Я позвонил Маевской. Она тут же сняла трубку.
      – Привет, – бодро произнес я. – Послушай, ты не знаешь художника по фамилии Черемухин?
      – Как фамилия? Мухин?
      – Нет, Черемухин. Че-ре-му-хин, – повторил я по слогам.
      – Черемухина не знаю, даже не слышала никогда. А Мухин действительно был. Только умер несколько лет назад. Если хочешь, могу узнать поточнее.
      – Нет, спасибо, про Мухина не надо. К тебе сегодня можно?
      – Сегодня нельзя, я тружусь. Гы-гы-гы… Ну что за вопрос?! Конечно можно! Кому-кому, а бывшему соседу по квартире…
      – Спасибо…
      – А Черемухина – нет такого. В природе не существует.
      Следующий визит я нанес Голдблюму. Я застал его в чрезвычайно суматошном состоянии. Он носился по комнате, как угорелый, и что-то возбужденно говорил в свой диктофон.
      Для разминки я протянул ему фотографию, взятую у Агаповой. Он мельком взглянул, скомкал ее в руке и бросил в мусорную корзину. «Сучий потрох», отметил я про себя.
      – Что-нибудь еще? – поинтересовался Голдблюм.
      Я вздохнул и протянул ему каталог, раскрытый на «Инженере Ерофееве». Голдблюм от удивления даже разинул рот.
      – Но ведь это же… это… совсем другое. Как тебе подобное даже в голову могло прийти?
      – Посмотрите, пожалуйста, внимательнее, – взмолился я.
      Он сел в кресло и уставился на портрет. Потом взял лупу и принялся изучать миллиметр за миллиметром.
      – Или это – какое-то наваждение, или ты – дьявол, – взволнованно произнес он.
      – Разрешите связаться с Черемухиным?
      – Разумеется! – Он вновь забегал по комнате. – Мы сейчас вместе отправимся к нему. Адрес у тебя есть?
      Я утвердительно кивнул.
      Он включил диктофон и произнес:
      – Машину к подъезду.
      Потом спохватился и то же самое проговорил в телефонную трубку. Затем посмотрел на меня.
      – Почему ты мне соврал, когда утверждал, что ничего не смыслишь в живописи?
      – Я действительно совершенно не разбираюсь…
      – Прекрати! Для того, чтобы провести параллель между работами в метро и этим портретом, нужно быть профессионалом высокого класса.
      – Интуиция, – развел я руками. Не мог же я рассказать ему про Малышку и Тролля.
      – Если это интуиция, то интуиция феноменальная!
      – У хорошего сыщика и должна быть феноменальная интуиция. Между прочим, это качество развивается.
      – Да? – Голдблюм нетерпеливо поглядывал в окно. Завидев свою машину, он тут же потянул меня вниз. – Пойдем, мне не терпится обнять его.
      Кройцберг – район преимущественно турецкий. Здесь расположены турецкие банки, турецкие автозаправки, турецкие магазины. Возможно, и турецкие бани тоже. Черемухин обитал рядом с турецкой прачечной.
      Роллс-ройс Голдблюма затормозил у ближайшей подворотни, на фоне которой выглядел чрезвычайно экзотически. Шофер остался в машине, а мы с Голдблюмом совершили восхождение на седьмой этаж, поскольку лифт в доме отсутствовал. Голдблюм беспрерывно потирал руки, тяжело пыхтел и восклицал:
      – Наконец-то!
      Я с ним мысленно согласился, когда мы – наконец-то! – остановились у обшарпанной двери.
      Открыл нам лысеющий мужчина в старом лиловом халате и шлепанцах на босу ногу. В процессе того, как он шел по коридору, открывал замок и выглядывал на лестничную площадку, он беспрерывно кашлял. Кашель продолжал душить его, не оставляя ни на минуту. Он бессильно повис на входной двери, а его тело продолжало содрогаться. Наконец, он замолк и уставился на нас.
      – Черемухин? – поинтересовался я, ткнув в него пальцем.
      Он утвердительно кивнул. В ответ Голдблюм издал восторженный рев и обхватил его руками. Черемухин как раз вновь принимался за кашель. Единственное, что он успел сделать, это испугаться, после чего, проявив полную неспособность выдержать на себе тушу Голдблюма, завалился внутрь квартиры, увлекая босса за собой. Я вошел следом и захлопнул за собой дверь.
      Черемухин кашлял еще несколько минут. При этом на лице его был нарисован панических страх. Голдблюм давно уже, поднялся, а Черемухин все извивался на полу. Я заметил, что при этом он постепенно, на манер удава, приближается к тумбочке с обувью, а когда маневр удался, рука его юркнула в резиновый сапог. И что бы, вы думали, извлек он оттуда? Газовый баллончик!
      Я достал из кармана свой пугач и повертел его на пальце. Черемухин в ужасе выпустил из рук баллончик и завыл. Потом вновь принялся кашлять.
      Я с трудом поднял его на ноги, сопроводил в комнату и позволил рухнуть в кресло.
      – Поздравляю, – воскликнул Голдблюм, появляясь в комнате вслед за нами. – Отныне вы – миллионер! Мультимиллионер!
      Бедняга испугался еще больше и вжался в кресло.
      – Откуда этот кашель?! – продолжал Голдблюм. – Чем вы питаетесь? Это не дело, мамочка моя.
      – Вы врач? – тихо проговорил Черемухин без особой уверенности. Видимо его сбили с толку слова «мамочка моя». Он даже перестал кашлять. Затем перевел взгляд на меня, и проблеск надежды в его глазах потух. Поскольку держал я в руках отнюдь не стетоскоп.
      – Спрячь пушку, – приказал мне Голдблюм, и я повиновался.
      – Почему вы не отзывались на объявления? – с отеческой укоризной обратился он к Черемухину. – Если бы не феноменальная интуиция Крайского…
      – Какие объявления? – простонал Черемухин.
      – Ну, сначала в немецких газетах, а потом Крайский дал объявление в «Европа-Центр».
      – По-немецки не читаю, – проговорил Черемухин, и я многозначительно кивнул, заглядывая Голдблюму в глаза. Мол, что и требовалось доказать. – А эта ваша «Европа-Центр», – продолжал Черемухин, – она, между прочим, денег стоит.
      В ответ Голдблюм с возмущением посмотрел на меня. Как же я только мог допустить, чтобы у самого маэстро Черемухина не было денег на покупку газеты. Эдакий душка, рубаха-парень. Что-то я не припомню, чтобы он предлагал мне удвоить тираж и разослать русскоязычным жителям Берлина газеты бесплатно.
      – Ну, да ладно, – великодушно махнул рукой Голдблюм. – Все хорошо, что хорошо кончается.
      – А в чем, собственно…
      – Как?! Разве я еще не сказал?! Отныне вы – миллионер! Мультимиллионер!
      Черемухин отмахнулся от этих слов, как от наваждения, потом усмехнулся.
      – Вы знаете, охотно бы вам поверил… Но у меня нет богатого дяди в Америке, к величайшему моему сожалению. Так что наследства ждать не от кого.
      – Вы издеваетесь? – рявкнул Голдблюм и Черемухин вновь вжался в кресло. – Какой дядя? Зачем нам дядя? Я и есть тот дядя, который принесет вам на блюдечке… Э, да вы, я вижу, еще совершенно не в курсе дела.
      Голдблюм огляделся по сторонам, подтащил второе кресло поближе, уселся в него и любовно заглянул Черемухину в глаза.
      – Признайтесь, кто надоумил вас разрисовать стены в метро? – мягко, по-отечески поинтересовался он.
      – Я не рисовал! – воскликнул Черемухин. – Это – наглый поклеп!
      – Ну, ну, – укоризненно протянул босс, – запираться не в ваших интересах, мамочка моя.
      – Клянусь! – Черемухин почему-то перекрестился. – Я – добропорядочный гражданин… Вернее – будущий гражданин… Федеративной Республики Германия… Я не гажу на тротуары, не рисую в метро. Я вам не панк какой-нибудь… А вы из полиции?
      Голдблюм поморщился.
      – Какая полиция? Крайский, объясни ему, наконец.
      – Картину Веньковецкому сдавали? – без обиняков поинтересовался я. – «Портрет инженера Ерофеева»? Сто двадцать сантиметров на восемьдесят?
      – А? – Черемухин открыл рот.
      – Ин-же-нер Е-ро-феев, – по слогам повторил я. – Ну, ну, Черемухин, приходите в себя.
      – Картину сдавал, – признался Черемухин, – но в метро не гадил. Картина – не доказательство.
      У меня внутри все так и упало. Неужели ошибка?
      – Дело в том, дорогой мой, – проговорил я.
      – …мамочка моя… – вставил Голдблюм.
      – …что «Портрет инженера Ерофеева» и те картины в метро принадлежат одной и той же руке, мы сделали анализ.
      – Но это не моя рука! – воскликнул Черемухин.
      – Тогда чья же?! Чья рука?! – взвыл Голдблюм.
      – А вы из полиции?
      – Да, – сказал я прежде, чем Голдблюм успел раскрыть рот.
      – Тогда я вам могу сообщить, что я вообще не художник. Я даже рисовать не умею. У меня в школе по рисованию всегда двойка была.
      – Это еще ни о чем не говорит, – успокоил я его. – У Эйнштейна тоже в школе двойка была по математике.
      – При чем здесь Эйнштейн? – возмутился Черемухин. – Я вам так обезьяну нарисую, что вы ее не отличите от слона.
      – Обезьяну – может быть. Но инженера Ерофеева вы тем не менее нарисовали. Правда, с деформированной башкой…
      – Подожди, Крайский, – перебил меня Голдблюм.
      – Жду, – сообщил я.
      Голдблюм немного подумал, затем оглядел комнату. Жалкая обстановка, продавленный пол, выцветшие обои. Черемухин в его лиловом халате и шлепанцах на босу ногу достойно венчал собой пейзаж.
      – Кто написал «Портрет инженера Ерофеева»? – прохрипел Голдблюм, жестко уставившись тому в глаза. Он уже не добавлял «мамочка моя».
      – А вы покажите удостоверение, я вам скажу.
      Глаза Голдблюма налились кровью.
      – Крайский, покажи ему.
      Между прочим, мою настоящую фамилию он мог бы и не называть. Ради конспирации, я готов был отозваться на имя Пронин, Тарантино, О'Коннэри или Мак-Магон. Я вытащил из кармана пугач и вновь прокрутил его на пальце.
      – Я друзей рэкетирам не продаю, – заявил Черемухин и вновь принялся кашлять.
      – Мы – не рэкетиры, – возразил Голдблюм. – Если вы нам поможете, получите неплохие комиссионные. А друг ваш сделается миллионером.
      – Мультимиллионером… – выдавил Черемухин сквозь кашель.
      – Да, мультимиллионером, – готовностью согласился Голдблюм.
      – Вчера вы прислали этого Абу Бабу (ударения на первом слоге), а сегодня решили изменить тактику… – Выражение негодования на лице у Черемухина не получилось – помешал кашель.
      – Кого? – рявкнул босс.
      – Абу Бабу, по крайней мере он так представился. Вы ведь тоже работаете на Шидловского?
      – Чтобы Голдблюм работал на какого-то Шидловского, – взорвался босс. – Голдблюм в жизни своей ни на кого не работал. На него работали – да! Но он…
      – Тогда кто вы? – почти простонал хозяин дома. – Конкурирующая фирма?
      Голдблюму удалось взять себя в руки, после чего он подробно рассказал, кто он такой. И даже показал свой американский паспорт.
      – И вы действительно считаете, что мой друг – гений? – с ноткой недоверия в голосе произнес Черемухин.
      – Иначе, на кой ляд бы вы нам понадобились!
      – Ну, может вы хотите помочь Шидловскому, поскольку этот Абу Бабу…
      – К черту Шидловского! – вновь вышел из себя босс. – К черту Абу Бабу! Вы скажете, как зовут вашего друга, или нет?
      Черемухин немного подумал.
      – Поскольку Шидловский и Абу Бабу знают, как его зовут, а вы – нет, значит вы не от Шидловского. Хорошо… пятьсот марок. Для начала.
      – Крайский, дай ему, – проговорил Голдблюм.
      – Что значит, для начала? – уточнил я.
      – Пятьсот марок за то, как его зовут. И тысяча за всю остальную информацию.
      – Нет, так дело не пойдет. Тысяча за все вместе.
      – Между прочим, я ему очень помог. И с этой картиной подставился…
      – Крайский, дай ему, – повторил Голдблюм.
      Я спрятал пугач и вытащил из кармана деньги.
      – Итак, имя.
      – Сначала пятьсот марок.
      Я отсчитал пять сотен и протянул ему.
      – Его имя Леонид Козираги, – проговорил Черемухин. – Он родом из Тамбова, как и я. Мы с ним жили в одном подъезде.
      – Сейчас он тоже имеет разрешение на жительство в Германии?
      – Нет, я сделал ему гостевой вызов пол года назад.
      – А где он сейчас? Уехал домой?
      – Дайте еще тысячу марок, и я расскажу все.
      Я посмотрел на Голдблюма и тот утвердительно кивнул. Я передал Черемухину тысячу одной бумажкой, и он долго рассматривал купюру на свет.
      – Последние годы в Тамбове он бедствовал, – медленно проговорил Черемухин. – Мы переписывались… Шидловский, кстати, тоже из нашего города, тамбовский волк… Я встретил его как-то на улице…
      – Кого? Шидловского?
      – Да, и рассказал ему о Леньке. И тот говорит… Я тогда еще не знал, что он – гангстер…
      – Кто? Шидловский?
      – Конечно! Не Ленька же! И он говорит: «Вызывай Козираги сюда, я попробую ему помочь.» Я даже не поинтересовался, как он собирается это делать. И Ленька приехал, привез с собой картины, свернутые в большой рулон. Ему пришлось долго оформлять разрешение на их вывоз. Воображаете? Нищий художник, а ему говорят, что его картины представляют большую ценность для государства!… Одним словом, поселился Ленчик у меня, а с Шидловским они уговорились, что тот организует его выставку и сделает ему имя. А потом восемьдесят процентов от прибыли – ему.
      – Восемьдесят процентов! Безобразие! – гаркнул Голдблюм.
      – Шидловский снял на месяц помещение, дал деньги на багет и подрамники, выпустил рекламный проспект. Все это обошлось в пятнадцать тысяч марок. А дело не пошло, т. е. не купили ни единой картины.
      – А он профессионал, этот Шидловский? – поинтересовался Голдблюм. – Давно он занимается подобной деятельностью?
      – Я же вам сказал: он – гангстер. Но делалось на мой взгляд все достаточно профессионально, просто не нашлось покупателей.
      Голдблюм хрюкнул.
      – Выставка закончилась провалом, – продолжал Черемухин, – и Шидловскому удалось все повернуть так, что пятнадцать тысяч Козираги ему должен. «Иди, рисуй портреты на улице», сказал он. Ленчик еще пытался бороться. Он обошел все частные берлинские галереи, но ему везде отказали…
      – Он говорит по-немецки? – уточнил я.
      – Он общался с ними по-английски. А если была надобность, я кое в чем помогал. Я ведь все же могу связать два слова…
      – Ну, и?! – нетерпеливо воскликнул Голдблюм.
      – Ну, он попытался зарабатывать на улице, и у него опять ничего не получилось. Знаете, Берлин – не совсем тот город…
      – Ну, и?!
      – В какой-то момент показалось, что Шидловский махнул на него рукой, но потом ситуация изменилась: он прислал этого Абу Бабу…
      – А кто такой Абу Бабу? – поинтересовался я.
      – Насколько я понимаю, он родом из Сомали. Там ведь сейчас черт знает что творится. А если где-то черт знает что творится, Германия обязательно принимает беженцев. Мы ведь – щедрая страна. Вот и он, насколько я понимаю, беженец. А Шидловский подобрал его. Они спелись… Я наводил справки, и выяснилось, что Сомали – вообще дикое место. Там люди выражают свои эмоции не столько словами, сколько интонациями. Скажем, «ха-ха» означает «я голоден», а то же самое, сказанное гортанно – «я тебя зарежу»…
      – Где сейчас Козираги? – прервал его Голдблюм.
      – Сбежал.
      – Назад, в Россию?
      – Не совсем. Дело в том, что в Тамбове у Ленчика осталась мать. И Шидловский постоянно угрожал, что доберется до нее. Поэтому Ленчик решил, что расплатиться с Шидловским нужно во что бы то ни стало. И для этого уехал в Париж.
      – Куда?!
      – Ему сказали, что на Монмартре ему удастся быстро сколотить требуемую сумму.
      – Понятно.
      – Прошло уже дней десять, как он уехал. А вчера принесло этого Абу Бабу… Но мне удалось его успокоить. Я сказал, что Ленчик в Париже и вернется с деньгами.
      – А Козираги из Парижа не звонил?
      – Куда бы он мог позвонить? У меня ведь нет телефона. К тому же я не думаю, чтобы он мог себе это позволить. Его задача: заработать как можно больше денег. Жизнь в Париже ведь тоже чего-то стоит. Даже жизнь клошара.
      – Прийдется тебе ехать в Париж, – повернулся ко мне Голдблюм.
      Я уже и сам сообразил. Париж! Ей-богу, я не имел ничего против.
      – У вас имеется фотография Козираги? – спросил я у Черемухина.
      – Нет, только картины, они в другой комнате.
      – Среди них есть автопортрет?
      – По-моему, есть картина с таким названием. Но ведь он – абстракционист… Хотя «Портрет инженера Ерофеева» – тоже его работа.
      – Принесите «Автопортрет», – распорядился я.
      – Показать могу, но отдать – нет. Он же мне не принадлежит.
      – Законно, – процедил сквозь зубы Голдблюм.
      – Хорошо, покажите.
      Он поднялся из кресла и исчез. Из открытой двери послышался кашель. Минут через пять он появился со свернутым в трубочку холстом.
      – Пожалуйста.
      На холсте были изображены несколько разноцветных треугольников и что-то, похожее на паука.
      – Все ясно, – проговорил я.
      – Я же предупреждал.
      – А почему картину Веньковецкому вы сдали от своего имени?
      – Это на случай, если бы она была продана. Узнай об этом Шидловский, он бы отобрал все деньги. А ему нужно было на что-то жить, ведь я не в состоянии содержать его. Когда он уезжал в Париж, у него в кармане было восемнадцать марок. Еще у него была бумага и краски. Он мог рассчитывать только на попутную машину, и, честно говоря, я был уверен, что он вернется. Но он не вернулся.
      – Только подумать, – простонал Голдблюм. – Его ждут миллионы и миллионы, а он отправляется в путь с восемнадцатью марками в кармане.
      – Ну, господа призраки, в Париж!
      Сказав это, я поднялся с чемоданом в одной руке, кейсом – в другой, и вышел из номера. Свою машину я оставил на платной автостоянке. Возле парадного подъезда меня поджидал роллс-ройс.
      – К Голдблюму, – скомандовал я.
      Мы договорились, что перед отбытием я должен получить последние наставления.
      Голдблюм, как обычно, что-то наговаривал на диктофон. На сей раз – на английском языке. Продолжая свое занятие, он ткнул пальцем в кресло. Потом палец постучал меня по колену и вытянулся в направлении письменного стола. Там лежали подробная карта Парижа и несколько путеводителей.
      – Можешь взять это с собой.
      Я сложил материалы в кейс, и, не будучи в состоянии остановить поток красноречия босса, попытался по крайней мере понять, о чем идет речь. Мне это не удалось. По моим представлениям, у Голдблюма было ужасное английское произношение.
      Наконец, он закончил и уставился на меня.
      – Готов?
      – В Париж – всегда готов, – отрапортовал я.
      – Да, необыкновенный город… – На лице Голдблюма появилось сентиментальное выражение. – Первый раз я там побывал, когда мне только исполнилось девятнадцать. Было это в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году. И первое впечатление знаешь какое? Второй Ленинград. Только значительно позже я начал по-настоящему его понимать. Вот так-то, мой мальчик.
      – Где посоветуете остановиться?
      Он пожал плечами.
      – Не знаю, выбирай сам. Я оплачу любой трехзвездочный отель.
      – Можно отправляться?
      – Погоди… – Он внимательно посмотрел на меня. – Как ты собираешься его искать?
      – Пойду на Монмартр, послоняюсь. Почти наверняка он там.
      – А если нет?
      – Ну, что-нибудь придумаю. Смотря по обстоятельствам.
      – Гм… Наверное, нужно еще раз сходить к Черемухину, составить как можно более подробный словесный портрет. А то эти цветные треугольники, мягко говоря…
      – Я и сам об этом подумывал. И не только словесный портрет, нужно втянуть из него все, что представится возможным. А потом уж – Париж!
      – Действуй, мой мальчик!
      Роллс-ройс занял уже привычное для него место в подворотне рядом с турецкой прачечной. Я сообщил шоферу, что буду отсутствовать минут пятнадцать-двадцать, и начал восхождение.
      На площадке четвертого этажа стоял огромный негр и своими большущими, на выкате, глазами смотрел на меня.
      – Ха-ха! – произнес он гортанно.
      Мне сделалось не по себе. Нащупав вспотевшими пальцами свой газовый пистолет, я – бочком-бочком – протиснулся мимо него.
      Негр нехорошо улыбнулся, еще раз издал: «ха-ха!» и направился вниз. Послышался такой топот, будто спускался слон.
      «Ария „Ха-ха!“ из оперы „Непризнанный гений“», почему-то подумалось мне.
      Дверь в квартиру Черемухина висела на одной петле. Я осторожно заглянул внутрь, но ничего настораживающего не увидел. Резиновые сапоги все так же стояли на тумбочке для обуви. Я подошел к ним и запустил руку сначала в один сапог, затем в другой. Газовый баллончик отсутствовал. Здесь из комнаты послышался кашель.
      – Это Крайский, – громко проговорил я и вошел.
      Над Черемухиным основательно поработали. Вся левая сторона его лица представляла собой месиво и по цвету мало чем отличалась от лилового халата. Правая сторона пострадала меньше, однако и по ней словно провели куриной ножкой, оставив несколько глубоких параллельных царапин.
      – Привет, – бодро проговорил я.
      – Вы с ним не встретились? – поинтересовался Черемухин безо всяких вступлений.
      – Отчего же не встретились? Очень милый марабу.
      – Это и есть Абу Бабу.
      – Я уже догадался. Что он хотел?
      – Он следил за мной и видел, как вы приезжали в прошлый раз. Его заинтересовал роллс-ройс. Пришлось выложить ему все.
      – Понятно… А на каком языке вы общались?
      – На русском. Когда-то он учился в университете имени Патриса Лумумбы.
      – Ничего себе, дикарь! Ну и как вы считаете, что теперь предпримет Шидловский?
      – Я думаю, постарается заграбастать Козираги в свои лапы.
      – М-да, ситуация усложняется.
      – Пришла беда, откуда не ждали, – проговорил Черемухин.
      – Что? – Я весь внутренне сжался. – Что вы сказали?
      – Между прочим, любимая фраза Ленчика. Последнее время он часто ее повторял…
      – Мне кажется, вы – честный человек, – сказал мне Черемухин на прощание. Мы с ним проговорили около часа, он выложил все, что знал, а я дал ему еще пятьсот марок. На свой страх и риск. Уж очень больно было на него смотреть.
      – Спасибо, – отозвался я.
      – Знаете, возьмите картины на сохранение, а то мало ли что.
      Он отправился в другую комнату и вернулся с большим рулоном в руках. Я дал ему телефон Голдблюма. На всякий случай.
      Стоило видеть, как Голдблюм дрожащими руками разворачивает полотна.
      – Да, это несомненно он, – словно зомби приговаривал при этом босс, – несомненно он… – Потом посмотрел на меня. – Можешь остановиться в четырехзвездочной гостинице, мой мальчик. Но помни, ты должен опередить Шидловского! Опередить этого Абу Бабу! Во что бы то ни стало!
      Я выбрал небольшую гостиницу под названием «Сент-Шарль». Номер на первом этаже без балкона. До площади Италии – минут семь ходьбы.
      Я прибыл в Париж около двенадцати ночи. Город еще был залит огнями, желтой стрелой вонзалась в небо Эйфелева башня. «И у ног твоих весь пламенный Париж», вспомнилось мне. Таксист промчался по Елисейским полям, потом по бульвару Распай. У входа в гостиницу я на какое-то время задержался и вдохнул прохладного ночного воздуха. «Я в Париже!» Не верилось в реальность происходящего.
      В номере я первым делом поднял жалюзи и распахнул окно. Комната наполнилась обрывками французской речи. Включил телевизор. Пел Шарль Азнавур. Шарль Азнавур пел в гостинице «Сент-Шарль». Его сменил Жильбер Беко. Того – Джо Дассен…
      На следующее утро мне захотелось купить себе что-нибудь в память о Париже. Я зашел в небольшой магазинчик на улице Гобеленов и приобрел берет. Он был темно-серым, из роскошной ткани и стоил целое состояние. И все же я его купил.
      В обнове я и отправился на Монмартр.
      Я выбрался из метро, прошел по узкой улочке, сплошь занятой магазинчиками дешевой одежды, и поднялся вверх на фуникулере. Откровенно говоря, я ожидал, что художники начнут попадаться уже рядом с Сакрэ Кер. Но на церковных ступенях обнаружил лишь негров, торговавших искусственными голубями. Они пускали их в воздух и голуби довольно неплохо летали. Возле самого собора расположился экзотического вида шарманщик. Туристы бросали ему монетки и проходили внутрь.
      Я обошел Сакрэ Кер и побродил по кривым улочкам. И, наконец, вышел на небольшую уютную площадь, облюбованную художниками. Ко мне тут же бросились несколько из них, предлагая свои услуги. Я сказал: «Но», и принялся изучать обстановку.
      Все художники делились на две основные группы: те, кто ходил с небольшими планшетами в руках, выискивая заказчиков, и те, кто расположился стационарно, расставив образцы своих работ, и предлагал потенциальным заказчикам присесть на маленький стульчик.
      Если честно, я был разочарован. В Москве на Арбате сидели интересные ребята, а здесь обитали в основном халтурщики. В Париже! На Монмартре! К тому же цены тут были фантастические! Зато появилась надежда, что Козираги я выявлю без особых хлопот, и не столько по описанию, сколько по манере письма. Уж его-то техника отличалась богатством по сравнению с безликой техникой местных мазил. Судя по «Инженеру Ерофееву».
      Я принялся шарить глазами по портретам, однако ничего обнадеживающего не обнаружил. Перешел на противоположную сторону и обмер. С одного из портретов на меня глядел не кто иной, как… берлинский детектив Мюнхаузен. Впрочем, смотрел – пожалуй, не то слово. Нагло пялился. Его рыжая шевелюра была выписана особенно любовно на фоне виднеющегося вдали Сакре Кер.
      Я еще раз настороженно огляделся, однако живого Мюнхаузена поблизости не было. Тогда я принялся за художника, сидящего рядом. При этом пришлось раз десять ткнуть в портрет указательным пальцем, прежде чем до него дошло, что именно меня интересует. Из его ответа я понял не больше, чем он из моего вопроса. А именно, два слова: monsieur и Allemagne . В отчаянии художник перешел на мимику, и сразу же стало ясно, что «месье из Германии отказался платить». На художнике был такой же берет, как и у меня. Возможно, он тоже приобрел его на улице Гобеленов.
      Я еще раз ткнул в портрет пальцем и проговорил:
      – Барон Мюнхаузен.
      Однако француз не понял, что я хочу этим сказать.
      Я посидел на террасе за белым пластмассовым столиком, попивая кофе. Небо было синее и краски вокруг сочные. Не то, что на портретах обитающих вокруг мазил. Однако, нужно было форсировать поиски Козираги. Появление на горизонте Мюнхаузена не сделало меня счастливее.
      Я вновь принялся бродить вдоль рядов, но если и достиг какого-то положительного результата, то только в том, что не обнаружил нигде портрета Абу Бабу. Пришлось пойти на крайние меры. Я извлек из кармана разговорник и тараном двинулся на мазил.
      – Russe peintre … – твердил я, для солидности добавляя: – Интерпол. Je cherche russe peintre … Интерпол.
      Мазилы всполошились, беспокойно завертели головами. Те, кто ходил с планшетами, разбежались в разные стороны.
      Наконец, меня взял за плечо пожилой мужчина с длинной черной бородой. Отвел в сторону.
      – Если ваш приятель и был здесь, то местная братия его уже давно отшила, – проговорил он на чистом русском. – Они это умеют.
      – Но где же тогда его искать? – в отчаянии пролепетал я. – Мне точно известно, что он в Париже.
      – Ну, не знаю, не знаю… Где-нибудь в более спокойном месте, и не таком денежном.
      Дойдя по бульвару Сен-Жермен до Сен-Жермен-де-Прэ, я остановился. Бесцельное гулянье по Парижу начинало действовать мне на нервы. В третий раз набрал номер Изабель Демонжо – своей единственной парижской знакомой, – но подключился вновь автоответчик. Он что-то ласково и нежно ворковал по-французски. Я бросил трубку.
      Итак, Мюнхаузен в Париже. Я старался избегать мыслей о том, каким образом это произошло. Потому что вывод напрашивался один: он снова – и достаточно эффективно – сел мне на хвост. Увидев, как я уезжаю на парижском поезде, дал денег и номер своего радиотелефона проводнику, а сам вылетел самолетом. Впрочем, он мог подкупить и Черемухина. Ведь Голдблюм так торопился залучить того в свои объятия, что мы мчались на роллс-ройсе ни от кого не хоронясь. Скорее всего так и было, поскольку Мюнхаузен оказался на Монмартре даже раньше меня.
      Учитывая обстоятельство, что Абу Бабу также удалось выколотить из Черемухина нужную информацию, можно было предположить, что и он не замедлит сюда явиться. Да, собирается хорошая «компаньеро».
      Я возвратился в гостиницу, чтобы проиграть ситуацию с фантомами.
      – Сейчас главная задача: наметить принципиальную схему поисков Козираги, – пыхтя трубкой, проговорил Тролль. – Конечно, в Париже найдется много мест, где художники пытаются заработать себе на пропитание, но придется обойти их все.
      – А если он вообще не добрался до Парижа, – возразил я. – У него всего-то было восемнадцать немецких марок, на такие деньги не разбежишься.
      – Тогда, где он? – покачал головой Тролль. – В Берлине-то его нет.
      – Тоже не факт. Да, он не вернулся к Черемухину, но это еще не означает, что он исчез из Берлина. Он мог просто создать видимость, чтобы Шидловский и K° оставили его в покое.
      – Черемухин ведь говорил, что в Берлине ему больше негде остановиться.
      – В Париже ему тоже негде остановиться.
      – Однако, где-то же он есть, – вступила в разговор Малышка.
      – Согласен, – я чмокнул ее в щечку.
      На сей раз она пахла морем и Багамскими островами.
      Тролль недовольно поморщился.
      – И, коль скоро, мы уже здесь, имеет смысл попытаться начать поиски в Париже, – продолжала Малышка.
      – Согласен. – Еще один поцелуй в щеку.
      – А я, между прочим, с этого и начинал, – обиженно произнес Тролль. – Нужно обойти все места, где художники предлагают свои услуги туристам.
      – Есть и альтернативная возможность, – возразила Малышка. – Мне кажется, что проще обойти места, где, предположительно, он бы мог остановиться на ночь.
      – Но это – весь Париж, – развел руками Троль.
      – Не совсем. К примеру, в «Савое» его искать не стоит. Можно оставить в покое и другие гостиницы любого ранга, поскольку больше или меньше, но платить нужно везде. А ему и без того требуется собрать довольно-таки круглую сумму.
      – А где можно ночевать бесплатно? – поинтересовался Тролль. – В мусорном баке? Может Мише стоит устроиться на работу клошаром, и по ночам перебирать отбросы в поисках нашего гения?