого я не любила. Но я себя с ними со всеми чувствовала человеком, и с режиссером этим, и с его актерами, а потом их не стало. И никого не стало. А вот этих кукол я к сказкам Андерсена делала, когда еще совсем маленькая была, – быстро отвернувшись от Аль-Мутайяма и его безымянной возлюбленной, показала она. – Вот Пастушка, вот Трубочист, а вот Снежная королева.

Воспоминание о том, как похожего на Аль-Мутайяма кукольного режиссера Тимура Сабирова убили за то, что он происходил из Тавильдары, а не из Куляба, или откуда там следовало происходить, было слишком тяжелым. А она давно уже приучила себя не предаваться тяжелым воспоминаниям, иначе не выдержать было реальных, нынешних тяжестей.

– Очень профессионально, – заметил Матвей. – Даже не скажешь, что ребенок делал.

– Ты-то откуда знаешь, профессионально или не профессионально? – насмешливо поинтересовалась Лола. – В университете этому учился или в погранвойсках?

– В университете я государственному управлению учился, – не обращая внимания на ее тон, ответил он. – Начальником хотел быть. А всяких таких штук, вроде твоих куколок, я у мамы на работе насмотрелся. Она у меня искусствовед.

«У тебя же мама педагог, у тебя же папа пианист – какой ты, на фиг, танкист?» – мелькнули у Лолы в голове слова какой-то песенки.

Песенка была хоть и дурацкая, но смешная, и она улыбнулась. Впрочем, она, наверное, улыбнулась бы и без песенки. С Матвеем не хотелось быть настороженной, а хотелось болтать, что в голову взбредет, и показывать кукол, которых делала в детстве, и вспоминать, что говорил, уходя в армию, князь Андрей в «Войне и мире»…

– А вот этих я сравнительно недавно сделала, – сказала она, поворачиваясь к противоположной стене, на которой висело уже не пять, а целых семь полок с куклами. – Это мертвая Царевна в хрустальном гробу, а это Ветер, Месяц и Солнце.

Хрустальный гроб она сделала из кусочков прозрачного кварца. Он и при дневном свете был красивый, а при электрическом вообще сиял как бриллиант, и мертвая Царевна в нем выглядела хрупкой драгоценностью.

– А царевич Елисей где? – улыбнулся Матвей.

– В пути, наверное, – пожала плечами Лола. – Я его почему-то в этой композиции не представляю.

– Так, – вдруг сказал Матвей, и Лола взглянула на него с недоумением, потому что голос у него переменился совершенно. – Так… А это кто?

– Это? – Она проследила за его взглядом. – Это фотография.

– На фотографии, на фотографии – кто?

Фотографий на стене висело несколько, и Лола не поняла, о какой он спрашивает таким неожиданно охрипшим голосом.

– Это папа на Памире в экспедиции, это мама у нас во дворе виноград собирает, – начала перечислять она. – Это я в первый класс иду. Это папа в детстве со своими родителями.

– Оч-чень интересно… – пробормотал Матвей. – Слушай, Лен, а как фамилия твоего папы?

– Ермолов. Василий Константинович Ермолов. А тебе зачем?

– Мама дорогая! – Он быстро провел рукой по темно-русым, коротко остриженным волосам и покрутил головой, как будто хотел избавиться от какого-то наваждения. – Да быть такого не может!

– Что значит – быть не может? – рассердилась Лола. – Какое тебе вообще дело до его фамилии?

– Да не до его, а до своей! – Матвей сел на край кровати, как будто его не держали ноги, и посмотрел на Лолу так, словно она мгновенно превратилась в привидение. – Это моя фамилия Ермолов, понятно?

Ей ничего не было понятно.

– Ну, значит, мы с тобой однофамильцы, – пожала плечами она. – Очень мило, но ничего особенного. Если бы моя фамилия была Чимша-Гималайская, я бы удивилась. А Ермоловых в России много.

– Ермоловых в России, может, и много, – сказал Матвей, – но дело в том, что точно такая фотография есть у нас дома. Только мы почти ничего про этих женщину и мальчика не знаем. А мужчина – это Ермолов Константин Павлович, отец моей бабушки. Мой то есть прадед. Поэтому, если бы твоя фамилия была Чимша-Гималайская, я бы удивился гораздо меньше.

– Как… твой прадед? – пробормотала Лола.

Теперь уже она смотрела на Матвея как на привидение.

– Вот так. Да ты приглядись – я ж на него похож, как брат-близнец. Просто генетическая фантастика какая-то!

Приглядываться к фотографии Лоле было ни к чему: она помнила ее столько же, сколько помнила себя, и знала на ней каждую черточку.

Это был старинный черно-белый фотопортрет, сделанный в профессиональном ателье – наверное, в московском, потому что папа родился ведь в Москве. В углу стояли циферки 1923, значит, ему было тогда всего два года. На этой фотографии он был похож на девочку – вернее, просто был очень похож на свою маму. Лола всегда знала, что этой ее неведомой бабушки давно нет в живых, хотя никаких достоверных сведений о ней не было. Но у нее глаза и даже губы были слишком… трагические, у этой Анастасии Васильевны Ермоловой; с такими глазами долго на свете не живут.

А у ее мужа, папиного отца, глаза были лихие и молодые и ресницы – как стрелы. На нем был ладно пригнанный полушубок с выпушкой. Папа говорил, что такие полушубки назывались романовскими, их выдавали офицерам в Первую мировую войну, и те долго еще их носили, даже после революции. Но главным в Константине Павловиче Ермолове были, конечно, не ресницы и не полушубок, а бесшабашное, за душу берущее обаяние, которое сразу бросалось в глаза, которого так много было в Матвее и из-за которого он действительно был похож на своего прадеда как две капли воды…

– Этого быть не может, – растерянно и почти сердито сказала Лола.

– Потому что этого не может быть никогда? – усмехнулся Матвей. – Но это реальность, – передразнил он ее недавние слова. – Хотя, конечно, довольно ошеломляющая… Мы этой фотографии еще год назад в глаза не видели. Мама ее случайно в Италии обнаружила, когда в командировке была, и Константина Павловича на ней узнала. У бабушки его фронтовая фотокарточка есть, но очень маленькая. Он под Сталинградом погиб. Мама говорит, просто остолбенела от того, как я, оказывается, на прадеда в юности похож, – засмеялся он. – И правда, впечатляет! Там еще дневник был, в Италии, этой женщины дневник, но из него мало что можно было понять. Только то, что она с моим прадедом жила, потом за границу уехала, а ребенка почему-то оставила. А раньше, до фотографии, мы ни про нее, ни про ребенка понятия не имели. Странно даже. – Он пожал плечами. – Ну, она, положим, уехала, но сын-то ее куда подевался? Мы думали, он маленьким умер, и, может, Константину Павловичу тяжело было об этом вспоминать. Но все равно странно! Чтобы даже дочери своей не сказать, бабушке моей то есть, что у нее брат был… Почему это, не знаешь?

– Это долго объяснять, – с трудом выговорила Лола. Она была ошеломлена гораздо больше, чем он. – Я тебе потом… когда-нибудь расскажу…

– Конечно, расскажешь, куда ты денешься, – весело сказал Матвей. – Уж я тебя теперь в покое не оставлю! Из чисто биографического интереса. Вот так вот всегда и бывает… – элегическим тоном произнес он; в глазах, впрочем, зеленые чертики так и прыгали. – Только совершишь романтический поступок, спасешь девушку от хулигана, только подумаешь: а не полюбить ли мне ее, красавицу? – как она, пожалуйста, оказывается, твоя… Кто ты мне оказываешься? – поинтересовался он. – Внучатая племянница?

– Нашелся дедушка! – махнула рукой Лола. – Я тебе оказываюсь… Ну да, мой папа твоей бабушке родной брат, а я, значит, тебе двоюродная тетя. Если, конечно, все это правда.

– Правда, тетушка, правда, не сомневайся, – кивнул Матвей. – Какой мне смысл тебя обманывать? Я, знаешь ли, не сторонник инцеста, – важно добавил он. – А то бы, конечно, погодил в кровном родстве признаваться и тебя бы обольстил!

– Когда же ты меня собирался обольщать? – улыбнулась Лола. – Ты же спать лег.

– Доверчивая ты, тетушка, как малое дитя, – усмехнулся Матвей. – Я что, по-твоему, из облаков воздушных сделан? Мало ли что лег! Через полчаса перелег бы.

– А я тебя, конечно, так бы и пустила перелечь! – хмыкнула Лола.

Матвей едва заметно улыбнулся и ничего не ответил. Если бы так улыбнулся и так промолчал любой другой мужчина, Лола не задержалась бы с ответом на эту его неуместную самонадеянность. Но этот мужчина был совсем особенный – он был такой, как будто она его знала сто лет. Ей даже смешно было представить, что он стал бы ее обольщать.

– Ты не обижайся, – сказала она, – но я тобой вряд ли обольстилась бы. Я в тебе сразу что-то такое почувствовала… близкое. Какое уж там обольщение! Мне с тобой сразу было легко, и я этому очень удивилась.

– Почему удивилась? – не понял Матвей.

– Потому что, во-первых, мне легко ни с кем не бывает – характер недоверчивый. А во-вторых, я тоже не из облака сделана и прекрасно понимаю, что одинокой женщине с таким парнем, как ты, через стеночку спать – это по меньшей мере глупо. Но я с тобой собиралась именно через стеночку спать.

– Да теперь уж наплевать, что там во-первых и во-вторых, – махнул рукой Матвей. – Переедешь в Москву, разберемся, какой у тебя характер.

– С чего это ты взял, что я перееду в Москву? – Голос у Лолы мгновенно стал холодным.

– Лен, ты что?.. – Впервые она расслышала в его голосе растерянность. – Как это – с чего я взял? У нас же с тобой даже глаза одинаковые, я же в том самом доме родился, где и твой отец! И бабушка моя там родилась, и мой отец, ты не сообразила, что ли? И это же, считай, твой дом тоже! Там же все и сейчас так, как всегда было, ничего не изменилось, ты что, не понимаешь?!

Если бы он рассердился на ее упрямство, если бы показал уверенность в своем – неважно, родственном или не родственном, но совершенно мужском – праве распоряжаться ее жизнью, Лола знала бы, что ему ответить. Но он не рассердился, и он не собирался ничего показывать – он говорил что-то сбивчивое, взволнованное про одинаковые глаза, а какие же они у них одинаковые, совершенно разные, хоть и у обоих зеленые, но у него молодые и веселые, как весенняя трава, а у нее – как глубокий речной лед, и такие же, как лед, холодные, как будто она не знает! – и он стоял перед нею растерянный, как мальчик… Да он и был мальчик, но при этом он был абсолютный мужчина, в нем так отчетливо чувствовалась та самая мужская сущность, о которой она читала столько всяких глупостей в никому теперь не нужных книжках и которой не было в жизни, – что Лола растерялась и сама. Сначала растерялась, а потом вдруг почувствовала, что горло у нее будто проволокой перехватывает, и она задыхается от всего, что на нее вдруг свалилось, и совсем не знает, что с этим теперь делать, как теперь с этим жить…

И, почувствовав все это, она судорожно сглотнула, потом всхлипнула, а потом разрыдалась так, словно внутри у нее плотину прорвало.

– Лен, Леночка, ну ты что? – Ее лоб как-то оказался прижат к Матвеевой груди, к каменным мускулам. – Ты на меня обиделась, да? Не обижайся, я же пошутил насчет обольстить, то есть не пошутил, а я же не знал, но теперь же…

Он говорил так смешно, он так не понимал, почему она плачет, что Лола улыбнулась сквозь судрожные всхлипы и, не отрывая лица от его груди, пробормотала:

– Я не обиделась… Просто я всегда знала… папа говорил, что… там ничего больше нет, и никого больше нет, и я думала, что… совсем одна, а я… больше не могу-у…

Тут она разрыдалась еще отчаяннее и вжалась в Матвея лбом так, что ему должно было бы стать больно, несмотря даже на мускулы.

– Мало ли чего тебе папа говорил. – Матвей погладил Лолу по голове и, положив ладони ей на щеки, оторвал ее лицо от своей груди, заставил ее посмотреть ему в лицо. – Он же не знал, что я на свете есть, а ты теперь знаешь. И мало ли чего у них там было! Может, они все между собой перессорились, ну и что? Я-то с тобой не ссорился, и родители мои тоже не ссорились, и вообще, все это теперь забытый мрак веков! – Он чмокнул ее в нос и сказал уже не растерянным, а обычным своим бесшабашным тоном: – Так что нечего тут слезы лить, можешь прямо сегодня собираться.

– Ты что, прямо сегодня в Москву возвращаешься? – сквозь слезы улыбнулась Лола.

– Я пока не знаю, когда в Москву возвращаюсь, – ответил он. – Мне пока и здесь есть чем заняться. Но тебе меня дожидаться совершенно незачем. Живешь ты несколько… веселее, чем надо, так что собирайся давай поскорее. Я родителям завтра же напишу. У нас парень дембельнулся, в Москву летит, так что письмо быстро дойдет. А ты им, когда билет возьмешь, сразу позвонишь, и они тебя в аэропорту встретят.

– Главное, чтобы в аэропорту, – уже почти спокойно сказала она. – Только давай сборы все-таки до завтра отложим, ладно? А сегодня ты поспи хоть немного. До пяти утра всего три часа осталось, и ты из-за моей дурости не выспишься.

– Высплюсь, не беспокойся, – махнул рукой Матвей. – Я, Лен, не то что за три часа – за пять минут могу выспаться, если есть возможность. Правда ведь людей не хватает. У нас рейды чуть не каждый день, сутками в камышах сидим, а если кого высидим, то потом еще… дополнительная возня. Я и сидя могу спать, и стоя, и даже на четвереньках, а не то что в крахмальной постели.

– Ты хоть постарайся, чтобы тебя не убили, – жалобно попросила Лола.

Теперь она совсем не стеснялась о чем-то его просить, и жалобного своего тона тоже не стеснялась.

– С чего это меня вдруг убьют? – улыбнулся он. – Я у родителей единственный, да и тебя кто будет замуж выдавать?

Он сказал это так, что невозможно было сомневаться: конечно, ни в коем случае не могут его убить. Хотя на самом деле это было до жути вероятно, и Лола это понимала, и он, конечно, понимал тоже… Но когда он говорил, что это невозможно, – это становилось невозможным; так он умел говорить. Самое удивительное заключалось в том, что Лола прекрасно знала эту способность: убеждать в невозможном так, что оно мгновенно становилось возможным. Папа ни в чем не был похож на Матвея – в нем совсем не было этой лихой мужской силы, и, главное, совсем не чувствовалось в ее папе уверенности в своей силе, которая так чувствовалась в ее неожиданно обретенном племяннике. Но вот это умение говорить так, чтобы от одного только слова Лола чувствовала спокойствие, пусть даже разум ее знал об иллюзорности такого спокойствия, – это у обоих Ермоловых, навсегда разделенных жизнью, было совершенно одинаковое. Оно было настолько сильным, это загадочное умение, что его дуновение не угасло в доме даже через много лет после папиной смерти. Поэтому Лола и чувствовала в родных стенах покой и защищенность, хотя никаких оснований для таких чувств давно ведь не было.

И то же самое мгновенно узнаваемое умение прозвучало теперь в Матвеевом голосе.

– Ты меня подожди сватать, я замуж не собираюсь. Спи, племянничек, – сказала Лола и быстро поцеловала его в щеку. – И будильник в голове не включай, я тебя сама разбужу.

Конечно, он уснул сразу же, как только коснулся головой подушки. Лола лежала на диване, прислушиваясь к его ровному молодому дыханию за стеной. Ей не только не хотелось спать, но странно было даже подумать о сне.

Все в ней было взбудоражено, встревожено, взвихрено так, что, казалось, не уляжется никогда. Хорошо было Матвею говорить про забытый мрак веков – она улыбнулась, вспомнив его лихие глаза, – а для нее все это было вовсе не так очевидно… Она слишком хорошо помнила, каким делалось папино лицо, когда он смотрел на эту свою детскую, с родителями, фотографию. И как он говорил, что в отцовском доме ему и прежде не было места, и тем более нет места теперь, – это тоже помнила.

К тому же, хоть Лола и обещала что-то рассказать Матвею, но на самом деле она знала о прошлом своего отца очень мало. Она знала, что прошлое это было отмечено очень сильным горем, но все-таки оно было – «темна вода во облацех». Так папа сказал однажды о своей жизни, и она запомнила эти странные слова, хотя была тогда совсем маленькая, а больше он их не повторял.

Лола лежала без сна, боялась подумать о будущем и потому думала о прошлом. Она разглядывала рисунок ковра на стене, и ей казалось, что она вглядывается в темную, глубокую во облаках, воду.