А я улегся на вонючие нары и, несмотря на боль во всем теле, забылся тяжелым сном. Однако это получился вроде как и не сон, а какой-то переход в другой, Лучший мир. И в этом Другом, лучшем мире, бллин, я оказался вроде как на широкой поляне среди цветов и деревьев, и там же был вроде как козел с человеческим лицом, играющий вроде как на флейте. И тут, как солнце, восстал сам Людвиг ван с лицом громовержца, с длинными волосами и развевающимся шарфом, и я услышал Девятую, заключительную ее часть, только слова в ней слегка смешались и переменились, причем как-то так сами собой, как, впрочем, и положено во сне: И тут, прежде даже чем он объяснил мне, я понял, в чем дело. Старая пти+сa, разводившая у себя дома целыми выводками котов и кошeк, преставилась в одной из городских больниц, отошла в лучший мир. Я токшокнул ее чуть сильней, чем надо. Что ж, значит, - все. Мне вспомнились ее коты и кошки, подумалось, как они, небось, мяукают теперь, молока просят, а им fиг- во всяком случае от старой хозяйки они больше его не получат. Так что - все. Ну, натворил делов. А ведь мне еще только пятнадцать.
      Выше огненных созвездий, Брат, верши жестокий пир, Всех убей, кто слаб и сир, Всем по мордeр - вот возмездье! В зад пинай вониутши мир!
      Но музыка была та, это я твердо знал, проснувшись через две, а может, через десять минут, а может, через двадцать часов, или дней, или лет - часы у меня давно отняли. Внизу, словно за десятки миль от меня, стоял мент, он тыкал меня длинной палкой с острием на конце и говорил:
      - Проснись, сынок. Проснись, красавчик. Проснись, теперь начнуця настоящие неприятности.
      - Кто? Что? Почему^ Куда? Что такое? - Внутри у меня звучала мелодия "Оды к радости" из Девятой, звучала чисто и мощно. Мент продолжал:
      - Спускайся, узнаешь. Тебе тут хорошенькие ново-стишки подоспели, сынок.
      Я кое-как слез, весь затекший, с ломотой в костях и совершенно сонный, так что пока мент, от которого дико несло сыром и луком, выпихивал меня из загаженной храпящей камеры и гнал по коридорам, внутри у меня все звучала и звучала сверкающая музыка: "Радость, пламя неземное... " Потом мы вошли в какую-то чистенькую контору с машинками и цветами на столах, и там сидел за начальственным столом главный мент, который хмуро смотрел на мое заспанное лицо леденящим взором. Я говорю:
      - Ну-ну-ну-ну. Что так соскучился по мне, а корeш? Какого fигa в этот час, среди тишайшей нотши?
      - Даю тебе десять секунд, - сказал он, - чтобы ты убрал с физеномии эту идецкую ухмылку. Потом выслушаешь.
      - Чего-чего? - со смешком проговорил я. - Тебе все мало? Меня избили до полусмерти, плюнули мне в хaриу, заставили признаться в стольких преступлениях, что не успевали записывать, а потом бросили среди каких-то бeзлимцeв и вониутших пидeров в гриaзнои камере! У тебя что, новая пытка для меня припасена, ты, выродок!
      - Ты сам ее себе припас, - серьезно проговорил он. - Клянусь, мне не хотелось бы, чтобы ты от нее спятил.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      - Ну, что же теперь, а? Ладно, поехали, начинаю самую жалостную, даже трагическую часть своей истории, о братья мои и други единственные, которая разворачивалась в гостюрьме номер 84-ф. Вряд ли вам так уж захотелось бы слушать полностью ужaсни и поqaни рассказ о том, какой был у отца припадок, как он бился о стену, богохульствуя и покрывая рукeры ссадинами и синяками, о том, как у матери перекосило рот от плача оооооой-оооооооой-оооооой, когда она подняла критш о единственном сыне, родной кровиночке, который так всем изгадил жизни. Потом был суд нижней инстанции, проходивший в старом мрачном здании магистрата, где говорились всякие жесткие слова о вашем друге и скромном повествователе, - это было уже потом, после всех злобных поношений, побоев и плевков, которыми его наградили П. Р. Дельтоид с ментами, будь они все прокляты. Потом его держали в грязной камере среди вониутших извращенцов и прeступников. Потом суд более высокой инстанции, уже с адвокатами и присяжными, и, надо сказать, там тоже говорились всякие пакости, причем весьма торжественным тоном, а потом - "Виновен! ", и после слов "четырнадцать лет" критш моей мамы "УУУУУУухууухуухууууууу", блпин. И вот я сижу, два года уже сижу с тех пор, как меня пинками, под лязганье запоров впихнули в гостюрьму 84-ф, одетого по последней арестанцкой моде, то есть в комбинезон цвета кaлa, да еще и с пришитыми над тикалкой на грудь и на спину номерами, так что как ни повернись, перед вами номер 6655321, а вовсе не Алекс, ваш юный друг. - Ну, что же теперь, а? Ничего облагораживающего в том, чтобы сидеть два года в гриaзнои клетке человеческого зверинца, конечно же. не было, а были одни побои, тохшоки ее стороны зверюг надзирателей, и было знакомство с миром вонючих злобных заключенных, среди которых оказалось полно настоящих извращенцов, готовых в любой момент наложить лапу на соблазнительного юного мальчика вроде вашего покорного слуги. И была необходимость работать в мастерских, делать спичечные коробки и ходить, ходить, ходить по двору вроде как для разминки, а по вечерам иногда какой-то старый вeк, с виду как бы учитель, читал лекции о жуках или о Млечном Пути, а еще, бывало,. на тему "Загадки и чудеса снежинок" - это вообще смeх, потому что сразу вспоминался тот раз, когда мы сделали толтшок кaшкe, вышедшему из публичной библе зимней нотшjу, в те времена, когда мои корeшa еще не стали предателями, а я был счастлив и свободен. Об этих своих бывших друзьях я здесь услышал всего один раз, когда навестить меня пришли па и ма и рассказали мне, что Джорджика уже нет. Да, погиб, бллин. Мертв, как собачий кaл на дороге. Джорджик привел остальных двоих в дом к какому-то очень богатому вeку, они ему сделали толтшок, зaгaсили и попинали еще на полу, и Джорджик начал делать рaздрызг занавесям и подушкам, а старина Тем стал бить какие-то очень дорогие безделушки статуи и тому подобное, а этот избитый богач взъярился, как бeзумни, и бросился на них с тяжелым железным прутом. рaздрaж придал ему какую-то нечеловеческую силу, Тем и Пит выскочили в окно, а Джорджик споткнулся о ковер, и хозяин грохнул его этой кошмарной железиной по тыквe, тут и конец пришел хитрюге Джорджику. Старого убийцу оправдали: мол, самооборона, что было совершенно правильно и справедливо. Вообще, то, что Джорджик убит, хотя и спустя год с лишним, после того как сдал меня ментам, по мне, было правильно, нормально и даже вроде как промысел Божий. - Ну, что же теперь, а? Дело было в боковой часовне воскресным утром; тюремный свищ наставлял нас в Законе Божием. Моей обязанностью было управляться со стареньким проигрывателем, ставить торжественную музыку перед и после, а также в середине службы, когда полагаеця петь гимны. Я был во внутреннем приделе боковой часовни (всего их в гостюрьме 84-ф было четыре), неподалеку от того места, где стояли надзиратели м вертухаи с их винтовками и подлейшими синещекими отje+ыми - хaриaми, и мне хорошо было видно слушавших Закон Божий зеков, сидевших внизу в своих комбинезонах цвета кaлa; от них подымалась особая какая-то грязная вонн, причем не то чтобы они были действительно немытые, не в том дело, это была особая необычайно гадкая вонн, которая исходит только от преступников, бллин, - вроде как пыльный такой, тусклый запах безнадежности. И я подумал, что от меня, видимо, тоже такой запах, поскольку я уже настоящий зек, хотя и очень еще молодой. Так что мне, понятное дело, очень важно было как можно скорее покинуть этот вонючий гриaзни зверинец. Впрочем, как вы поймете, если вам не надоест читать, вскоре я его и впрямь покинул.
      - Ну, что же теперь, а? - вопросил тюремный свищ в третий раз. Либо пойдет карусель тюрьма-свобода-тюрьма-свобода, причем для большинства из вас в основном тюрьма и лишь чуть-чуть свободы, либо вы прислушаетесь к Священному писанию и поймете, что нераскаявшихся грешников ждут кары еще и в том, грядущем мире после всех мытарств этого. Сборище отпетых идетов, вот вы кто (большинство, конечно), продающих первородство за жалкую миску холодной похлебки. Возбуждение, связанное с кражей, с насилием, влечение к легкой жизни - стоит ли эта игра свеч, когда у вас есть веские доказательства - да, да, неопровержимые свидетельства того, что ад существует? Я знаю, знаю, друзья мои, на меня снисходили озарения, и в видениях я познал, что существует место мрачнее любой тюрьмы, жарче любого пламени земного огня, и там души нераскаявшихся преступных грешников вроде вас... и нечего мне тут хихикать, что за смешки, будь вы неладны, прекратить смех!.. Да, вроде вас, говорю, вопят от бесконечной непереносимой боли, задыхаясь от запаха нечистот, давясь раскаленными экскрементами, при этом кожа их гниет и отпадает, а во чреве бушует огонь, пожирающий лопающиеся кишки. Да, да, да, я знаю!
      В этом месте, бллин, какой-то зек в заднем ряду сделал губами пыр-дыр-дыр-дыр, и тут же налетели звери надзиратели, кинулись туда, откуда им послышался этот шум, раздавая направо и налево токшокj и зуботычины. Они схватили какого-то бледного Дро^ жащего зека, тощего, маленького и довольно старого выволокли его, хотя он и кричал им, не переставая1
      "Это не я, это он, он, смотрите! ", но им было все равно. Его жестоко избили и, воющего, вопящего, выволокли из часовни.
      - Теперь, - сказал тюремный свищ, - внемлите Слову Господа нашего. - Затем он взял в руки толстую книгу, перелистнул страницы, плюя все время для этого на пальцы - тьфу-тьфу-тьфу. То был огроменный дородный буйвол, очень красный лицом, но он испытывал ко мне слабость, потому что я был молод и очень интересовался его Книгой. Считалось, что для дальнейшего моего образования мне можно читать эту книгу и даже слушать тюремный проигрыватель, пока читаю. Бллин. И это было, в общем, неплохо. Меня запирали и давали слушать духовную музыку И. С. Баха и Г. Ф. Генделя, пока я читал про всех этих древних видов, которые друг друга убивали, напивались своего еврейского вина и вместо жен тащили в постель их горничных довольно забавное чтиво. Только оно и помогало мне продержаться, бллин. В последних главах этой книги я не очень-то копaлсиa - там все больше шла душеспасительная говорильня, а про войны и всякие там сунн-вынн почти ничего не было. Но однажды свищ сказал мне: "Ах, номер 6655321, пора бы тебе о Страстях Господних подумать. Сосредоточься на них, мой мальчик". При этом от него пахнуло богатым духом хорошего виски, и он удалился в свою кaморку, чтобы выпить еще. Ну, прочитал я про бичевание, про надевание тернового венца, потом еще про крест и всякий прочий кaл, и тут до меня дошло, что в этом ведь что-то есть. Проигрыватель играл чудесную музыку Баха, и я, закрыв глaззя, воображал, как я принимаю участие и даже сам командую бичеванием, делаю весь толтшокинq и вбиваю гвозди, одетый в тогу по последней римской моде. Так что пребывание в гостюрьме 84-ф проходило для меня не совсем впустую, даже сам комендант был доволен, когда ему сказали, что я пристрастился к религии, и вот тут-то для меня забрезжила надежда.
      В то воскресное утро свищ читал- из книги про тшeловeков, которые слушали слово и не кинулись тут же очертя голову исполнять его, - будто бы они подобны тому, кто строил свой дом на песке, а тут как раз дождь хлесь-хлесь, гром бабах! и дом развалился. Однако я подумал, что это только очень темный вeк будет строить свой дом на песке, а кроме того, еще и все его соседи, и приятели должны быть полными подонками, если не подскажут ему, какой он темный, раз затевает такое строительство. Потом свищ сказал: "Эй, вы там, заканчиваем. Споем сейчас гимн номер 435 из тюремного сборника". Раздался хлоп-тресь-шварк-хлысь-хлысь - это зеки раскрывали, роняли и перелистывали, плюя на пальцы, свои гриaзни маленькие книжки гимнов, а зверюги вертухаи покрикивали: "А ну, не разговаривать, мерзавцы. Эй, номер 920537, я тебя вижу! " У меня, естественно, пластинка уже была поставлена, и я сразу врубил орган, взревевший ^УУУУУУУ~^У"^УУУУУУУ'^ки начали петь, и вот уж это было на самом деле ужасно.
      Чтобы чай окреп в стакане, Не спеши его студить. Так и мы другими станем На свободу выходить.
      Они выли и горланили эти глупи слова под непрестанные понукания свища: "Громче, будь вы неладны, всем петь как следует! ", перемежающиеся рявканьем надзирателей: "Смотри у меня, номер 774922! " или "Ща вот подойду, получишь у меня, дерьмо! " Наконец пение кончилось, свищ сказал: "Да пребудет с вами Святая Троица, да совершит она ваше исправление, аминь", и скрипучая телега тюремного проигрывателя заиграла Симфонию н9 2 Адриана Швайгзельбера, премилый фрагментик, отобранный вашим скромным повествователем, бллин. Что за быде, думал я о заключенных, наблюдая со своей позиции у тюремного проигрывателя за тем, как они бредут, шаркают, чего-то там мычат и блеют, как животные, а в меня тычут гриaзными пальцами: "Эй ты, музыкант хрeнов! "-потому что, по их мнению, я просто жутт как высоко вознесся. Когда последний зек, по-обезьяньи ссутулясь и свесив руки, вышел вон, удостоившись напоследок громкого подзатыльника от надзирателя, и проигрыватель у меня уже был выключен, подошел, попыхивая цыгaркои, свищ, все еще в богослужебной одежде, белой м украшенной кружевами, как у дeвтшонки. Подошел и говорит:
      - Спасибо, ты меня, как всегда, не подвел, малыш 6655321. Что новенького сегодня расскажешь?
      Тут дело в том, что наш свищ, как я уже знал, собирался очень высоко подняться в среде тюремного клира и хотел заработать наилучшие рекомендации от коменданта, которому старался как можно чаще сообщать о всяких там подлых, черных замыслах арестантов, а информацию, всякий такой кaл, он вознамерился получать от меня. Обычно я все врал, но иногда говорил и правду, к примеру в тот раз, когда в нашей камере узнали (услышали, как кто-то с кем-то перестукивался по трубам: тук, тук, тукитук, тукитукитукитук, тук, тук), что верзила Гарриман планирует побег. Он собирался, когда пойдет выносить помои, тохшокнутт надзирателя и бежать, переодевшись в его мундир. Потом еще был случай, когда зеки договорились за обедом все вместе выбросить вон мерзкую жрaишку, которой нас кормили, а я узнал об этом и рассказал. Свищ передал дальше и заработал вроде как благодарность от коменданта за Общественную Жилку и Чуткое Ухо. На сей раз я ему сказал совершеннейшую тшуш:
      - Вы знаете, сэр, тут по трубам стучали, будто в одну из камер пятого яруса каким-то необычайным способом передали пакет кокаина и он оттуда поползет по всей тюрьме. - Я все это на ходу придумал, как и многие из своих сообщений, однако тюремный свищ дико обрадованно сказал:
      - Молодец, молодец. Передам это Самому. - (Это он так называл коменданта. ) А я говорю:
      - Сэр, я ведь на славу постарался, правда же? - Причем, общаясь с начальством, я всегда строил из себя джентльмена, говорил этаким. вежливым и Приятным тоном. - Делаю все, что могу, верно?
      - Думаю, - проговорил свищ, - что в целом это верно, 6655321. Ты действительно помогаешь мне и, по-моему, выказываешь искреннее желание исправиться. Если так пойдет и дальше, ты без труда заработаешь себе уменьшение срока.
      - Я вот о чем, сэр, - продолжал я. - Как насчет новой методы, о которой все только и твердят? Как насчет того вроде как лечения, пройдя которое можно чуть ли не завтра выйти из тюрьмы, причем с гарантией, что больше туда не попадешь в жизни?
      - А-а, - каким-то тусклым голосом протянул он. - Где ты об этом услышал? Кто вам такие вещи рассказывает?
      - Да так, идут всякие толки, сэр. Может, надзиратели между собой разговаривали, а кто-то случайно услышал. А потом еще кто-то в мастерской нашел кусок газеты, и там тоже об этом говорилось. Как насчет того, чтобы вы устроили мне это дело, сэр, если, конечно, мне позволено просить об этом.
      Видели бы вы, как он ломал голову, пыхтя своей цыгaркои, - никак не мог решить, можно ли и что именно можно мне рассказать о той ш^укe, про которую я упомянул. Потом говорит;
      - Я так понял, что ты имеешь в виду метод Людо- 1 вика. - Голос его все еще оставался тусклым.
      - Я не знаю, как это называеця, сэр, - настаивал я. - Знаю только, что таким образом можно быстро выйти на свободу с гарантией, что обратно не попадешь.
      " - Это правда, - проговорил он, глядя на меня из-под напряженно сдвинутых бровей. - Это чистейшая правда, номер 6655321. хотя эта методика пока еще на стадии экспериментальной доводки. Она проста, но действует весьма крепко.
      - Но ведь ее применяют здесь, правда же, сэр? - не унимался я. - Вон в том новом белом здании у южной стены, верно, сэр?
      - Пока еще не применяют, - сказал свищ, - во всяком случае в этой тюрьме, номер 6655321. У Самого насчет нее большие сомнения. Должен признаться, что и я его сомнения разделяю. Весь вопрос в том, действительно ли с помощью лечения можно сделать человека добрым. Добро исходит изнутри, номер 6655321. Добро надо избрать. Лишившись возможности выбора, человек перестает быть человеком.
      Подобный кaл свищ мог извергать часами, он бы еще продолжил, но тут послышались шаги следующей партии зеков - блям-бум, блям-бум спускались они по железным ступеням за своей порцией Религии. Поэтому свищ сказал:
      - Вот что. Поболтаем об этом как-нибудь в другой раз. А сейчас запускай соло на органе.
      Пришлось мне опять включать старый проигрыватель, ставить хоральный прелюд "Waчeт aуf" И. С. Баха, пока в часовню втекал поток гриaзных вонючих выродков, преступников и извращенцов, которые тащились, как побитые обезьяны, а надзиратели и вертухаи пинками и рявканьем подгоняли их. И свищ уже вопрошал: "Ну, что же теперь, а? " И в этот момент начинала звучать музыка.
      В то утро у нас было четыре таких ломтикa Тюремной Религии, однако свищ больше ничего не-сказал мне про
      этот самый метод Людовика, в чем бы он ни заключался, бллин. Когда я закончил возниу с проигрывателем, он лишь кратко поблагодарил меня, а потом меня отвели обратно на шестой ярус, в битком набитую камеру, которая была теперь моим домом. Вертухаи на сей раз незлой попался, он по пути не бил меня и в камеру не зашвырнул, а просто сказал: "Пришли, сынок, залазь, давай, в свою берлогу". Здесь я пребывал со своими новыми корeшaми, которые все были закоренелыми прeступникaми, но, слава Богу, не приверженными извращениям плоти. На своей полке лежал Зофар, тощий коричневокожий вeк, который все время бубнил что-то прокуренным голосом, но слушать его никто не удосуживался. То, что он говорил, звучало примерно так: "Захожу это я в шалман (что бы это ни значило, бллин), и как раз того фраера встречаю, что на бану мне затырил. Ну и что, говорю, да, с кичмана подломил, ну и что? Щас буду коцать! " Он говорил на настоящем воровском жаргонь, но очень старом, который давным-давно отошел. Еще там такой был одноглазый Уолл, он как раз в честь воскресенья занимался отдиранием кусков ногтей на ногах. Еще был Еврей, вечно потный очень шустрый вeк; этот лежал на своей полке ничком, как мертвый. Если кому мало, так были еще Джоджон и Доктор. Джоджон был жилистый, очень резкий и злобный, его специальностью были преступления на сексуальной почве, тогда как Доктор сел за то, что притворялся, будто лечит сифилис и гонорею, но вкалывал простую воду, а кроме того, убил двух дeво^шeк, которым обещал избавить их от нежелательного бремени. Компания мерзкая и гриaзнaя, их общество нравилось мне не больше чем вам сейчас, о други мои и братие, но вскоре моя судьба должна была перемениться.
      Кроме того, хотелось бы заострить ваше внимание на том, что эта камера при строительстве была рассчитана на троих, а сидело нас там шестеро, все друг к другу впритирку, среди вони и пота. То же самое творилось в те дни во всех камерах всех тюрем, бллин, такое паскудство, тшeловeку даже ноги некуда протянуть) К тому же - вы не поверите! - в то воскресенье к нам впихнули еще одного арестанта. Мы к тому времени, получив ужасную нашу жрaтшку - вонючее варево с клецками, - лежали каждый на своей полке, мирно покуривали, и тут в этакую толчею впихнули еще одного.
      Это был кaшкa с костистым, торчащим вперед подбородком, и сразу же он затеял критш, мы еще даже и понять ничего не успели. Он тряс прутья решетки и вопил: "Нарушены мои права, черт бы их драл, здесь и так полно, это произвол, вот что это такое! " Но к нему подошел один из вертухаев и сказал, чтобы тот выкручивался, как умеет, - может, кто его на свою полку пустит, а нет, так спать ему на полу. "Кстати, - добавил охранник, - дальше лучше не будет, а только хуже. Вы же сами такое" положение создали, развелось вас как собак нерезаных, ворье паскудное! "
      2
      В общем, как раз с водворения к нам этого нового зека и началось мое освобождение из Гостюрьмы - из-за его скверного и склочного нрава, грязных помыслов и подлых намерений, которые привели к тому, что неприятности начались в тот же день. Он был очень хвaстиив, в упор нас не замечал и разговаривал высокомерным тоном. Дал нам понять, что он единственный во всем зоопарке настоящий прeступник в зaконe, он, дескать, сделал то, он сделал это, одним щелчком он десять ментов убил, и всякий тому подобный кaл. Ни на кого он этим большого впечатления не произвел, бллин. Тогда он стал вязаться ко мне, поскольку я там был самый младший, пытаясь доказать, что это я, как самый младший, должен зaспaх на полу, а вовсе не он. Однако остальные за меня вступились, заорали: "Оставь его в покое, ты, выродок бaрaтшни", и тогда он затянул старую-престарую песню про то, что его никто не любит. Короче, в ту же ночь я проснулся оттого, что этот ужасный зек и впрямь улегся ко мне на полку, которая и так была дико узкой (она была в нижнем из трех ярусов), мало того, он еще принялся нашептывать мне какие-то qриaзныje любовные словечки и гладить, гладить, гладить. Ну, тут я стал совсем бeзумни и с ходу выдал ему, хоть я и не различал ничего толком, потому что горел только маленький красный свет на площадке. Но я знал, что это он, вонючий козлинa, а когда начался настоящий переполох и включили свет, я увидел его подлую хaриу, которая была вся в крови, текущей из губы, рассеченной ударом моего кулака. Дальше все пошло, как всегда, то есть мои сокамерники проснулись и стали присоединяться к драке, шедшей немного нeсурaз из-за полутьмы; от шума проснулся чуть не весь ярус, там и сям послышались критши и громыхание жестяными мисками о стену: всем зекам во всех камерах почудилось, будто вот-вот начнеця большой бунт. Зажегся свет, набежали, размахивая дубинками, вертухаи в своих кепи и рубашках навыпуск. Стали видны наши разгоряченные хaри, мелькающие в воздухе кулаки, стоял критш и ругань. Я высказал сбою жалобу, но вертухаи в один голос заявили, что, видимо, это я сам, ваш скромный повествователь, все и затеял, потому что на мне не было ни царапинки, тогда как тот ужaсни зек обливался кровью из разбитого моим кулаком ротa. От этого я вконец обeзурнeл. Сказал, что ни одной нотши не стану спaтт в этой камере, если тюремная администрация позволяет всякому вонючему пидeру приставать ко мне, когда я сплю и не могу постоять за себя. "Жди до утра, - ответили мне. - Или, может, вашему высочеству подавай отдельную комнату с ванной и телевизором? Утром разберемся. А в данный момент, дружок, хватит выступать, и давай-ка преклони бaшку на соломенный тюфяк, да чтоб никаких тут больше зaвaрух не затевал. Ты хорошо понял? " С тем они удалились, дав всем напоследок хорошенькую нaкaтшку; вскоре погасили свет, но я сказал, что весь остаток нотши проведу сидя, а тому гаду говорю: "Давай, лезь на мою полку, если хочешь. Мне она больше не нравиця. Из-за того что такой кaл, как ты, к ней прикасался, для меня она теперь опоганена". Но тут вмешались сокамерники. Все еще отирая пот после ночной битвы, Еврей сказал:
      - Нет уж, знаешь ли, так не пойдет, братец. Нечего всяким паскудникам сдавать позиции. А новенький говорит:
      - Ну ты, жид, заплыви говном, - в том смысле, что заткнись, но так звучало обидней, отчего Еврей тут же изготовился к толтшоку. А Доктор говорит:
      - Ну-ну, джентльмены, зачем нам неприятности, что за чушь? - причем тоном этаким свецки-небрежным. Однако новенький продолжал нарываться. Явно видел себя жутт каким крутым громилой, которому при шестерых других сокамерниках спать на полу прямо-таки зaпaде, а лезть на милостиво предложенную койку обидно. В своей издевательской манере он прицепился и к Доктору:
      - Аааааа, ты неприяааааатносгей не хочешь, пуууупсик!
      Но тут Джоджон, жилистый, резкий и злобный, сказал:
      - Если уж не выходит поспать, займемся образованием. Нашему новому другу хочеця, чтобы мы препо-дади емуурок. - Несмотря на специальность насильника, речь у него была неплохая, он говорил веско и точно. Новый зек презрительно осклабился:
      - У-тю-тю-тю-тю, как страшно! - И вот с этого все началось всерьез, причем как-то так по-тихому, никто даже голоса не повысил. Сперва новенький попытался было пискнуть, но Уолл заткнул ему рот, а Еврей держал его прижатым к прутьям решетки, чтобы его было видней в красноватом оцвете лампочки на площадке, и он лишь едва постанывал - оо, оо, оо. Был он не бог весть каким крепышом, отбивался слабенько; видимо, для того он и шумeл, для того и хвастался, чтобы возместить свою слабость. Зато я, увидев в красной полутьме красную кровь, почувствовал в кишкaх прилив знакомого радостного предвкушения.
      - Мне, мне его оставьте, - говорю. - Дайте-ка, братцы, я его поучу. Еврей поддержал меня:
      - Пгавильно, пгавильно, гебята. Вгежь ему, Алекс. - И они все оцтупили в темноту, предоставив мне свободу действий. Я измолотил его всего кулаками, обработал ногами (на них у меня были башмаки, хотя и без шнурков), а потом швырнул его - хрясь-хрясь-хрясь - головой об пол. Еще разок я ему хорошенько приложил сапогом по тыквe, он всхрапнул, вроде как засыпая, а Доктор сказал:
      - Ладно, по-моему, хватит, урок запомниця. - Он сощурился, пытаясь разглядеть распростертого на полу избитого вeкa. - Пусть ему сон присниця, как он отныне будет паинькой.
      Мы все устало расползлись по своим полкам. А во сне, бллин, мне приснилось, будто я сижу в каком-то огромном оркестре, где кроме меня еще сотни и сотни исполнителей, а дирижер вроде как нечто среднее между Людвигом ваном и Г. Ф. Генделем - то есть он и глухой, и слепой, и ему вообще на весь остальной мир плeвaтт. Я сидел в группе духовых, но играл на каком-то таком розоватом фаготе, который был частью моего тела и рос из середины живота, причем только это я в него дуну, тут же - ха-ха-ха: щекотно, прямо не могу, до чего щекотно, и от этого Людвиг ван Г. Ф. весь стал жутко рaздрaж, как бeзумни. Подошел ко мне вплотную да как закричит мне в ухо, и я, весь в поту, проснулся. Разбудил меня, конечно же, совсем другой шум это заверещал тюремный звонок - ззззынь-ззззынь-ззззынь! Утро, зима, глaззя слипаюця, будто там сплошной кaл, разлепил их, и сразу безжалостно резанул врубленный на всю тюрьму электрический свет. Вниз глянул, смотрю, новенький лежит на полу в кровище, синий, и до сих пор не пришел в себя. Тут я вспомнил ночные дела и себе под нос ухмыллнулсиa.
      Однако спустившись с полки и тронув его босой ногой, я ощутил ею нечто твердое и холодное, и тогда я подошел к полке Доктора и стал его трясти, потому что вставал Доктор всегда дико тяжело. Но на сей раз он скоренько соскочил с полки, так же как и остальные, кроме Уолла, который спал, как тшушкa.
      - Эк-кое невезенье, - сказал Доктор. ^- Видимо, сердце не выдержало. - Потом добавил, переводя взгляд с одного из нас на другого: - Зря вы его так. И кто только догадался! - Но Джоджон тут же окры-силсиa:
      - Вот еще. Док. Ты ведь и сам дубасил его за милую душу.
      Ко мне повернулся Еврей и говорит: - Я так скажу: наш Алекс чегесчуг гогяч. Тот последний удаг был очень нехогош. Тут уже и я взъелся:
      - А кто начал-то, кто начал-то, а? Я немножко, в самом конце добавил, скажешь, нет? - И пальцем на Джоджона: - Это его, его была идея. - Тут Уолл всхрапнул громче обычного, и я сказал: - Разбудите же этого вонючего выродкa. Это же он ему пaстт затыкал, пока Еврей держал у решетки. - А Доктор в ответ:
      - Никто не отрицает, все к нему по чуть-чуть. приложились - чисто символически, надо ведь учить уму-разуму, - но совершенно очевидно, мой дорогой мальчик, что это именно ты со свойственной юности горячностью и, я бы сказал, неумением соразмерить силу, взял да и замочил беднягу. Жаль, жаль, жаль.
      - Предатели! - возмутился я. - Лжецы и предатели! - Вижу, опять, точь-в-точь как два года назад мои так называемые друзья того и гляди сдадут меня со всеми потрохaми ментам. Никому, бллин, ну никому на белом свете нельзя верить! Джоджон пошел разбудил Уолла, и тот сразу же с готовностью подтвердил, что это я, ваш скромный повествователь, совершил весь этот рaздрызг и насилие. Когда пришли сперва вертухай, потом начальник охраны, а потом и сам комендант, все мои как бы товарищи по камере, перекрикивая друг друга, бросились наперебой рассказывать, что и как я делал, чтобы убивaтт этого никчемного извращенца, чей окровавленный труп мешком валялся на полу.
      Странный был день, бллин. Мертвую плотт утащили, после чего во всей тюрьме всех заперли по камерам до особого распоряжения; жрa^шку не выдавали, не разносили даже тшaи. По площадкам ярусов расхаживали вертухай и надзиратели, то и дело покрикивая; "Молчать! " или "Заткни хлебало! ", едва только им послышиця, что где-то в какой-то камере раздался шепот. Потом около одиннадцати утра движение как-то так напряженно стихло, и в камеру извне начала проникать вроде как вонн страха. А потом мимо нас торопливо прошли комендант, начальник охраны и какой-то очень важного вида тшeловeк; при этом они спорили между собой, как бeзумни. Похоже, что они дошли до самого конца яруса, потом стало слышно, что они возвращаюця, на этот раз медленнее, и уже выделялся голос коменданта, толстенького, вечно потного белобры-сенького человечка, который в основном говорил: "Да, сэр! " и "Ну что же тут поделаешь, сэр? " и все в таком духе. Потом вся компашка остановилась у нашей камеры, и начальник охраны отпер дверь. Кто среди них главный, было видно сразу: высоченный такой голубоглазый диaдиa в таком роскошном костюме, бллин, каких я в жизни не видывал: солидном и в то же время модном до невозможности. Нас, бедных зеков, он словно в упор не видел, а говорил поставленным, интеллигентным голосом: "Правительство не может больше мириться с совершенно устаревшей, ненаучной пенитенциарной системой. Собирать преступников вместе и смотреть, что получиця! Вместо наказания мы создаем полигоны для отработки криминальных методик.