5

— Донесение получил, — сказал Домбаи. — Все в порядке, Миклош. Узнай, вернулся ли Кальман Борши из Вены.

Когда Миклош Чете вышел, Домбаи принялся изучать донесение. В частности, и такую запись: «Рихард Даницкий, инженер-механик, родился 24 февраля 1910 года в Будапеште. Мать — урожденная Матильда Фукс, отец — Рихард Даницкий. Родители погибли 4 июля 1944 года во время бомбежки. Рихард Даницкий окончил Будапештский университет в 1932 году и, получив диплом инженера-механика, в том же году поступил конструктором на завод фирмы „Броун-Бовери“ в Будапеште. На этом предприятии проработал без перерыва до 10 ноября 1944 года. Трижды (в 1935, 1936 и 1937 годах) направлялся фирмой в командировки во Францию, по нескольку месяцев каждая. С 1941 по 1943 год находился на действительной военной службе. Воинское звание: лейтенант запаса, старший инженер. В 1940 году женился. Жена — Каталина Тимар, хирург. В настоящее время проживает по адресу: город Печ, ул. Витез, 3. Работает ассистентом. Развелась с мужем в 1946 году. Даницкий связи с бывшей женой не поддерживает. Во время войны Даницкий находился на службе в Институте военной техники, несколько раз выезжал в Германию. Во время боев в Будапеште пропал без вести. Согласно личному листку, был взят в плен советскими войсками. Возвратившись на родину летом 1946 года, устроился на Первый венгерский машиностроительный завод инженером-конструктором. Вступил в ряды Венгерской коммунистической партии. После национализации завода был назначен главным инженером. По заявлению самого Даницкого, с женой развелся по соображениям морального характера. До 1956 года неоднократно награждался правительственными наградами. Внес очень много рационализаторских предложений и имеет немало патентов. Конструктивный склад ума. Во время контрреволюционного мятежа стал секретарем рабочего совета. После подавления мятежа вел антиправительственную пропаганду, печатал листовки. Был осужден на шесть лет тюремного заключения. Находясь в тюрьме, раскаялся в содеянном, разработал проект насосного мотора, который был впоследствии запатентован во многих странах мира. В апреле 1959 года был амнистирован. С этого времени работает в качестве инженера-конструктора на заводе общего машиностроения. По выходе на свободу получил обратно свою квартиру по адресу: улица Ашо, 4, II район. В 1960 году за свой патент получил 350 тысяч форинтов (патент был приобретен Голландией, Данией, Англией). В 1961 году купил автомашину марки „опель рекорд“ у футболиста сборной Венгрии Ференца Худака. Машина стоит в гараже под виллой спортсмена. Даницкий ведет замкнутый образ жизни, друзей не имеет. В субботу обычно выезжает на автомобильную прогулку и возвращается в воскресенье вечером. Ни с кем за границей не переписывается».

Такие сведения содержались в донесении. Инженер Даницкий был взят под наблюдение по указанию полковника Кары весной шестьдесят второго года. Отдавая приказ установить слежку за Даницким, полковник одновременно передал майору Домбаи один документ. В нем очень кратко упоминалось о том, что во время войны Даницкий поддерживал связь с майором Генрихом фон Шликкеном и что его фамилия значится в картотеке БНД[2], в разделе «активизированная агентура». Кара не сказал Домбаи, от кого получено это донесение, Домбаи же, разумеется, не стал его спрашивать в соответствии со старым правилом: не проявляй излишнего любопытства.

В то время группа Домбаи вела одновременно несколько разработок. И во многих донесениях и секретных материалах неоднократно упоминался иностранный агент по кличке «Доктор». Согласно материалам, речь шла об одном из руководителей французской агентурной сети в Венгрии. Но не было даже известно, женщина или мужчина скрывается под этой кличкой: французы не включали Доктора ни в одну из групп своей агентурной сети. Около трех недель назад венгерская контрразведка перехватила шифрованную радиограмму и довольно быстро расшифровала ее. В ней говорилось: «Дядюшка нуждается в лечении против запоя, лечащий врач рекомендует метод CF—17». Кара по этому поводу долго совещался с Домбаи, и они пришли к выводу, что радиограмма имеет какое-то отношение к давно разыскиваемому Доктору. Разумеется, они оба понимали, что это всего лишь предположение и что оно останется таковым, пока не будет подтверждено фактами.

Домбаи позвонил Каре и сказал, что после обеда хотел бы повидаться с ним.

А полчаса спустя Домбаи уже сидел в кабинете подполковника Тимара. Тимар, коренастый черноволосый весельчак, славился среди товарищей по работе удивительно крепкими нервами.

— Скажите, Шандор, что с вами происходит? — сказал с некоторым укором Тимар. — Вот уже целый год мы не получаем от вас ни одного заслуживающего внимания дела.

— Некие западные державы пронюхали, что я принял руководство отделом, — отшутился Домбаи, — и, обсудив этот вопрос на заседании НАТО, пришли к выводу, что в создавшейся новой обстановке ведение шпионажа в Венгрии — дело совершенно безнадежное!

Секретарша принесла кофе. Перебрасываясь шуточками, они выпили кофе. Затем Тимар поинтересовался, читал ли Домбаи интервью журналиста Белы Жиндея, полученное им у доктора Марии Агаи. Поскольку Домбаи не читал этого интервью, он с большим интересом выслушал его в пересказе Тимара. По словам Агаи, обстоятельства провала группы Татара и по сей день покрыты мраком. Ясно только одно, что здесь имело место предательство. Мишкольцевских товарищей выдал провокатор по кличке «Ворчун», внедрившийся в их ряды. А вот какова была его настоящая фамилия — это мог бы сказать один только Клич, пропавший во время войны без вести и, по слухам, погибший в немецких застенках. Неизвестно до сих пор и то, кто предал самого товарища Татара, расстрелянного затем фашистами. Одно время в этом подозревали ее, Марию Агаи, и у нее иногда бывает такое ощущение, что кое-кто до сих пор не верит в то, что она невиновна. Поэтому было бы очень важно установить личность настоящего предателя.

— Но ведь такое подозрение — явная чушь! — не удержался от возгласа Домбаи. — Агаи действительно ни в чем не виновата! Она и не могла знать, где скрывался Татар. Ты просмотрел материалы следствия?

— Ничего мы не нашли. Следственные дела по группе Татара, Буши и Марианны Калди исчезли во время мятежа. А то, что уцелело, не внушает никакого доверия. Документы подобраны по той версии, что их арест — дело рук контрразведчика по фамилии Шалго. В свое время в это дело впутали еще и полковника Кару.

— Не может быть! — удивленно воскликнул Домбаи. — Так Кару за это тогда осудили?

— Согласно обвинительному заключению, Шалго еще до войны завербовал Эрне Кару и с его помощью провалил и Татара и Марианну Калди, а после войны они оба, то есть Шалго и Кара, пролезли в контрразведку.

— Что за чертовщина! Да ведь Кара даже и не знал Марианну Калди!

— Ошибаешься! Знал. Марианна была тогда невестой Харасти. А Харасти был другом Кары. Но это и в самом деле уже неинтересно. Товарищи попросили меня разобраться во всей этой истории. Вот скажи мне: что за человек Кальман Борши?

6

Ночь Кальман провел плохо, спал беспокойно. Возвратившись в отель, он первым делом прочитал интервью. Воспоминания доктора Марии Агаи растревожили его душу, вызвали старые, с таким трудом изгнанные из памяти воспоминания, разбередили чуть зажившие раны, воскресили думы о Марианне, и это было болезненнее всего. Он не знал ни доктора Агаи, ни Татара — одну только Марианну, о которой доктор говорила с удивительной теплотой. Как сказала Мария Агаи, она жизнью была обязана этой смелой девушке.

Кальман лег в постель, но долго не мог заснуть: в голову то и дело лезли какие-то дурацкие мысли, а когда он наконец задремал, начали сниться сны, один фантастичнее другого.

Проснувшись поутру, Кальман решил не дожидаться следующего дня, а заплатить по счету и поскорее уехать домой. Думал, что рядом с Юдит он наверняка быстро придет в себя, успокоится. Кальман умылся холодной водой, подставив голову прямо под кран, затем наспех, кое-как оделся и торопливо сбежал вниз, в холл, где заявил портье о своем отъезде и попросил составить счет. Разговаривая с портье, Кальман почувствовал, что за ним следят, и от этого ощущения не мог освободиться весь день. Помчался в книжный магазин, купил альбом Браке. Проследил, чтобы получше запаковали покупку. А на душе у него становилось с каждой минутой все тяжелее. В довершение всего пошел дождь, и это еще усугубило его и без того плохое настроение. Подходя к гостинице, Кальман был уже так взвинчен, что решил ни минуты больше не оставаться в Вене, а поскорее собрать вещи, позвонить в венгерское посольство и сказать, что со вчерашнего дня какие-то неизвестные люди следят за ним, что он просит защитить его, приехать за ним на дипломатической машине или на чем угодно и организовать его отъезд домой.

Кальман заплатил по счету, поднялся к себе в номер и принялся лихорадочно упаковывать вещи.

В дверь постучали. Не оборачиваясь, Кальман крикнул:

— Herein![3]

Он услышал, как отворилась дверь, подождал, пока вошедший скажет что-нибудь. Но за спиной царило молчание, и он медленно повернул голову.

Возле стола стоял доктор Игнац Шавош.

Доктор улыбался спокойно и самоуверенно, а Кальман буквально окаменел. В голове мелькнула мысль: что делать? Нужно было что-то сказать, а язык словно прирос к небу.

Прошло несколько минут, прежде чем он пришел в себя и смог выговорить:

— Ты жив?

В ответ Шавош рассмеялся и сказал:

— А отчего же мне не жить?

Он подошел к Кальману, обнял его, а Кальман даже не нашел в себе силы отстраниться.

— Приди же в себя, мой мальчик. Я жив, как ты видишь, здоров, но, признаться, на такой недружелюбный прием не рассчитывал.

Наконец Кальман взял себя в руки.

— Откуда ты узнал, что я в Вене?

Шавош закурил сигару, затем достал из внутреннего кармана газету и развернул ее.

— Открытие Аннабеллы! — со смехом ответил он. — Сидим мы с ней, попиваем чай, вдруг она как закричит: «Смотри, Кальман!» Коротенькое сообщение, что кандидат физико-математических наук Кальман Борши выступил на венском конгрессе. А поскольку мне все равно нужно было ехать сюда, я и решил, дай, думаю, навещу.

— Почему ты за столько лет ни разу не дал знать о себе? Мне говорили, что ты бывал в Будапеште. А поскольку ты не навещал меня, я уже начал сомневаться в этом, и грешным делом, подумал, уж не умер ли ты.

— Может быть, ты оплакал меня и мысленно похоронил? — спросил Шавош с легкой иронией.

Кальман смутился. Он взял со стола спичечный коробок и принялся вертеть его в пальцах, не зная, что сказать в ответ.

— Думаю, — проговорил он наконец, — что я не стал бы тебя оплакивать. — Он вздернул брови и пристально посмотрел на дядю. — Да, собственно, это было бы и ни к чему. Ты жив, здоров, в отличном настроении. В лучшем, чем когда-то. Одним словом, мог бы и написать.

Шавош поправил галстук и посмотрел испытующе на продолговатое, худощавое лицо Кальмана.

— Не хотел причинять тебе неприятности. Ты ведь и сам хорошо знаешь, что события в Венгрии завершились не так, как мы рассчитывали в свое время…

Шавош осмотрелся в комнате, остановил взгляд на открытом чемодане, на разбросанных вещах.

— Когда ты уезжаешь?

— Сегодня вечером.

— Разве не завтра утром?

— Собирался, — подтвердил Кальман, а про себя подумал: «Откуда ему это известно?» Догадка уже начинала шевелиться у него в мозгу, но он ничего не спросил. — Хочу поскорее быть дома.

— Останься еще на денек. Погости у меня.

— Нет. Я мог бы, конечно, остаться, но не останусь. Достаточно было этих десяти дней. Если хочешь, мы можем выпить чего-нибудь. Столько денег, чтобы угостить тебя, у меня еще осталось.

Шавош захохотал.

— Как я вижу, ты сделался настоящим социалистическим барином. Отец твой тоже был барином, но не социалистическим. Просто демократически мыслящим венгерским аристократом.

— Жизнь не стоит на месте, а идет, дядя Игнац, и, хотим мы того или нет, нам нужно идти с нею в ногу — развиваться, изменяться. Я попробовал не считаться с тем, что мир меняется. Заперся в четырех стенах, окружил себя научными теориями, учеными трудами. Но из этого ничего не получилось. Жизнь сама ворвалась ко мне.

— В данном случае жизнь, если я не ошибаюсь, олицетворяют для тебя Юдит Форбат и товарищ майор Домбаи?

Кальман ничему больше не удивлялся. Теперь он уже понимал, что Шавош не «случайно» приехал в Вену и что о его, Кальмана, пребывании в Вене узнал он не из «открытия» Аннабеллы.

— Ты очень хорошо информирован, — сказал он хрипловатым голосом и покашлял, словно у него запершило в горле.

— Я внимательно следил за всем происходящим там.

Кальман закрыл окно, повернулся и устремил взгляд на доктора. Неожиданно мелькнула мысль: а что, если бы он сейчас ударил Шавоша, разбил ему голову или даже удушил его? Разве не было бы это гуманным поступком? Такие волки, как Игнац Шавош, живут вне закона.

— Видимо, — сказал он вслух, — ты навестил меня не только для того, чтобы выразить мне свои родственные чувства.

Шавош, не моргнув глазом, выдержал взгляд Кальмана.

— Не только для этого, — признался он. — Я давно уже хотел с тобой повидаться. Хотел похвалить тебя. И не только я, но и мои шефы.

Кальман остался совершенно спокоен. Теперь, когда он узнал истинную причину неожиданного визита дяди Игнаца, смятение его прошло, и он уже отчетливо представлял себе, что ему надо делать.

— Да что ты? — воскликнул он. — Чем это я заслужил вашу похвалу?

— Своей деятельностью, мой мальчик. Ты отлично все это время работал. Я бы сказал — гениально! Ты внедрился в дубненский атомный центр. Ведь одно это своего рода подвиг! И дело Уистона во время боев в Будапеште ты тоже отлично провел.

— Вы ошибаетесь, дядя Игнац. Как мне ни жаль, но я вынужден вывести вас из заблуждения. Я никуда не внедрялся. И с тех пор, как наша связь оборвалась…

— Нашу связь, мой мальчик, оборвет одна только смерть, — перебил его Шавош.

— Тогда одному из нас придется умереть! — заключил Кальман.

— Жаль нас обоих, — спокойно заметил Шавош, подавив зевок. — Тебя — потому что ты стоишь на пороге свадьбы и делаешь еще только первые серьезные шаги на своей научной стезе, меня — потому что моя смерть отнюдь не решила бы твоей проблемы. Ну, убьешь ты сейчас меня, а завтра или послезавтра какой-то новый «доктор» постучится в твою дверь.

— Не надо так изощряться, дядя Игнац, — сказал Кальман. — Знаю я, чего ты хочешь, вернее, чего бы ты хотел. Но я не боюсь ни тебя, ни твоих угроз. Так что к чему эти разговоры? Что было, то прошло, и мы оба за это время сильно изменились. Как с родственником я согласен продолжить беседу с тобой, но если ты намерен вести со мной переговоры в каком-то ином качестве, я вынужден буду сказать тебе: сэр, закройте дверь с обратной стороны.

— Ты что ж, коммунистом заделался? — спросил Шавош, переменив тон и согнав с лица улыбку.

— Нет, я не коммунист. Но думаю, что Домбаи и его товарищи ближе мне, чем, скажем, ты и твои шефы или та политика, какую вы проводите.

— Даже Оскар Шалго ближе тебе, чем я?

— Даже Шалго. — Он подошел к Шавошу. — Послушай, дядя Игнац. Когда-то я очень уважал тебя. Больше родного отца. Был в моей жизни такой период, когда ты был для меня идеалом. Но потом идеал этот померк, оказался, так сказать, подмоченным. Есть предел ошибкам, заблуждениям. Перейди человек этот предел, и ошибки становятся преступлениями, а сам человек — подлецом. Ты совершил подлость. Ты выдал нацистам своих друзей, и этого ты не сможешь оправдать никакими политическими убеждениями, никакими «высокими» интересами. Домбаи и его люди никогда не предавали своих товарищей. Такого не сделал даже Шалго, хотя на его совести много грязных дел…

Однако монолог Кальмана не произвел на Шавоша ровно никакого впечатления. Он молча слушал его, не защищаясь, не возражая. Он делал для себя выводы. И сделав их, сказал:

— Итак, в душе ты уже коммунист! Тебя перекупили, и ты собираешься нарушить данную тобой присягу.

— Я давал присягу, что буду бороться против фашизма.

Шавош остановил его, подняв руку.

— Хорошо. В сущности, я рассчитывал на такой оборот дела. Перед отъездом я разговаривал с моими шефами. Меня спросили, как я поступлю в том случае, если Кальман Борши, числящийся по нашему учету под номером Х—00—17, за это время стал коммунистом? Я успокоил их: «Кальман Борши никогда нам не изменит, никогда не станет предателем!»

Кальман знал, что последует за этими словами.

— Ты хочешь принудить меня?

— Я хочу помешать тебе совершить измену.

Кальман сдержался. Он сел, закурил сигарету, подавил раздражение.

— Дядя Игнац, ведь ты еще и мой родственник. Я очень прошу тебя, оставьте меня в покое. Скоро я женюсь, начну новую жизнь. Наконец я обрел цель в жизни, подругу. Почему так важно, чтобы именно я работал на вас? Учти и то, что я изменился, и если ты когда-нибудь любил меня…

— Я действительно любил тебя, мой мальчик, и сейчас люблю, — перебил его Шавош. — Я даже не скажу, что не понимаю тебя. Но пойми и ты меня. Ты должен знать, что превыше всяких родственных чувств для меня идея, которой я служу, как черный солдат, вот уже более тридцати лет. Этой идее я готов принести в жертву не только Калди, Мэрера или тебя, но даже самого себя!

Пока Шавош говорил, Кальман раздумывал над вопросом, чем они могли бы принудить его к сотрудничеству, если он все же скажет «нет».

— У тебя нет ничего, чем бы ты мог меня шантажировать, — решительно сказал он. — Я не выполню ни одного вашего задания. И готов к любым последствиям.

— Кальман, не спеши.

— Завтра утром, сразу же по приезде, я отправлюсь к Домбаи. Я расскажу ему все. Максимум, что я получу, это несколько лет заключения.

Шавош постучал указательным пальцем по колену.

— Несколько лет? — переспросил он.

Шавош провел рукой по лбу, не спеша поднялся, взял со стола портфель с застежкой «молния» и снова опустился в кресло.

— В ходе войны, — сказал он, — Красная Армия захватила очень много секретных документов. Но и англичане тоже не зевали. Так, например, восточноевропейский архив гестапо попал в наши руки. На сегодня я располагаю относительно богатой звукодокументацией. Не знаю, помнишь ли ты еще майора Генриха фон Шликкена. Шликкен был прозорливым человеком. Он боготворил технику и принадлежал к числу смелых искателей. В своей работе он применял звукозаписывающую технику на высоком уровне и с большим знанием дела. Нам удалось спасти удивительнейшую коллекцию его звукозаписей.

— А сам Шликкен жив?

— В отличнейшей форме. Работает, и работе его нет цены.

Кальман был потрясен.

— Трудно поверить, что ты мог так низко пасть. Убийца тысяч людей Шликкен и гуманист Шавош, английский джентльмен, спелись! — В голосе Кальмана звучало презрение. — Ничего не скажешь, принципиальный союз!

— Боремся против общего врага, мой мальчик. Шликкен — ветеран борьбы против коммунизма. Однако не будем уклоняться от темы. Для того чтобы сделать тебя более покладистым, я захватил с собой несколько звукозаписей из коллекции Шликкена и хотел бы, чтобы ты спокойно прослушал их. — Он открыл портфель. Кальман сразу же узнал транзисторный магнитофон АК—8 завода «Виктория». — Эта звукозапись есть у нас, разумеется, в нескольких экземплярах, — предупредил Шавош и включил аппарат. Кассета завертелась, и Кальман, к своему удивлению, узнал свой собственный голос. Другой голос принадлежал, по-видимому, Шликкену, потому что он обращался к нему по имени Шуба… «Я ненавижу коммунистов, — услышал Кальман свой собственный голос. — Я не знал, что Марианна коммунистка. За что вы мучаете меня? — В течение некоторого времени были слышны всхлипывания, затем: — Если Марианна коммунистка, я… я отрекаюсь от нее, я не хочу быть изменником. Господин майор, я хочу жить».

— Ну так как? Ты узнаешь свой голос?

Кальман молчал, а Шавош продолжал:

— Негодовать ты еще успеешь. А пока слушай внимательно.

«Господин майор, прошу вас, поместите меня в одну камеру с моей невестой. От нее я узнаю все: она раскроет мне свои связи, назовет имена коммунистов. Спасите меня, господин майор. Дайте мне возможность доказать свою верность».

Кальман побледнел. С расстояния в девятнадцать лет страшно было слышать эти слова.

«…Ну-с, Шуба… Так вы узнали что-нибудь?» Да, это голос Шликкена. «Оружие в котельной». — «В котельной на вилле?» — «Да». — «Великолепно! Замечательно, Шуба!» — «Она назвала два имени. Вероятно, оба — клички: Резге и Кубиш. Третьего имени она уже не смогла произнести. Умерла».

«Какой ужас!» — думал Кальман, а голос его все звучал, и он должен был и дальше слушать его.

«…Фекете попросил меня навестить человека по имени Виола. Адрес: Ракошхедь, улица Капталан, восемь, и передать ему следующее: „Пилот прыгнул с высоты семьсот пятьдесят метров. Парашют не раскрылся. Надо использовать запасной…“ И еще: „Волос попал в суп, но я не выплюнул“.