- А ты не хочешь мне напоследок двинуть в рыло? Я даже решил, что скорей всего ослышался, и говорю:, - Чего?
      - Не хочешь ли ты, - снова хихикнул он, - напоследок вроде как дать мне в морду? Я озадаченно нахмурился и сказал: - Зачем?
      - Ну, - усмехнулся он, - просто чтобы посмотреть, к-ак ты выздоравливаешь. - И с этими словами он нагнулся, подставляя мне хaриу, жирную и расплывшуюся в ухмылке. Я сжал кулак и с размаху двинул, но он проворно оцтранился, все еще ухмыляясь, так что мой кулак пронзил пустой воздух. Все это показалось мне очень непонятным, и я нахмурился, а он удалился, хохоча во всю глотку. И тут, бллин, я снова почувствовал тошноту, точь-в-точь как после сеанса, хотя и ненадолго, всего на пару минут. Потом тошнота исчезла, и когда мне принесли обед, оказалось, что аппетит мой не пострадал, и я готов наброситься на жареную курицу. Однако странно - с чего это вдруг стaри кaшкe захотелось получить толтшок в лицо? И, опять-таки, странно, с чего мне потом стало дурно?
      А самое странное случилось, когда я в ту ночь заснул, бллин. Мне приснился кошмар, причем, как вы, вероятно, догадываетесь, на тему одного из фильмов, которые я смотрел перед этим. Кошмарный сон это ведь, в общем-то, тоже всего лишь фильм, который крутиця у тебя в голове, только это такой фильм, в который можно войти и стать его персонажем. Это со мной и произошло. Мой кошмар напоминал один из фрагментов, которые мне показывали под конец сеанса, там хохочущие мaллтшики резвились с молоденькой кисои, которая обливалась кровью и критшaлa, а вся ее одежда была врaздрызг. Я был среди тех, кто с ней шустрил, - одетый по последней моде нaдцaтых, я хохотал и был вроде как за главаря. А потом, в разгар дрaцингa, меня словно бы парализовало, я почувствовал ужасную дурноту, и все остальные мaллтшики принялись надо мной громко потешаться. А потом я дрался с ними и, силясь проснуться, плавал в лужах собственной крови, чуть не утопал в ней, и очутился опять в палате, в своей постели. Меня затошнило, я вылез из кровати и на дрожащих ногах ринулся к двери, потому что туалет был в конце коридора. И - вот те раз, бллин! - дверь была заперта. Я оглянулся и, словно впервые, увидел на окне решетку. Так что, доставая из прикроватной тумбочки какую-то миску, я уже понимал, что деваться некуда. хуже того, я даже не смел забыться сном. Вскоре я обнаружил, что до рвоты все-таки не дойдет, но для того, чтобы лечь в кровать и вновь заснуть, я уже был слишком пуглыи. Однако все равно потом я вдруг заснул, как провалился, и снов больше не видел.
      6
      - Остановите! остановите! остановите! - кричал я как заведенный. Выключите, сволотши гриaзныje, я не могу больше! - То был следующий день, бллин, и я вовсю старался, как утром, так и после обеда, играть по их правилам, во всем потакать им и, пока на экране мелькают всякие ужасы, сидеть на этом пыточном кресле как пaи-мaлкшик со вздернутыми веками и привязанными к захватам кресла руками и ногами, лишенный возможности шевельнуться. На этот раз меня заставляли смотреть вeстш, которая прежде не показалась бы мне чересчур неприятной - всего-навсего cрaстинг: трое или четверо мaлхшиков обчищают лавку, набивая карманы бaбкaми и одновременно пиная вопящую старую птицу, причем довольно-таки лениво, только чтобы пустить красную jушку. Однако буханье и какие-то взрывы - трах-тах-тах-тах в голове, дурнота и ужасная раздирающая сухость во рту были еще хуже, чем вчера. - хватит, ну хватит же! Так нечестно, вы, козлы вониутшиjeл кричал я, пытаясь выпутаться из захватов, но это было невозможно, кресло ко мне как приклеилось.
      - Первый класс! - воскликнул доктор Бродский. - Ты у нас прямо молодец. Еще отрывочек, и заканчиваем.
      На экране опять возникли картины старинной войны 1939-1945 годов, пленка-вся царапанная, драная и полустершаяся - была заснята немцами. Начиналась она немецким орлом и нацисцким флагом с изломанным крестом, который так любят рисовать мaллтшики в школах, а потом появились кичливые и надменные немецкие офицеры, они шли по улицам, от которых, кроме пыли, бомбовых воронок и развалин, ничего не осталось. Потом показали, как людей ставят к стенке и расстреливают, а офицеры подают команды, а еще показали ужасные нaгиje тела, брошенные в канаву - одни ребра и белые костлявые ноги. Потом пошли кадры, где людей куда-то тащат, а они кричат, но на звуковой дорожке их криков не было, бллин, была одна музыка, а людей тащили и по дороге избивали. Тут я сквозь боль и дурноту заметил, что это была за музыка, пробивающаяся сквозь треск и взвизгивание старой пленки: это был Людвиг ван, последняя часть Пятой симфонии, и я закричал как бeзымни:
      - Стоп! - кричал я. - Прекратите, подлые гриaзныje козлы! Это грех, вот что это такое, это самый последний грех, вы, ублюдки! - Остановить они, конечно, не остановили, тем более что пленки оставалось всего минуты на две - как кого-то там избили в кровь, опять дала залп очередная зондеркоманда, потом нацисцкий флаг и конец. Однако, когда зажегся свет, передо мной стояли оба - и доктор Бродский, и доктор Браном. Бродский спросил: Ну-ка, насчет греха подробнее, а? - Грех, - сказал я сквозь ужасную дурноту, - грех использовать таким образом Людвига вана. Он никому зла не сделал. Бетховен просто писал музыку. - И тут меня по-настоящему стошнило, так что им пришлось принести тазик, сделанный вроде как в форме почки.
      - Музыку, - задумчиво произнес доктор Бродский. - Так ты, стало быть, музыку любишь. Я-то сам в ней ничего не смыслю. Что ж, это удобный эмоценальный стимулянт, и вот тут-то уж я дока. Ну-ну. Что скажете, Браном?
      - Ничего не поделаешь, - отозвался доктор Бра-ном. - Каждый убивает то, что любит, как сказал один поэт, сидевший в тюрьме. В этом есть некий элемент наказания. Комендант будет доволен. - Пить, - простонал я. - Ради Бога!
      - Отвяжите его, - приказал доктор Бродский. - И дайте ему графин со льдом. - Санитары принялись за работу, и вскоре я поглощал воду галлон за галлоном - о, как это было божественно! Доктор Бродский говорит:
      - Похоже, вы достаточно развитой молодой человек. Да и вкус у вас кое-какой имееця. Вам сейчас показали очередной фрагмент о насилии. Насилие и воровство, воровство как аспект насилия. - Я не отвечал ни слова, бллин, меня все еще тошнило, хотя уже и слегка поменьше. Но день был просто ужасный. - Ну так вот, - продолжил доктор Бродский, - как вы думаете, что с вами происходит? Скажите, что, по-вашему, мы тут с вами делаем?
      - Вы делаете меня больйым, я становлюсь больным, когда смотрю эти ваши извращенские фильмы. Но на самом деле это не из-за фильмов. хотя, когда вы останавливаете фильм, я перестаю чувствова-гь себя больным.
      - Правильно, - сказал доктор Бродский. - Ассоциативный метод, древнейший в мире способ обуче-ния. А на самом деле из-за чего все это?
      - Из-за гриaзных козлиных вeсfшeи, которые происходят у меня в тыквe и в кишкaх, - ответил я. - Вот из-за чего.
      - Эк ведь загнул, - покачал головой доктор Бродский, улыбаясь одними губами. - Язык племени мум-ба-юмба. Вам что-нибудь известно о происхождении этого наречия, а, Браном?
      - Да так, - пожал плечами доктор Браном, который уже не строил из себя моего закадычного друга. - Видимо, кое-какие остатки старинного рифмующегос" арго. Некоторые слова цыганские... Н-да. Но большинство корней славянской природы. Привнесены посредством пропаганды. Подсознательное внедрение.
      , - Ладненько, ладненько, - потирая ладошки, про" говорил доктор Бродский, вроде как в раздумье и со" вершенно больше мной не интересуясь. Да, та) вот, - спохватился он, - провода тут ни при чем. То что к тебе прикрепляют, служит для другого. Просто мы измеряем с их помощью твои реакции. Что оста еця, ну?
      И тут я сразу понял - конечно же, что я за глупы^ шут, как я раньше-то не догадался, что были ведь ещ< и уколы в рукeр!
      - А1 - вскричал я. - А, все понял! Вонючий кaл, подлые трюкачи! Предатели, пидeры заразные, больше у вас это не пройдет!
      - Я рад, что вы заявили протест, - сказал доктор Бродский. - Теперь у нас по этому поводу полная ясность. Но мы ведь можем вводить в ваш организм вакцину Людовика и другими путями. Через пищу, например. Но подкожные инъекции лучше всего. И не надо против этого бороться, я вас умоляю. Толку от вашего сопротивления не будет. Вы все равно нас не пересилите.
      - Грязные выродки, - со всхлипом проговорил я. Потом более жестко: Я не возражаю, пускай будет насилие и всякий прочий кaл. С этим я уже смирился. Но насчет музыки это нечестно. Нечестно, чтобы я становился больным, когда слушаю чудесного Людвига вана, Г. Ф. Генделя или еще кого-нибудь. Так делать могут только злобные сволотши, я никогда вас не прощу за это, козлы!
      Оба постояли с видом слегка вроде как задумчивым. Наконец доктор Бродский сказал:
      - Разграничение всегда непростое дело. Мир един, жизнь едина. В самом святом и приятном присуцтвует и некоторая доля насилия - в любовном акте, например; да и в музыке, если уж на то пошло. Нельзя упускать шанс, парень. Выбор ты сделал сам.
      Я не понял этой его тирады, но сказал так: - Вам нет необходимости углублять курс моего лечения, сэр. - Тут я исхитрился и прибавил к своему тону еще толику смирения. - Вы доказали мне, что всякий там дрaцинг, толтшокинг, убийства и тому подобное - вещи нехорошие, очень и очень нехорошие. Я усвоил этот урок, сэр. Я вижу сейчас то, чего никогда не видел прежде. Я излечился, слава Богу. - И с этими словами я как бы молитвенно воздел глaззя к потолку. Однако оба моих мучителя печально покачали головами, а доктор Бродский сказал:
      - Пока вы еще не излечены. Многое еще предстоит сделать. Только тогда, когда ваше тело начнет реагировать мгновенно и действенно на всякое насилие как на змею, причем без какой бы то ни было нашей поддержки, без медикаментозной стимуляции, только тогдгг... А я говорю:
      - Но, сэр, господа, у меня ведь и соображение какое-то имееця! Насилие- это зло, потому что оно против общества, потому что каждый вeк на земле имеет право на жизнн, право на счастье, на то, чтобы его не били, и не издевались, и не сажали на нож. Я многому научился, ну правда же, ей-богу! - Но доктор Бродский долго от души над этим смеялся, показывая белые зуббя, а потом говорит: "Ересь эпохи разума" или что-то в этом духе, столь же мудреное.
      - Я понимаю, - продолжил он, - что такое добро, и одобряю его, но делаю при этом зло. Нет-нет, мой мальчик, это уж ты предоставь нам. Но ты не унывай. Скоро все кончиця. Теперь уже меньше чем через две недели ты будешь свободным человеком. - И он потрепал меня по плечу.
      Меньше чем через две недели. О други мои, о братие, это же целая вечность! Это все равно что время от начала мира до его конца. По сравнению с этими двумя неделями оцидеть в Гостюрьме четырнадцать лет от звонка до звонка было бы сущей чепухой. И каждый день одной то же. Впрочем, через три или четыре дня после того разговора с Бродским и Браномом, когда вошла кисa со шприцем, я сказал:
      - Вот уж на fиг, - и толтшокнул ее по руке, так что шприц дзынь-блям - упал на пол. Это я сделал специально, чтобы поглядеть, что они предпримут. А предприняли они то, что ко мне явились четверо или пятеро здоровенных aмбaлов в белых халатах, они свалили меня на кровать и, смеясь мне в лицо, надавали затрещин, а кисa-медсестричка со словами "Вы гадкий, злой хулиган, поняли? " вонзила мне в руку другой шприц и нарочно, чтобы сделать мне больно, изо всех сил нажала на поршень, вгоняя мне под кожу раствор. И опять, обессиленного, меня ввезли на каталке в этот их адский кинозал.
      Каждый день, бллин, показывали примерно одно и то же, сплошные пинки, толтшоки и кровь, кровь красными ручьями, стекающая с fиц и тeл, забрызгивая объектив камеры. Все те же ухмыляющиеся или хохочущие мaллтшики, одетые по последней принятой у нaд^ цaтых моде, хихикающие японские мастера заплечных дел либо нацисцкие штурмовики или зондеркоманды. И с каждым днем жесточайшая жажда, желание уме^ реть от нее и от боли головной, зубной, всевозмож^ ной - становилось все сильней и сильней. Пока однаж^ ды утром я не попытался победить мучителей тем, что - трах, трах, трах - стал колотиться головой о стену, чтобы упасть^ без сознания, но результатом была лишь дурнота оттого, что это тоже было насилием, очень похожим на насилие из фильмов; я обессилел, дал сделать себе укол, и меня снова, как и прежде, отвезли в зал.
      А потом наступило утро, когда, проснувшись и поедая на завтрак яйца, поджаренную булку с джемом и горячий чай с молоком, я подумал: "Должно быть, уже немного осталось. Уж теперь-то срок, наверное, совсем близок. Я уже настрадался так, что больше страдать просто не способен". Я ждал и ждал, бллин, когда придет та кисa со шприцем, но она так и не пришла. Вместо нее явился санитар в белом и сказал:
      - Сегодня, старина, тебе разрешаеця идти самому.
      -- Идти? - спросил я. - Куда?
      - Да все туда же, - ответил он. - Ну да, не надо смотреть так удивленно. Пойдешь сам смотреть фильмы, в моем сопровождении, конечно. Тебя больше не будут возить в каталке.
      - Но, - продолжал недоумевать я, - как же насчет утреннего укола? Потому что я действительно удивился, бллин, ведь они так неукоснительно всегда следили за тем, чтобы пичкать меня этой вакциной Людовика, как они ее называли. - Неужто мне больше не будут всаживать в бедную мою исколотую руку эту проклятую тошнотную жидкость?
      - С этим покончено, - усмехнулся санитар. - Отныне и присно и во веки веков. Аминь. Будешь теперь обходиться без уколов, парень. Сам будешь пешком ходить в камеру ужасов. Но привязыватб и насильно заставлять смотреть тебя все равно будут. Пошли, пошли, тигренок.
      Пришлось мне надеть халат и туfли и топaх по коридору в этот их кинематограф.
      На сей раз, бллин, не только тошнота одолевала меня, но и удивление. Опять понеслись все те же драки, насилие, раздробленные черепа, опять растерзанные кисы сочились кровью, умоляя о пощаде - что называеця, жестокость и грязь в частной жизни. Все те же Концлагеря, евреи и серые улицы завоеванных городов, полные танков и солдат в форме, люди, падающие под убийственным автоматным огнем, - так сказать, общественная сторона того же самого. Теперь я не мог списать свое чувство дурноты и жажды, чувство вы-жженности изнутри ни на что, кроме фильмов, которые меня вынуждали смотреть (веки вздернуты, ру^и-ноги привязаны к захватам кресла, но никаких проводов, ничего уже не прицеплено ни к голове, ни к телу). Так что же, как не фильмы, которые я смотрю, производит на меня это действие? Правда, не исключено, конечно же, и такое, бллин, что эта жидкость Людовика, действуя на манер прививки, циркулирует у меня в крови и отныне всегда, во веки веков будет-заставлять меня заболевать каждый раз, когда я вижу насилие и жестокость. От такой мысли я разинул рот и зарыдал - УУУУУ-хууу-хуууу, отчего слезы вроде как застлали вид на то, чем мне полагалось во что бы то ни стало любоваться, застлали его благостными каплями бегучего серебра. Но эти сволотши в белом проворно подоспели с" платками и принялись вытирать мне слезы, приговаривая: "Ну, ну, разнюнился, вакса-плакса! " И снова все чисто у меня перед глазами - немцы подталкивают причитающих и плачущих евреев - вeков, жeнстшин, мaлхшиков и дeвотшeк - в камеры, где им всем конец от ядовитого газа. "Уууу-хууу-хууууу! " - снова, не удержавшись, завыл я, и снова ко мне подскочили вытереть слезы, проворно, чтобы я не упустил ни одной детали из того, что мне показывали. То был ужасный и отвратительный день, о други мои и братие.
      Вечером после обеда, состоявшего из тушеной баранины, фруктового пирога и мороженого, я лежал в своей палате оди ноки и про себя думал: "Будь оно все проклято, последний шанс-это только выбраться оцюда немедленно". Впрочем, оружия нет как нет. Держать при себе бритву мне не разрешалось, каждый день меня брил толстый лысый вeк, который приходил ко мне перед завтраком, но при этом каждый раз присуцтвовали два выродка в белых халатах, чтобы я не выкидывал фокусов и был послушным и сговорчивым мaлхшиком. Ногти на руках мне коротко подстригали и заравнивали пилкой, чтобы я не мог царапаться. Но быстрота реакции у меня еще осталась, хотя меня и измотали, ослабили, бллин, до состояния бледной тени того, каким я был когда-то на свободе. И вот слезаю я с кровати, подхожу к запертой двери и начинаю дубaситтee кулаками, одновременно подняв критш: "Помогите, ну помогите же, мне плохо) Пожалуйста! Ну я умру так! Помогите! " Прямо горло надсадил, пока докричался. Потом слышу: шаги по коридору и вроде как недовольное ворчание; я узнал голос санитара, который приносил мне жрaтшку и провожал к моему ежедневному мучению. Он бормотал:
      - Что такое? В чем дело? Что ты там такое задумал?
      - О, я умираю, - простонал я. - Ужасная боль в боку. Аппендицит, не иначе. Ооооооо!
      - Сам ты хуже всякого аппендицита, - проворчал санитар, и тут - о радость! - слышу звяканье ключей. - Если это очередная шутка, приятель, я приведу людей, и мы будем лупцевать тебя весь вечер. - Он отпер замок, и надо мной пронеслось сладостное дуновение предчувствия свободы. Он распахнул дверь, а я стоял за ее открывшейся створкой и при свете коридорной лампочки видел, как он остановился и озадаченно озираеця. Тогда я замахнулся двумя руками сразу, чтобы свалить его сокрушительным ударом по шее, но тут, клянусь, едва я вроде как представил себе: вот он лежит на полу, стонет или вообще вырубилсиa, и только это у меня приятно защекотало в животе, как сразу же волной подкатила к горлу тошнота и ужасный страх, словно я вот-вот умру. Еле доковыляв, я рухнул на койку - блах, блах, блах, - а санитар, который был не в белом, а в обыкновенном домашнем халате, понял, что было у меня на уме, и говорит:
      - Что ж, и этот урок на пользу, не правда ли? Век живи, век учись, как говориця. А ну, дружочек, вставай, вставай с кровати и ударь меня. Ну да, ударь, конечно, я серьезно. Врежь мне хорошенько в челюсть. Позарез надо, ну, ей-богу же! - Но я только и мог, что лежать и хныкать УУУУУ-^УУУ-хУУУУУ! - Подонок, - процедил санитар. - Дерьмо. - Он взял меня за шиворот пижамной куртки и приподнял, причем я обвис в его руке, безвольно и расслабленно; и тут он размахнулся и правой рукой влепил мне полновесный тол+шок в лицо. - Это, - пояснил он, - за то, что поднял меня с постели, пакость ты мелкая. - После этого он вытер руки одна о другую - шись-шись - и вышел вон. клутш-клуfш - щелкнул замок.
      Скорей заснуть - скорей, чтобы отделаться от недостойного и гадостного чувства, будто получить удар лучше, чем ударить самому. Если бы санитар не ушел, я бы еще, чего доброго, подставил другую щеку! 7
      Я не поверил с в этом поганом т< еще столько же. С в две недели, и на
      Я не поверил своим ушaм. Казалось, меня держат. в этом поганом мeстe целую вечность и будут держать " еще столько же. Однако вечность целиком уместилась в две недели, и наконец мне сказали, что эти две недели кончаюця: "Завтра, дружок, на выход", - да еще большим пальцем этак, словно показывая, где этот самый выход располагаеця. А потом и санитар, который толтшокнул меня, но продолжал носить мне на подносе жрaтшку и провожать на ежедневную пытку, подтвердил:
      - Последний тяжелый день тебе остался. Вроде как выпускной экзамен, и гаденько при этом гаиЬту-лиaлсиa.
      В то утро я ожидал, что меня, как обычно, в пижаме и тапочках поведут в этот их кинозал. Но нет. В то утро мне вернули мою рубашку, нижнее бeллjо, боевой костюм и говнодaвы, причем все вычищенное, выстиранное и наглаженное. Мне отдали даже опасную бритву, которой я вовсю пользовался во дни веселых выступлений. Так что, одеваясь, я только озадаченно хмурился, но нeдоносок в белом лишь ухмылялся, ничего не объясняя, бллин.
      Меня вполне вежливо проводили туда же, куда всегда, но там кое-что изменилось. Киноэкран задернули занавесом, а под отверстиями для проекторов никаких матовых стекол уже не было - их, видимо, подняли или раздвинули в стороны, как дверцы шкафа. Там, где когда-то были только звуки кaшл-кaши-кaши - и неясные тени, теперь открыто восседала публика, и в этой публике кое-какие лицa были мне знакомы. Присуцтвовал комендант Гостюрьмы, присуцтвовал капеллан - священник, или свищ, как мы его между собой называли, присуцтвовал начальник охраны и присуцтвовал тот самый важный и шикарно одетый вeк, который оказался министром то ли внутренних, то ли нутряных дел. Остальных я не знал. Там же были и доктор Бродский с доктором Браномом, правда, уже не в белых халатах; теперь они были одеты так, как и положено одеваться интeлиaм, достаточно преуспевающим, чтобы следить за модой. Доктор Бра-ном стоял молча, а стоявший рядом с ним доктор Бродский, обращаясь к собравшимся, что-то им поученому втолковывал. Увидев меня в дверях, он произнес:
      - А-аа! Теперь прервемся, джентльмены, чтобы познакомиться с самим объектом. Как вы сами можете убедиться, он здоров и прекрасно выглядит. Он выспался, хорошо позавтракал, наркотиков не получал, гипнотическому воздействию не подвергался. Завтра мы уверенно выпустим его в большой мир, и будет он добр, как самаритянин, всегда готовый прийти на помощь словом и делом. Не правда ли, разительное превращение - из отвратительного громилы, которого Государство приговорило к бессмысленному наказанию около двух лет назад и который за два этих года ничуть не изменился. Не изменился, я сказал?. Это не совсем так. Тюрьма научила его фальшивой улыбке, лицемерным ужимкам, сальной льстивой ухмылочке. Она и другим порокам обучила его, а главное - утвердила в тех, которым он предавался прежде. Но, джентльмены, довольно слов. Дела свидетельствуют вернее. А потому-за дело. Смотрите же!
      Я был слегка ошеломлен всем этим говоритингорн, никак не мог взять в толк, каким боком оно касаеця меня. Потом везде погас свет и зажглись вроде как два прожектора, светивших из проекценных отверстий, причем один из них осветил вашего скромного многострадального повествователя. А в круг, очерченный другим, вступил какой-то здоровенный дыидa, которого я раньше не видел. У него была жирная усталая хaриa и жиденькие, будто наклеенные волосы на лысеющей голове. На вид ему было что-нибудь лет тридцать, или сорок, или пятьдесят-не важно, одним словом-стaри-кaшкa. Он двинулся ко мне, и вместе с ним двинулся луч прожектора, пока оба луча не слились в один яркий световой круг. Отвратительно ухмыльнувшись, он сказал мне: "Привет, дерьма кусок. Фуу, да ты, видно, не моешься, судя по запаху! " Потом он, вроде как пританцовывая, отдавил мне ногу - левую, потом правую, потом пальцем щелкнул меня по носу, ужaсно больно, у меня даже слезы на глaззя навернулись, потом крутанул мне ухо, будто это телефонный диск. Из публики донеслось хихиканье, а пару раз кто-то даже громко хохотнул. У меня ноги, нос и ухо разболелись, как бeзумни, и я сказал:
      - Зачем ты так делаешь? Я ведь ничего плохого тебе не сделал, корeш!
      - Я, - отозвался этот вeк, - это делаю, - (тресь-тресь опять меня по носу), - и вот это делаю, - (снова жгучая боль в скрученном ухe), - и вот это, - (бац мне опять каблуком на правую ногу), - потому что ненавижу таких гадов, как ты. А если хочешь со мной за это посчитаться, давай, начинай!
      Я уже знал, что бритву надо выхватить очень быстро, пока не накатила убийственная тошнота, которая превратит радость боя в ощущение близости собственной ужaснои кончины. Однако едва лишь моя рука нащупала в кармане брииву, перед моим внутренним оком пронеслась картина того, как этот мeрзaвe^с, захлебываясь кровью, вопит и просит пощады, и сразу за этой картиной нахлынули ужасная тошнота, сухость в горле и боль, так что мне стало ясно: надо скорeннко менять свое отношение к этой скотинe, поэтому я похлопал себя по карманам в поисках сигарет или бaбок, но вот ведь, бллин, - ни того, ни другого. И я плаксивым таким голосом говорю:
      - Я бы угостил тебя сигаретой, корeш, да только нету их у меня. А тот в ответ:
      - Ах-ах-ах! Уй-юй-юй! Поплачь, поплачь, сосуно-чек1 - И снова он тресь-тресь-тресь мне своим по-. ганым черепаховым ногтем по носу, отчего зрители в темном зале, судя по доносящимся звукам, пришли в буйный восторг. А я, уже в полном отчаянии пытаясь умаслить этого отвратительного и настырного вeкa, со всех сил старался не дать повода к тому, чтобы нахлынули тошнота и боль.
      - Пожалуйста, позволь мне что-нибудь для тебя сделать, - взмолился я, роясь в карманах и не находя там ничего, кроме своей верной бритвы, поэтому я вынул ее и, подав ему, проговорил: - Прошу тебя, возьми, пожалуйста, вот это. Маленький презент. Пожалуйста, возьми себе. - На что он ответил:
      - Нечего совать мне свои паршивые взятки. Этим ты меня не проведешь. - И он ударил меня по руке, отчего бритвa полетела на пол. А я говорю:
      - Прошу тебя, я обязательно должен чтр-нибудь для тебя сделать. Можно, я почищу тебе ботинки? -- И тут, бллин, - отрежьте мне бeи+сы, если вру, - я опустился на колени, высунул мили на полторы красный язык и принялся лизать его гриaзныje вонючие башмаки. А он на это хрясь мне сапогом в рот, правда не слишком больно. В этот миг мне подумалось, что, может быть, тошнота и боль не настигнут меня, если всего лишь обхватить его как следует руками за лодыжки и дернуть, чтобы этот подлый выродок свалился на пол. Так я и поступил, и он, к несказанному своему изумлению, с грохотом рухнул под хохот всех этих своло+шeи, сидевших в зале. Однако, едва лишь я увидел его на полу, сразу ужас и боль охватили меня с новой силой, и в результате я протянул ему руку, чтобы он поскорее встал. После чего он изготовился врезать мне зубодробительный толтшок в лицо, но доктор Бродский остановил его:
      - хорошо, спасибо, хватит. - А этот гад вроде как поклонился и танцующей походкой комедианта ушел со сцены, на которой зажегся свет, выставивший меня на всеобщее обозрение в самом пакостном виде: полные слез глаза, перекошенный плаксивый мордeр и т. д. К публике обратился доктор Бродский:
      - Наш объект, как видите, парадоксально понуждаеця к добру своим собственным стремлением совершить зло. Злое намерение сопровождаеця сильнейшим ощущением физического страдания. Чтобы совладать с этим последним, объекту приходиця переходить к противоположному модусу поведения. Вопросы будут?
      - Как насчет выбора? - пророкотал глубокий грудной бас. То был знакомый мне голос тюремного свища. - Ведь он лишен выбора, не так ли? Только что нами виденный чудовищный акт самоуничижения его заставила совершить боязнь боли и прочие своекорыстные соображения. Явно видна была его неискренность. Он перестает быть опасным для окружающих. Но он также перестает быть существом, наделенным способностью нравственного выбора.
      - Это все тонкости, - чуть улыбнулся Бродский. - Мотивациями мы не занимаемся, в высокую этику не вдаемся. Нам главное - сократить преступность и...
      - И, - подхватил щеголеватый министр, - разгрузить наши отвратительно переполненные тюрьмы. - Болтай, болтай... - обронил кто-то вполголоса. Тут разгорелся спор, все заговорили разом, а я стоял, совершенно забытый всеми этими подлыми недоумками, так что пришлось подать голос:
      - Э-э-э! А что же со мной? Мне-то теперь как же? Я что теперь, животное какое-нибудь получаюсь, собака? - И от этого все зашумели, в мой адрес полетели всякие раздраженные словa. Я опять в критш, еще громче: - Я что, по-вашему, заводной апельсин? - Не знаю, что побудило меня произнести эти слова, бллин, они вроде как сами собой возникли у меня в голове. На мйнуту-другую воцарилось молчание. Потом встал один тощий профессорского вида кaшкa с шеей, похожей на сплетение проводов, передающих энергию от головы к телу, и сказал:
      - Тебе не на что жаловаться, мальчик. Ты свой выбор сделал, и все происшедшее лишь следствие этого выбора. Что бы теперь с тобой ни случилось, случиця лишь то, что ты сам себе избрал. И тут же голос тюремного свища: О, как трудно в это вериця! - Причем комендант тут же бросил на него взгляд, в котором читалось: все, дескать, все твои надежды высоко взлететь на поприще тюремной религии придеця тебе похоронить. Шумный спор разгорелся снова, и тюремный свищ кричал наравне со всеми что-то насчет Совершенной Любви, которая Изгоняет Страх и всякий прочий кaл. Тут с улыбкой от ухa до ухa заговорил доктор Бродский:
      - Я рад, джентльмены, что вы затронули тему любви. Сейчас мы увидим на практике то поведение в любви, которое считалось невозвратно исчезнувшим еще со времен средневековья. - Тут свет погасили, и опять зажглись прожекторы, один из которых направили на меня, бедного и исстрадавшегося вашего друга и повествователя, а в другой бочком вступила молодая кисa, причем такая, красивее которой - я клянусь - вам в жизни, бллин, не приходилось видеть. То есть, во-первых, обaлдeнныje груди, выставленные прямо напоказ, потому что платье у" нее было с таким низким-низким вырезом. Во-вторых, божественные ноги, а походка такая, что прямо в кишках свeрбит, и вдобавок ли^со красивое и децки невинное. Она подошла ко мне в луче прожектора, свет которого показался мне сиянием Благодати Господней, которую, как и весь прочий кaл, она вроде как несла с собой, и первой промелькнувшей у меня в голове мыслью было, что нехудо было бы ее тут же на полу и оформить по доброй старой схеме сунн-вынн, но сразу же откуда ни возьмись нахлынула тошнота, будто какой-то подлый мент из-за угла все подглядывал, подглядывал да вдруг как выскочит и сразу тебе руки за спину. Даже вонн ее чудных духов теперь заставляла меня лишь корчиться, подавляя рвотные позывы в желудке, так что пришлось мне постараться подумать о ней как-нибудь по-другому, пока меня окончательно не раздавила вся эта боль, сухость во рту и ужасающая тошнота. В отчаянии я закричал:
      - О красивейшая из красивых дeвотшeк, я бросаю к твоим ногам свое сердце, чтобы ты его всласть потоптала. Если бы у меня была роза, я подарил бы ее тебе. Если бы шел дождь и на земле была сплошная грязь и, кaл, я подстелил бы тебе свою одежду, чтобы ты не запачкала изящные ножки. - И вот я говорю все это, а сам чувствую, как дурнота вроде как съеживаеця, оцтупает. - Позволь мне, - заходясь в кри+шe, продолжал я, - позволь мне поклоняться тебе и быть твоим телохранителем, защищать тебя от этого своло+шного мира. - Тут я немного задумался, подыскивая слово, нашел его и, проговорив: - Позволь мне быть твоим верным рыцарем, - вновь пал на колени и стал бить поклоны, чуть не стукаясь лбом об пол.
      И вдруг- я почувствовал себя шутом каким-то, посмешищем: оказываеця, это опять была вроде как игра, потому что вновь загорелся свет, a дeвотшкa улыбнулась и ускакала, поклонившись публике, которая разразилась рукоплесканиями. При этом глaззя у всех этих гриaзных кaшeк прямо чуть не на лоб вылезли, до того похотливыми взглядами они ее, бллин, провожали.