- Вот вам истинный христианин! - воскликнул доктор Бродский. - Он с готовностью подставит другую щеку; он взойдет на Голгофу, лишь бы не распинать других; при одной мысли о том, чтобы убить муху, ему станет тошно до глубины души. - И он говорил правду, бллин, потому что, когда он сказал это, я подумал о том, как убивают муху, и сразу почувствовал чуть заметный наплыв тошноты, но тут же справился, оттолкнул и тошноту, и боль тем, что стал думать, как муху кормят кусочками сахара и заботяця о ней, будто это любимый щенок, пaдиa этакая. - Перевоспитан! - восторженно выкрикнул Бродский. - Господи, возрадуюця уповающие на тебя!
      - Главное, - зычно провозгласил министр внутренних дел, - метод работает!
      - Да-а, - протянул тюремный свищ вроде как со вздохом, - ничего не скажешь, работает. Господи, спаси нас всех и помилуй.
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      - Ну, что же теперь, а?
      Это уже, бллин, я сам себя спрашивал на следующее утро, стоя заворотами белого здания, пристроенного к старой Гостюрьме; светало; одет я был, как тогда, вечером два года назад, в руках держал тостши пакет с немногочисленными пожитками и весьма скромной суммой денег, которыми на первое время милостиво снабдило меня тюремное начальство, будь оно неладно.
      Остаток предыдущего дня утомил меня несказанно: пришлось давать бесконечные интервью перед телекамерами и вспышками фоторепортеров - блесь, блесь, блесь - вновь и вновь я должен был показывать, как меня корчит от одного упоминания о мaхaловкe, нести постыдную тшуш и кaл. Потом я рухнул в постель и чуть ли не в тот же миг, как мне показалось, меня разбудили и сказали, чтобы я выметался, чтобы шел домой, - они, дескать, не хотят больше видеть вашего скромного повествователя, бллин. Ну и вот, стою тут ни свет ни заря, перебираю в левом кармане дeнг, позвякиваю ими и недоуменно соображаю: - Ну, что же теперь, а? Первым делом я решил пойти куда-нибудь позавтракать - все же с утра маковой росинки во рту не держал, так меня старались поскорей выпихнуть на свободу. Всего чашку тшaя и выпил. Гостюрьма располагалась в довольно-таки непотребной части города, однако маленьких рабочих столовок кругом было полно, и вскоре я набрел на одну из них, бллин. Там было мерзко, стояла вонн. c потолка свисала единственная лампочка, засиженная мухами до того, что едва светилась; рабочие по дороге на утреннюю смену рубaли здесь жуткого вида сосиски, с чавканьем запивая их тшajeм и заглатывая один за другим куски хлеба - хрумп-хрумп-хрумп, - а когда хлеб на столе кончался, требовали еще. Девица, которая их обслуживала, была страшненькая, но с большими грудиaми, и некоторые из посетителей то и дело пытались ее с хохотом облапить, она в ответ хихикала, и от одного вида всего этого меня тянуло блeвaнутт. Однако я очень вежливо, джентльменским голосом заказал поджаренного хлеба с джемом и тшajeм, уселся в темном углу и стал есть и пить.
      Пока я питался, в заведение вошел продавец газет, маленький карлик, весь рaскхристaнныи, грязный, преступного вида парень в толстых очках со стальными дужками, одетый в какое-то тряпье цвета заплесневелого смородинового пудинга. Я купил газету, решив для возвращения в колею нормальной жизни сперва узнать, что происходит в мире. Оказавшаяся у меня в руках газета, по всей вероятности, была правительственной, потому что единственное, чему посвящалась вся первая страница, это чтобы каждый непременно приложил все силы для переизбрания правительства на новый срок во время всеобщих выборов, до которых вроде бы оставалось недели две или три. хвастливо расписывалось, как много правительство сделало за последний год, насколько возрос экспорт, какие великие у него успехи на международной арене, как улучшилась социальная защищенность и всякий прочий кaт. Но больше всего правительство кичилось тем, как ему за последние полгода удалось якобы сделать улицы безопаснее для всех законопослушных жителей, кому приходиця ходить по ним вечерами, а достигнуто это было увеличением жалованья полицейским и более строгим отношением полиции к хулиганствующим юнцам, извращенцам и грабителям, и так далее, и тому подобный кaл. Это уже некоторым образом заинтересовало вашего скромного повествователя. А на второй странице оказалась мутная фотография, с которой смотрел на меня некто очень и очень знакомый; на поверку оказалось, что это я сам и есть. Смотрел я с нее мрачно и вроде как испуганно, но это единственно из-за вспышек, которыми мне - блесь-блесь-блесь - то и дело слепили глаза. Подпись гласила, что это первый выпускник нового Государственного Института Исправления Преступных Элементов, излеченный от криминальных инстинктов всего за две недели и ставший теперь законобоязненным добрым гражданином, и дальше все такой же кaт. Чуть дальше здесь же обнаружилась очень хвастливая статья о методе ЛюДовика, о том, какое мудрое у нас правительство и опять всякий кaл. Снова фотография; похоже, и этого человека я знаю: конечно, министр внутренних дел. Он беспардоннейшим образом хвастался, что предвидит наступление эры полной победы над преступностью, когда не надо будет опасаться подлых нападений несовершеннолетних хулиганов, извращенцов, грабителей, и снова кaл в том же духе. Зарычав от ярости, я швырнул газету на пол, и она накрыла лужицы расплесканного тшaя, крошки и отвратительные плевки поганых животных, которые посещали эту столовку. - Ну, что же теперь, а? А что теперь? Видимо, домой, бллин, пора преподнести сюрприз папапе с мамой: сын, дескать, вернулся, снова он в лоне семьи. Потом я лягу на кровать в своем зaкуткe и, слушая прекрасную музыку, подумаю о том, что теперь делать со своей жизннjу. сa день до того представитель комиссии по социальной интеграции выдал мне длинный перечень мeст, куда я мог обратиться в поисках работы, он даже звонил обо мне разным людям, однако у меня, бллин, не было ни малейшего желания прямо сразу начинать вкaлывaтт. Сперва следует тшу+ок отдохнуть, да-да, и спокойно подумать, лежа в кровати под звуки прекрасной музыки.
      Так что вперед, автобусом до центра, потом другим автобусом до Кингсли-авеню, а оттуда до нашего квартала рукой подать. Думаю, вы поверите, что сердце у меня от волнения так и стучало - тук-тук, тук-тук, тук-тук! На улицах было пустынно (раннее зимнее утро), и когда я вошел в вестибюль нашего дома, там не было никого, кроме нaгих тшeловeков и жeнстшин по стенам, занятых трудовыми подвигами. Что удивило ^деня, так это чистота все убрано, подкрашено, не было даже обведенных овалами всяких слов, накарябанных рядом с ро+aми славных тружеников; не было подрисованных к их фигурам непристойных частей тела - куда только подевались все похабствующие мaллтшики с фломастерами. Еще меня удивило, что лифт работал. Едва я нажал кнопку, он загудел и съехал вниз, причем, зайдя в него, я снова удивился, до чего там внутри было чисто.
      Я поднялся на десятый этаж, поглядел на ничуть не изменившуюся дверь под номером 10-8, и у меня даже руки задрожали, когда я вынул из кармана маленький ключик, чтобы отпереть ее. Однако я решительно сунул ключ в скважину, повернул, отворил дверь и вошел, встреченный взглядами трех пар удивленных, почти испуганных глaззjeв, две из которых принадлежали па и ма, но был с ними и еще один вeк, которого я прежде никогда не видел, большой, толстый мужик в рубашке и штанах с подтяжками; расположившись как дома, он прихлебывал тшaи с молоком и хрусть-хрусть хрустел поджаренным хлебом с яичницей. Этот незнакомец заговорил первым:
      - Ты кто такой, приятель? Откуда у тебя ключ взялся? Вон оцюда, пока я тебе мордeр не искровянил. Выйди и постучись. И говори, что нужно, да побыстрее!
      Мама и папа остолбенело застыли - значит, газету еще не прочли, и тут я вспомнил, что газету ведь доставляют уже после того, как папа уйдет на работу. Но тут голос подала мать:
      - Ой! Убежал, удрал! Что же нам делать? Скорее надо звонить в полицию, ой-ей-ей! Ах ты паршивец, гадкий мальчишка, снова ты нас позоришь! - И, провалиться мне на этом самом месте, она как взвоет: - УУУУУ-^УУ-^УУУУУУ" - Но я принялся объяснять, дескать, хотите, можете позвонить в Гостюрьму, проверить, а этот незнакомец сидел и хмурился, глядя на меня так, будто вот-вот двинет меня по мордeр волосатым своим мясистым кулачищем. А я говорю;
      - Может быть, сперва ты ответишь, a корeш? С каких пор ты здесь появился и за каким fигорн? Мне не нравиця тон, которым ты говорил со мной. Смотри у меня! Ну, что скажешь?
      Незнакомцу было лет тридцать или сорок - отвратная рабоче-крестьянская рожa, причем сидит, рот разинул и смотрит на меня, не говоря ни слова. Тут заговорил отец:
      - Ты нас немножко врасплох застал, сын. Надо было известить заранее. Мы думали, тебе еще пять или шесть лет сидеть. Но ты не думай, - закончил он уже совсем печально, - что мы не рады видеть тебя на свободе.
      - А это еще кто такой? - спросил я. - Почему он не отвечает? В чем дело-то, вaстшe?
      - Это Джо, - сказала мать. - Квартирант. Мы ему комнату сдаем, понимаешь? - И вновь запричитала: - О Боже, Боже мой! - Слушай сюда, сказал этот Джо. - Я про тебя все знаю, парень. Знаю, что ты творил, и знаю, сколько принес горя, как поломал жизнь своим бедным родителям. Вернулся, значит? Будешь опять им кровь портить? Так знай, что это - только через мой труп, потому что они для меня как родные, а я им скорее сын, чем просто жилец.
      Раньше я бы на это расхохотался, однако теперь поднявшийся во мне рaздрaж вызвал волну тошноты, тем более что этот вeк на вид был примерно того же возраста, что и мать с отцом, - и. он еще смеет, глядите-ка, этак по-сыновнему пребнимать ее за плечи, мол, защищает, бллин!
      - А, вот, значит, как1 - проговорил я, чувствуя, что сам вот-вот расплачусь. - Ладно, даю тебе пять минут, и чтобы ты сам, твое шмохjо и весь прочий кaл из моей комнаты выметались! - С тем я прямиком шагнул к двери своей комнаты, пока этот увaлeнн не успел остановить меня. Открыл дверь, и у меня сердце прямо чуть на пол не вывалилось, потому что это была уже совсем не моя комната. Вместо развешанных по стенам флагов он всюду поналеплял фотографии боксеров - и поодиночке, и даже целыми командами, где - они стоят и сидят с нагло скрещенными на груди руками, а перед ними серебряный щит с гербом. Потом вижу - еще кое-чего не хватает. Ни проигрывателя, ни стеллажа для дисков, а еще исчезла коробка, где я хранил свои сокровища - бутылки с выпивкой и дуррjу и два сверкающих чистотой шприца. - Ах ты гад вони-литши, ну ты и поработал! - вскричал я. - Куда ты дел мои личные вещи, сволотш поганая? - Это я обращался к Джо, но ответил мне отец:
      - Все твои вещи, сын, забрала полиция. Теперь такой закон насчет компенсации жертвам.
      Очень трудно было бороться с подступающей дурнотой, голова болела кошмарно, во рту пересохло, я схватил со стола бутылку с молоком и присосался, на что Джо неодобрительно заметил: - Свинские у тебя манеры, знаешь ли. А я говорю:
      - Но она же умерла. Какая, еще ей компенсация? - Остались ее кошки, сын, - грустно проговорил отец. - Чтобы за ними было кому присматривать, пока не оглашено завещание, пришлось нанимать специального человека. В общем, полиция распродала твои вещи - одежду и все прочее, чтобы оплатить уход за кошками. Таков закон, сын. Ты, правда, никогда особым уважением к законам не отличался. Я так и сел, а тут еще этот Джо вякает: - Разрешение надо спрашивать, прежде чем сесть, свинья невоспитанная! Ну, я ему сразу в ответ;
      - Заткни свое жирное хиeбaло, боров! - А сам уже еле жив. Решив хоть немного улучшить свое состояние, я после этого стал говорить рассудительно и даже с улыбкой: - Слушай, это все-таки моя комната, разве нет? Это мой дом. Может, вы что-нибудь скажете, па, ма? - Однако они только хмуро на меня поглядывали, у мамы дрожали плечи, ее мокрое от слез лицо морщилось, а отец сказал:
      - Это надо как следует обдумать, сын. Мы не можем просто так взять и выкинуть Джо на улицу, верно ведь? Я в смысле, что у Джо здесь работа, контракт на два года, и мы с ним договор заключили, верно, Джо? & смысле, мы думали, тебе еще долго сидеть в тюрьме, а комната пропадает. - Он явно стыдился собственных слов, это бросалось в глаза. Поэтому я улыбнулся, чуть-чуть вроде как кивнул и говорю:
      - Все понял. Привыкли жить в мире, да еще и с прикормкой. Такие, значит, дела. А родной сын вам вроде как ненужная помеха. - И тут, хоть ешьте меня, хоть режьте мне бeицы, но поверьте, бллин: от жалости к себе я прямо вроде как расплакался. А отец говорит:
      - В общем, видишь ли, сын, Джо заплатил нам за месяц вперед. Я в смысле, что как бы мы ни решили насчет будущего, мы не можем сказать Джо, чтобы он прямо сейчас съехал, правда, Джо? - А этот Джо в ответ:
      - К тому же мне ведь надо и о вас заботиться, ведь вы мне как родные. хорошо ли будет, справедливо ли, если я уйду, бросив вас на милость этого юноши, этого чудовища, которое никогда не было вам настоящим сыном? Вот он сейчас хнычет, но это только уловки его лицемерия. Пусть идет и ищет себе комнату где-нибудь в другом месте. Пусть поймет, насколько пути его неправедны, пусть поймет, что скверный юноша, каким он был всегда, не заслуживает таких чудесных родителей, как вы.
      - Ладно, - вставая, сказал я, по-прежнему весь в слезах. - Теперь хоть знаю, на каком я свете. Никто не любит меня, никому я не нужен. Я страдал, страдал, страдал, и все хотят, чтобы я продолжал страдать. Я понял.
      - Ты заставлял страдать других, - сказал этот Джо. - Это всего лишь справедливо, чтобы ты как следует пострадал сам. Вот здесь, за этим круглым семейным столом, я целыми вечерами слушал рассказы о твоих подвигах, и это было ужасно. Прямо жить после этого не хотелось, ей-богу.
      - И зачем только, - проговорил я, - меня выпустили! Сидел бы себе в тюрьме и сидел. Все, ухожу. Вы больше никогда меня не увидите. Как-нибудь сам проживу, спасибо вам за все. Пусть это ляжет грузом на вашу совесть.
      - Не надо так воспринимать это, сын, - сказал отец, а мать, некрасиво перекосив рот, снова взвыла - УУУУ-^УУ-хуУУУ. - и Джо опять обнял ее за плечи, похлопывая и приговаривая "ну-ну, ну-ну", как бeзумни. Я встал и, весь разбитый, еле дотащился до двери -- пусть сами, бллин, со своей жуткои виной разбираюця.
      2
      Я шел по улице, не зная, куда и зачем иду, все в том же боевом костюме, на который все оборачивались, ежился от холода (был жутко холодный зимний день), и все, чего я хотел, это уйти от всего этого как можно дальше и по возможности не думать вообще ни о чем. Сел в автобус, доехал до центра, потом пешком к Тэй-лор-плейс, а там смотрю - магазин пластинок "мeло-дия", который я так любил посещать когда-то в прошлом, бллин, причем он совершенно не изменился, и, войдя, я даже ожидал увидеть там старого знакомого Энди ну, того лысого и дико тощего вeкa, у которого я всегда покупал диски. Но Энди там теперь не было, бллин, одни визги и вопли нaдцaтых (тинэйджеров, стало быть), которые, пританцовывая, слушали свой излюбленный эстрадный кaл, да и сам стоявший за прилавком продавец был вряд ли старше них; он все время щелкал костяшками пальцев и хихикал, как бeзумни. Я подошел, выждал, когда он удостоит меня взглядом, и говорю:
      - Я бы хотел послушать пластинку с моцартовской Сороковой. - Почему именно это взбрело мне в голову, даже и не знаю, как-то само собой получилось. Продавец говорит; - Сороковой - чего? Я говорю:
      - Симфонией. Симфонией номер сорок в соль миноре.
      - Xон-нaл - выкрикнул один из пританцовывавших нaдцaтых, мальчишка, заросший волосами до самых глаз. - Симфонией! Во дает! А семафории тебе не надо?
      Во мне уже начинал вскипать рaздрaж, но я старался справляться с ним, поэтому изо всех сил улыбался - и стоявшему за прилавком вeку, и приплясывающим шумливым нaдfсaтым. Продавец сказал:
      - Зайди вон в ту кабину, дружище, щас чего-нибудь подберу.
      Я вошел в крошечный зaкут, где покупателям давали прослушивать пластинки, которые они вознамерились купить, и продавец поставил на проигрыватель диск, но то была не Сороковая Моцарта, а моцартовская "Прага" - он, видимо, взял первую попавшуюся ему на полке пластинку Моцарта, отчего я начал всерьез сердиться, но старался совладать с этим чувством из страха перед тошнотой и болью, однако я совсем забыл то, чего забывать как раз не следовало, и теперь мне от этого. было хоть в петлю. Дело в том, что эти сволотши доктора устроили так, что любая музыка, которая навевает всякие там чувства, подымала теперь во мне такую же тошноту, что и всякий вид или поползновение к насилию. А все потому, что в фильмах насилие сопровождалось музыкой. Особенно запомнился мне тот ужaсни нацисцкий фильм с заключительной частью бетховенской Пятой. И вот теперь прекрасный Моцарт превращен в сущий ад. Я выскочил из магазина, за спиной, беснуясь, хохотали нaд+сaтыje, а продавец кричал: "Эй! Эй! Эй! " Но я не обращал внимания, шел, как пьяный, по улице и свернул за угол к молочному бару "коровa". Я знал, что мне нужно.
      зaвeдeниje было по-утреннему почти пусто. Внутри вид непривычный какие-то красные коровы по всем стенам, а за прилавком вeк тоже какой-то незнакомый. Но когда я сказал; "Молоко-плюс, двойное", - этот длиннолицый, гладко выбритый субъект сразу понял, что требуеця. Двойное молоко-плюс я отнес в одну из маленьких кабинок, по всем стенам окаймлявших зaвeдeниje и отгороженных от основного зала вроде как занавесками, там я сел на бархатный стул и принялся прихлебывать. Когда выпил стакан до дна, почувствовал: действует. На не очень-то аккуратно подметенном полу лежал обрывок серебряной бумажки от пачки с цыгaркaми, и у меня глaззя к нему как приклеились. Этот клочок серебра начал расти, расти, расти и стал таким ярким, таким огненным, что пришлось даже сощурить глaззя. Он перерос собой не только кабинку, где я<прохлаждался, но и весь бар "коровa", всю улицу, весь город. Потом он перерос целый мир, бллин, заменил собой всю вселенную, стал морем, в котором плавало все, причем не только когда-либо сотворенное, но и существующее в воображении. До моих ушей начали доноситься всякие звуки и слова, которые я сам же и произносил, вроде: "Дорогие лебляблюбледи, дохлопендрики вас промдырляюця", и всякий прочий кaл. Потом все это серебро пошло как бы волнами, появились цвета, каких никто никогда не видывал, и вроде как в отдалении показалась скульптурная группа, которая придвигалась все ближе и ближе, вся в освещении вроде как ярчайших прожекторов снизу и сверху, бллин. Скульптурная группа изображала Вода или гогa и всех его ангелов и святых, они блестели, как бы отлитые из бронзы, с бородами, большущими крыльями, которые трепыхались вроде как на ветру, так что вряд ли они были из камня или бронзы, a глaзз)a у них были живыми и двигались. Огромные фигуры близились, близились, вот-вот сейчас сомнут меня, раздавят, и я услышал свой собственный голос: "Ииииииии! " И уже чувствую: нет у меня больше ничего - ни одежды, ни тела, ни головы, ни имени - ничего; ух, хорошо, прямо божественно! Тут шум поднялся, будто все рушиця и валиця, а Бог, ангелы и святые принялись вроде как качать мне головами, словно говоря, что сейчас не время, но я должен попытаться снова, а потом все заухмылялись, захихикали и пропали, жаркий всеозаряющий свет стал холодным, и вот я уже снова сижу как сидел за столом перед пустым стаканом и чуть не плачу оттого, что единственный выход, похоже, это смерть.
      Да, понял я, вот оно, вот что мне надо сделать, но как это сделать, я не знал, потому что прежде об этом никогда не думал, бллин. В мешочке с личным имуществом у меня была моя опасная бритвa, но при первой мысли о том, как я проведу ею по своему телу, вжжжжжик, и хлынет красная-красная кровь, меня охватила ужасная тошнота. Нужно придумать что-нибудь ненасильственное, отчего я просто вроде как мирно усну, и не станет вашего скромного повествователя, не будет он больше никому мешать. Я решил, что, может быть, стоит сходить в публичную библе за углом да поискать книжку там про какой-нибудь безболезненный способ расстаться с жизннjу. Я представил себя мертвым, представил, как все меня будут жалеть - па, ма и этот вониутшкa Джо, который занял мое мeс+о, а кроме того, доктор Бродский и доктор Браном, и тот нутряных дел министр и всякие прочие. И хвастливое подлое правительство тоже. С тем я и выкатился на улицу, на зимнюю стужу, а времени было уже за полдень, к двум часам уже - это я понял, увидев большие часы на башне, так что в откииу^шкe я, оказываеця, был дольше, чем мне казалось, - крепенькое мне дали молоко-плюс! Я прошел по бульвару Марганита, свернул на Бутбай-авеню, опять за угол и вот наконец библе. То была поганенькая развалюха, куда я вряд ли заходил хоть раз с тех пор, как мне минуло лет шесть от роду; она делилась на два зала: один - чтобы брать книги на дом, другой - чтобы читать их прямо здесь, весь заваленный газетами и журналами и пропахший старичьем - особой такой воннjу старости и нищеты. кaшки толклись у стеллажей по всей комнате, сопели, рыгали, разговаривали сами с собой, печально перелистывали газетные страницы либо сидели за столами, притворяясь, будто читают журналы, причем некоторые спали, а кое-кто даже громко храпел. Сперва я вроде как забыл, зачем пришел, а лотом меня как стукнуло, что ведь пришел-то я поискать какой-нибудь безболезненный способ сыграть в ящик, и я направился к картотеке. Книг оказалось множество, бллин, но, по названиям судя, вряд ли хоть одна из них годилась в дело. Одну медицинскую книжку я все же выписал, но когда я раскрыл ее, оказалось, что там полно рисунков и фотографий всяких ужaсных ран и болезней, и меня опять слегка затошнило. Так что я отложил ее и взял огромный том Библии, решив, что хоть она, может быть, даст мне кое-какое утешение, как бывало в добрые старые времена в Гостюрьме (не такие уж добрые, да и не старые, но теперь мне казалось, что тюремная жизнь была когда-то очень давно), взял и поплелся за стол читать. Однако все, что я там обнаружил, это распри и ругань евреев с евреями да избиения всех до седьмого колена, и мне снова стало тошнехонько. Тут уж я чуть не расплакался, а сидевший напротив меня кaшкa заметил и говорит: - Что случилось, сынок? В чем дело? - Жить не хочу^ответил я. - Надоело, все надоело. Жизнь эта у меня уже во где сидит!
      Мой сосед по столу сказал: "Тшшшшшшшшш! ", не отрываясь от журнала, где он, как бeзумни, разглядывал какие-то большие геометрические построения. Что-то в нем показалось мне знакомым. А тот, другой кaшкa, и говорит:
      - Ну-ну, такой молодой! Зачем же, ведь у тебя еще все впереди!
      - Ага, - сказал я горестно. - Впереди, как две фальшивых сисски. Сосед по столу снова сказал: "Тшшшшшшшш! ", на сей раз обернувшись, и нас обоих словно током ударило. Я понял, кто это. А он. и говорит, да так громко: "
      - Никогда не забываю очертаний, ей-богу! Любые очертания запоминаю накрепко. Даже столь мерзкие, как у твоей свинской рожи, гад, ну наконец-то ты мне попался!
      Кристаллография, вот оно что. Та самая книга, которую он тогда нес из библе. Искусственная челюсть - хрусть-хрусть. Пиджак - хрясь - и в клочья. Книжки его все врaздрызг, и все по кристаллографии. Ну, думаю, пора оцюда в темпе сматываться, бллин. Однако этот кaшкa был уже на ногах и поднял бeзумни критш на весь зал, так что все полудохлые кaшки со своими газетами и журналами аж встрепенулись.
      - Держите его, - кричит, - это тот самый малолетний подонок, который порвал мне книги по кристал- 1 лографии, редкие книги, таких теперь днем с огнем не сыщешь! - Экий ведь шум поднял, прямо бeзумни. - Подлый трус, типичный малолетний преступник! - кричит. - Он здесь, он среди нас, теперь никуда не денеця! С бандой таких же своих приятелей он избивал меня, пинал и топтал ногами. Раздел меня и разломал мою вставную челюсть! Они хохотали, когда я стонал и истекал кровью! Погнали меня домой голого и растерзанного!
      Как вы знаете, все было не совсем так. Кое-какую одежду мы ему оставили, он был не совсем нaг.
      Я кричу в ответ:
      - Это же два года назад было! Меня за это наказали уже! Я теперь научился! Сюда поглядите, вот мой портрет в газете! ^
      - Наказали, говоришь? - сказал один, вроде как из оцтавных военных. - Да таких, как ты, уничтожать надо. Морить, как крыс! Наказали, как же!
      - Ну хорошо, хорошо, - все еще Пытался урезонить их я. - У всех есть право на собственное мнение. Но я прошу вас меня простить, всех прошу, а мне идти надо. - И я попытался покинуть это прибeжистшe бe-зумных кaшeк. Аспирин, вот что мне было нужно. Сто таблеток аспирина съешь, и крaнты. Продаеця в любой аптеке. Но любитель кристаллографии закричал:
      - Не упускайте его! Мы ему сейчас покажем "наказали", мерзкая малолетняя скотина! Бейте его! - И хотите верьте, хотите нет, бллин, двое или трое старых истуканов, каждый этак лет под девяносто, схватили меня трясущимися рукeрaми, причем меня чуть не выворачивало от болезненной старческой вони, которая исходила от этих полутрупов. Любитель кристаллографии повалил меня и пытался давать мне маленькие слабые толтшоки в лицо, а я силился высвободиться и смыться, но старческие рукeры держали меня крепче, чем можно было себе представить. Потом и другие кaшки, отделяясь мало-помалу от стендов с газетами, заковыляли ко мне, чтобы вашему скромному повествователю не показалось мало. И все кричали что-то вроде: "Убей его, топчи его, по зубам его, по роже! " и прочий кaл, но меня-то не проведешь, я понимал, в чем дело. Для них это был шанс отыграться за свою старость, отомстить молодости. А другие повторяли: "Бедный старина Джек, он ведь чуть не убил старого Джека, свинья такая! " и тому подобное, словно это было чуть не вчера. хотя для них-то это вроде как вчера и было. Я оказался посреди волнующегося моря из старых вониутших тел, кaшки тянулись ко мне слабыми ручонками, норовили зацепить когтем, кричали и пыхтели, а этот мой кристальный друг бился впереди всех, выдавая мне толтшок за толтшокорн. А я не осмеливался ничего предпринять, ни единым движением им ответить, бллин, потому что мне лучше было, чтобы меня били и терзали, чем снова испытать ужасную тошноту и боль, хотя, конечно же, сам факт происходящего насилия заставлял тошноту выползать откуда-то из-за угла, как бы в раздумье, то ли наброситься на меня в открытую, то ли скрыться обратно.
      Тут появился библетекарь, довольно молодой еще вeк, и закричал:
      - Что тут происходит? Прекратите немедленно! Это читальный зал! - Но никто на него не обращал внимания. Тогда библетекарь сказал: - Ладно, звоню в полицию. -- И тогда я заорал что есть мочи, никогда в жизни я так неорал:
      - Да! Да! Да1 Сделайте это, защитите меня от этих чокнутых стариков!
      Я решил, что библетекарь, который явно не рвался. принять участие в избиении, вызволит меня из когтей этих старых безумцев; он повернулся и ушел в свою конторку или где там у него стоял телефон. Старики к этому моменту уже изрядно выдохлись, и я мог бы левым мизинцем их всех раскидать, но я позволял держать себя, лежал спокойно, с закрытыми глазами, терпел их слабые толтшоки в лицо и слушал одышливые старческие голоса: "Мерзавец, малолетний убийца, хулиган, вор, убить его мало! " Потом мне достался такой болезненный толтшок в нос, что, сказав себе "ну вас к черту", я открыл глаза и стал биться по-настоящему, так что вскоре без особого труда вырвался и кинулся в коридор. Но старичье, Чуть не помирая от одышки, кинулось толпой следом, грозя вновь поймать вашего скромного повествователя в свои трясущиеся звериные когти. Меня снова свалили на пол и начали пинать, а потом донеслись голоса помоложе: "хватит вам, ладно, прекратите", - и я понял, что прибыла полиция.
      3
      Состояние у меня было, бллин, полуобморочное, виделось все нечетко, но мне сразу показалось, что этих ментов я где-то уже видел. Того, что вывел меня, приговаривая "ну-ну, ну-ну", за дверь публичной библе, я не знал вовсе, мне только показалось, что для мента он что-то больно уж молод. Зато двое других со спины показались мне смутно знакомыми. Они с явным удовольствием вклинились в толпу кaшeк и принялись охаживать тех плетками, покрикивая: "А ну, драчуны! А ну, вот, будете знать, как нарушать спокойствие в публичном месте, паршивцы этакие! " Одышливо кашляющих и еле живых кaшeк они загнали обратно в читальный зал и, все еще хохоча и радуясь представившемуся им развлечению, повернулись ко мне. Старший из двоих сказал:
      - Так-так-так-так! Неужто коротышка Алекс? Давненько не виделись, корeш. Как жизнь?
      Я был чуть не в обмороке, форма и шиeм мешали понять, кто это, но лицо и голос казались очень знакомыми. Тогда я поглядел на второго, и тут уж, когда мне бросилась в глаза его идецкая ухмылка, насчет него сомнений не возникло. Тогда, все больше и. больше цепенея, я вновь оглянулся на того, который так-такал. Им оказался толстяк Биллибой, мой заклятый враг. А другой был, разумееця. Тем, мой бывший друг и тоже в прошлом враг толстого козлины Биллибоя, а теперь мент в форме^ в шлеме и с хлыстом для поддержания порядка. Я сказал: - Ой, нет)
      - Ага, удивился! - И старина Тем разразился своим ухающим хохотом, который я так хорошо помнил: - Ух-ха-ха-ха!
      - Не может быть, - вырвалось у меня. - Этого же не может быть. Я не верю!
      - Разуй глaззял - осклабился Биллибой. - Все без обмана. Ловкость рук и никакого мошенства, корeш. Обычная работа для ребят, которым приспело время где-то работать. Служим вот в полиции.
      - Но вы же еще пaцaны, - возразил я. - Вы слишком молодые. В полицию не берут в нашем возрасте.
      - В каком еще таком "нашем"?! - с некоторой обидой проговорил подлыи мент Тем. Я просто ушам не верил, не мог, бллин, поверить, да и только. Время идет, растем, - пояснил он. - А кроме того, ты ведь всегда был среди нас младшим. Вот мы, глядишь, и выросли.
      - Бред какой-то? - прошептал я. Тем временем Биллибой, мент Биллибой (в голове не укладываеця! ), обратился к молодому менту, который держал меня и которого я вроде как раньше не знал:
      - Пожалуй, - говорит, - будет лучше, Реке, если мы отдадим ему кое-какой старый должок. Между нами мальчиками, как говориця. Везти его в участок - только морока лишняя. Ты о нем вряд ли слышал, а я его хорошо знаю, это у него старые заморочки.
      Нападает на престарелых и беззащитных, ну и нарвался, наконец. Но мы поговорим с ним от имени Государства.