Глава 2

Было уже за полдень, когда я припарковал пикап на Декатюр-стрит близ Джексон-сквер. Перекусив кофе и оладьями в «Кафе дю Монд», я пешком дошел до скверика и уселся на кованую скамейку под тенью бананового дерева неподалеку от собора Св. Людовика. Я надеялся встретиться с девушкой, которая, как предполагалось, будет сегодня вечером в баре «Улыбка Джека», однако было еще рано, и мне пришлось сидеть тут и наблюдать, как играют на гитарах негры-музыканты, а художники на улице Пиратов рисуют портреты туристов. Мне всегда нравился Французский квартал. Большинство жителей Нового Орлеана полагали, что он кишмя кишит пьяницами, наркоманами, уличными проститутками, мошенниками и извращенцами. Так оно, по сути, и есть, но мне все равно. Квартал всегда таким был. Тут орудовал сам Жан Лафит[1] со своими головорезами и Джим Боуи торговал рабами и резал людей своим знаменитым ножом. Вообще-то, подозреваю, что вся эта пьянь, уличные девки, грабители и сутенеры имеют больше прав жить здесь, чем все остальные.

Старые креольские постройки и узкие улочки квартала остались прежними. Дома и огороженные железной решеткой палисадники утопали в зелени лохматых пальм и банановых деревьев, на тротуарах, под сенью спиралевидных колоннад всегда лежала тень, из маленьких бакалейных лавочек с неизменными деревянными вентиляторами вкусно пахло сыром, колбасой, свежемолотым кофе, а также персиками и сливами, горками красующимися на прилавках. Кладка домов была старой, прохладной и гладкой на ощупь, а мостовые покрыты выбоинами от струй дождя, потоком заливавших крыши и балконы. Если заглянуть за витую ограду, можно было увидеть внутренний дворик или интерьер дома, залитый солнечным светом и заросший пурпурными глициниями и желтыми вьющимися розами, а ветер доносил запахи сырого кирпича, фонтана, стекающего в стоячий колодец, кислый дух пролитого вина, ароматы заплетавшего трещины плюща с листьями, похожими на лапки ящерицы, и цветущей в теньке ялапы, и кустов курчавой мяты, притулившихся у оштукатуренной стены.

Тени, падавшие на Джексон-сквер, стали длиннее. Я уставился на соломинку для коктейля, найденную мной в кармане человека в розовой рубашке. Надпись, сделанную фиолетовыми чернилами, разобрать было невозможно, но мой приятель из Лафайетского университета предложил использовать новейшее изобретение — инфракрасный микроскоп. Эта штука была способна затемнить и высветлить сразу и дерево, и чернила, и, когда мой друг повозился с объективом, нам ясно удалось разглядеть восемь из двенадцати букв надписи: УЛЫ КА ДЖ КА.

Возникает вопрос: почему те, что озаботился поднять на поверхность тела с затонувшего самолета и потом солгать об этом СМИ (причем весьма успешно), допустили такую оплошность — оставили на глубине явную улику, чтобы потом ее нашел хозяин лодочной станции? Ответ прост. Обманщики, воры и игроки зачастую совершают ошибки потому, что им не хватает ума и предусмотрительности. Ведь уотергейтские взломщики не были шайкой уличных грабителей, эти ребята работали на ФБР и ЦРУ. А прокололись на том, что замотали пружинный стопор офисной двери клейкой лентой не в вертикальном, как следовало, а в горизонтальном направлении. Обычный охранник обнаружил это и отодрал ленту, но не стал ничего предпринимать. Один из взломщиков вернулся назад и вновь допустил ту же ошибку. Во время очередного обхода охранник заметил ленту и сообщил в окружную полицию. Преступники были схвачены на месте.

Я шел в сторону Бурбон-стрит по прохладным улицам, которые уже захлестнул поток туристов. Это были семьи из Гранд-Рапидз, неспешно проходившие мимо стрип-баров, плакатов с рекламой женской борьбы и французских порнофильмов и улыбавшиеся друг другу, в своем невинном любопытстве похожие на стайку школьников, потягивающих пиво из бумажных стаканчиков и наблюдающих за виртуозами-картежниками и прочим уличным сбродом, безмятежных в своей уверенности, что они будут жить вечно. Не то что дельцы-недотепы с юга: вечером такой будет с ухмылкой бродить по освещенным огнями улицам и равнодушно взирать на выставленные напоказ женские прелести, а наутро проснется в каком-нибудь захудалом мотеле на обочине шоссе, с трясущимися руками и свинцовой головой, в сортире будет плавать его пустой бумажник, а от воспоминаний о прошлой ночи его охватит дрожь.

Бар «Улыбка Джека» находился на углу Бурбонской и Тулузской улиц. Если Робин Гэддис все еще работала здесь стриптизершей и ублажала сидевших в ней с малолетства бесов, она должна была появиться в шесть, чтобы пропустить первый стаканчик коктейля, в полседьмого сделать себе инъекцию кокаина и уже к ночи выкурить толстенный косяк. Я пару раз брал ее с собой на собрания анонимных алкоголиков, но ей не понравилось. Очевидно, она из тех, у кого не хватает силы воли. За время нашего знакомства она успела с десяток раз побывать в участке, один из клиентов ударил ее ножом в бедро, а очередной муж сломал челюсть колотушкой для льда. Однажды, будучи служащим патронажной комиссии, я наткнулся на историю ее семьи — историю трех поколений маргиналов и дегенератов. Она выросла в квартале красных фонарей близ кладбища Св. Людовика, дочь полусумасшедшей матери и алкоголика-папаши, который заворачивал ее голову в мокрые от мочи простыни, если ей случалось описаться в постель. Став взрослой, она умудрилась переехать на расстояние всего полумили от места рождения.

Однако в баре не было ни Робин, ни посетителей. Зеркальный подиум не был освещен; инструменты эстрадного трио сиротливо стояли в дальнем углу, в маленькой нише, а хрустальный шар, вращаясь, озарял пыльную полутьму вспышками света, от которых начинала кружиться голова. Я спросил у бармена, придет ли Робин. Бармен был малый лет около тридцати, с провинциального вида бачками; одет он был в черную футболку с белым рисунком, а на голове его красовалась черная фетровая шляпа.

— Да куда она денется, — сказал он и улыбнулся. — Первое представление в восемь. В полседьмого заявится, выпить-то хочется. Вы ее приятель?

— Да.

— Что пить будете?

— У вас есть «Доктор Пеппер»?

— Шутите?

— А «Севен-ап»?

— Два бакса. Вы точно хотите шипучки?

Я положил деньги на барную стойку.

— Мы встречались, верно?

— Возможно.

— Вы полицейский, не так ли?

— Нет.

— Да ладно. У меня есть два таланта — я здорово смешиваю коктейли и запоминаю лица. Но вы, кажется, не из полиции нравов.

— Я вообще не из полиции.

— Стоп, вспомнил. Убойный отдел. Вы работали в Первом округе.

— Уже не работаю.

— Решили начать с нуля, да? — сказал он. Трудно было разглядеть выражение его прищуренных зеленых глаз. — Вы разве не помните меня?

— Джерри вроде. Пять лет назад тебя посадили за то, что ты ударил старика по голове железной трубой. И как тебе?

На мгновение его зеленые глаза широко раскрылись, он дерзко посмотрел на меня из-под шляпы. Потом они опять превратились в узенькие щелочки.

Он начал протирать полотенцем стаканы, повернувшись ко мне в профиль.

— Неплохо. Постоянно на свежем воздухе, было легко держать себя в форме. Я люблю работать на земле, я ведь вырос на ферме, — ответил он. — Послушайте, выпейте еще порцию. Такой сообразительный парень. За счет заведения.

— Выпей за мое здоровье, — ответил я, взял стакан и отошел за один из задних столиков. Я видел, как он зажег сигарету, пару раз затянулся — и сердито швырнул ее на пол.

Она появилась через полчаса. На ней были сандалии, джинсы, сидевшие на бедрах, и коротенькая маечка, открывавшая плоский загорелый животик. В отличие от большинства стриптизерш свои черные волосы ока коротко стригла, отчего была похожа на школьницу сороковых годов. И, несмотря на весь алкоголь и наркоту, которыми была напичкана, она все еще оставалась привлекательной.

— Блин, кого я вижу! — Она улыбнулась мне. — Как ты, Седой? Слышала, ты снова женился и переехал к Заливу продавать червяков и тому подобное.

— Так и есть. Я теперь только турист.

— Ты серьезно ушел из полиции? Ничего себе. Это надо быть крутым, чтобы вот так просто взять и уйти. Что ты им сказал на прощание — «Адиос, мусора, не кладите у двора?»

— Типа того.

— Эй, Джерри, у нас тут что, эпидемия? Мамочка хочет выпить.

— Мне нужно кое-что узнать про одного парня, — сказал я.

— Я не справочное бюро, Седой. Слушай, тебе ни разу не приходило в голову закрасить эту седину? У тебя самые черные волосы, которые я в жизни видела. Ну, не считая этой прядки. — Она легонько коснулась рукой моих волос.

— У этого парня на груди татуировка в виде змеи, красная с зеленым. Я уверен, что он здесь появлялся.

— Ты знаешь, это мне платят за то, чтобы я раздевалась перед мужчинами, а не наоборот... и не только за это.

— Это здоровый парень, у него башка как арбуз. А татушка прямо под правым соском. Его нельзя не заметить.

— Вот как? — Она закурила сигарету и уставилась на стакан с коктейлем, который для нее смешивал Джерри.

— В Сайгоне, на улице Бринг-Кэш был мастер, вот он делал такие татуировки, темно-зеленые с красным. Он был очень популярен на Востоке. Долгое время жил в Гонконге. Все, кто служил в британском флоте, с удовольствием обзаводились такими татуировками. С какой стати я должна была ее видеть?

— Ну же, Робин. Я всегда был тебе другом, я ни разу не осудил тебя за твои поступки. Прекрати выпендриваться.

— О как, — сказала она и отпила из стакана, принесенного Джерри, отчего губы ее стали влажными и прохладными. — Полгода я работаю здесь, а на зиму перебираюсь в форт Лодердель, там у меня есть парочка мест. Спроси своих дружков в полиции нравов.

— Они мне не дружки. Они выставили меня за дверь. Ты знаешь, когда меня отстранили от службы, я понял, что такое настоящее одиночество.

— Жаль, что не пришел ко мне. Ты мне правда здорово нравился, Дейв.

— Да, возможно.

— Ага. Так бы ты и связался со шлюхой, которая каждый вечер раздевается на потеху пьяным уродам. Эй, Джерри, а побыстрей нельзя?

Он забрал ее стакан и наполнил его новой порцией коктейля, однако не удосужился добавить туда ни лед, ни ломтик апельсина.

— Ты — настоящий друг, — сказала она.

— Ну, этого у меня не отнять, — ответил он и, вернувшись к стойке, стал загружать в холодильник бутылки пива, вертя головой то вправо, то влево из опасений, что какая-нибудь из них лопнет.

— Мне пора убираться из этого места, — сказала Робин. — Это дурдом, а не заведение. Если ты считаешь, что у него не все дома, то ты еще не видел его мамашу — ей-то и принадлежит эта дыра плюс сувенирная лавчонка по соседству. У нее волосы как щетка для чистки унитазов, вдобавок она мнит себя оперной дивой. Прикинь, носит длинные платья и обвешивается побрякушками, как новогодняя елка; каждое утро врубает вон ту магнитолу на барной стойке, и оба драят сортиры и орут оперные арии, как будто им кто вилы в задницу воткнул.

— Робин, мне точно известно, что парень с татуировкой здесь бывал. Мне правда очень нужна твоя помощь.

Она стряхнула пепел с сигареты в пепельницу и ничего не ответила.

— Послушай, ты ничем ему не навредишь. Он умер, — сказал я. — Он был в самолете, который потерпел аварию. Вместе с ним были священник и парочка нелегалов.

Она затянулась сигаретой и убрала от глаз прядь волос.

— Ты хочешь сказать... он был с нелегалами?

— Ну да.

— Не знаю, зачем Джонни Дартезу понадобились нелегалы и к тому же священник.

— Кто он такой?

— Обретался здесь пару лет, служил в морской пехоте. Промышлял уличными кражами.

— Он был карманником?

— Хреновым. Его успевали засечь прежде, чем ему удавалось сцапать бумажник. Он был недотепой. Не понимаю, зачем он тебе понадобился.

— Чем он занимался в последнее время?

— Не знаю. Наверное, подделывал ключи и кредитные карточки.

— Я думал, что ты завязала, детка.

— Это было давно.

— Ну а в последнее время? Что этот парень делал в последнее время?

— Я слышала, какую-то грязную работу для Буббы Рока, — почти шепотом произнесла она.

— Буббы Рока?

— Да. Говори тише.

— Я сейчас. Будешь еще коктейль? — спросил Джерри.

— Да. И еще: мой, пожалуйста, руки после туалета.

— Знаешь, Робин, когда ты вошла, я услышал смешной звук. Я правда слышал, очень близко. Думал, мыши скребут. Теперь-то я понял — это твои мозги гниют.

— Кто твой участковый, парень? — спросил я.

— А никто. Я вышел на свободу чистым, оттрубил полный срок. Что, спутал вам все карты? — ухмыльнулся бармен из-под своей черной шляпы.

— Да я вот только заметил вон те бутылки с ромом, там, под стойкой. Что-то не вижу на них акцизной марки. Похоже, ты затариваешься дьюти-фри на островах и подмешиваешь их содержимое в коктейли?

Он опустил руки и глубокомысленно посмотрел на ряд выстроившихся бутылок за своей спиной.

— Наблюдательный, черт, — сказал он. — Спасибо, что обратил на них мое внимание. Робин, не упускай парня.

— Не лезь не в свои дела, Джерри, — ответила она.

— Он знает, я не хочу никому навредить. Я никого не достаю, ни к кому не лезу. Я не хрен моржовый. Ты ж понимаешь, шеф?

— Представление закончилось, — ответил я.

— И это вы мне? Я не мешаю жить людям, я получаю здесь оклад плюс чаевые, и мне не нужно лишнего шума, не нужно.

Я наблюдал, как он идет по направлению к кладовке в глубине бара. Походка у него была еще та, он шел, виляя бедрами, как педик, а руки были неподвижны. До конца жизни у парня будут нелады с законом. Интересно, откуда такие берутся? Генетические мутации или в детстве мало пороли? Даже прослужив четырнадцать лет в полиции Нового Орлеана, я не мог дать ответа на этот вопрос.

— По поводу Буббы Рока и иже с ним, — говорила между тем Робин. — Я тебе ничего не говорила, ты ничего не слышал, о'кей? Бубба — псих. Я знала одну девчонку, она пыталась работать только на себя. Так его парни облили ее бензином и подожгли.

— Можешь быть уверена: все, что я про него знаю, я узнал не от тебя.

Но в ее глазах застыл страх.

— Послушай, я знаю его всю жизнь, — сказал я. — Он все еще живет в доме на окраине Лафайета. Ничего нового ты мне не рассказала.

Она придержала дыхание и отпила из стакана.

— Я, конечно, знаю, что ты был хорошим легавым и все такое, — сказала наконец она, — но есть много такого, с чем не приходилось сталкиваться ни одному из вас. И не придется. Вы здесь не живете, вы лишь заходите. Понял, Седой?

— Мне пора, детка, — сказал я. — Мы живем к югу от Нью-Иберия. Если захочешь продавать червяков, милости просим.

— Дейв...

— Что?

— Приходи еще, ладно?

Я вышел в освещенные неоновым светом сумерки. Из соседних баров неслись оглушительные звуки рокабилли и диксиленда. Я оглянулся на Робин, но ее стул был пуст.

Возвращаясь домой, я ехал по шоссе I-10 вдоль водосбора Атчафалайа. При свете луны прибрежные ивовые деревья и полузатопленные стволы кипарисов отливали серебром. Ветра не было, и на черной поверхности воды отражался диск ночного светила. На фоне неба чернели силуэты нефтяных вышек; тут с залива донесся порыв ветра, зашелестели ивы на дальнем берегу, и безмятежный лик водной глади покрылся морщинами.

Я свернул с моста Бро у Мартинвилля на старую грунтовую дорогу, которая вела к Нью-Иберия. Электрический прожектор освещал белый фасад католической церкви XVIII века, во дворе которой под раскидистым дубом обрели вечный покой Эванджелина[2] и ее возлюбленный. Стволы нависавших над дорогой деревьев покрылись мхом, в воздухе пахло свежевспаханной землей и молодым сахарным тростником. Но у меня из головы никак не выходило имя Буббы Рока.

Он был из тех немногих белых ребят Нью-Иберия, которых нужда заставляла зарабатывать на жизнь, расставляя кегли для боулинга, а ведь в то время ни о каких кондиционерах и не слыхивали; жара стояла неимоверная, кругом с треском падали сбитые кегли, негры сквернословили, по металлическому желобу грохотали шары, способные запросто раздробить берцовую кость. Зимой он ходил без пальто, у него были вечно немытые волосы, он хрустел суставами пальцев до тех пор, пока те не выросли до гигантских размеров. Он не мылся, от него дурно пахло, ему ничего не стоило плюнуть девчонке на шею за десять центов. Про него ходили легенды: мол, в десять лет его совратила собственная тетка, он перестрелял из духового ружья всех окрестных кошек, пытался изнасиловать негритянку, которая служила в нашей школьной столовой; а еще, что папаша порол его собачьей цепью, а он в отместку поджег дровяной сарай, стоявший между свалкой и стоянкой катеров берегового патруля.

Как сейчас помню его серо-голубые, широко поставленные глаза. Казалось, они не мигали, словно веки были удалены хирургическим путем. Мы с ним как-то боксировали на окружных соревнованиях по боксу, матч окончился вничью. Сдавалось мне, хоть ты все кулаки обломай о его рожу, а он так и будет переть на тебя, сверля немигающим взглядом.

Пора бы мне и поостыть, думал я. В конце концов, какое мне дело до того, что парни Буббы Рока впутались в историю с падением самолета. Пусть себе федералы разбираются. А я постою в сторонке.

Когда я вернулся домой, на ореховые деревья опустилась ночь и только в гостиной слабо мерцал экран телевизора. Приоткрыв застекленную дверь, я увидел, что Энни прикорнула на кушетке возле телевизора; вентилятор раздувал ее кудри. Подле нее на столике стояли два пустых стаканчика из-под клубничного мороженого. Затем в углу я приметил Алафэр, одетую в мою старую джинсовую рубаху вместо пижамы: она не могла оторвать испуганных глаз от телеэкрана. Показывали документальный фильм о Второй мировой войне, солдаты шли строем по грязной дороге, а за их спинами лежал в руинах итальянский городок. За плечами вещевые мешки, в растянутых ухмылкой губах — дымящаяся сигарета; один парень нес щенка, завернув его в полу полевой куртки. Но вовсе не освободители Европы виделись Алафэр. Когда я взял ее на руки, худенькое тело била дрожь.

— Когда придут солдаты? — спросила она по-испански, уставившись на меня испуганными вопрошающими глазами.

Ей много о чем хотелось спросить, но наши с Энни познания в испанском были слишком скудны, чтобы ответить; дело было не только в словах — никому из нас, взрослых, не хотелось сообщать перепуганному ребенку о смерти матери. Должно быть, девочке и сейчас снились руки, сжимающие ее бедра и подталкивающие дитя к спасительному кислородному мешку; может быть, она даже считала меня, поднявшего ее из морской пучины на свет Божий, кем-то вроде святого, способного воскрешать из мертвых. Она с надеждой смотрела в мои глаза, надеясь увидеть в них отражение глаз своей матери. Но ни у меня, ни у Энни не хватало духу произнести слово muerto — «мертвый» по-испански.

— Adonde ha ido mi mama? — вновь спросила она на следующее утро.

Может быть, ее вопрос и предположил самый лучший ответ, который мы только могли дать ей. Она не спрашивала, что случилось с ее матерью, она хотела знать, куда ушла ее мать. И тогда мы все вместе отправились в церковь Св. Петра в Нью-Иберия. Можно, конечно, упрекнуть меня в том, что я нашел самый простой выход. Но, по моему твердому убеждению, лучше уж так, чем напрямую. Слова бессильны решать вопросы жизни и смерти, смерть не станет менее ужасной оттого, что кто-то тысячу раз объяснит на словах, что она неизбежна. Мы взяли ее за руки и ввели в церковь, туда, где под статуями Девы Марии, Иосифа и младенца Иисуса на витых металлических подставках горели восковые свечи.

— Твоя мама у Боженьки, — сказал я ей по-французски, — он взял ее на небо.

Она, моргая, смотрела на меня.

— На небе? — по-испански переспросила она.

— Да, на небе, — повторил я сначала по-английски, затем по-французски.

— En el cielo, — сказала Энни. — На небесах.

Сначала Алафэр ошалело уставилась на нас, потом губы ее сжались, а в глазах появились слезы.

— Ну, ну, малышка, — сказал я ей и усадил ее на колени. — Пойдем и поставим свечку. За твою маму, — добавил я по-французски.

Я зажег трут о горящую свечу и отдал его Алафэр, затем, взяв ее руку, помог ей поднести трут к фитильку свечи в красном стеклянном стакане. Капелька расплавленного воска слезинкой упала вниз; мы зажгли другую свечу, затем третью...

В заплаканных глазах Алафэр отражались красные и синие блики от свечей, горящих в стаканах на подставке. Она крепко обхватила ногами мое бедро, обвила руками мою шею, щекой я чувствовал тепло головки. Энни протянула руку и погладила девочку по спинке.

Когда на следующее утро я открыл дверь, чтобы отправиться на работу, верхушки деревьев еще скрывали розовое рассветное солнце. Стояло безветрие, вода у окруженного кипарисами берега была темной и неподвижной, только оттого, что вокруг круглых листьев водяных лилий кормились стайки лещей, по ней расходились круги, точно от капель дождя. Солнце поднималось все выше, оно уже осветило верхушки деревьев и рассеяло туман, державшийся у кипарисовых корней. Все предвещало ясный погожий день, раздолье для тунцов, солнечников и окуней, вплоть до полудня, когда нагреется вода и скроются тени от деревьев. Однако часам к трем стрелка барометра резко упадет вниз, небо быстро затянется серо-стальными кучевыми облаками, с первыми каплями дождя соберутся на кормежку косяки голубого тунца, и чавканье их ртов будет громче, чем шум дождя.

Я выгреб золу из печи для барбекю, сгреб ее в бумажный пакет и отнес в мусор, затем засыпал свежие угли, сверху положил зеленые ветки орешника и разжег огонь; я оставил Батиста — одного из работавших на меня негров — присматривать за станцией и вернулся домой приготовить омлет и кускус на завтрак. Мы уселись за стол красного дерева, стоявший в тени мимозы, а над нами, высоко в небе, распевали свои веселые песни голубые сойки и пересмешники.

После завтрака я усадил Алафэр в пикап, и мы поехали к ближайшему бакалейщику купить льда для холодильников и мяса креветок для запеканки на ужин. Мы купили еще и большого воздушного змея и, когда вернулись, отправились к пруду, что примыкал к плантации сахарного тростника на краю участка, и я запустил его; он поднимался все выше и выше в голубое, покрытое легкими облачками небо. Удивление и восторг озарили лицо девочки, когда я вручил ей веревку от танцующего на ветру яркого змея.

Тут я увидел, что через затененный двор к нам направляется Энни. На ней были выцветшие джинсы и темно-синяя майка, солнце золотило ее кудри. Я взглянул ей в лицо. Она пыталась казаться спокойной, но, подобно небрежно сделанной скульптором зарубке на гладкой поверхности мрамора, на лбу ее появилась морщинка.

— Что случилось? — спросил я ее.

— Ничего, — ответила она.

— Правда ничего? А на лице написано, что случилось, — ответил я и провел пальцем по ее загорелому лбу.

— Там, под деревьями, на обочине дороги... там стоит машина, и в ней двое, — сказала она. — Я заметила их еще с полчаса назад, но тогда не обратила внимания.

— Что за машина?

— Не знаю. Какая-то белая, вроде спортивной. Я вышла на крыльцо, и в тот же момент водитель закрыл лицо газетой, вроде как читает.

— Наверное, какие-нибудь парни из нефтеперерабатывающей компании, они вечно тут шастают. Но на всякий случай надо посмотреть.

Я привязал змея к ивовому шесту, воткнул его в землю возле пруда, и мы втроем отправились назад, к дому, оставив игрушку на потеху ветру.

Я оставил их на кухне и выглянул через стеклянную дверь, но открывать ее не стал. На обочине дороги неподалеку от нас был наискось припаркован белый «корвет», мужчина на переднем пассажирском сиденье откинулся назад и спал, укрыв лицо соломенной шляпой. Водитель курил сигарету и стряхивал пепел в окно. Я снял с гвоздя свой японский полевой бинокль времен Второй мировой, прислонил его к ручке двери и начал фокусировать линзы сквозь застекленную дверь. Переднее стекло было тонированным, да и машина стояла в тени, так что я не мог разглядеть сидевших внутри, к тому же номера были сзади, их я тоже не видел. Единственное, что я четко разглядел, — это три серебристые буквы ELK на водительской двери.

Я прошел в спальню, достал свою куртку хаки, в которой обычно охотился на уток, затем отодвинул ящик комода, где под стопкой рубашек лежал завернутый в полотенце американский армейский автоматический пистолет 45-го калибра, купленный мной в Сайгоне. Потом достал тяжелую обойму, зарядил полный магазин, закрыл патронник, поставил пистолет на предохранитель и сунул в карман куртки. Оглянулся.

И увидел стоявшую в дверях Энни. Она смотрела на меня, широко раскрыв глаза.

— Дейв, что ты делаешь?

— Выйду-ка я посмотрю, что за птица. Пистолета они не увидят.

— Не надо. Если хочешь, давай позвоним шерифу.

— Они на нашей территории, детка. Я просто спрошу у них, что им тут надо, вот и все.

— Не ходи, Дейв. А вдруг они из Департамента по иммиграции? Не стоит их провоцировать.

— Федералы не станут разъезжать на спортивной машине. Похоже, эти ребята из Нефтяного центра в Лафайете.

— Ага. И поэтому ты берешь пистолет.

— Дурная привычка. Ну, я пошел.

Я прочитал в ее глазах обиду. На мгновение она отвела взгляд.

— Да ладно, я-то тут кто? — спросила она. — Хорошая скво — та, что ждет на кухне, беременная и босая, пока ее мачо развлекается.

— Лет восемь назад у меня был напарник. Однажды за пару кварталов от Френч Маркет он увидел, что кто-то пытается поменять колесо. Он шел с работы, и на поясе у него все еще болтался полицейский значок. Он был добрым парнем, всегда готов прийти на помощь. Он просто подошел и спросил, мол, может, парню нужен больший домкрат? Так тот пристрелил его из девятимиллиметрового.

Она дернулась, словно я ее ударил.

— Я скоро, — сказал я и вышел, держа куртку на руке.

Под моими ногами громко шуршали листья орехового дерева. Обернувшись через плечо, я увидел, что она смотрит на меня сквозь стеклянную дверь, а к ней прижимается Алафэр. Боже, зачем я говорил с ней в таком тоне, мысленно ругал я себя. Она — лучшая женщина в мире, добрая, любящая, я чувствовал это, просыпаясь каждое утро. Это я был подарен ей судьбой, а не наоборот. Обо мне она пеклась много больше, чем о собственном благополучии. И я подумал, смогу ли я когда-нибудь изгнать демона пьянства из своей души.

Я шел по грязной дороге прямиком к припаркованному автомобилю. Внезапно я увидел, что водитель выбросил сигарету и завел мотор. Он выехал так, чтобы я не смог увидеть ни его лица, ни номера машины. Он дал задний ход, солнечные блики заиграли на лобовом стекле, резко развернулся в том месте, где дорога изгибалась и по обоим краям ее росли чахлые дубки. Последнее, что я услышал, — машина с грохотом промчалась по деревянному мосту к югу от участка, затем звук двигателя затих, и автомобиль исчез среди деревьев.

Я вернулся в дом, вытащил из кармана пистолет, достал патроны из магазина, завернул оружие в полотенце и снова убрал в ящик стола. Энни мыла посуду на кухне. Я подошел к ней совсем близко, почти прикоснувшись.

— Я вот что хочу сказать. Может быть, ты и не воспримешь сейчас мои слова, — начал я. — Ты очень дорога мне, и жаль, что пришлось говорить с тобой так. Я не знаю, кто были эти люди, но я не собирался оставлять это дело. Энни, если ты кого-то сильно любишь, ты ведь готов на все, чтобы защитить любимого человека. Так, и только так.

Ее руки застыли над раковиной, она неотрывно смотрела в окно на задний двор.

— Кто были эти люди? — спросила она.

— Не знаю.

Я ушел в гостиную и попытался углубиться в чтение газеты.

Несколько минут спустя я услышал, как она подошла и встала за мое кресло, почувствовал ее руки на своих плечах. Они были влажными и теплыми от воды. Потом она наклонилась и коснулась губами моих волос.

После обеда мне позвонили на станцию. Звонивший представился: Майнос П. Дотрив, резидент Управления по борьбе с наркотиками. Он сказал, что хочет поговорить со мной.