- О чем вы? - промямлил я, не в силах поверить собственным ушaм. Ребята, они же сами на меня напали! Ну скажите, ведь вы не можете быть на их стороне! Ведь это не так. Тем? Там был кaшкa, с которым мы пошустрили когда-то в прежние времена, и теперь, через столько времени, он решил отомстить мне.
      - Лучше поздно, чем никогда, - сказал Тем. - Вообще-то я те времена помню плохо. И, кстати, перестань звать меня "Тем". Зови сержантом.
      - Но кое-кого мы все-таки помним, - в тон ему продолжил Биллибой. Он уже не был таким толстяком, как когда-то. - Кое-кого из мальчиков-хулиганчиков, очень лихо управлявшихся с опасной бритвой; к ногтю его, к ногтю! - И они, крепко взявшись, вывели меня на улицу. Там их ждала патрульная машина, а этот самый Реке оказался шофером. Они забросили меня в фургон, причем я никак не мог отделаться от ощущения, что все это всего лишь шутка, что Тем сейчас стянет с головы полицейский шлем и захохочет ух-ха-ха-ха! Но он сидел молча. А я, стараясь рассеять закопошившийся во мне стрaх, говорю:
      -- Слушай, а как наш Пит поживает, что с Питом? Про Джорджика я слышал, с Джорджиком это очень печально вышло.
      - Пит? Пит, говоришь? - отозвался Тем. - Имя вроде знакомое...
      Вижу, машина едет прочь от города. Я говорю: - Куда это мы едем?
      Биллибой со своего места рядом с шофером обернулся и говорит:
      - Еще не вечер. Съездим за город, погуляем тшуток; зима, конечно, я понимаю, уныло, однако все ж таки природа. Да и то сказать, вряд ли полезно всему городу видеть, как мы старые долги отдаем. К тому же сорить на тротуарах, тем более бросать на них падаль, негоже, ох, негоже! - И он вновь отвернулся.
      - Да ну, - сказал я, - что-то я вас совершенно не понимаю. Прежние времена позади. За то, что я тогда делал, меня уже наказали. Меня вылечили!
      - Про это нам читали, - сказал Тем. - Старшой нам все прочитал насчет этого. Оченно, говорит, хороший способ. - Вам читали, - повторил за ним я, слегка язвительно. - Ты все такой же темный, сам читать так и не выучился?
      - Ну, нет, - проговорил Тем очень спокойно и даже как-то удрученно. - Так говорить не стоит. Не советую, дружище. - И он тут же выдал мне боллшои тол+шок прямо в клиув, так что кровь сразу кап-кап-кап красная-красная.
      - Никогда у меня не было к тебе доверия, - с обидой проговорил я, вытирая нос тыльной стороной ладони. - Всегда я был оди ноки.
      - Ну вот, годиця, - сказал Биллибой. " Мы были уже за городом, вокруг голые деревья, птички время от времени чирикают, а вдалеке гудит какая-то сельскохозяйственная машина. Зима была в самом разгаре, смеркалось. Вокруг ни людей, ни животных. Только мы четверо.
      - Вылазь, Алекс, - приказал Тем. - Немножко надо подрассчитаться.
      Все время, пока они со мной возились, шофер сидел за рулем машины, курил fсыгaрки и почитывал какую-то книжечку. В кабине у него горел свет, чтобы видeтт. На то, что с вашим скромным повествователем делали Биллибой и Тем, он никакого внимания не обращал. Не буду сейчас вдаваться в детали, вспомню только про чириканье птичек в голых ветвях, рокот какой-то там сельхозтехники и звуки нескончаемого пыхтенья и ударов. При свете автомобильных фар я видел туман от их дыхания, а в кабине шофер совершенно спокойно переворачивал страницы. Долго они, бллин, меня обрабатывали. Потом Биллибой или Тем, не помню уж который из них, говорит:
      - Ладно, хватит, корeш, по-моему, довольно, как ты думаешь? - И они напоследок каждый по разу врезали мне толтшок в лицо, я повалился и остался лежать на прошлогодней траве. холод стоял жутки, но я его не чувствовал. Потом они вытерли руки, снова надели кителя и шлемы и сели в машину.
      - Когда-нибудь еще встретимся, Алекс, - проронил Биллибой, а Тем разразился своим клоунским смехом. Шофер дочитал страницу, отложил книжку, потом завел мотор, и они уехали в сторону города, причем оба - и бывший мой друг, и бывший враг - на прощанье сделали ручкой. А я остался лежать в полном о^рубe. Боль подступила не сразу, навалилась, меня всего скорчило, а тут еще пошел ледяной дождь. Людей поблизости видно не было, не было ни домов, ни даже огонечка. Куда же мне идти, бездомному и почти без дeнe) в карманах? И я от жалости к себе заплакал: ууух-хуу-хууу. Потом встал и поплелся прочь.
      4
      Дом, дом, дом - вот все, что мне было нужно, и как раз именно "ДОМ" попался мне на пути, бллин. Я брел сквозь тьму не по-городскому, а просто напрямик, туда, откуда доносился шум сельскохозяйственной машины. Вышел в результате к какому-то поселку, который показался мне смутно знакомым, однако поселки - они все похожи, особенно в темноте. Несколько домиков, пивная, а в самом конце поселка, слегка этак на отшибе - небольшой коттеджик, и на его воротах название: "ДОМ". Под ледяным дождем я вымок до нитки, так что мой боевой костюм уже не выглядел супермодным, теперь я в нем скорей похож был на мокрую курицу, тем более что моя роскошная шeвeлиу-рa превратилась в нашлепку, будто какой-то кaл распластан по голове, a мордeр был, надо полагать, изукрашен ссадинами и синяками; трогая языком зуббя, я обнаружил, что некоторые шатаюця. Все тело у меня ныло и болело, ужaсно хотелось пить, и я ловил ротом ледяные капли, а в желудке пело и ворчало оттого, что я с утра не ел, да и утром-то поел довольно-таки, бллин, условно.
      "ДОМ"; что ж, дом так дом - может быть, там и люди найдуця, кто бы помог мне. Я отворил калитку и захлюпал под дождем, переходящим в снег, по дорожке, потом тихонько, жалобно постучал в дверь. Никто не отозвался, и я постучал тшутмшутт сильнее и дольше, после чего послышались шаги. Дверь отворилась, и мужской голос спросил: "Да, что такое? "
      - О, - взмолился я, - пожалуйста, помогите. Меня избили полицейские и оставили умирать на дороге. Пожалуйста, дайте мне чего-нибудь выпить и погреться у огня, сэр, прошу вас.
      Дверь полностью отворилась, за ней был мягкий свет и доносилось тресь-тресь поленьев, горевших в камине. - Входите, - сказал открывший дверь, - кто бы вы ни были. Помоги вам Господь, бедняга, входите, дайте на вас взглянуть.
      Я еле переступил порог, причем не очень-то и притворялся, бллин, я действительно чувствовал себя хуже некуда. Добрый этот вeк обхватил меня руками за плечи и помог добрести до комнаты, где горел камин, и уж тут-то я сразу понял, где я и почему надпись "ДОМ" над воротами показалась мне такой знакомой. Я поглядел на хозяина, который тоже смотрел на меня, да так сочувственно, и теперь я его тоже вспомнил. Меня-то он, конечно, не припомнит, потому что в те беззаботные. денечки мы с моими так называемыми друзьями на все большие дрaцинги, крaстинги и прочие всякие выступления ходили в масках. хозяин был низкорослый очкастый вeк среднего возраста лет тридцати, а может, сорока или пятидесяти.
      - Сядьте к огню, - сказал он, - а я принесу вам виски и теплой воды. Боже ты мой, надо же, как вас отделали! - И он вновь окинул меня сочувственным взглядом.
      - Полицейские, - буркнул я. - Чертовы гады полицейские.
      - Еще одна жертва, - проговорил он со вздохом. - Жертва эпохи. Сейчас принесу виски, а потом я должен немножко промыть вам раны. - И вышел. Я оглядел маленькую уютную комнатку. Почти сплошь книги, камин, пара стульев, а женской руки как-то не заметно. На столе пишущая машинка, множество скомканных бумажек, и мне сразу вспомнилось, что этот вeкписатель. "Заводной апельсин" - вот он что писал тогда. Даже забавно, что я это вспомнил. Но выдавать себя не следовало, потому что нынче мне без его помощи и доброты - никуда. Подлые гриaзныje выродки в той беленькой больничке сделали меня таким, что теперь мне без доброты и помощи хоть пропадай, они даже так сделали, чтобы я и сам не мог не предлагать другим. помощь и доброту, если кому-нибудь таковая понадобиця.
      - Ну вот, готово, - сказал хозяин, вернувшись. Он дал мне горячее подкрепляющее питье в стакане, и мне стало получше, потом промыл мне ссадины на лицe. Потом говорит:
      - Теперь в горячую ванну, я сейчас вам воды напущу, а потом за ужином все расскажете; я приготовлю, пока вы в ванне.
      Во, бллин, я от такой доброты аж чуть не всплакнул, и он, видимо, заметил в моих глaззях слезы, потому что сказал: "Ну-ну-ну" и потрепал меня по плечу.
      В общем, поднялся я на второй этаж, залез в ванну, а он принес мне пижаму и халат, согретые у огня, и еще пару очень поношенных тапок. Теперь, бллин, несмотря на всю ломоту и боль, я определенно чувствовал, что скоро мне будет гораздо лучше. Спустившись, я обнаружил, что на стол уже накрыто; ножи, вилки, хлеб, бутылка соуса "Прима", и вот он уже несет зaмeтшa-тeллнуjу яичницу с ломтиками ветчины и сосисок и большие кружки горячего сладкого тшaя с молоком. Я прямо разнежился: тепло, еда, а я оказался жутко голодным, так что после яичницы я умял ломтик за лорнти-ком весь хлеб, намазывая его маслом и клубничным джемом из большой банки.
      - Здорово! - сказал я. - Как же мне вас отблагодарить?
      - Мне кажеця, я знаю, кто вы, - сказал он. -- Если вы действительно тот, за кого я вас принимаю, то вы, друг мой, попали прямо по адресу. Это ведь ваше фото в сегодняшних газетах? Если так, то вас сюда послало само провидение. Вас пытали в тюрьме, потом выкинули, и теперь вас взялись мучить полицейские. Бедный мальчик, у меня, на вас глядя, сердце кровью обливаеця.
      От этих слов, бллин, я прямо так и онемел, аж челюсть отпала.
      - Вы не первый, кто пришел сюда в минуту несчастья, - продолжал он. - Окрестности нашего поселка полиция почему-то избрала любимым местом для своих расправ. Но это просто перст Божий, что и вы, тоже своего рода жертва, пришли сюда. Но, может быть, вы что-то слышали обо мне?
      Мне надо было соблюдать осторожность, бллин, и я сказал:
      - Я слышал про "Заводной апельсин". Я его не читал, но слышал о нем.
      - О! - воскликнул он, и его лицо просияло, как медный таз в ясный полдень. - Ну, теперь о себе расскажите.
      - Да особенно-то рассказывать мне нечего, сэр, - как бы скромничая, промямлил я. - Так, были кое-какие шалости, ребячество в общем-то, и в результате мои так называемые друзья уговорили меня - или даже скорей заставили - ворваться в дом к одной старой птицe - то есть в смысле леди. Плохого-то я ничего не хотел. К несчастью, когда эта леди вышвыривала меня вон, куда я и сам, по своей воле бы вышел, ее бедное доброе сердце не выдержало, и она вскоре умерла. Меня обвинили в том, что я оказался причиной ее смерти. Ну и посадили в тюрьму, сэр. - Да-да-да-да, дальше, дальше! Там меня выбрал министр нутряных, или внутря-ных, или каких еще там дел, и на мне стали испытывать этот самый метод Людовика.
      - Вот-вот, о нем расскажите, - весь загорелся он и придвинулся ко мне ближе, попав рукавом свитера в перепачканную джемом тарелку, которую я от себя отодвинул. Ну, я ему и рассказал. Все как есть, бллин, рассказал. Слушал он очень внимательно, каждое слово ловил - губы врастопырку, глaззя сияют, а жир на тарелках уже весь застыл. Когда я закончил, он встал и, убирая посуду, все что-то кивал и хмыкал себе под нос. - Да я сам уберу, сэр, мне запросто. - Нет-нет, отдыхай, отдыхай, парень, - отозвался он, так открутив кран, что оттуда рванул кипяток пополам с паром. - Ты, надо полагать, очень грешен, но наказание оказалось совершенно несоразмерным. Они тебя я даже не знаю во что превратили. Лишили человеческой сущности. У тебя больше нет свободы выбора. Тебя сделали способным лишь на социально приемлемые действия, сделали машиной, производящей добродетель. И вот еще что ясно видиця: маргинальные эффекты. Музыка, половая любовь, литература и искусство - все это теперь для тебя источник не удовольствия, а только лишь боли.
      - Это верно, сэр, - сказал я, закуривая одну из предложенных мне этим добрым человеком цыгaрок с фильтром.
      - Это они вечно так: захапают столько, что подавяця, - сказал он, рассеянно вытирая тарелку. - Но даже само их намерение уже грех. Человек без свободы выбора - это не человек.
      - Вот и свищ мне тоже так говорил, сэр, - подтвердил я. - То есть в смысле тюремный священник.
      -- А? Что? Ну конечно, разумееця. Он-то понятно, иначе какой же он был бы христианин! Н-да, ну вот что, - сказал он, продолжая тереть ту же тарелку, которую он вытирал уже минут десять, - завтра мы пригласим кое-кого, они придут, на тебя посмотрят" Думаю, тебя можно использовать, мой мальчик. Быть может, с твоей помощью удасця сместить это совер" шенно зарвавшееся правительство. Превращение нормального молодого человека в заводную игрушку не может рассматриваться как триумф правительства, каким бы оно ни было, если только оно открыто не превозносит свою жестокость. - При этом он все еще вытирал ту же тарелку. Я говорю:
      - Сэр, вы вытираете одну и ту же тарелку, сэр. Я с вами согласен, сэр, насчет жестокости. Наше правительство, сэр, похоже, очень жестокое.
      - Тьфу ты, - спохватился он, словно впервые увидев в своих руках тарелку, и отложил ее. - Все никак не привыкну, - говорит, - по хозяйству управляться. Раньше этим жена занималась, а я только книжки писал.
      - Жена, сэр? Она что, ушла от вас, бросила? - Мне действительно интересно было узнать про его жену, я ее хорошо помнил.
      - Да, ушла, - сказал он громко и горестно. - Умерла она, вот ведь какое дело. Ее жестоко избили и изнасиловали. Шок оказался слишком силен. Убили прямо здесь, в этом доме. - Его руки, сжимавшие полотенце, дрожали. - В соседней комнате. Нелегко было заставить себя продолжать тут жить дальше, но она бы сама хотела, чтобы я жил здесь, где все пронизано светлой памятью о ней. Да, да, да. Бедная девочка.
      Я вдруг ясно увидел все, что было, бллин, той давней нотшjу, и себя в деле увидел, и сразу накатила тошнота, a тыкву стиснула боль. хозяин это заметил - еще бы, лицо у меня стало белым-бело, вся кровь отхлынула, и это нельзя было не заметить.
      - Идите-ка спать, - сочувственно сказал он. - Я вам постелил в вашей комнате. Бедный, бедный мальчик, как много вам пришлось вынести. Жертва эпохи, такая же, как и она. Бедная, бедная, бедная девочка.
      5
      Ночью я замечательно выспался, бллин, вообще без никаких снов, утро выдалось очень ясным и морозным, а снизу доносилась аппетитная вонн завтрака, который жарили не кухне в первом этаже. Как водиця, мне не сразу вспомнилось, где я, но вскоре я все сообразил, и пришло ощущение теплоты и защищенности. Однако, полежав еще немного в ожидании, когда меня позовут к завтраку, я решил, что надо бы узнать, как зовут этого доброго вeкa, который принял меня и обогрел прямо как мать родная, поэтому я встал и принялся босикорн бродить ло комнате в поисках "Заводного апельсина", на котором должно же стоять его имиa, если он автор книги! Но в моей комнате ничего, кроме кровати, стула и настольной лампы, не было, поэтому я зашел в комнату хозяина, которая была по соседству, и там первым делом увидел на стенке его жену - огромное увеличенное фото, так что мне опять стало немножко не по себе от воспоминаний. Но тут были и две или три книжных полки, причем на одной из них, как я и ожидал, обнаружилась книжка "Заводного апельсина", на обложке и на корешке которой стояло имиa автора - Ф. Александр. Боже праведный, - подумал я, - он тоже Алекс! Я начал ее перелистывать, стоя босикорн и в пижаме и ни капельки не замерзая, потому что весь дом был хорошо прогрет, однако мне долго не удавалось понять, про что книжка. Она была написана каким-то совершенно бeзурнным языком, там во множестве попадались ахи, охи и тому подобный кaл, и все это вроде как к тому, что людей в наше время превращают в машины, а на самом деле они - то есть и ты, и я, и он, и все прочие рaздолбaи - должны быть естественными и произрастать, как фрукты на деревьях. Ф. Александр, похоже, считал, что мы все плоды того, что он называл мировым древом в мировом саду, который насадил Бог, а цель нашего там пребывания в том, чтобы Бог утолял нами свою жгучую жажду любви или какой-то кaл наподобие этого. Вся эта абракадабра мне совсем не понравилась, бллин, и я подумал, до чего же на самом-то деле этот Ф. Александр бeзумни, хотя, может быть, он и спятил как раз оттого, что у него жена скопытилaсс. Но тут он позвал меня вниз совершенно здравым таким нормальным голосом, в котором была и радость, и любовь, и всякий прочий кaл, ну и ваш скромный повествователь к нему спустился.
      - Долго спите! - сказал он, ковыряя ложечкой яйцо всмятку и одновременно снимая с гриля поджаренный ломтик черного хлеба. - Без малого десять. Я уже не первый час на ногах, поработать успел. - Новую книжку писали? - поинтересовался я.
      - Нет-нет, сейчас - нет, - ответил он. Мы мирно уселись, принявшись хрустеть скорлупой и поджаренным хлебом, запивая завтрак молоком и тшajeм из большущих обjомистых кружек. - Звонил тут кое-кому по телефону.
      - Я думал, у вас нет телефона, - сказал я, целиком занявшись выковыриванием яйца и совершенно не следя за своими словами.
      - Почему это? - спросил он, вдруг насторожившись как какое-то верткое животное, ложечка так и застыла у него в руке. - Почему вы думали, что у меня нет телефона?
      - Да нет, - сказал я, - нипочему, просто так. - Сказал, а сам думаю: интересно, бллин, много ли он запомнил из начальной стадии той нотши, когда я подошел к двери со старой сказкой про то, что надо позвонить, вызвать врача, а она ответила, что телефона нет. Он оч-чень этак внимательно на меня глянул, но потом опять стал вроде как добрым и дружелюбным и принялся доедать яйца. Пожевал-пожевал и говорит:
      - Ну так вот, значит, я позвонил нескольким людям, которых может заинтересовать ваша история. Вы можете стать очень мощным оружием, в том смысле, чтобы наше подлое правительство лишилось всяких шансов на предстоящих выборах. Один из главных козырей правительства - то, как оно последние несколько месяцев теснит преступность. - Он снова внимательно посмотрел на меня поверх наполовину выеденного яйца, и вновь я подумал: вдруг он знает, какую роль я сыграл в его жизни. Однако он как ни в чем не бывало продолжал: - Брутальных хулиганствующих юнцов стали привлекать для работы в полиции. Вовсю начали разрабатывать антигуманные и разрушающие личность методы перевоспитания. - И пошел чесать, и пошел, да все такие слова научные, бллин, и этакий бeзумни блеск в глазах. - Мы, - говорит, уже все это видели. В других странах пока что. Но это ж ведь лиха беда начало. И оглянуться не успеем, как получим на свою голову весь аппарат тоталитаризма. - Эк, думаю, его зацепило-то, а сам потихоньку желток выедаю да тостом захрупываю.
      - А я-то, - говорю, - тут при чем, сэр? - Вы? - слегка тормознулсиa он, все так же Ье-зумно блуждая взглядом. - Вы живое свидетельство их дьявольских козней. Народ, обычные простые люди должны знать, они понять должны... - Бросив завтрак, хозяин встал и заходил по кухне от раковины к кладовке, продолжая громко витийствовать; - Разве хотят они, чтобы их сыновья становились такими же несчастными жертвами, как вы? Не само ли правительство теперь будет решать, что есть преступление, а что нет, выкачивая жизнь, силу и волю из каждого, кого оно сочтет потенциальным нарушителем своего спокойствия? - Тут он несколько приуспокоился, но к выковыриванию желтка не возвращался. - Я статью написал, - говорит, сегодня утром, пока вы спали. Через денек-другой выйдет, вкупе с фотографией, где вы избиты и замучены. Вам надо ее подписать, мой мальчик, там полный отчет о том, что с вами сделали.
      - Да вам-то с этого, - говорю, - что толку, сэр? Ну, в смысле, кроме бaбок, которые вам за эту вашу статью заплатят? Я к тому, что зачем вам против этого самого правительства так уж упираться, если мне, конечно, позволено спрашивать?
      Он ухватился за край стола и, скрипнув прокуренными желтыми зуббями, говорит:
      - Кто-то должен бороться! Великие традиции свободы требуют защиты. Я не фанатик. Но когда вижу подлость, я ее стремлюсь уничтожить. Всякие партийные идеи - ерунда. Главное - традиции свободы. Простые люди расстаюця с ними, не моргнув глазом. За спокойную жизнь готовы продать свободу. Поэтому их надо подкалывать, подкалывать! - и с этими словами, бллин, он схватил вилку и ткнул ею - рaзи рaз! - в стену, так что она даже согнулась. Отшвырнул на пол. Вкрадчиво сказал: - Питайся, питайся получше, мой мальчик, бедная ты жертва эпохи! - отчего я с совершенной ясностью понял, что он близок к помешательству. - Ешь, ешь. Вот, мое яйцо тоже съешь. Однако я не унимался:
      - А мне что с этого будет? Меня сделают снова нормальным человеком? Я смогу снова слушать хоральную симфонию без тошноты и боли? Смогу я снова жить нормальной жизннjу? Со мной-то как? 1 Он бросил на меня такой взгляд, бллин, будто совершенно об этом не думал, будто моя жизнн вообще ерунда, если сравнивать с ней Свободу и всякий прочий кaл; в его взгляде сквозило какое-то даже удивление, что я сказал то, что сказал, словно я проявил
      - Нет-нет, сейчас - нет, - ответил он. Мы мирно уселись, принявшись хрустеть скорлупой и поджаренным хлебом, запивая завтрак молоком и тшajeм из большущих обjорнислых кружек. - Звонил тут кое-кому по телефону.
      - Я думал, у вас нет телефона, - сказал я, целиком занявшись выковыриванием яйца и совершенно не следя за своими словами.
      - Почему это? - спросил он, вдруг насторожившись как какое-то верткое животное, ложечка так и застыла у него в руке. - Почему вы думали, что у меня нет телефона?
      - Да нет, - сказал я, - нипочему, просто так. - Сказал, а сам думаю: интересно, бллин, много ли он запомнил из начальной стадии той нотши, когда я подошел к двери со старой сказкой про то, что надо позвонить, вызвать врача, а она ответила, что телефона нет. Он оч-чень этак внимательно на меня глянул, но потом опять стал вроде как добрым и дружелюбным и принялся доедать яйца. Пожевал-пожевал и говорит:
      - Ну так вот, значит, я позвонил нескольким людям, которых может заинтересовать ваша история. Вы можете стать очень мощным оружием, в том смысле, чтобы наше подлое правительство лишилось всяких шансов на предстоящих выборах. Один из главных козырей прави^льства - то, как оно последние несколько месяцев теснит преступность. - Он снова внимательно посмотрел на меня поверх наполовину выеденного яйца, и вновь я подумал: вдруг он знает, какую роль я сыграл в его жизни. Однако он как ни в чем не бывало продолжал: - Брутальных хулиганствующих юнцов стали привлекать для работы в полиции. Вовсю начали разрабатывать антигуманные и разрушающие личность методы перевоспитания. - И пошел чесать, и пошел, да все такие слова научные, бллин, и этакий бeзумни блеск в глазах. - Мы, - говорит, уже все это видели. В других странах пока что. Но это ж ведь лиха беда начало. И оглянуться не успеем, как получим на свою голову весь аппарат тоталитаризма. - Эк, думаю, его зацепило-то, а сам потихоньку желток выедаю да тостом захрупываю.
      - А я-то, - говорю, - тут при чем, сэр? - Вы? - слегка тормознулсиa он, все так же Ье-зумно блуждая взглядом. - Вы живое свидетельство их дьявольских козней. Народ, обычные простые люди должны знать, они понять должны... - Бросив завтрак, хозяин встал и заходил по кухне от раковины к кладовке, продолжая громко витийствовать; - Разве хотят они, чтобы их сыновья становились такими же несчастными жертвами, как вы? Не само ли правительство теперь будет решать, что есть преступление, а что нет, выкачивая жизнь, силу и волю из каждого, кого оно сочтет потенциальным нарушителем своего спокойствия? - Тут он несколько приуспокоился, но к выковыриванию желтка не возвращался. - Я статью написал, - говорит, сегодня утром, пока вы спали. Через денек-другой выйдет, вкупе с фотографией, где вы избиты и замучены. Вам надо ее подписать, мой мальчик, там полный отчет о том, что с вами сделали.
      - Да вам-то с этого, - говорю, - что толку, сэр? Ну, в смысле, кроме бaбок, которые вам за эту вашу статью заплатят? Я к тому, что зачем вам против этого самого правительства так уж упираться, если мне, конечно, позволено спрашивать?
      Он ухватился за край стола и, скрипнув прокуренными желтыми зуббями, говорит:
      - Кто-то должен бороться! Великие традиции свободы требуют защиты. Я не фанатик. Но когда вижу подлость, я ее стремлюсь уничтожить. Всякие партийные идеи - ерунда. Главное - традиции свободы. Простые люди расстаюця с ними, не моргнув глазом. За спокойную жизнь готовы продать свободу. Поэтому их надо подкалывать, подкалывать! - и с этими словами, бллин, он схватил вилку и ткнул ею - рaз! рaз! - в стену, так что она даже согнулась. Отшвырнул на пол. Вкрадчиво сказал: - Питайся, питайся получше, мой мальчик, бедная ты жертва эпохи! - отчего я с совершенной ясностью понял, что он близок к помешательству. - Ешь, ешь. Вот, мое яйцо тоже съешь. Однако я не унимался:
      - А мне что с этого будет? Меня сделают снова нормальным человеком? Я смогу снова слушать хоральную симфонию без тошноты и боли? Смогу я снова жить нормальной жизннjу? Со мной-то как? 1 Он бросил на меня такой взгляд, бллин, будто совершенно об этом не думал, будто моя жизнн вообще ерунда, если сравнивать с ней Свободу и всякий прочий кaл; в его взгляде сквозило какое-то даже удивление, что я сказал то, что сказал, словно я проявил недопустимый эгоизм, требуя чего-то для себя. Потом говорит:
      - А, да. Ну, ты живой свидетель, мой мальчик. Доедай завтрак и пойдем, посмотришь, что я написал - статья пойдет в "Уикли Трампет" под твоим именем.
      Н-да, бллин, а написал он, оказываеця, длинную и очень слезливую пaрaшу; я читал ее вне себя от жалости к бедненькому мaллтшику, который рассказывал о своих страданиях и о том, как правительство выкачало из него всю волю к жизни, а потому, дескать, народ должен не допустить, чтобы им правило такое злонамеренное и подлое руководство, а сам этот бедный страдающий мaллтшик был, конечно же, не кто иной, как в. с. п" то есть ваш скромный повествователь.
      - Очень хорошо, - сказал я. - Просто бaлдеж. Вы прямо виртуоз пера, пaпик.
      В ответ он этак с прищуром глянул на меня и говорит:
      - Что-что? - будто он меня не расслышал. - А, это... - говорю. Это такой жаргон у нaдцa-тых. Все тинэйджеры на этом языке изъясняюця.
      Потом он пошел на кухню мыть посуду, а я остался, сидя по-прежнему в пижамном одеянии и в тапках и ожидая, что будет в отношении меня предприниматься дальше, потому что у самого у меня планов не было никаких, бллин.
      Когда, от двери донеслось дилинь-дилинь-дилинь-канье звонка, Ф. Александр Великий был все еще на кухне.
      - Вот! - воскликнул он, выходя с полотенцем в руках. - Это к нам с тобой. Открываю. - Ну, отворил, впустил; в коридоре послышались дружеские привецтвия, всякие там ха-ха-ха, и погода отвратная, и как дела, и тому подобный кaл, а потом они вошли в комнату, где был камин, книжка и статья о том, как я настрадался, увидели меня, заахали. Пришедших было трое, и Ф. Алекс назвал мне их имeнa. Один был 3. Долин - одышливый прокуренный толстячок, кругленький, в больших роговых очках, все время перхающий кaши-кaшл-кaши - с окурком цыгaрки во рту; он все время сыпал себе на пиджак пепел и тут же смахивал его суетливыми рукeрaми. Другой был Неразберипоймешь Рубинштейн - высоченный учтивый стaр! кaшкa с джентльменским выговором и круглой бородкой. И, наконец, Д. Б. Да-Сильва быстрые движения и парфюмерная вонн. Все они долго и внимательно меня разглядывали и, казалось, результатами осмотра остались довольны до чрезвычайности. 3. Долин сказал:
      - Что ж, прекрасно, прекрасно. Этот мальчик может оказаться орудием весьма действенным. Впрочем, не повредило бы, если б он выглядел похуже и поглупее - этаким, знаете ли, зомби. Делу пошло бы на пользу. Надо будет что-нибудь в этом направлении предпринять, и непременно!
      тре? насчет зомби мне не очень-то понравился, и я сказал:
      - Что за дела, вaстшe! Что вы такое готовите своему мeнншому другу? Но тут Ф. Александр пробормотал: - Странно, очень странно, но этот голос мне что-то напоминает. Где-то мы уже встречались, ну точно ведь встречались! - И он, нахмурившись, погрузился в воспоминания, а я решил, что с ним, бллин, надо поосто-рожнее. Д. Б. Да-Сильва и говорит:
      - Главное - митинги. Первым долгом покажем его народу на митинге. Разбитая жизнь-вот тональность. Людей надо взволновать. - И он показал все свои тридцать с лишним зуббjeв, очень белых на фоне смуглого, слегка иностранного на вид, лицa.
      - Никто, - вновь подал голос я, - не говорит мне, что самому-то мне со всего этого1 Меня пытали в тюрьме, вышвырнули из дому собственные родители, которых совершенно подмял под себя этот их постоялец, потом меня избили старики и чуть не убили менты, ну, и мне-то теперь - как? На это отозвался Рубинштейн:
      - Вот увидишь, парень. Партия не останеця неблагодарной. Нет-нет! Когда сделаем дело, ты получишь очень даже соблазнительный сюрпризик. Подожди, сам увидишь.
      - Да мне только одно и нужно! - выкрикнул я. - Мне только бы стать вновь нормальным, здоровым, каким я был раньше, - чтобы в жизни была радость, чтоб были настоящие друзья, а не такие, которые называют себя друзьями, а сами в душе предатели. Можете вы это сделать, да или нет? Кто-нибудь-может сделать меня снова прежним? Только это мне нужно, и только это я хочу у вас узнать. - кaшл-кaшл-кaши. У мученика на алтаре Свободы, - прочистив горло, заговорил 3. Долин, - есть определенные обязанности, и вы не должны забывать о них. А мы, в свою очередь, о вас позаботимся. - И он с дурацкой улыбочкой принялся поглаживать мне левую руку, словно я буйно помешанный. Я возмутился:
      - Перестаньте обращаться со мной, как с вещью, которую надо пристроить к делу. Я не такой идет, как вы думаете, глупые выродки. Рядовые прeступники - народ темный, но я-то не рядовой, не какой-нибудь тем недоразвитый. Вы меня слушаете?
      - Тем, - задумчиво проговорил Ф. Александр. - Тем. Где-то мне это имя попадалось. Тем.
      - А? - обернулся я. - При чем тут Тем? Вы-то что можете знать про Тема? - и махнул рукой: - О, Господи! - Причем мне очень не понравилась промелькнувшая в его глазах догадка. Я пошел к двери, чтобы подняться наверх, забрать свою одежду и слиниaтт.
      - Неужто такое бывает? - проговорил Ф. Александр, оскалив свои пятнистые зуббиa и бeзумно вращая глазами. - Нет-нет, не может быть. Но попадись мне тот гад, Богом клянусь, я разорву, его в клочья. Да-да, клянусь, я руки-ноги ему повыдергаю!
      - Ну-ну, - сказал Д. Б. Да-Сильва, похлопывая его по груди, как псa, которого надлежит успокоить. - Все в прошлом. То были совсем другие. Нам надо помочь бедной жертве. Мы должны это сделать во имя Будущего и нашего Дела.