- Ах, Алекс, Алекс, - заговорил он. - Кстати, я по дороге встретил твою мать. Она сказала, что у тебя вроде болит что-то. Стало быть, в школу не пошел?
      - Ужасная, непереносимая головная боль, корeш, то есть сэр, - сказал я своим самым вежливым тоном. - Думаю, к обеду, может, пройдет.
      - А к вечеру так уж просто непременно, - отозвался П. Р. Дельтоид. Вечер - замечательное время, не правда ли, Алекс? Садись, - сказал он, садись, садись, - словно он был у себя дома, а я у него в гостях. Сам уселся в старое отцовское кресло-качалку и принялся раскачиваться, словно за этим только и пришел. Я говорю:
      - Может, потшиfириajeм? В смысле, чашечку чаю, сэр?
      - Я спешу, - ответил он. И продолжал качаться, посверкивая на меня глазами из-под нахмуренных бровей, словно в запасе у него целая вечность. Я спешу, - повторил этот дурeнн, - хотя давай. - Я поставил на плиту чайник. Потом говорю:
      - Чем я обязан столь редкостному удовольствию? Что-нибудь случилось, сэр?
      - Случилось? - каким-то коварным тоном чересчур быстро переспросил он, глядя на меня исподлобья, но продолжая качаться. Потом ему на глаза попалась реклама в газете, лежавшей на столе, - симпатичная молоденькая кисa глядела, усмехаясь и вывесив на всеобщее обозрение свои груди, символизирующие прелести югославских пляжей. Потом, словно бы ро-жрaв ее в два приема, он продолжал: - А почему ты думаешь, что непременно что-нибудь случилось? Сотворил что-нибудь или как? ^
      - Да это я так просто, из вежливости, - сказал я. И добавил: - Сэр.
      - Гм, - промычал П. Р. Дельтоид. - А я вот из вежливости предупреждаю тебя, Алекс, чтобы ты поостерегся, потому что следующий раз тебе уже не исправительная школа светит. За решетку попадешь, и вся моя работа насмарку. Если тебе на себя, паршивца, плевать, мог бы хоть обо мне немного подумать, ведь столько сил в тебя вбито1 Мне за каждое поражение большую черную отметину ставят (это я тебе по секрету говорю) - за каждого, кто кончит в тю-ряге.
      - Я ничего такого не сделал, сэр, - ответил я. - У милисентов на меня ничего нет, корeш, то есть в смысле сэр.
      - Ты мне это брось, насчет милисентов, - устало процедил П. Р. Дельтоид, продолжая раскачиваться. - То, что тебя давно не задерживала полиция, еще не значит, как ты сам прекрасно знаешь, что ты никаких гадостей не устраивал. Вчера вот драчка какая-то была, так или нет? С ножами, велосипедными цепями и так далее. Один приятель некоего толстого парня госпитализирован, его подобрала "скорая" около подстанции, весьма и весьма пакостно обработанного ножами, н-да. Поминали тебя. До меня это по обычным каналам дошло. Кое-кого из твоих дружков тоже упоминали. Вообще вчера вечером совершено довольно много отборных пакостей. Ну, естественно, никто ни о ком ничего толком доказать не может, это как обычно. Но я предупреждаю тебя, Алекс, малыш, как добрый друг тебя предупреждаю, как единственный в этом подлом и гнилом районе человек, который хочет спасти тебя от тебя самого.
      - Я ценю вашу заботу, сэр, - сказал я, - честно, очень ценю.
      - Ага, ты ценишь, конечно. - На его лице появилось подобие ухмылки. - Смотри у меня, смотри в оба... н-да. Мы знаем больше, чем ты думаешь, Алекс. -- Потом он сказал тоном глубочайшего страдания, но все еще продолжая качаться: - И что на вас на всех нашло? Мы эту проблему изучаем, изучаем, уже чуть ли не целый век изучаем, н-да, но ни к чему все это изучение не приводит. У тебя здоровая обстановка в семье, хорошие любящие родители, да и с мозгами вроде бы все в порядке. В тебя что, бес вселился, что ли?
      - Ни у кого на меня ничего нет, сэр, - повторил я. - К милисентам я давно не попадал.
      - Это меня и беспокоит, - вздохнул П. Р. Дельтоид. - Слишком давно, не к добру это. Сейчас бы как раз самое время. Потому я и предупреждаю тебя,
      Алекс, чтобы ты держал свой юный миловидный хоботок подальше от всякой мути... н-да. Я достаточно ясно выразился?
      - Как ясное незамутненное озеро, сэр, - сказал я. - Как лазурное небо ясным днем в разгар лета. вы можете на меня положиться, сэр. - И я одарил его любезнейшей зубaс^ои улыбкой.
      Но когда он встал, чтобы уйти, а я как раз заваривал крепкий чай, я даже усмехнулся себе под нос над тем, какая qлупош~ волнует П. Р. Дельтоида и всю его дельтовидную рaтт. Ну хорошо, я плохой, я делаю весь этот толтшокинг, крaстинг, бритвои балуюсь и добрым старым сунн-вынн, так что, если меня поймают, мало мне не покажеця, бллин, ибо, ясное дело, нельзя допускать, чтобы каждый вел себя по ночам, как я. В общем, если меня поймают (сперва три месяца, потом шесть, и наконец, как дружески предупредил П. Р. Дельтоид, несмотря на блаженное малолецтво, долгая-долгая проп) скa в клетке поганейшего зверинца), ничего, ладно, я им скажу тогда; "Все правильно, начальнички, а все ж таки помилосердствуйте, потому что жить взаперти я просто не способен. Зато в будущем, которое потом когда-нибудь все равно ведь раскроет мне свои снежно-белые лилейные объятья (пока не наткнусь на нож или не взметнеця последним судорожным выбрызгом кровь среди искореженного ме* талла и битого стекла на шоссе), в этом прекрасном будущем все мои усилия, все старания будут направлены на одно: только бы больше не влипнутт". И это будет как минимум честно. Но больше всего веселило меня, бллин, то усердие, с которым они, грызя ногти на пальцах ног, пытаюця докопаться до причины того, почему я такой плохой. Почему люди хорошие, они дознаться не пытаюця, а тут такое рвение! хорошие люди те, которым это нравиця, причем я никоим образом не лишаю их этого удовольствия, и точно так же насчет плохих. У тех своя компания, у этих своя. Более того, когда человек плохой, это просто свойство его натуры, его личности - моей, твоей, его, каждого в своем оди нотшeствe, -- а натуру эту сотворил Бог, или гог, или кто угодно в великом акте радостного творения. Неличность не может смириться с тем, что у кого-то эта самая личность плохая, в том смысле, что правительство, судьи и школы не могут позволить нам быть плохими, потому что они не могут позволить нам быть личностями. Да и не вся ли наша современная история, бллин, это история борьбы маленьких храбрых личностей против огромной машины? Я это серьезно, бллин, совершенно серьезно. Но то, что я делаю, я делаю потому, что мне нравиця это делать.
      И вот теперь, улыбчивым зимним утром, я пью крепчайший тшaи с молоком, добавляя туда ложку за ложкой сахар (люблю сладенькое), а потом вытаскиваю из духовки завтрак, который моя бедная старушка мама мне сготовила. Она оставила яичницу из одного яйца - всего-навсего, - но я поджарил себе тост и съел яичницу с тостом и джемом, чавкая и причмокивая над газетой, которую заодно читал. Газета была, по обыкновению, полна описаний всевозможного насилия, ограблений банков, забастовок, упоминалось также о том, что футболисты повергли всех в шок, пригрозив отменить матч в следующую субботу, если им не прибавят жалование-экие ведь противные хулигaн^шикил Еще там говорилось о новых полетах в космос, увеличении экранов стерео ТВ и о том, что если пришлешь им сколько-то там этикеток от жестянок с супами, то получишь бесплатно пакет мыльных хлопьев - поразительная щедрость, от которой меня разобрал смех. Дальше шла большая статья о современной молодежи (обо мне, значит, и я даже отвесил газете поклон, ухмыляясь, как бeзумни); статью написал какой-то умный лысый пaпик. Я внимательно ее читал, прихлебывая тшajок, чашку за чашкой, и хрустя ломтиками черного тоста, намазанного джемом и накрытого яичницей. Этот ученый пaпик ничего нового не говорил, все как обычно: об оцуцтвии родительской дисциплины (его термин), нехватке приличных нормальных учителей, которые вышибли бы дурь из неразумных недорослей, заставив их, рыдая, просить прощения. Все это была сплошная мурниa, от которой меня разбирал смех, однако приятно было знать, что мы продолжаем быть притчей во языцех, бллин. Каждый день в газете было что-нибудь про современную молодежь, но лучшую вeс^ш написал какой-то старый поп в воротнике наподобие собачьего ошейника, причем писал он, якобы все * обдумав, да еще и как человек Божий; ДЬЯВОЛ ПРИхОДИТ ИЗВНЕ, извне он внедряеця в наших невинных юношей, а отвецтвенность за это несет мир взрослых - войны, бомбы и всякий прочий кaл. Что ж, это нормально. Видимо, он знает, что говорит, этот человек \
      Божий. Стало быть, нас, юных невинных мaллишипaллтши-ков, и винить нельзя. Это хорошо', это правильно.
      Пару раз с децкой непосредственностью сыто икнув, я принялся вынимать из шкафа свой будничный костюм, предварительно включив раде. Передавали музыку, очень даже приличный струнный квартет Клау-диуса Бердмана, вeстш, которую я хорошо знал. Не выдержав, я еще раз усмехнулся по поводу того, что прочитал в одной из таких статей про современную молодежь - насчет того, что эта самая молодежь была бы куда как лучше, если бы ей прививался живой интерес к искусствам. Великая Музыка, говорилось в ней, и Великая Поэзия усмирила бы современную молодежь, сделав ее более цивилизованной. Цивилизуй мои сифилизованные бeицы. Что касаеця музыки, то она как раз все во мне всегда обостряла, давала мне почувствовать себя равным Богу, готовым метать громы и молнии, терзая кис и вeков, рыдающих в моей - ха-ха-ха безраздельной власти. А потом, слегка плеснув водой в лицо и на руки и одевшись (будничный мой костюм был чисто ученического толка: синенькие брючата и свитер с буквой А, потому что Алекс), я подумал, что наконец-то у меня есть время сходить в магазин пластинок (кстати, не только время: бaбок в карманах полно), чтобы спросить насчет давно обещанной и давно заказанной пластинки с записью Девятой (она же хоральная) симфонии Бетховена (фирма "Мастерстроук", дирижер Л. Мухайвир). Туда я и отправился.
      Днем все не так, как вечером и ночью. Ночь принадлежит мне, моим корeшaм и всем прочим нaдцa-^ым, а всякие старые буржуи в это время прячуця по домам, бaлдejу^ под глупый тeлик, зато днем вылезают, день время стaри кaшeк, да и ментов днем на улицах куда больше. Я сел на углу в автобус, доехал до центра, а потом чуть вернулся к Тэйлор-плейс, где находился любезный моему утонченному сердцу магазин грампластинок. Н-да. Название у него было глуповатое: "мeлодия", но дело там знали, работали быстро, и там, как правило, проще всего было доставать новые записи. Войдя, я увидел, что покупателей в магазине почти нет, за исключением двух юненьких кисок, которые, не переставая лизать мороженое (это зимой-то, в такую холодину, бррр! ), копались в каталоге новинок поп-музыки - Джонни Берневей, Стае Крох, "Зе Миксерз", "Полежи чуток с Эдиком", Ид Молотов и тому подобный кaл. кискaрн было лет по десять, не больше; они, видать, тоже, вроде меня, решили школу в тот день зaдвинутт. Самим себе они виделись вполне взрослыми девушками, это было заметно: крутеж попaми при виде вашего покорного слуги, поддельные груди и намазанные красным губехи. Я подошел к стойке, лучезарно улыбнулся старине Энди, который в тот день стоял за прилавком (обaлдeнни был тип, кстати: сам всегда вежливый, всегда поможет, очень хороший вeк, разве что лысый и дико тощ). Он заговорил первым:
      - А1 Кажеця, знаю, чего ты хочешь. Могу порадовать, получили. - И, отмахивая своими дирижерскими ручищами такт шагам, пошел в подсобку. Две мелкие киски принялись хихикать, как у них в этом возрасте принято, а я окинул их холодным взглядом. Энди мигом вернулся, поигрывая глянцевым белым конвертом с Девятой, а на конверте-то, бллин, еще и портрет - хмурое, с яростно сдвинутыми бровями лицо самого Людвига вана.
      - Вот, - сказал Энди. - Дорожку проверять будем? - Но мне хотелось поскорей унести ее домой, поставить на свой аппарат и в оди но+шeсfвe слушать, упиваясь каждым звуком. Я вынул дeнг заплатить, и тут одна из киск сказала:
      - И кто это к нам пришел? И чем это он обарахлил-ся? - У мелких киск была своя манера говоритинг. - Кто у тебя в прихвате, папик? "хевен Севентин"? Люк Стерн? "Гоголь-Моголь"? - И обе захихикали, вихляя попaми. Тут вдруг мне пришла идея, я прямо что чуть в осадок не выпал от пронзительного предвкушения, да, бллин, я аж дохнуть не мог секунд десять. Пришел в себя, ощерил свои недавно чищенные зуббя и говорю:
      - Что, сестрички, оттягиваетесь пилить диск на скрипучей телеге? - А я уже заметил, что пластинки, которые они накупили, сплошь был всяческий нaдцaтыи кaл. - Наверняка же у вас какие-нибудь портативные fуfловыje крутилки. - В ответ на это они только горестно выпятили нижние губки. Дядя щас добрый, - сказал я, - дядя даст вам их послушать путем. Услышите ангельские трубы и дьявольские тромбоны. Вас приглашают. - Я вроде как поклонился. Они опять похихикали, а одна сказала:
      - Да-а, а мы е-есть хотим! Сперва хотим где-нибудь покушать!
      Вторая жеманно присовокупила: - хи, ей бы только жрaтт, смотри не лопни! А я в ответ:
      - Дядя доббeри, дядя накормит. Куда пойдем? Тут они вообразили себя свецкими дамами, что выглядело довольно-таки жалко, и принялись поминать манерными голосишками названия типа "Ритц", "Бристоль", "хилтон", а также "Иль Ристоранте Гран-Тур-ко". Это я быстренько пресек, сказав: "Слушаться дядю, пошли! " и привел их в соседнюю пиццерию, где они принялись отjeдaтт свои юные щечки, поглощая спагетти, сосиски, крем-брюле, сушеные бананы и шоколадный мусс, пока меня уже чуть не затошнило от этого зрелища: я-то ведь, бллин, позавтракал едва-едва, всего каким-нибудь кусочком ветчины с кетчупом да яичницей. Две эти киски были очень друг на дружку похожи, хотя и не сестры. Одинаковые мысли (вернее, оцуцтвие таковых), одинаковые волосы - что-то вроде крашеной соломы. Что ж, сегодня им предстоит здорово повзрослеть. оx, вeзухa! Нет, ну, конечно, никакой школы сегодня в помине быть не может, а вот ученье будет, причем Алекс выступит учителем. Назвались они Марточкой и Сонеточкой, что было, разумееця, чистой брeхнеи, зато звучало в их децком воображении дико элегантно. Я им говорю:
      - Ладно, Марточка-Сонеточка, хорош питаться. Пошли, крутнем диски. Ноги-ноги-ноги!
      Выйдя на холодную улицу, они решили, что автобус - это им не в кaиf, им нужна тaтшкa, так Что пришлось оказать им такую честь, внутренне при этом дико потешаясь. Я подозвал такси со стоянки на площади. Шофер, стaр! усатый кaшкa в замызганном ко'стюме, предупредил:
      - Только чтоб сиденья не драли. Они у меня новые, только что обивку менял. - Я развеял его глупые страхи, и покатили мы в сторону дома, причем храбрые киски непрестанно хихикали и шептались. Короче, прибыли, я шел по лестнице впереди, они, пыхтя и похихикивая, спешили за мной, потом их обуяла жажда, в комнате я отпер один хитрый ящичек и налил своим десятилетним невестам по изрядной порции виски, хотя и разбавленного должным образом содовой шипучкой. Они сидели на моей кровати (все еще неубранной), болтали ногами и тянули свои коктейли, пока я прокручивал им на своем стерео жалкое их fуfло. Крутить на нем такое - это было все равно что хлебать сладковатую кашицу децкого питания из драгоценных, прекрасной работы золотых кубков. Однако они ахали, бaлдeли и только выдыхали временами "писeц", или "монтaнa", или еще какое-нибудь из идецких словечек, которые тогда были в моде у этой возрастной группы. Проигрывая для них этот кaл, я то и дело напоминал им, чтобы пили, наливал еще, и они, бллин, надо сказать, не отказывались. Так что к тому времени, когда их жалкенькие пластиночки прокрутились каждая по два раза (а их всего было две: "Медонос" Айка Ярда и "Ночь за днем и день за ночью", с которой блеяли какие-то два однояйцевых евнухоида, чьих имен я не помню), - в общем, к этому моменту киски мои были уже в состоянии буйного восторга - прыгали и катались по кровати, и я вместе с ними.
      Что в тот день у меня с ними было, об этом, бллин, так нетрудно догадаться, что описывать не стану. Обе вмиг оказались раздетый заходились от хохота, находя необычайно забавным вид дяди Алекса, который стоял голый и торчащий со шприцем в руке, как какой-нибудь падо! доктор, а потом, выбрызнув из шприца тонкую струйку, вколол себе в предплечье хорошенькую дозу вытяжки из мартовского вопля камышового кота. Потом вынул из конверта несравненную Девятую, так что Людвиг ван теперь тоже стал нaгои, и поставил адаптер на начало последней части, которая была сплошное наслаждение. Вот велончели; заговорили прямо у меня из-под кровати, отзываясь оркестру, а потом вступил человеческий голос, мужской, он призывал к радости, и тут потекла та самая блаженная мелодия, в которой радость сверкала божественной искрой с небес, и наконец во мне проснулся тигр, он прыгнул, и я прыгнул на своих мелких киск. В этом они уже не нашли ничего забавного, прекратили свои радостные вопли, но пришлось им подчиниться, бллин, этаким престранным и роковым желаниям Александра Огромного, удесятеренным Девятой и подкожным впрыском, желаниям мощным и fшудeсным, зaмeтшafeллным и неуемным. Но так как обе они были очень и очень пьяны, то вряд ли сами много почувствовали.
      Когда эта последняя часть докручивалась по второму разу со всеми ее выплесками и выкриками о Радости, Радости, Радости, две моих маленьких киски уже не играли во взрослых опытных дaм. Они вроде как малопомалу отшухивaлисс, начиная пони мaтт, что с ними маленькими, с ними бедненькими только что проделали. Начали проситься домой и говорить, что я зверь и тому подобное. Вид у них был такой, будто Они побывали в настоящем сражении, которое, вообще-то, и в самом деле имело место; они сидели надутые, все в синяках. Что ж, в школу ходить не хотят, но ведь учиться-то надо? Ох я и поучил их! Надевая платьица, они уже вовсю плакали - ыа-ыа-ыа, - пытались тыкать в меня своими крошечными кулачками, тогда как я лежал на кровати перепачканный, голый и выжатый как лимон. Основной кри+ш издавала Сонеточка: "Зверь! Отвратительное животное! Грязная гадина! " Я велел им собрать шмотjо и валить подобру-поздорову, что они и сделали, бормоча, что напустят на меня ментов и всякий прочий кaл в том же духе. Не успели они спуститься по лестнице, как я уже крепко спал, прямо под звуки сталкивающихся и переплетающихся призывов к Радости, Радости, Радости...
      Проснулся я, однако, несколько поздновато (на моих часах было около полвосьмого), что, с моей стороны, было, как оказалось, не слишком умно. Дело в том, что в этом сволоfшном мире все идет в счет. Надо учитывать, что всегда одно цепляеця и тянет за собой другое. Так-так-так-так. Проигрыватель уже не пел ни о Радости, ни о том, чтобы обнялись миллены, а это значило, что какой-то вeто нажал на "выкл. ", и скорее всего то был па или ма - родители уже вернулись с работы, судя по доносящемуся из столовой позвяки-ванию посуды и причмокиванию, с которым они тянули горячий чай из чашек: усталый обед двух трудиaс^шихсиa после рабочего дня у одного на фабрике, у другой в магазине. Бедные кaшки. Жалкая старость. Я надел халат и, прикинувшись смиренным тшaдом, выглянул со словами:
      - Привет-привет-привет! Вот, отдохнул хорошенько, м все прошло. Готов теперь вечерок поработать - надо ведь и зарабатывать хоть чуть-чуть! Дело в том, что, по их сведениям, именно этим я вечерами последнее время занимался. - Ням-ням, мамочка. хочу ням-ням. - На столе был какой-то стылыи пудинг, который она разморозила, подогрела, и в результате он не слишком-то аппетитно выглядел, но ничего не поделаешь. Отец не очень радостно и как-то даже подозрительно посмотрел на меня, но ничего не сказал, зная, что связываться не следует, а мать чуть озарилась подобием усталой улыбки типа "сыночек, дитятко мое, крови-ночка! ". Я зарулил в ванную, наскоро принял душ - я и в самом деле чувствовал себя липким и грязным, потом вернулся в свою бeрлогу переодеться в вечернее. Потом, сияющий, причесанный, чистый и блистающий, сел пообедать ломтиком пудинга. Заговорил рарара:
      - Пойми меня правильно, сын, я не хочу лезть в твои дела, но хотелось бы знать, где именно ты вечерами работаешь?
      - Ну, в общем-то, - с набитым ртом прочавкал я, - по мелочам, на подхвате. То там, то здесь, где придеця. - Я бросил на него резкий ядовитыи взгляд, как бы говоря: не лезь ко мне, и я к тебе не полезу. - Я ведь денег у вас не прошу, правда же? Ни на развлечения, ни на тряпки, верно? Ну так и чего же ты тогда спрашиваешь?
      Отец смущенно похмыкал, покашлял и говорит: - Ты прости меня, сын, но иногда я за тебя беспокоюсь. Сны всякие сняця. Ты, конечно, можешь сколько хочешь смеяться, но, бывает, такое присниця! Вот и вчера тоже видел тебя во сне, и совсем мне тот сон не понравился.
      - Да ну? - Мне даже интересно стало, что же он такое про меня увидел. Мне тоже что-то вроде бы снилось, но я никак не мог вспомнить, что именно. - Расскажи.
      - Причем так явственно! - начал отец. - Вижу, ты лежишь на мостовой, избитый другими мальчишками. Ну, вроде тех, с которыми ты хороводился, перед тем как последний раз попасть в исправительную школу.
      - Да ну? - Внутренне я посмеивался над незадачливым своим пaпaпои, который верил или думал, что верит, будто я там действительно исправился. И тут я вспомнил свой собственный сон, который мне как раз в то утро приснился, - где был Джорджик, который по-генеральски распоряжался, и Тем со своей беззубой ухмылкой и обжигающим хлыстом. Однако сны, как мне когда-то говорили, сбываюця с точностью до наоборот. - Отец, отец, не изволь беспокоиться за единственного своего сына и наследника, - сказал я. - Оставь пустые страхи. Он сможет сам за себя постоять, и с большим успехом.
      - И еще, - продолжал отец, - мне виделось, будто ты весь в крови, обессилел и не можешь им сопротивляться. - Вот уж действительно все наоборот; я снова не мог внутренне не усмехнуться, а потом я вынул весь свой дeнг из карманов и хлопнул его на скатерть.
      - Вот, папа; здесь немного, конечно. Это все, что я заработал вчера вечером. Но, может быть, этого хватит, чтобы вы с мамой сходили куда-нибудь, посидели, выпили по рюмочке хорошего виски.
      - Спасибо, сын, - ответил он. - Мы редко теперь куда-либо ходим. Да ведь и опасно стало - на улицах сам знаешь, что твориця. Всякие малолетние хулиганы и так далее. Все же спасибо. Завтра я куплю на них бутылочку, и мы с мамой посидим дома. - С этими словами он сгреб мои нeтрудовыje бaбки и сунул их в карман брюк, а мать пошла на кухню мыть посуду. И я ушел, со всех сторон обласканный улыбками.
      Дойдя до нижней лестничной площадки, я, прямо скажем, удивился. Удивился - это даже не то слово. Застыл, можно сказать, с открытым ротом. Меня, понимаете ли, пришли встречать. Стояли на фоне всех этих искaриaбaнных стенных росписей, которым полагалось воплощать величие подвига во имя трудовой славы, увековечивать его в виде голых ыeков и кис, сурово приникших к рычагам индустрии, изрыгая при этом скабрезности, пририсованные к их ро^aм хулиганистыми мальчишками. У Тема в руке был тюбик черной масляной краски, и он как раз обводил очередное ругательство большим овалом, как всегда одновременно похохатывая - ух-ха-ха-ха. Но когда Пит и Джорджик со мной поздоровались, вовсю щеголяя ощеренными в дружеских улыбках зуббями, он завопил во всю глотку: "Наконец-то, их величество прибыли, ур-ра! " и сделал что-то не вполне понятное на манер салюта с прищелкиванием каблуками.
      - Мы беспокоились, - сказал Джорджик. - Сидим-сидим, пьем fшертово молоко с ножами, а потом думаем, вдруг на тебя нападут или еще чего-нибудь, вот и пришли на подмогу. Как, Пит, я правильно излагаю?
      - Верно, верно, - ухмыльнулся Пит. - Иззи-винни-нитте, - осторожно проговорил я.
      У меня немножко тыквa разболелась, пришлось это дело зaспaтт. А родители не разбудили меня, когда я им велел. Что ж, мы собрались тем не менее и вместе возьмем то, что нам предложит старушка нотш... н-да. - Я поймал себя на том, что подхватил это дурацкое лишнее "н-да" у П. Р. Дельтоида, моего наставника по перевоспитанию. Очень странно.
      - Насчет тыквы - сочувствую, - сказал Джорджик как-то даже чересчур участливо. - Много думаешь, не иначе. Приказы, дисциплина, то, се... Но она прошла, ты уверен? Уверен, что тебе не захочеця снова пойти прилечь? - И все они эдак подленько зaостшe-риaлисс.
      - Постой, - проговорил я. - Давай-ка проясним обстановку. Этот сарказм, если я правильно понял вашу интонацию, не идет вам, о дружина и братие. Возможно, вы устроили маленький такой сговоритинг за моей спиной, потешились на славу, отпуская шуточки и тому подобный кaл. Однако в качестве вашего друга и предводителя я, видимо, имею все-таки право знать, что происходит, или как? Ну-ка, давай, Тем, выкладывай, что означает эта твоя дурацкая обезьянья ухмылка? - Я это не случайно по Тему проехался - он как раз стоял с открытым ротом и вид являл совершенно Ье-злимни. Тут внезапно встрял Джорджик:
      - Ладно, Тема больше не задираем, приятель. Это теперь у нас будет такой новый курс.
      - Новый курс? - удивился я. - Что еще такое за новый курс? Я смотрю, вы успели основательно все обсудить за моей сонной спиной. Ну-ка, давайте подробнее! - С этими словами я скрестил рукeры на груди и поудобнее прислонился к изломанному поручню лестницы, все еще стоя тремя ступеньками выше этих моих так называемых друзей.
      - Не обижайся, Алекс, - сказал Пит, - но мы хотим, чтобы и у нас была кое-какая демократия. А не так, чтобы ты все время говорил, что делать и чего не делать. Но ты не обижайся. Джорджик поддержал ^его:
      - Обиды тут вообще никакой быть не может. Все дело в том, у кого есть идеи, а у кого их нет. Что он нам всю дорогу предлагал? - И Джорджик очень прямо взглянул мне в лицо храбрыми своими глaззями. - Мелочевку, ерунду всякую, вроде как прошлой ночью. Но мы-то растем!
      - Так, дальше, - процедил я, не двинувшись. - Слушаю, слушаю.
      - Что ж, - продолжал Джорджик. - хочешь выслушать до конца слушай. Мы, понимаешь ли, по задворкам ходим, трясем мелкие лавчонки, а в результате мелочью в карманах звякаем. При том что в кафе "Масклмэн" есть такой Билл Англичанин, и вот он говорит, что способен нaрисовaтт нам такой крaстинг, о котором каждый мaллтшик только мечтать может. Настоящее дело может оформить - бриулики, - говорил Джорджик, не сводя с меня взгляда холодных глаз. - Это пахнет большими, очень большими деньгами - вот что говорит Билл Англичанин.
      - Так, - протянул я небрежно, хотя и дико рaздрaж внутри. - С каких это пор ты снюхался с Биллом Англичанином?
      - Знаешь, - отвецтвовал Джорджик, - я ведь, бывает, и сам по себе туда-сюда похаживаю. Ну вот хоть в прошлый шaббaт. Могу я иметь какую-то личную жизнн, нет?
      На его личную жизнь мне было нaтш хaх, это уж точно.
      - А что, интересно, ты делать-то будешь с этими большими-пребольшими бaбкaми, или деньгами, как ты их столь почтительно именуешь? Тебе что, не хватает чего-нибудь? Нужна тaтшкa - срываешь ее прямо с дерева. Нужен кайф - его тоже ловиш. Да или нет? Чего это тебе вдруг так захотелось стать жирным капиталистом?
      - А-а, - махнул рукой Джорджик, - ты иногда думаешь и говоришь, как маленький ребенок. - Тут Тем снова заухал филином - "ух-ха-ха-ха! " Сегодня, - заявил Джорджик, - сделаем взрослый крaстинг.
      Стало быть, сон был все-таки в руку. Джорджик стал генералом, говорит, что делать и чего не делать, а Тем, этот ухмыляющийся безмозглый бульдог, того и гляди вытащит хлыст. Однако я разыграл свою роль как по нотам, очень осторожно разыграл, улыбчивый, со всем согласный:
      - Ладно. тшуднeннко. Кто долго ждет своего часа, тот дождеця. Я многому научил вас, други мои. Но, может, ты хоть посвятишь меня в свои планы, Джорджик?
      - Ну, - с хитрецой ухмыльнулся Джорджик, - что ж планы... любимое молоко-плюс - видимо, так, а?
      Надо сперва взбодриться, всем надо, а тебе особенн< у тебя сегодня трудный день.
      - Ты прямо будто мои мысли читаешь! - Я изо( разил улыбку. - Как раз хотел предложить наведат" ся в добрую старую "корову". Чудно-чудно-чудно. Н] веди нас, Джорджик! - И я выдал ему вроде ка низкий поклон, улыбаясь, как бeзумни, но при это< лихорадочно соображая. Однако, когда мы вышли н улицу, я понял: думает глупи, a умни действует по озг рению, как Вод на душу положит. И снова мне помогл прекрасная музыка. Мимо проехала машина, в не работало раде, до меня донесся всего лишь такт ил; полтора, но то был Людвиг ван (Скрипичный концер1 заключительная часть, и я сразу понял, что от мен: требуеця. хриплым голосом говорю: "Ну, Джорджик давай! " и выхватываю свою бритву. Джорджик от не ожиданности как-то так ухнул, но очень даже быстрень ко - ш. шшасть! - выщелкнул из рукояти клинок по жa, и мы кинулись друг на друга. Старина Тем говорит "Ну нет, так дело не пойдет", и начал отматывать с та лип цeпп, но Пит удержал его, схва. гив за руку: "Остав" их. Так надо". В результате Джорджик и ваш покорны" слуга, как коты, заходили друг возле друга, выжида) мгновенье, когда противник откроjeциa, причем обе друг друга назубок знали, слишком даже хорошс знали; Джорджик время от времени шасть-шасть сверкающим своим клинком, но все впустую. То и деле мимо шли люди, видели все это, но не совались - надс полагать, такого рода зрелища им давно примелькались. Потом я сказал себе: "Раз, два, три! " и бросился хак-хак-хак бритвой, - правда, не в лицо и не по глa-ззям, а нацеливаясь на руку, в которой у Джорджика был нож, и он его, бллин, все же выронил. Да, бллин. Выронил, и нож дзынь-блям на зимний звонкий тротуар. Я лишь слегка мазнул Джорджика по пальцам бритвои, а он стоит и смотрит, как набухают под фонарем капельки крови.
      - А ну! - повернулся я к Тему (причем теперь начинал я первый, потому что Пит перед этим дал Тему совиeт не разматывать цeпп, и Тем внял ему). Ну, Тем, теперь с тобой разберемся, ладненько? - Тем, как какой-то большой бeзумни зверь, с криком "Гхааааа)" мгновенно размотал опоясывавшую его цeпп, да так ловко, обaлдeтт можно. Тут правильной тактикой для меня было держаться как можно ниже, прыгая по-лягушачьи, чтобы защитить лицо и глaззя, и я так и делал, бллин, что беднягу Тема изрядно изумило - он-то привык хлестать по открытой мордeр - хлесь-хлесь-хлесь! Однако он, надо признать, здорово влепил мне по спине, меня аж до нутра прожгло, но эта боль только побудила меня скорей с ним разделаться. Ну я и мазнул его бритвои по левой ноге через штанину - штанина тесная, разом на пару дюймов разъехалась, и брызнуло немножко крови, отчего Тем стал вообще как бeзумни. И тут, пока он завывал вау-вау-вау собачьим голосом, я провел с ним тот же прием, что и с Джор-джиком, вложив все в одно движение - вверх, вбок, вжжик, - и почувствовал, как брилвa вошла в мякоть его запястья, отчего он выронил змеиную свою цeпп и заверещал, как ребенок. Потом попытался всосать всю лишнюю кровь с запястья, одновременно не переставая верещать, но крови было слишком много, и он захлебнулся ею - бупль-бупль, - а кровь хлестанула фонтаном, хотя и ненадолго. Я говорю: - Ну что, други, вам все ясно? Ты как, Пит? -- А я разве чего говорил? - отозвался Пит. - Я и не говорил ничего! Слушай, как бы Тем до смерти не истек кровью!