Робишо (№2) - Пленники небес

Хотя отец пристегнул ремень безопасности к натяжному тросу, который соединял его подвесную платформу с катером и успел спрыгнуть, это его не спасло. Рухнувшая вышка разнесла катер в щепы и увлекла за собой на дно залива отца, а с ним еще девятнадцать рабочих.

Тела их не были обнаружены, и мне порой снится, как отец в своем рабочем комбинезоне и каске машет рукой из пучины и ухмыляется: мол, все нормально, сынок. Таков был мой старик. Его частенько забирали в участок, какой-то торговец увел у него жену, вышибалы в кабаках швыряли в него стулья, однако наутро он как ни в чем не бывало просыпался и снова был весел, как певчая птаха.

Я усадил Алафэр за руль в кабине пилота. Голову девочки украшала заломленная набекрень бейсболка с надписью «Астрос». Тем временем мы с Батистом подняли сети и наполнили холодильники креветками. Сделав полумильный круг, я вырубил мотор, и лодку понесло по воле течения именно к тому месту, где двадцать один год назад погиб отец.

Смеркалось; в черно-зеленых волнах покачивались хлопья пены. Солнце уже скрылось за горизонтом, и черно-красные облака на западном небосклоне казались отблеском пожара на огромной планете, постепенно уходящей под воду. Я достал из ящика с инструментами заранее приготовленный букет желтых и пурпурных роз и бросил его в волны. Букет вскоре рассыпался, и одиночные цветки поплыли по волнам, все больше удаляясь друг от друга, пока вовсе не скрылись из виду.

— Он это любит, — улыбнулся Батист. — Твой старик любил цветы. Цветы и женщин. И еще виски. Эй, Дейв, ты почему такой грустный? Твой старик никогда не унывал.

— Давай сварим креветок — и по домам, — отозвался я.

Всю дорогу не покидало меня чувство смутного беспокойства. На западе догорал закат, и вскоре от него осталась лишь полоска зеленоватого света: когда взошла луна, вода окрасилась в свинцовый цвет. Интересно, это была скорбь по безвременно ушедшему отцу или просто застарелая склонность к депрессии?

Нет, дело тут было в другом. Хороший полицейский, грустно размышлял я, никогда не убивает людей без особой надобности. Пока что я только сею хаос и разрушение, я так никого и не арестовал. Вместо этого я испортил жизнь недоумку Буббе. И на душе у меня, прямо скажем, кошки скребли.

* * *

Наутро мне в кабинет позвонил Майнос.

— Тебе ничего не рассказывали про Буббу Рока? — поинтересовался он.

— Нет. А что?

— Неужели ничего? Я-то думал, ты знаешь.

— Знаю что, Майнос?

— Вчера он поколотил свою жену. Ну и досталось же ей. В одном из баров на Пинхук-роуд. Продолжать?

— Валяй.

— Вчера днем они еще в машине начали ссориться. В районе Уинн Дикси. Три часа спустя сидит она, значит, в баре в компании каких-то новоорлеанских итальяшек, коктейль попивает, тут снаружи останавливается «кадиллак», и кто же из него выходит? — Правильно, обезумевший от ревности супруг. Врывается это он, значит, в бар, и ну хлестать женушку по физиономии. Она падает со стула, он наподдает ей по заднице и потом как швырнет головой вперед в сторону мужской уборной. Ну, один из итальяшек, понятно, пытается встрять, так Бубба его по стенке размазал. В прямом смысле слова. По словам бармена, он ему чуть шею не свернул.

— С каким смаком ты это рассказываешь, Майнос.

— Ага. Сущее удовольствие.

— Где он сейчас?

— Дома, наверное. А дамочку пришлось в больницу увозить и швы ей там накладывать. Естественно, ни она, ни эти подонки заявления писать не стали. По странным причинам они не особо хотят иметь дело с законом. Не знаешь, что это нашло на нашего Буббу?

— Вчера я приезжал к нему.

— Ну и?..

— Ну, и рассказал ему кое-что про его добродетельную супругу и иже с ней.

— Вон оно что.

— Послушай меня, Майнос. Я полагаю, что именно Клодетт стоит за гибелью моей жены. Бубба, конечно, сукин сын и все такое, но он не стал бы нанимать кого-то, чтобы расправиться со мной. Он предпочел бы сделать это сам. Он ненавидит меня еще со школьных времен. Думаю, это она подослала Ромеро и гаитянина, чтобы убить меня, а когда они вместо этого убили Энни, а потом у Ромеро опять ничего не вышло, она и придумала всю эту историю с проколотой шиной. Когда и это не сработало, она заставила Буббу ревновать. Как бы то ни было, она зачем-то приходила в квартиру Ромеро. На его кухонном столе были следы от ее термоса с джином.

— Так вот причем тут сок лайма!

— Да.

— И разумеется, уликой это считать нельзя.

— Именно.

— Посему ты решил отправиться к Буббе и кое-что рассказать ему про благоверную?

— Вроде того.

— А теперь слушай, что я тебе скажу.

— Хватит уже об этом, Майнос.

— Плюнь ты на это дело, вот что. Они оба гроша ломаного не стоят. Просто пусть все идет как идет.

Я промолчал.

— Он — псих. Она — нимфоманка, — заявил он. — Ты заварил кашу, теперь пусть они ее расхлебывают. Это может привести к самым неожиданным результатам. А ты, черт тебя дери, не суйся больше в это дело, ладно?

— Ты прямо сама вежливость.

— Знаешь, в чем твоя проблема? Ты — два человека в одной упаковке. Ты пытаешься вести честную игру там, где это невозможно. В то же самое время тебя обуревает нормальное желание выпустить из них кишки. Всякий раз, когда я с тобой разговариваю, я, право, не знаю, с какой из твоих ипостасей мне придется иметь дело.

— Увидимся. Не пропадай!

— Бывай. И не стоит благодарить за звонок. Мы любим помогать деревенщине в форме.

И повесил трубку. Я попытался было перезвонить ему, однако линия была занята. Тогда я вернулся домой, и мы с Батистом пообедали, устроившись за деревянным столиком под навесом. Было жарко и тихо, в небе плавился белый солнечный диск.

* * *

В ту ночь я так и не смог заснуть. Воздух точно застыл, и никакие вентиляторы не могли остудить нагревшийся за день дом. Казалось, даже ночные звезды горячи, и в лунном свете я увидел, как соседские лошади ложатся в придорожную канаву, чтобы хоть как-то спастись от духоты. Я прошел на кухню и съел порцию клубничного мороженого. Через пару минут на пороге появилась Робин в кружевной маечке и трусиках, и, щурясь на свет, посмотрела на меня.

— Мне просто стало жарко. Иди-ка спать, детка, — сказал я ей.

Она улыбнулась, ничего не ответила и молча вернулась в свою комнату.

Но я-то знал, что жара тут совершенно ни при чем. Я выключил свет и уселся на ступеньках крыльца. Больше всего на свете мне хотелось убить Буббу Рока и его жену. Они словно олицетворяли всю жестокость и себялюбие мира; чтобы жить в комфорте и богатстве, они убивали других. Наверняка в тот самый момент, когда наемные убийцы вошли в мой дом и расстреляли несчастную Энни, они спокойно ужинали копченым лососем или спали в своем особняке.

Однако знал я и то, что, натравив психопата-мужа на жену, толку я не добьюсь. Пусть из самых благородных побуждений, все равно это не дело. Согласно программе реабилитации бывших алкоголиков, один из основных постулатов гласил, что мы не должны пытаться манипулировать людьми, лгать им или навязывать свою точку зрения, в особенности если преследуем дурные цели. Если я не остановлюсь, то постепенно деградирую, отравлю жизнь себе и своим близким, покачусь все ниже и в конце концов превращусь в тихого алкоголика, которым был несколько лет назад.

Как только стало светать, я сварил себе кофе и выпил его, сидя на ступеньках крыльца. По-прежнему было жарко; красное рассветное солнце окрасило в пурпур низкие облака. Такой рассвет предвещал бурю, и я почувствовал, что в этот день должна начаться новая эпоха в моей жизни. Я перестану задыхаться от бессильной злобы, перестану вынашивать планы мести, постараюсь успокоиться и препоручу свою жизнь Высшей силе.

И первым шагом моего перерождения станет отказ от вмешательства в жизнь Клодетт и Буббы Рока, и без того полную зла и моральной нищеты.

Как и всегда, когда я принимал подобные решения, я чувствовал, как спадает тяжесть с моей души и тот самый альбатрос наконец снят с моей шеи[16]. Тем временем на свинцовом небе разгорался рассвет, и мой сосед включил насос и принялся поливать посадки. Последние два дня дождя не было, и даже на листве деревьев лежала пыль.

Однако я давно знал по собственному горькому опыту, что решиться на что-то и сделать — далеко не одно и то же. В моем случае это означало лишь одно: я не хотел, чтобы Клодетт Рок страдала по моей вине, я больше не собирался сплетничать о ней с ее мужем и тем самым вносить разлад в семью. И не просто решиться, а пойти и рассказать им об этом.

Я побрился, принял душ, надел мокасины и полотняные брюки, нацепил звезду шерифа и кобуру, выпил вторую чашку кофе, сел в грузовичок и покатил в Лафайет по старой разбитой дороге. Погода начала меняться. С юга поползли серые дождевые облака, с залива подул свежий бриз, зашелестел пыльной дубовой листвой и зашевелил гроздья мха, свисавшие со старых стволов кипариса.

Давление явно упало: лещи и окуни поднялись из глубины к поверхности воды, притаившись в зарослях водяных лилий, — так всегда бывает при перемене погоды; низко-низко над землей парили в темном небе журавли и ястребы-перепелятники. Ветер нес пыль вдоль Мейн-стрит и пригибал к земле заросли бамбука по берегам залива. На окраине торговал земляникой с лотка пожилой негр — он торговал на этом самом месте с тех пор, когда я был мальчишкой. Ровно через двадцать минут я свернул на берег Вермиллион-ривер, где располагался особняк Буббы и Клодетт. Теперь воздух был напоен прохладой, облака стали почти черными, а зеленая стена сахарного тростника колыхалась на ветру. С юга потянуло дождем и сырой землей. Впереди я явственно видел посыпанную гравием дорожку, ведущую к дому Буббы, кусты желтых роз, поливальные машины, его роскошный сад: дубы, мимозы, апельсиновые и лимонные деревья. Внезапно мимо меня стрелой промчался «кадиллак» с опущенным откидным верхом и тонированными стеклами. Он постепенно уменьшался в зеркале заднего вида, и я уж думал, что потерял его из виду, как вдруг заметил, что он тормозит у заправки с рестораном. Я поставил грузовичок возле ворот.

Хотя погода стояла прохладная, но шторы были спущены, кондиционеры работали на полную катушку, и под окнами второго этажа образовалась лужица конденсата. Я поднялся по широким мраморным ступеням и постучал медной ручкой-звонком, потом подождал и постучал снова. Никто не отозвался. Тогда я забарабанил в дверь кулаком. Изнутри не доносилось ни звука. Я обошел дом, пройдя мимо клумбы с геранью, размокшей от текущего шланга, и постучал в застекленную кухонную дверь. И снова никто не отозвался, однако возле гаража стояли «эм-джи» и «олдсмобиль», а из кухни доносился запах поджаренного бекона. Воздух был напоен влагой, на улице заметно потемнело, а под ногами точно обрывки пергамента шелестели сухие дубовые листья.

Я скрестил руки на груди и принялся рассматривать теннисный корт Буббы, живую изгородь, заросли мирта, бельведер с аляповатыми лепными украшениями и уже было решил плюнуть и уйти, как вдруг увидел клубы дыма и разлетавшийся по ветру пепел и красные угольки. А вскоре и обнаружил, откуда они летели — из-за сарайчика для садовых инструментов. Я направился по зеленой траве газона прямиком к сарайчику, за которым обнаружил кучу пепла и мусора, и на самом верху ее тлела бесформенная груда, когда-то бывшая матрацем. Обшивка почти сгорела, и ветер разносил повсюду хлопья начинки. Однако одна сторона матраца выгорела не полностью, и на ней-то я и разглядел красное пятнышко. Кончиком ножа я сковырнул его, свернул и сунул жесткий теплый кусочек материи в карман. В сарайчике для инструментов отыскался шланг — присоединив его к крану у цветочной клумбы, я залил останки матраца водой. Матрац задымился, издавая тошнотворный запах.

Я вернулся назад, вытащил кирпич из оградки вокруг клумбы и разбил стекло кухонной двери. Просунув ладонь в образовавшийся проем, я отпер дверь изнутри и прошел в кухню. Она была отделана в колониальном стиле, над камином на железных крюках висели начищенные медные горшки и кастрюли. Беконом пахло от сковороды на плите, а жирные следы обнаружились на грязной тарелке, стоявшей на кухонном столе. Кондиционер работал на полную мощность, и меня сразу сковал ледяной холод, точно я попал в гигантскую морозильную камеру. Я миновал уютную гостиную соснового дерева, где стоял телевизор, а на стенах висели пустые книжные полки и пара черных медвежьих шкур, прошел сквозь освещенную канделябрами столовую, где в застекленных горках орехового дерева поблескивал хрусталь, и пошел вверх по витой мраморной лестнице.

Меблировка на втором этаже оказалась такой же разношерстной и малосочетаемой, как на первом, — словно бракованные линзы фотоаппарата, не способного создать четкую картинку. Я заметил, что дверь ванной комнаты открыта, и заглянул туда: немыслимый розовый коврик, отделанные позолотой ванная и раковина и розовые же обои с серебристым рисунком эротического содержания. Кольца на штанге болтались сами по себе, кроме одного, на котором еще оставалась рваная петелька и кусочек душевой занавески.

Далее по коридору находилась спальня. Сквозь французское окно, выходящее на галерею, я увидел качавшиеся на ветру верхушки дубовых деревьев. Включив свет, я воззрился на огромную кровать под балдахином. Кто-то убрал с нее простыни, пододеяльник, подушки и матрац. Я обошел кровать и прикоснулся к коврику у изножья. Он был влажным в двух местах и вонял то ли пятновыводителем, то ли чем в этом роде.

Я знал, что самое время звонить в лафайетскую полицию, ибо уже и так допустил колоссальное превышение собственных полномочий, без всяких оснований проникнув в дом. Меня вообще могли привлечь за сокрытие улик. Однако подобные вещи нередко определяются постфактум, и я искренне верил, что мне простят эти лишние десять минут.

Я выскользнул через боковую дверь во внутренний дворик с бассейном, где у Буббы хранились боксерская груша, маты и спортивный инвентарь, и обнаружил там, у стены сарая вилы. Ветер все усиливался, в окно ударили первые капли дождя.

Несмотря на то что из шланга лилась вода, листья герани упорно не желали подниматься и выглядели точно выцветшая зеленая бумага. Я осторожно выкопал кусты герани из клумбы. Земля была тучной и великолепно удобренной, и в ней образовались молочного цвета лужицы. На глубине около фута вилы наткнулись на нечто твердое. Я вынул из ямы комья земли и остатки корней и обнаружил, что в центре клумбы кто-то выкопал яму. Зубья вил опять зацепили что-то твердое. Тут на одном из них я обнаружил кусочек виниловой душевой занавески, а копнув поглубже, увидел, что из земли торчит чья-то нога в полосатой пижаме. Медленно, не торопясь, я выкопал завернутое в душевую занавеску остальное тело, точно был скульптором и лепил из земли статуи.

Я отставил вилы и достал шланг. Чтобы увеличить напор, я разрезал его пополам и пустил воду. Смыв грязь с лица Буббы, словно кофейную гущу, я увидел его широко раскрытые от удивления серо-голубые глаза. Ни кровинки не осталось на его лице. Рядом с его головой из земли торчал нож для рубки тростника — стало быть, им-то она его и прирезала. Горло его было разрезано от уха до уха.

Я выключил воду, вернулся на кухню и набрал номер лафайетской полиции и Майноса Дотрива, потом направился под дождем к грузовичку. Под ногами хрустели сухие листья. Вдруг позади меня зазвонил телефон.

Я снял трубку.

— Бубба? Говорит Келли. Что за дела с итальянской прачечной? Клодетт говорит, типа я должен взять этих парней на работу. Что, черт подери, вообще происходит?

— Бубба мертв, парень.

— Что-о? Кто это говорит?

— Следователь. Ваше имя?

Он бросил трубку.

Я сел в грузовичок, выехал на шоссе. Стало почти холодно, в темном, нависшем над землей небе сверкали молнии, шторм пригибал к земле стебли молодого тростника. Я поднял стекла, включил дворники и в тот же миг почувствовал, как дрожит рука на баранке. По обочине шоссе, гонимые ветром, летели обрывки картона и газетной бумаги, ветер завывал в телефонных проводах.

Я проехал мимо цементного завода и стоявшего на запасном пути товарного поезда, как вдруг увидел припаркованный возле дешевенькой забегаловки «кадиллак» с тонированными стеклами. И только я вошел внутрь, начался ливень.

Окна кафе были открыты, в помещении ярко горел свет, негр-уборщик мыл шваброй пол и протирал столики. Электрическое освещение выставляло напоказ всю убогость этого заведения: прожженный сигаретами пол, замотанные изолентой ножки столиков и кучу банок из-под пива, громоздившуюся в дальнем углу. За стойкой стояла тучная барменша; прихлебывая кофе, она болтала с двумя рабочими с нефтепромыслов. На парнях были каски и башмаки с металлическими набойками; одежда их была заляпана грязью. Один из них сунул в рот спичку и сквозь зубы бросил мне что-то о погоде; я не ответил. Все трое продолжали смотреть как завороженные на мой значок шерифа и кобуру на поясе.

За столиком у задней двери я увидел Клодетт Рок. Дверь была открыта, пропуская внутрь влажную прохладу. Из окна был виден блестящий от дождя товарный поезд с вагонами рыжеватого цвета. Она потягивала неизменный джин с соком и равнодушно смотрела перед собой: усталое лицо было покрыто ссадинами, а в странных, красноватого оттенка глазах уже стоял алкогольный туман. На ссадине, украшавшей ее подбородок, виднелись следы швов, а на скуле красовалась здоровенная шишка. Тем не менее на ней был очень симпатичный желтый сарафан и оранжевая бандана, и я догадался, что после того, как она закопала труп мужа в цветочной клумбе, водворила кусты герани на место и избавилась от следов крови в спальне, она преспокойно вернулась наверх, приняла душ и переоделась. Клодетт затянулась сигаретой и выпустила дым мне в лицо.

— Веселая у вас была ночка.

— Бывало и веселей.

— На вашем месте я бы оттащил его подальше. Глядишь, никто бы ничего и не заподозрил.

— О чем это ты?

— Я нашел его тело. А заодно и нож для резки тростника.

Она сделала глоток из бокала и затянулась сигаретой. В ее глазах мелькнула лукавая искорка.

— Пей до дна, Клодетт. Скоро тебе придется надолго протрезветь.

— Не пугай меня, милый. Телик чаще смотреть надо. Жены, избиваемые мужьями, нынче в почете.

Я снял с пояса наручники, вынул у нее изо рта сигарету и швырнул ее на пол. Щелкнула застежка карабина.

— Какой неподкупный у нас начальник, какой трезвый, какой непоколебимый. Но не откажется же начальник от горячей девочки, правда несколько поцарапанной. Кстати, котик, это твой последний шанс — скоро меня выпустят под залог. Подумай хорошенько.

Я присел напротив нее.

— Вот вы, наверное, считаете себя многоопытной, отсидев три года в тюрьме. Однако вынужден вас разочаровать, дорогая: никто не собирается вас сажать за то, что вы прирезали своего супруга, ибо о его гибели станут сожалеть разве что кредиторы. Присяжные, в составе двух-трех безработных и негров, живущих на пособие, страсть как не любят богатых. Так что вас посадят как рецидивистку и извращенку. Разумеется, вы сочтете, что это нечестно. И будете правы. Знаете, в вашей истории есть доля горькой иронии: ведь присяжные никогда не узнают имени несчастной девушки, которая погибла по вашей вине. Некоторые даже сочтут это забавным. Сокамерникам расскажете, пусть посмеются.

Ее красновато-карие глаза сузились в щелочки, синяк в углу одного из них походил на маленькую голубую мышку. Я подошел к барной стойке и набрал номер шерифа. Только я повесил трубку, как услышал треск: это она, разбежавшись, разнесла о стену стул, к которому я ее приковал. Так она и выскочила на улицу с деревяшками, болтающимися на запястьях.

Я бросился за ней. Она неслась через поля к железнодорожным путям. Бандана слетела с ее головы, а желтый сарафан забрызгало грязью. Дождь все усиливался, тяжелые капли больно стучали в лицо. Я настиг ее и попытался схватить за руку, но она села посреди дороги. На ее скованных сзади запястьях вздулись бугры мышц.

Я наклонился над ней и попытался поставить ее на ноги. Она упорно продолжала сидеть в грязной канаве, раскинув ноги, ссутулив плечи и уронив голову на грудь. Когда я рывком дернул ее вверх, ее мокрые плечи выскользнули из моих ладоней, и она тяжело плюхнулась набок, перевернулась, поднялась и встала на колени. Я уж было подумал, что она собирается встать, и наклонился помочь ей. Она подняла голову и плюнула мне в лицо.

Я отшатнулся от нее, вытерся и выкинул платок прочь. Она поднялась на ноги, тупо уставившись вдаль, на поля и макушки деревьев. С ее волос ручьями стекала вода. В одном из пустых товарных вагонов я обнаружил старый кусок рогожи, грязный, но сухой, и накинул его на голову Клодетт, точно плащ с капюшоном.

— Вот так будет по-христиански, — сказал я.

Однако ей было не до того: как зачарованная смотрела она, как, заехав на стоянку, выходят из машин полицейские и сам Майнос Дотрив. Я вместе с ней наблюдал, как они с трудом идут к нам по мокрому полю. Ветер ворошил кучу соломы на полу открытого вагона; вдалеке виднелись серые, похожие на корпуса элеватора постройки цементного завода. Май-нос что-то кричал мне сквозь раскаты грома, а я стоял неподвижно, и чудились мне то вопли утопающих, то поля пшеницы под дождем. Белые барашки волн, подсолнухи и пшеница под дождем.

Эпилог

Поработав в участке еще две недели, я уволился. Наступил август — месяц раскаленного, безжалостного солнца, когда самая легкая одежда мгновенно пропитывается потом и липнет к телу. Я снял небольшое деревянное бунгало на техасском побережье, и мы с Робин и Алафэр перебрались туда на пару недель половить рыбу. По утрам, когда отлив щедро обнажал дно, крикливые белые чайки сновали в воздухе, кидаясь на выброшенных на берег моллюсков. Вскоре длинные плоские песчаные отмели окрашивались в розовый и пурпурный цвета, а пальма, росшая в нашем дворе, казалась черной гравюрой на фоне восходящего солнца.

Прохладным утром мы выходили на лодке в залив, направляясь на юго-запад, где нас поджидали косяки кормящейся форели, пересекали маленькую бухточку в форме полумесяца, окруженную с обеих сторон песчаными островками с зарослями морской травы и кипарисовыми бревнами. Там, где на поверхности плавали гроздья пузырящейся пены, похожие на пятна разлившейся нефти, мы забрасывали удочки, насадив на крючок живых креветок. Иногда нам попадались скаты — мы узнавали их по тому, как резко, рывком уходил на глубину поплавок. Мы позволяли рыбине хорошенько заглотнуть наживку и только потом подсекали добычу. Форель же была гораздо хитрее — она норовила уйти в глубину или заплыть прямо под лодку, так что приходилось доставать ее подсаком.

Мы запасали в леднике бутерброды с колбасой, сыром и луком и лимонад; к полудню, когда мы, бывало, пообедаем, солнце палит изо всех сил, а вечером на нагретом носу нашей лодки образовывается хрусткая соляная корочка, ледник заполнялся серебристой форелью с красными плавниками, раскрытыми ртами с белыми зубами и круглыми темными глазами.

К сентябрю мы вернулись в Нью-Иберия, и в один прекрасный день, спустя пару недель после возвращения, Робин исчезла. Проснувшись утром, я обнаружил на кухонном столе чашку мюсли с клубникой, термос кофе и записку:

Я попросила такси не подъезжать к дому, чтобы тебя не разбудить. Сопли и объяснения пусть останутся для придурков из Ротари-клуба, верно? Я люблю тебя, милый. Очень важно, что ты понимаешь это и веришь в это. Ты помогал мне и заботился обо мне, когда никого не было рядом. Ты непохож ни на одного мужщину, каких я знала раньше. Ты причиняешь людям боль и по какой-то причине не можешь себе этого простить. Но это нелюбовь, Дейв. Это что-то другое и я не могу понять, что иминно. Я думаю, что ты все еще любишь Энни. И это правильно. Но я также уверена, что ты должен сам понять это, и я не буду тебе мешать.

Эй, не грусти. Я буду работать на кассе в ресторане твоего брата на улице Дофин, такчто если захочешь провести ночь с классной девчонкой, ты знаешь, куда идти. А еще я бросила пить и глотать таблетки спасибо моему доброму учителю. Можешь занести это в список своих добрых дел.

Поцелуй за меня Алафэр.

Не грусти, Седой.

Робин

В последнюю неделю лета я занимался странными вещами: ездил в Лафайет и бродил по опустевшим корпусам общежития колледжа, где учился в пятидесятых годах. На прямоугольный двор ложились тени, дул теплый бриз, а в тени деревьев щебетали птицы. Вечера напролет я просиживал в круглосуточной забегаловке близ железнодорожных путей, и музыкальный автомат снова и снова прокручивал одну и ту же пластинку — концерт Джимми Клэнтона 57-го года, а я тем временем наблюдал, как потные загорелые рабочие разгружают вагоны при свете прожекторов. Иногда приходил в старую бильярдную на Главной улице и играл со стариками в домино, а порой даже потихоньку пробирался к развалинам дома плантатора и раскапывал двор и дно овражка в поисках старых патронов.

Как-то я уселся в грузовик и отправился в заболоченные окрестности городка, где все еще стояли заброшенные хижины на сваях. Когда-то там жили рабочие, и как-то летом, в День независимости, мы с отцом приехали к ним в гости: хозяева зарезали свинью, все пили вино из глиняных кружек и всю ночь плясали до упаду под визгливые звуки аккордеона.

Я ехал и смотрел в окно на красное закатное небо и серые верхушки деревьев, на развалившиеся хижины на сваях и черную воду болот. Где-то прокричала лягушка-бык, и крик ее эхом прокатился по лесу. На фоне кровавого закатного солнца пролетели три серые цапли. Я вдруг осознал, что того мира, в котором я родился и где прошло мое детство, уже нет, и сердце мое сжалось.

Впрочем, теперь-то я понимаю, что Бубба Рок и я были все-таки очень похожи. Мы оба принадлежали к тому старому миру, где деревья были большими и зелеными, когда закат означал, что просто этот день закончился, а завтра будет новый, и каждое новое утро таяло во рту, как спелая ягода земляники.

Мы ловили крабов, ставили сети и ловушки для раков, насадив на крюки для приманки окровавленные куски мяса нутрии, мы ловили и чистили килограммы рыбы и не считали это за труд. Каждый вечер мы устраивали шуточные поединки, вооружившись тростниковыми прутиками, а потом сидели на прицепе старой вагонетки, наблюдали, как уносятся вдаль товарные поезда, и не подозревали, что скоро этот мир станет нам так же мал, как старые ботинки.

С другой стороны, многолетний опыт научил меня, что Земля еще совсем молода и в ее сердце все еще не остыла кипящая лава, что мертвый зимний лес оживает с первыми лучами весеннего солнца, что жизнь продолжается и глупо считать ее завершенной только потому, что кончается очередной день. Бессонными ночами я только об этом и думал, словно отвергнутый любовник, ожидая прихода зари.

Примечания

1

Жан Лафит — легендарным пират французского происхождения, промышлявший в водах Мексиканского залива в первой половине XIX века.

2

Эванджелина — героиня поэмы Г. Лонгфелло — жительница Акадии, безуспешноисквашая своего возлюбленного и умершая от горя.

3

Акадия — бывшая французская колония в Новой Шотландии, Канада. Акадский диалект сохранился в штате Луизиана.

4

Тонтон-макуты — специальное полицейское подразделение, созданное гаитянским диктатором Франсуа Дювалье в 1959 году; носили мачете и отличались особой жестокостью в обращении с политическими диссидентами. Своих жертв они вывешивали в местах скопления народа и назидание другим.

5

Волк-оборотень (фр.).

6

Теннесси Уильяме — выдающийся американский драматург и писатель (1911-1983).

7

Гумбо — острый рисовый суп, в который добавляют морепродукты.

8

«Крысиная блондинка» (фр.).

9

Знаменитые американские курорты.

10

Солдаты пришли в дождь и обидели Энни? (исп.)

11

Джон Джеймс Одюбон (1785 — 1851) — известным орнитолог и художник-анималист.

12

Вы знаете человека по имени Туут? (фр.).

13

«Грин-кард» (англ. «green card») — документ, разрешающий человеку, не являющемуся гражданином США, жить и работать в этой стране.

14

Квартерон — в Америке потомки от браков мулатов и белых.

15

Клифтон Шенье — популярный чернокожий аккордеонист, блюз-исполнитель франкоязычной Луизианы пятидесятых годов.

16

Выражение восходит к стихотворению С. Т. Колриджа «Песнь о старом мореходе»; за то, что моряк убил альбатроса, согласно поверью, приносящего попутный ветер, и корабль попал в штиль, ему повесили мертвую птицу на шею. И, только искупив вину, он смог от нее избавиться.