Энтони Берджесс
      Заводные апельсины
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      - Ну, что же теперь, а? Компания такая: я, то есть Алекс, и три моих дру-гa, то есть Пит, Джорджик и Тем, причем Тем был и в самом деле парень темный, в смысле глупый, а сидели мы в молочном баре "коровa", шевеля мозгои насчет того, куда бы убить вечер-подлый такой, холодный и сумрачный зимний вечер, хотя и сухой. Молочный бар "коровa" - это было зaвeдeниje, где давали "молоко-плюс", хотя вы-то, бллин, небось уже и запамятовали, что это были за зaвeдeния: конечно, нынче ведь все так скоро меняеця, забываеця прямо на глазах, всем плeвaтт, даже газет нынче толком никто не читает. В общем, подавали там "молоко-плюс" - то есть молоко плюс кое-какая добавка. Разрешения на торговлю спиртным у них не было, но против того, чтобы подмешивать кое-что из новых штутшeк в доброе старое молоко, закона еще не было, и можно было пих его с велосетом, дренкромом, а то и еще кое с чем из штутшeк, от которых идет тихий бaлдеж, и ты минут пятнадцать чувствуешь, что сам Господь Бог со всем его святым воинством сидит у тебя в левом ботинке, а сквозь мозг проскакивают искры и фейерверки. Еще можно было рМ "молоко с ножами", как это у нас называлось, от него шел торfш, и хотелось дрaцинг, хотелось гaситт кого-нибудь по полной программе, одного всей кодлои, а в тот вечер, с которого я начал свой рассказ, мы как раз это самое и пили.
      Карманы у нас ломились от бaбок, а стало быть, к тому, чтобы сделать в переулке толтшок какому-нибудь старому хaныгe, обтриaсти его и смотреть, как он плавает в луже крови, пока мы подсчитываем добычу и делим ее на четверых, ничто нас, в общем-то, особенно не понуждало, как ничто не понуждало и к тому, чтобы делать крaстинг в лавке у какой-нибудь трясущейся старой птицы, а потом рвaтт когти с содержимым кассы. Однако недаром говориця, что деньги это еще не все.
      Каждый из нас четверых был прикинут по последней. моде, что в те времена означало пару черных штанов в обглипку со вшитой в шагу железной чашкой, вроде тех, в которых дети пекут из песка куличи, мы ее так песочницей и называли, а пристраивалась она под штаны как для защиты, так и в качестве украшения, которое при определенном освещении довольно ясно вырисовывалось, и вот, стало быть, у меня эта штуковина была в форме паука, у Пита был рукeр (рука, значит), Джорджик этакую затейливую раздобыл, в форме +свe+уjотшкa, а Тем додумался присобачить нечто вовсе паскудное, вроде как бы клоунский мордeр (лицо, значит), - так ведь с Тема-то какой спрос, он вообще соображал слабо, как по жизни, так и вообще, ну, темный, в общем, самый темный из всех нас. Потом полагались еще короткие куртки без лацканов, зато с огромными накладными плечами (с мышцои, как это у нас называлось), в которых мы делались похожими на карикатурных силачей из комикса. К этому, бллин, полагались еще галстучки, беловатенькие такие, сделанные будто из картофельного пюре с узором, нарисованным вилкой. Волосы мы чересчур длинными не отращивали и башмак носили мощный, типа говнодaв, чтобы пинаться. - Ну, что же теперь, а?
      За стойкой рядышком сидели три кисы (девчонки, значит), но нас, пaцaнов, было четверо, а у нас ведь как - либо одна на всех, либо по одной каждому. кисы были прикинуты дай Бог - в лиловом, оранжевом и зеленом париках, причем каждый тянул никак не меньше чем на трех- или четырехнедельную ее зарплату, да и косметика соотвецтвовала (радуги вокруг глaззjeв и широко размалеванный рот). В ту пору носили черные платья, длинные и очень строгие, а на грудиaх маленькие серебристые значочки с разными мужскими именами - Джо, Майк и так далее. Считалось, что это мaлл+шики, с которыми они ложились спaтт, когда им было меньше четырнадцати. Они все поглядывали в нашу сторону, и я уже чуть было не сказал (тихонько, разумееця, уголком ртa), что не лучше ли троим из нас слегка порeзвитциa, а бедняга Тем пусть, дескать, отдохнет, поскольку нам всего-то и проблем, что постaвих ему пол-литра беленького с подмешанной туда на сей раз дозой синтемеска, хотя все-таки это было бы не по-товарищески. С виду Тем был весьма и весьма отвратен, имя вполне ему подходило, но в мaхafшe ему цены не было, особенно лихо он пускал в ход говнодaвы. - Ну, что же теперь, а? хaнурик, сидевший рядом со мной на длинном бархатном сиденье, идущем по трем стенам помещения, был уже в полном отjeздe: глaззя остекленевшие, сидит и какую-то мурниу бубнит типа "Работы хрюк-хряк Аристотеля брым-дрым становяця основательно офиговательны". хaнурик был уже в порядке, вышел, что называеця, на орбиту, а я знал, что это такое, сам не раз пробовал, как и все прочие, но в тот вечер мне вдруг подумалось, что это все-таки подлая штукa, выход для трусов, бллин. Выпьешь это хитрое молочко, свалишься, а в б^шкe одно: все вокруг брeд и хрeновинa, и вообще все это уже когда-то было. Видишь все нормально, очень даже ясно видишь - столы, музыкальный автомат, лампы, кисок и мaллтшиков, - но все это будто где-то вдалеке, в прошлом, а на самом деле ни Ьгепаи нет вовсе. Уставишься при этом на свой башмак или, скажем, на ноготь и смотришь, смотришь, как в трансе, и в то же время чувствуешь, что тебя словно зашкирку взяли и трясут, как котенка. Трясут, пока все из тебя не вытрясут. Твое имя, тело, само твое "я", но тебе плeвaтт, ты только смотришь и ждешь, пока твой башмак или твой ноготь не начнет желтеть, желтеть, желтеть... Потом перед глазами как пойдет все взрываться - прямо атомная война, - а твой башмак, или ноготь, или, там, грязь на штанине растет, растет, бллин, пухнет, вот уже- весь мир, зaрaзa, заслонила, и тут ты готов уже идти прямо к Богу в рай. А возвратишься оттуда раскисшим, хныкающим, мордeр перекошен уу-ху-ху-хуууу! Нормально, в общем-то, но трусовато как-то. Не для того мы на белый свет попали, чтобы общаться с Богом. Такое может все силы из парня высосать, все до капли. -- Ну, что же теперь, а? Радела играла вовсю, причем стерео, так что голосниa певца как бы перемещалась из одного угла бара в другой, взлетала к потолку, потом снова падала и оцкакивала от стены к стене. Это Берти Ласки наяривал одну старую штуку под названием "Слупи с меня краску". Одна из трех кисок у стойки, та, что была в зеленом парике, то выпячивала живот, то смова его втягивала в такт тому, что у них называлось музыкой. Я почувствовал, как у меня пошел тортш от ножей в хитром молочишке, и я уже готов был изобразить что-нибудь типа "куча-мала". Я заорал "Ноги-ноги-ноги! " как зарезанный, треснул отъехавшего хaныгу по чану или, как у нас говорят, в тыкву, но тот даже не почувствовал, продолжая бормотать про "телефоническую бармахлюндию и грануляндию, которые всегда тыры-дырбум". Когда с небес возвратиця, все почувствует, да еще как!
      - А куда? - спросил Джорджи к. - Какая разница, - говорю, - там глиaнeрн - может что и подвернеця, бллин.
      В общем, выкатились мы в зимнюю необъятную нотш и пошли сперва по бульвару Марганита. а потом свернули на Бутбай-авеню и там нашли то, что искали, - маленький толтшок, с которого уже можно было начать вечер. Нам попался ободранный стaри кaшкa, немощный такой тшeловeк в очках, хватающий разинутым хиeбaлорр холодный ночной воздух. С книгами и задрызганным зонтом под мышкой он вышел из публичной библе на углу, куда в те времена нормальные люди редко захаживали. Да и вообще, в те дни солидные,. что называеця, приличные люди не очень-то разгуливали по улицам после наступления темноты - полиции не хватало, зато повсюду шныряли разбитные мaллтшипaлкши-ки вроде нас, так что этот стaри профессор был единственным на всей улице прохожим. В общем, подрули-вajeм к нему, все аккуратно, и я говорю: "Извиняюсь, бллин".
      Глянул он на нас этак пугловaто - еще бы, четверо таких aмбaлов, да еще откуда ни возьмись, да с ухмылочками, но ничего, отвечает. "Я вас слушаю, - говорит, - в чем дело? " - причем этак зычно, учительским тоном: пытаеця, значит, представить, будто он и не пуглыи вовсе. Я говорю:
      - Вижу вот книжонки у тебя под мышкой, бллин. Редкостное, можно сказать, удовольствие в наши дни встретить человека, который что-то читает.
      - Да ну, - сказал он, весь дрожа. - Неужто? Впрочем, да, да. - А сам все смотрит на нас, на одного, другого, в глаза заглядывает, уже стоя посередине этакого улыбчивого аккуратного квадрата.
      - Ага, - говорю. - Очень было бы интересно глянуть, бллин, если разрешишь, конечно, что это у тебя за книжки такие. Больше всего на свете люблю хорошенькие чистенькие книжки.
      __ Чистенькие? - удивился он. - хм, чистень-^е, __ и тут Пит хватъ у него из-под мышки всю его дрeбeдeнн и скоренько нам раздал. Каждому по книжке досталось, кроме Тема. Та, что оказалась в руках у меня, называлась "Введение в кристаллографию", я раскрыл ее и говорю: "Здорово, первый сорт", а сам страницы листаю, листаю. И вдруг говорю таким голосом раздраженным;
      - Эт-то еще что такое? Гадкое слово, мне на него и глядеть-то стыдно. Ох, разочаровал ты меня, братец, ох, разочаровал!
      - Но где? - засуетился он. - Где? Где? - Ого, - вступил Джорджик, - вот уж где грязь так грязь! Вот: одно слово на букву "х", а другое на "п". - У него была книга под названием "Загадки и чудеса снежинок".
      - Надо же, - присоединился к нам и бaлбeсинa Тем, глядя через плечо Пита и, как всегда, пeрeбaрстши-вaя. - И впрямь, все как по нотам: и чего куда, и на картинке показано. Слушай, - говорит, - да ты же просто грязный козлинa!
      - И это в таком почтенном возрасте, ай-яй-яй, - заговорил снова я, принимаясь рвать попавшую мне в руки книгу пополам, а мои друзья занялись тем же с остальными книгами, а особенно старались Тем с Питом, вдвоем расправляясь с "Ромбоэдрическими структурами". с+aри интeлл сразу в критш: "Они не мои! хулиганство! Вандализм! Это муниципальная собственность! " или что-то вроде. Попытался даже вроде как вырвать книги у нас из рук, но это уж вовсе была хохмa.
      - Что ж, придеця тебя, братец, проучить, - сказал я. - Достукался. - Причем оказавшийся у меня в руках учебник был переплетен очень крепко, нелегко было устроить ему рaздрызг - еще бы, книга была старая, выпущенная во времена, когда все делали очень добротно, вроде как не на один день, но я все же выдирал из нее страницы, комкал и осыпал ими стaри кaшку, они кружились и летали в воздухе, словно огромные снежинки, при этом мои друзья делали то же самое, и только Тем просто плясал вокруг и кривлялся - клоун и есть клоун.
      - Вот тебе, вот тебе, - приговаривал Пит. - Получай под расписку, погань, грязный порнографист!
      - Поганое ты отроддje, пaдиa, -- сказал я, и начали мы шустритт. Пит держал его за руки, а Джорджик раскрыл ему пошире пaстт, чтобы Тему удобней было выдрать у него вставные челюсти, верхнюю и нижнюю. Он их швырнул на мостовую, а я поиграл на них в каблучок, хотя тоже довольно крепенькие попались, гады, из какого-то, видимо, новомодного суперпластика. кaшкa что-то там. нечленораздельное зачмокал - "чак-чук-чок", а Джорджик бросил держать его за губехи и сунул ему толтшок кастетом в беззубый рот, отчего кaшкa взвыл, и хлынула кровь, бллин, красота, да и только. Ну, а потом мы просто раздели его, сняв все до нижней рубахи и кальсон (сfaрых-стaрых; Тем чуть бaшку себе на них глядя не отхохотaл), потом Пит лaсково лягнул его в брюхо, и мы оставили его в покое. На заплетающихся ногах он пошел прочь мы ему не очень-то" сильный fолтшок сделали, - только все охал, не понимая, где он и что с ним, а мы похихикали тшуток и прошлись по его карманам, пока Тем выплясывал вокруг с замызганным зонтиком, но в карманах мы мало чего обнаружили. Нашли несколько старых писем, из которых некоторые, написанные еще в шестидесятых, начинались с "милый мой дорогой" и. всякой прочей дриaни, еще нашли связку ключей и старую пачкающуюся авторучку. Старина Тем прервал свою пляску с зонтиком и, конечно же, не выдержал принялся читать одно из писем вслух, врод^е как чтобы показать всей пустой улице, что он умеет читать. "Мой дорогой, - начал он своим писклявым голосом, - пока тебя нет со мной, я буду все время о тебе думать, а ты не забывай, пожалуйста, одевайся потеплее, когда выходишь из дому вечерами". Тут он выдал грорнки такой смeх - "ух-ха-ха-ха" - и притворился, будто вытирает этим письмом себе яму.
      - Ну ладно, - сказал я. - Завязываем, бллин. В карманах брюк у стaр! кaшки нашлось немного бaбок (денег, стало быть) - не больше трех хрустов, так чтд всю его мeлотшевку мы раскидали по улице, потому что все это было курам на смех по сравнению с той капустой, что распирала наши карманы. Потом мы разломали зонтик, всем тряпкам и одежде устроили рaздрызг и разметали их по ветру, бллин, и на том со старым кaшкои-учителем было покончено. Конечно, я понимаю, то был вариант, так сказать, усеченный, но ведь и вечер еще только начинался, так что никаких всяких там иззи-винни-ненний я ни у кого за это не просил. "Молоко с ножами" к тому времени как раз начинало чувствоваться, что называеця, будлe здрaстe.
      На очереди стояло сделать смазку, то есть слегка разгрузиться от капусты, тем самым, во-первых, обретя дополнительный стимул, чтобы триaхнутт какую-нибудь лавочку, а во-вторых, купив себе заранее алиби, и мы пошли на Эмис-авеню в пивную "Дюк-оф-Нью-Йорк", где не бывало дня, чтобы в закутке не сидели бы три или четыре бaбуси, лaкafa помойное пиво на последние грошовые остатки своих ГП (государственных пособий). Тут мы уже выступали этакими пaи-мaллтшикaми, улыбались, делали благовоспитанный здрaстипг, xотя старые вешалки все равно от страха были в отпаде, их узлова-. тые, перевитые венами рукeры затряслись, расплескивая пиво из стаканов на пол.
      - Оставьте нас в покое, ребятки, - сказала одна из них, вся такая морщинистая, будто ей тысяча лет, - не трогайте бедных старух. - Но мы только зубами блесь-блесь, расселись, позвонили в звонок и стали ждать, когда придет официант. Он явился, нервно вытирая руки о грязный фартук, и мы заказали себе четыре "ветерана", а "ветеран" - это в те времена был такой коктейль очень модный из рома и шерри-бренди, а еще некоторые любили добавить туда сок лайма-тогда это называлось "канадский вариант". А я и говорю официанту:
      - А ну-ка, обслужи бaбушeк по полной программе. Всем по двойному виски и еще дай им чего-нибудь взять с собой. - Я вывалил из кармана на стол весь свой запас дeнг, и трое моих друзей сделали то же самое - ох, времена были1 В общем, появились на столе у реге-пуглых старых вешалок стаканы с горючкой, а они сидят ни живы ни мертвый не знают, чего сказать. Насилу одна из них выдавила: "Спасибо, ребятки", но по ним было видно: смекнули уже, что тут дело нечисто. Ладно, выдали мы им, по бутылке "Янк-Дженерал" - коньяка, значит, причем это уже с собой, а я еще дал дeнг, чтобы им с утречка принесли на дом по дюжине пива, а они, дескать, пусть только свои вониутшиje адреса рассыльному оставят. Потом на оставшуюся капусту мы скупили в зaбeгaловкe все пироги, крекеры, бутерброды, чипсы и шоколадки, и все это тоже для старых кочерыжек. Потом говорим: "стшиaс вернемся", и под бормотанье старых куриц - мол, спасибо, ребятки, дай Бог вам здоповья, мальчики - мы уже пошли на выход без единого цента дeнг в карманах.
      - Ну и ну, прям что в самом деле какие-то мы добeры, - сказал Пит. Причем явно наш темный Тем ни в зуб ногой не вjeзжajeт, но он помалкивал, чтобы мы не назвали его лишний раз глупым и бeзмозгиым. Ну и пошли мы тут же за угол на Эттли-авеню, там в тот час еще работала лавка, где продавали сласти и цыгaрки, Мы сюда уже месяца три как не заходили, на улице было тихо, пустынно - ни милисентов с автоматами, ни всяких там патрулей ополчения, которые в те дни все больше по ту сторону реки сшивались. Надели мы маски - тогда это было новшество, чудненькие такие, в самом деле бaлдежно сделаны в виде лиц всяких исторических персонажей (когда покупаешь, тебе в магазине сразу и фамилию его говорят), так что я был Дизраэли, Пит был Элвис Пресли, Джорджик был Генрих виии, а Тем был поэт по имени П. Б., Шелли; маски были просто отпaд: волосы и всякое такое, и еще специальная пластмассовая штучка приделана - дернешь, и вся fигниa тут же скатываеця трубочкой, чтобы, когда дело сделано, спрятать в сапог; в общем, надели и втроем вошли. Пит остался снаружи па стремe - не то чтобы это так уж нужно было, просто на всякий ро-жaрни. Очутившись в лавке, мы тут же бросились к Слаузу - он там хозяином был, толстый такой кaшкa с пивным брюхом, который сразу все пони и кинулся к себе в контору, где у него был телефон, а может даже и хорошо смазанная шестизарядная пушкa. Тем лихо перемахнул прилавок, взметнув ворох пачек с куревом, которые с треском ударили в большой плакат, на кото-'ром какая-то кисa демонстрировала покупателям зубы и груди для рекламы очередной марки мaхры. Все, что можно было видeтт потом, это единый ком, в который сплелись старина Тем и Слауз, покатившиеся за штору в подсобку. Потом можно было только слышaтт хрипы и удары за шторой, грохот падения каких-то вeстшeи, ругань,, а потом звон стекол: дзынь-ля-ля1 Мамаша Слауз, жена хозяина, так и замерла, словно примерзла к полу за прилавком. Ясно, что, дай ей волю, она сразу подымет критш - убивают, мол, и тому подобный кaл, поэтому я скоренько заскочил за прилавок, сгрaбaстaл ее и тоже смял в ком, ощутив в ноздрях вонн ее парфюмерии, а под руками ее трясущиеся обвислые груди. Я зажал ей рот своей грaблeи, чтобы она не бaзлaлa на весь белый свет о том, что ее грабят и убивают, но эта подлая сwнкa так укусила меня за ладонь, что я сам испустил дикий критш, а потом уже и она завопила на всю вселенную, призывая ментов, то есть милисентов. В общем, пришлось выдать ей толтшок гирей от весов, а потом поработать над ней ломиком, которым они ящики распечатывали, и тут уж она как миленькая заплясала под красным флагом. Поваляли мы ее по полу, шмотки, конечно, на ней врaздрызг, но это уж так, длиa бaлды - и слeгонцa попинали говподaвaми, чтобы прекратила свой критш. А когда я увидел, как она лежит, выкатив наружу груди, я еще подумал, может, заняться, но нет, это у нас было намечено на потом. Взяли мы кассу-очень, кстати, неплохо приподниaлисс- и с несколькими блоками лучших цыгaрок, бллин, свaлили.
      - Ну и тяжелый же хряк-то он оказался., - все повторял Тем.
      Вид Тема мне не понравился: грязный какой-то, взъерошенный, явно после драки, что, конечно, верно, однако истина истиной, а вид будь любезен иметь подобающий. Галстук такой, будто по нему ногами ходили, маска съехала, мордeр в пыли, и мы втащили Тема.. в переулок, где, послюнив платки, ишуток его подправили, убрали кое-какую гриaзз. Чего не сделаешь ради дружбы! Назад в пивную "Дюк-оф-Нью-Йорк" мы возвратились очень скоро, я по часам проверил: нас не было каких-нибудь минут десять. Престарелые бaбушки все еще сидели, попивая пиво и виски, которое мы им поставили, и я сказал: "Привет, девчата, как житуха? " Они опять за свое: "Спасибо, ребятки, дай Бог вам здоровья, мальчики", а мы позвонили "в колокол, пришел на сей раз другой официант, и мы заказали пива с ромом - ужасно пить, бллин, захотелось; поставили выпивку и старым вешалкам - на их выбор. Потом я сказал бaбушкaрн: "Мы ведь никуда оцюда не выходили, правда же? Все время здесь были, верно? " До них все мгновенно доше, отвечают:
      - Все верно, ребята. Ни на минуту с глаз не отлучались, как Бог свят. Благослови вас Господь, мальчики. - И снова за стаканы взялись.
      Впрочем, это вряд ли было так уж важно. Прошло не меньше получаса, прежде чем менты начали проявлять признаки жизни, да" и то пришли всего лишь каких-то два молоденьких мусора, все такие розовенькие под шиeмaми. Один говорит:
      - Эй вы, кодла, вы что-нибудь знаете про то, что случилось только что в лавке Слауза?
      - Мы? - невинным тоном спрашиваю я. - А что там такое случилось?
      - Грабеж, избиение. Двое госпитализированы. А ваша кодла где была нынче вечером?
      - Нечего со мной. таким тоном разговаривать, - отвечаю. - Я на эти ваши подколки плевать хотел. Мне, бллин, вообще не нравиця ваша манера общения.
      - Эти ребята все время здесь были, - вступились за нас старые вeшaики. -- Дай Бог им здоровья, уж такие парнишки чудные, такие добрые, щедрые! Они все время здесь были, ни на минуту не отлучались. Уж мыто видели бы, если что не так.
      - Мы просто спросили, - примирительно отозвался молоденький мент. Работа унас такая, что ж поделаешь. - Однако, уходя, он окинул нас довольно мрачным и подозрительным взглядом. Мы проводили их громким, исполненным на губах, салютом: пыр-дыр-дыр-дыр! Но лично сам я находил события той ночи, да и предыдущих тоже, слегка разочаровывающими. Толком даже и подраться не с кем. Все просто, как поцелуй в яму. Впрочем, вечер был весь еще впереди.
      2
      Выходя из пивной "Дюк-оф-Нью-Йорк", мы сквозь ее широкую витрину зaсeкли старого хроникa, в смысле пьяницу, распевавшего поганые песни своих поганых предков, а в промежутках икавшего и рыгавшего так, будто у него в прогнивших вонючих кишках целый поганый оркестр. Если есть вeстш, которую я не выношу, так это именно такое поведение. Ну не могу я смотреть, когда мужик грязный, качаеця, рыгает пьяным своим выхлопом, сколько бы ему лет ни было, однако в особенности когда он такая старая обрaзинa, как этот. Он стоял, будто влипнув в стену, в жутком. и изгвазданном виде - штаны мятые, на них гриaзз, кaт и Бог знает что еще. Пришлось за него взяться, пару раз хорошенько врeзaтт, но все равно он продолжал горланить. Песня была такая:
      Будем вместе мы, моя милая, хоть ушла ты далеко* Но когда Тем сделал ему несколько раз тол+шок кулаком по поганым его зуббям, пьяница петь перестал и заголосил; "Давайте, кончайте меня, трусливые выродки, все равно я не хочу жить, не хочу я жить в таком подлом сволочном мире! " Я велел Тему слегка тормознутциa, потому что иногда мне интересно бывало послушать, что эти старые хaныги имеют сказать насчет жизни и устройства мира. Я сказал: "О! А отчего это мир, по-твоему, такой уж подлый? "
      Он выкрикнул: "Это подлый мир, потому что в нем позволяеця юнцам вроде вас на стариков нападать, и никакого уже ни закона не осталось, ни порядка". Он орал во всю-мочь, в тбкт словам размахивал рукeрaми, однако кишки его продолжали изрыгать все те же блыр-длыр, словно у него внутри что-то крутиця или будто сидит в нем какой-то настырный и грубый мужик, который нарочно его зaглушajeт, и стaр! кaшкe приходиця воевать с ним кулаками, продолжая орать: "В этом мире для старого человека нет места, а вас я не боюсь вовсе, потому что я так пьян, что бейте сколько хотите-. все равно я боли не почувствую, а убьете, так только рад буду сдохнуть! " Мы похмыкали, похихикали, по ничего ему не отвечали, в он продолжал: "Что это за мир такой, я вас спрашиваю! Человек на Луне, человек вокруг Земли крутиця, как эти жуки всякие вокруг лампы, и при. этом никакого уважения нет ни к закону, ни к власти. Давайте, делайте, что задумали, хулиганы проклятые, выродки подлые! " И после этого он выдал нам тот же исполненный на губах салют: пыр-дыр-дыр-дыр! - точно такой же, каким мы проводили молоденьких ментов, и тут же снова запел;
      Я за родину кровь проливал И с победой вернулся домой - так что пришлось его слeгонцa зaгaситт, что мы и сделали, веселясь и хохоча, но он все равно продолжал горланить. Тогда мы ему так врeзaли, что он повалился навзничь, выхлестнув целое ведро пивной блевотины. Это было так отвратно, что мы, каждый по разу, пнули его сапогом, и уже не песни и не блевотина, а кровь хлынула из его поганой Старой пaсти. Потом мы отправились своей дорогой.
      Только это мы подошли к районной электроподстанции, как появился Биллибой со своими пятью корeшaми. Дело тут вот в чем: в те дни, бллин, парни ходили больше четверками и пятерками, вроде как автомобильными командами, поскольку четверо - это как раз экипаж для машины, а шестеро уже вообще верхний предел. Временами несколько таких небольших шаек объединялись в одну большую, чтобы получилось что-то вроде армии для ночного сражения, но чаще всего бывало удобней болтаться по городу мелкими группками. Биллибой меня дико раздражал. До тошноты, я просто видеть не мог его толстый ухмыляющийся мордeр, к тому же от него еще и вониaло словно пережаренным жиром, пусть даже он, как в тот раз, был разодет в лучшие шмо+ки. Мы зaсeкли их, они нас, и принялись мы друг за другом по-тихому нaблиудaтf. Тут-то уж дело намечалось стоящее, будь спок: нозб, цeпп, бритвa, а не какие-нибудь там кулачки с каблучками. Биллибой с корeшaми тормознулисс, бросив на полпути задуманное - что-то они там такое собирались делать с плачущей дeвотшкои, которой было лет десять, не больше; она у них уже в критш пустилась, но платье все еще было на ней, причем Биллибой держал ее за один рукeр, а его первый друг Лео - за другой. Они, видимо, занимались как раз матерной частью, а к материальной собирались перейти чуть позже. Увидели на подходе нас и тут же мeлкуjу кису отпустили: иди-иди, хныкaлкa, таких, как ты, на пятак ведро, и она бросилась прочь, посверкивая в темноте белизной тощих коленок и продолжая повизгивать: "Ой-ей-ей! Ой-ей-ей! " А я-с такой еще улыбкой, широкой, дружеской - и говорю:
      - Кого я вижу! Надо же! Неужто жирный и вонючий, неужто мерзкий наш и подлый Биллибой, козел и сволотш! Как поживаешь, ты, кaл в горшке, пузырь с касторкой? А ну, иди сюда, оторву тебе бeицы, если они у тебя еще есть, ты евнух дротшeныи! - И с этого началось.
      Нас было четверо против шестерых, хотя это я уже говорил, но зато у нас был бaлбeссинa Тем, который, при всей своей тупости, один стоил троих по злости и владению всеми подлыми хитростями драки. У Тема вокруг пояса была дважды обернута увесистая цeпп, он размотал ее и принялся шуровaтт ею у недругов перед глазами. У Пита с Джорджиком были замечательные острые ножи, я же, в свою очередь, не расставался со своей любимой старой очень-очень опасной бритвои, "с которой управлялся в ту пору артистически. И пошла у нас зaрубa в потемках - старушка луна с людьми на ней только-только еще вставала над горизонтом, а звезды посверкивали, будто ножи, которым тоже хочеця встриaтт в наш дрaцинг. Одному из друзей Билли-боя я ухитрился бритвой вспороть спереди всю одежду, аккуратненький такой рaзрeз сделал, даже не коснувшись под шмоткaми тела. В драке этот приятель Биллибоя не сразу обнаружил, что бегает весь нараспашку, как лопнувший стручок, сверкая голым животом и болтая бeицaми, а когда заметил, вышел из себя настолько, что Тем с легкостью до него добрался - ш-ш-ш-асть его цeппjу по глaззям, и покатился, болезный, кубарем, вопя и завывая. Успех явно сопуцтвовал нам, и вскоре мы уже взяли главного помощника Биллибоя в каблучки: ослепленный ударом цепи Тема, он ползал и выл, как животное, но получив наконец хороший токшок по тыквe, замолк.
      Из нас четверых вид, как обычно, хуже всех был у Тема: лицо в крови, шмотки грязным комом, зато остальные были в полном порядке. Осталось мне только добраться до вонючки Биллибоя, вокруг которого я плясал со своей бритвои в руке, как какой-нибудь корабельный парикмахер в очень бурную погоду, - вот-вот попишу его по грязной его поганой хaрe. У Биллибоя был нож - длинный такой выдвижной клинок, но он тшуток оцтавал с ним от событий и особого вреда никому причинить не мог. Да, бллин, истинное было для меня наслаждение выплясывать этот вальсок-левая, два-три, правая, два-три - и чиркать его по левой щечке, по правой щечке, чтобы как две кровавые занавески вдруг разом задергивались при свете звезд по обеим сторонам его пакостной жирной физеномии. Вот уже льеця кровь, бежит, бежит, но Биллибой явно ни fигa не чувствует, по-прежнему топчеця со своим дурацким ножом, как разжиревший вониутши медведь, а достать меня не может.
      Тут послышались сирены - на подходе были менты с пушками наготове, выставленными во все окна полицейской машины. Та хныкaлкa, должно быть, уже про-ябeдaлa - будка для вызова мусоров была неподалеку, сразу за районной электроподстанцией.
      - Ладно, не бойсь, - крикнул я напоследок, - козел вонючий. Я тебе еще бeицы поотрезаю.
      С тем они и побежали прочь - все, кроме главного их молотилы по имени Лео, который посапывал, лежа на земле, - медленно, отдуваясь, побежали они к северу, в сторону реки, а мы пошли в. противоположном направлении. Как раз за следующим поворотом обнаружился переулок, пустой и темный и с обоих концов открытый для отхода, и там мы передохнули, сперва быстро-быстро хватая воздух, потом все спокойнее и наконец стали дышать нормально. Было это подобно отдыху между подножиями двух ужасающих огромных гор, чьи роли отводились двум многоквартирным корпусам, во всех окнах которых плясали быстрые голубоватые сполохи. Все смотрели тeлик. В тот день происходило то, что у них называлось всемирным вещанием - одну и ту же программу передавали по всему миру, кому угодно, а угодно главным образом бывало людишкам средних лет и среднего достатка. Выступал обычно либо какой-нибудь дурацкий знаменитый клоун, либо певец-негр, и всю эту волынку ловили в космосе специальные телевизенные спутники и отбрасывали обратно на Землю. Подождали мы, попыхтели, слышим - менты с сиренами катят на восток, - ну, все, значит, пронесло, как говориця. Один бaлбeсинa Тем не радовался, все глядел вверх на звезды, на планеты, на Луну эту самую, причем с таким открытым ро+ом, будто он ребенок и никогда ничего подобного прежде не видывал; глядел-глядел да и выдал:
      - Интересно, есть там на них что-нибудь? Вообще, что там наверху может быть? Я сильно Ткнул ему в бок, сказав: - Ну ты, глупый убииудок! Не твоего ума дело. Скорей всего там такая же жизнн, как здесь: одни режут, а другие подставляют брюхо под нож. А сейчас, пока еще не вечер, пойдем-ка, бллин, дальше.
      Ребята посмеялись, но бaлбeсинa Тем поглядел на меня серьезно, а потом снова уставился на звезды и на Луну. И мы пошли по переулку дальше, под голубоватыми сполохами этого самого всемирного вещания с обеих сторон. Теперь нам требовалось заполучить машину, и мы, выйдя из переулка, свернули влево, где раскинулась площадь Пристли-плейс, как мы определили по сразу же бросившейся в глаза большой бронзовой статуе какого-то старого поэта с обезьяной верхней губой и всунутой в немощный дряхлый рот трубой. Шагая к северу, мы вышли к старому замызганному Фильмодрому - облупившейся развалюхе, пришедшей в полный упадок, потому что туда ходили разве что мaлл+шики вроде меня и моих дружков, да и то лишь для того, чтобы сделать кому-нибудь толтшок или рaзрeз либо заняться в темноте добрым старым сунн-вынн. Судя по закрывавшему фасад Фильмодрома рекламному щиту, где, кроме всего прочего, имелось два-три засиженных мухами кадра из предлагавшейся картины, фильм, по обыкновению, был ковбойским боевиком, причем на стороне шерифа там, естественно, деруця сплошные ангелы, которые со страшной силой лупят из револьверов по мерзавцам противникам - этакая долбежно-напыщенная вeстш,. из тех, что, по милости Госфильма, во множестве наводняли в те времена экраны. Машины, припаркованные у киношки, в большинстве своем были, прямо скажем, не подарок, дряхлые и разболтанные, однако одна была поновее - "дюранго" 95-го года, и я решил, что эта подойдет. У Джорджика на связке с ключами имелись и отмычки, дубль-диезы, как они тогда назывались, и вскоре мы были уже в машине - Тем с Питом сели сзади, начальственно попыхивая цыгaркaми, а я включил зажигание, завел, и машина недурственно затарахтела, пробуждая в кишках приятное такое, теплое трепетанье. Ногу на педаль, со стоянки задним ходом, и понеслась - только нас и видели.
      Мы немножко покрутились по задворкам, на переходах распугивая стaр! кaшeк и бaбушeк, зигзагами гоняясь за кошками и так далее. Потом мы свернули к западу. Движения на дороге было немного, и я знай себе давил педаль до упора, так что "дюранго" заглатывал дорогу, как спагетти. Вскоре мимо побежали зимние деревья, стало темно, как бывает только за городом, а в одном месте я переехал что-то большое, с ощеренным зубастым ротом, мелькнувшим в свете фар, после чего это что-то заверещало, хрустнув под колесами, и старина Тем на заднем сиденье чуть себе бaшку напрочь не отхохотал. Потом попался нам молоденький парнишка, который обжимaлсиa со своей подружкой под деревом, мы остановились, поулюлюкали тшуток, потом немножко их для порядку потузили, дождались, когда они поднимут критш, и уехали. У нас была задумана операция "незваный гость". Вот где можно будет от души повеселиться, размять кости и побeстшинствовaтт. Наконец приехали в какой-то поселок, на краю которого был маленький коттеджик - торчит себе на отшибе, и маленький садик при нем.
      Луна стояла уже высоко, коттеджик виднелся очень явственно, я подкатил, поставил машину на тормоз и, покуда остальные трое хихикали, как бeзумни, я разглядел на воротах надпись "ДОМ" - мрачноватое, надо сказать, название для усадьбы. Я вышел из машины, приказав корeшaм вести себя потише и притвориться серьезными, потом открыл калитку и подошел к двери. Вежливо и тихонько постучал, но никто не появился, тогда я постучал тшуток сильней, и на этот раз услышал, что кто-то подошел, щелкнул замок, дверь на дюйм-другой претворилась, вижу, смотрит на меня глaз, "а дверь на цепочке. "Да? Кто там? " По голосу женщина, скорее даже кисa, поэтому я заговорил очень вежливо, тоном настоящего джентльмена:
      - Пардон, мадам, простите, что побеспокоил, но мы вот гуляли тут с приятелем, и вдруг с ним что-то такое произошло, по-моему, с ним плохо, он там на дороге - упал и лежит, стонет и встать не может. Не будете ли так добры, не позволите ли мне воспользоваться вашим телефоном, чтобы вызвать "скорую"?
      - У нас нет телефона, - сказала кисa. - Сожалею, но телефона у нас нет. Придеця вам зайти к кому-нибудь другому. - А изнутри коттеджика все "тра-та-та" да"тра-та-та"-кто-то на машинке печатает, и вдруг машинка смолкла и донесся мужской голос; - Дорогая, что там стряслось? - Гм, начал я по новой, - не будете ли вы так добры, не пустите ли его выпить стакан воды? С ним, похоже, обморок, понимаете? Похоже, он отключился, вроде как в обморок выпал.
      Девушка чуть поколебалась и говорит: "Подождите-ка". После чего куда-то пошла, а трое моих дружков тихонько вылезли из машины, крадучись подобрались поближе, на ходу надевая маски, я свою тоже надел, а шаловливую ручонку шасть в щель, цепочку-то и скинул - кису я своим приличным голосом так умaслил, что, уходя, она дверь не заперла снова, как это подобает, когда имеешь дело с подозрительными типами вроде нас, да еще ночью. Вчетвером мы с ревом ворвались; Тем, как всегда, прыгал и выплясывал, изрыгая грязнейшую брань, а коттеджик маленький был, это уж точно. Мы с хохотом ввалились в комнату, где горел свет, а там эта кисa вся съежилась - а так из себя ничего вообще, симпатичная, и груди что надо, а рядом с ней ее муж, тоже такой довольно-таки моложавый тшeловeк в больших очках, а на столе пишущая машинка, везде разные бумаги разбросаны и одна стопочка у машинки - ее он, видимо, только что напечатал, так что перед нами, стало быть, опять интeлл, книжник наподобие того, с которым мы пошустрили пару часов назад, только на сей раз это был не читатель, а писатель. В общем, он говорит:
      - Что такое? Кто вы? Как вы смеете врываться без разрешения в мой дом? - А у самого и голос дрожит, и руки тоже. А я ему в ответ:
      - Не бойсь. Пусть страх покинет твое сердце, брат мой, забудь о нем и не трясись от страха никогда. - Тем временем Джорджик и Пит отправились искать кухню, а старина Тем стоял рядом со мной, разинув рот, и ждал приказаний. - Кстати, что это такое? - сказал я, берясь за стопку напечатанных листочков на столе, а очкастый муж в крайнем смятении отвечает:
      - Вот именно, я у вас хотел бы спросить: что это такое? Что вам нужно? Убирайтесь вон, пока я вас оцюда не вышвырнул! - Старина Тем под маской П. Б. Шелли прямо так и зашелся от хохота, заревел, как медведь.
      - Это какая-то книга, - сказал я. - Похоже, вы книжку какую-то пишете! - Говоря это, я сделал свой голос хриплым и дрожащим. - С самого децтва я преклоняюсь перед этими, которые книжки писать могут. -- Потом я поглядел на верхнюю страницу с заглавием - "ЗАВОДНОЙ АПЕЛЬСИН" - и говорю; - Фу, до чего глупое название. Слыханное дело - заводной апельсин? - А потом зачитал немножко оттуда громким и высоким таким голосом, как у святоши: "Эта попытка навлечь на человека, существо естественное и склонное к доброте, всем существом своим тянущееся к устам Господа, попытка навлечь на него законы и установления, свойственные лишь миру механизмов, и заставляет меня взяться за перо, единственное мое оружие... " - Тут Тем произвел губами все ту же музыку - пыр-дыр-дыр-дыр, а я не выдержали усмехнулся. Потом я начал рвать страницы, разбрасывая обрывки по всему полу, а этот самый муж-писатель, как бeзумни, кинулся на меня, ощерив стиснутые же'лтоватые зуббя и выставив вперед руки, как лапы с когтями. Стало быть, настала очередь Тема, который осклабился и, повторяя "э-э-э", а затем "во-во-во", принялся расшибать интeлиу хтeбaло-хрясь, хрясь, с левой, с правой, так что из бедняги потекло что-то красное, вроде вина, снова того же самого вина, что и везде, словно им снабжает нас какая-то единая всеобщая корпорация, -- потекло, капая на чистенький новый ковер и на обрывки книжки, которую я продолжал неутомимо раздирать - рaздрызг! рaздрызг! Все это время клсa, эта его любящая верная жена, стояла, замерев у камина, и сперва вообще будто окаменела, а потом принялась испускать мaлeннкиje кри+шки, словно аккомпанируя работе кулаков Тема. Потом из кухни появились Джор-джик с Питом, что-то дожевывая, однако все-таки в масках - в этих масках можно было даже есть, и ничего страшного, причем Джорджик держал в одной дгаЫе копченый окорок или что-то вроде, в другой краюху хлеба со здоровенным шматом масла, а Пит побалтывал в бутылке пиво, держа в другой руке изрядный кусище торта. "ха-ха-ха", - загоготали они оба, видя, как Тем, пританцовывая, лупит писателя, и наконец тот взвыл, зарыдав что-то типа того, будто рушиця дело всей его жизни, заухал чего-то там сквозь окровавленный рот, а эти хохотали, но, правда, приглушенно, потому что с набитыми ртами, и было видно, как вылетают и падают крошки. Такого я не любил - это грязно и неопрятно, а потому сказал:
      - Бросьте жрaтшку! Я вам этого еще не разрешал. Давайте-ка лучше подержите его как следует, чтобы он все видел и не вырвался, - Они, стало быть, отложили свои припасы и взялись за писателя, у которого очки были уже треснутые, но все еще кое-как держались, а старина Тем продолжал прыгать и скакать, отчего на полочке подпрыгивали всякие безделушки (потом я их все смахнул на пол, чтобы они не тряслись там зриa, пакость этакая), в общем. Тем, прыгая, продолжал шустрить с автором "ЗАВОДНОГО АПЕЛЬСИНА", украшая его мордeр сиреневыми разводами и вышибая у него из ноздрей вкусно чавкающий черный сок.
      - Ладно, хорош. Тем, - сказал я. - Теперь следующий номер, с богорн. - Тем навалился на кису, которая все еще поскуливала, лихо взял ее в переплет, скрутил руки сзади, а я срывал с нее триaпку за триaпкои, те двое похохатывали, и наконец на меня вылупились своими розовыми глaззj'aми две очень даже тшуднeн-нкиje груди - да, бллин, а я, готовясь, уже рaздeргивaлсиa. вjeхaв, услышал крик боли, а этот писатель хрeнов вообще чуть не вырвался, завопил кбкбeзумни, изрыгая ругательства самые страшные из всех, которые были мне известны и даже придумывая на ходу совершенно новые. После меня была очередь Тема, и он в обычной своей скоцкои манере с задачей справился, не снимая бесстрастную маску П. Б. Шелли, а я покуда держал кису. Потом смена составов: мы с Темом держим уже ослабевшего и почти не сопротивляющегося писателя, у которого сил только и оставалось, что бормотать нeвниaтицу, будто он нахлебался молока с ножами, а Пит с Джорджиком шустриaт с кисои. В общем, мы вроде как оцтрeлиaлисс, а все равно, ну вроде как кипит в нас такая ненависть, такая ненависть, и мы пошли все ломать, что было можно, - машинку, торшер, стулья, а Тем (в своем репертуаре) отиил, загасив огонь в камине, и приготовился наделать кучу на ковер, тем более бумажек хватало, но я сказал "нет".
      - Ноги-ноги-ноги! - скомандовал я. Писателя и его жены вроде как уже и не было в этом мире, они лежали все в кровище, растерзанные, но звуки подавали. Жить будут.
      . В общем, залезли мы в поджидавшую нас машину, я, чувствуя себя не совсем в норме, уступил очередь за рулем Джорджику, и мы понеслись обратно в город, давя по дороге всяких визжащих и скулящих мелких звeриух.
      3
      Мы почти доехали до города, бллин, уже вот-вот должна была показаться кaнaвa, которая тогда называлась "Индустриальный канал", и вдруг смотрим: стрелка указателя топлива вроде как здохиa, подобно тому как свалились к нулю те стрелки, что указывали желание каждого из нас продолжать хохотать и веселиться; двигатель машины забарахлил - кaшл-кaшл-кaши. Нет, ну ничего страшного, конечно, - неподалеку вспыхивали и гасли, вспыхивали и гасли голубые огни железнодорожной станции, причем совсем рядом. Оставалось решить, бросить ли машину, чтобы ее потом подобрали менты, или, как повелевала нам ненависть и желание крушить и убивать, спихнуть ее в мутные воды и насладиться тем, как она там буллкнeт, и тем самым завершить вечер. Решили, пусть буллкнeт, вышли, отпустили тормоз, вчетвером подкатили ее к краю канавы, где чуть не вровень с краями плавали гриaзз и кaл, потом толтшок - и полетела, родимая. Нам пришлось оцкочить, чтобы одежду не забрызгало грязью, но она ничего, нормально пошла: ххрррясь-буль-буль-буль! "Прощай, ненаглядная! " - выкрикнул Джорджик, а Тем присовокупил к этому свой клоунский хохоток. Потом двинулись на станцию - всего-то одна остановка до центра и оставалась. Мы, как пaи-мaллтшики, купили билеты, дисциплинированно подождали на платформе, где было полно игральных автоматов, с которыми ш^истрил Тем (у него карманы вечно были битком набиты мелочью и всякими шоколадками, чтобы при необходимости умaсливaтт бедных и неимущих, хотя таковых на горизонте что-то не наблюдалось), а потом с грохотом подкатил старый "экспресс-рапидо", и мы вошли в вагон поезда, в котором народу ехало очень мало. Чтобы не терять времени даром, все три минуты, за которые поезд доехал до центра, мы шус+рили с обивкой кресел (было в те времена такое: кресла, да еще и с мягкой оливкой)-сделали ей полный рaздрызг с выпусканием внутренностей, а старина Тем долго лупил по окну цeппjу, пока стекло не треснуло, разлетевшись на зимнем ветру, но что-то мы притомились, приутихли и скисли - удалось все же, бллин, кое-какую энергию порастрясти за вечер, и только из Тема, клоуна неуемного, радость так и перла, хоть и был он весь грязный, а уж потом от него разило за версту - тоже, между прочим, черта, которая мне в нем не нравилась.
      В центре мы вышли и медленно двинулись к бару "коровa", уже слeгонцa позе-о-о-о-вывая, показывая луне, звездам и уличным фонарям коренные зубы с пломбами: все-таки мы были еще подростки, мaллтши-пaллтшики, и с утра нам надо было в школу, - а когда зашли в "корову", народу там было еще больше, чем когда мы выходили оттуда ранним вечером. Но тот хaнурик, который в полном отрубe что-то лопотал, накачавшись синтемеском или чем там он накачался, все еще был на месте и продолжал бормотать: "У дурмоп-сов туда-сюда инк-стинкт обоняние брым дырыдум... " Это, видимо, у него был третий или четвертый отпaд за вечер, потому что он уже пребрел некую нечеловеческую бледность, вроде как стал вeс+шjу, и его лицо было словно изваяно из мела. Вообще-то, если уж захотелось ему так долго болтаться на орбите, надо было сразу занять один из маленьких кабинетиков за перегородкой, а не сидеть в общем зале, потому что здесь кое-кому из мaллтшиков может прийти в голову слeгонцa пошустритт с ним, хотя и не всерьез, поскольку во внутренних помещениях бара всегда сидят здоровенные вышибалы, которые запросто сумеют прекратить любую серьезную зaвaруху. В общем, Тем сел рядом с этим хaнурикорн, едва втиснув под стол свою клоунскую песочницу, скрывавшую его хозяйство, и изо всех сил треснул того по ноге своим грязным гов-нодaворн. Однако хaнурик, бллин, ни черта не почувствовал, потому что слишком он витал в облаках.
      Кругом большинство были нaдцaтыje-шустрили и баловались молочком со всяческой дуррjу (нaдцaтыje - это те, кто раньше назывался тинэйджерами), однако были некоторые и постарше, как вeки, так и кисы (но только не буржуи, этих ни одного), сидели у стойки, разговаривали и смеялись. По их стрижкам, да и по одежде (в основном толстые вязаные свитера), было ясно, что это все народ с телевидения - они там за углом на студии что-то репетировали. У кис в их компании лица были очень оживленные, большеротые, ярко накрашенные, кисы весело смеялись, сверкая множеством зуббjeв и ясно показывая, что на весь окружающий мир им плeвaтт. Потом был такой момент, когда диск на автоматическом проигрывателе закончился и пошел на замену (то была Джонни Живаго, русская кошкa со своей песенкой "Только через день"), и в этом промежутке, в коротком затишье, перед тем как вступит следующая пластинка, одна из тех женщин, кисa лет этак тридцати с большим гaком (белые волосы, рот до ушeи) вдруг запела; она и спела-то немножко, всего такта полтора, как бы для примера в связи с тем, о чем они между собой говорили, но мне на миг показалось, бллин, будто в бар залетела огромная птица, и все мельчайшие волоски у меня на тeлe встали дыбом, мурашки побежали вниз и опять вверх, как маленькие ящерки. Потому что музыку я узнал. Она была из оперы Фридриха Гиттерфенстера "дaс бeтfзeуг" - то место, где героиня с перерезанным горлом испускает дух и говорит что-то типа "может быть, так будет лучше". В общем, меня аж передернуло.
      Однако паршивец Тем, сглотнув фрагмент арии, будто ломтик горячей сосиски, опять выдал одну из своих пакостей, что на сей раз выразилось в том, что, сделав пыр-дыр-дыр-дыр губами, он по-собачьи взвыл и дважды ткнул двумя растопыренными пальцами в воздух и разразился дурацким смехом. Меня от его вульгарности прямо в дрожь бросило, кровь кинулась в голову, и я сказал: "своло+ш! Дубина грязная, выродок невоспитанный! " Лотом я, перегнувшись через Джор-джика, сидевшего между мной и Темом, резко ткмул Тема кулаком в зуббя. Тема это чрезвычайно удивило, он даже рот разинул, вытер рукой с губы кровь и с изумлением стал глядеть то на окровавленную руку, то на меня.
      - Ты чего это, а? - сщЬосил он с совершенно дурацким видом. Того, что произошло, почти никто не видел, а кто видел, не обратили внимания. Проигрыватель опять вовсю играл, причем какой-то жутки электронно-эстрадный кa^. Я говорю:
      - А того, что ты губошлеп паршивый, не умеющий себя вести и не способный прилично держать себя в обществе, бллин.
      Тем напустил на себя злокозненный вид и сказал: - Ну так и мИЪ, знаешь ли, не всегда нравиця то,. что ты проделываешь. И я отныне тебе не друг и никогда им не буду.
      Он вынул из кармана огромный обсопливиeнн! платок и стал вытирать кровяные потеки, озадаченно на него поглядывая, словно думал, что кровь это у других бывает, только не у него. Он изливал кровь, словно во искупление пaкости, которую сделал, когда та кисa вдруг излила на нас музыку. Но та кисa уже вовсю хохотала со своими корeшaми устойки, сверкая зуббj'aми и всем своим зазывно размалеванным лицом, явно не заметив допущенной Темом грязной вульгарности. Оказываеця, это только мне Тем сделал пакость. Я сказал:
      - Что ж, если я тебе не нравлюсь, а подчиняться ты не хочешь, тогда ты знаешь, что надо делать, дружи-стшe. - Но Джорджик довольно резко, так, что я даже обернулся к нему, проговорил: - Ладно вам. контшиaитe.
      - А это уж личное дело Тема, - возразил я. - Не хочет, видите ли, всю жизнь ходить у меня шeстeркои. - И я твердо взглянул на Джорджика. Тем, у которого кровь течь уже переставала, продолжал ворчать:
      - Интересно, кто дал ему право приказывать и делать мне толтшок, когда ему вздумаеця? Я ему бeицы оторву, глaззя цeппjу вышибу, тогда будет знать.
      - Осторожнее, - сказал я как можно тише, лишь бы слышно было сквозь уханье стереопроигрывателя, которое било в уши, отдаваясь ото всех стен и потолка; да еще этот, который в оипaдe, начал пошумливать: "Искра приближаеця, бутлитыкбум... " И еще я сказал: - Когда хотят жить, такими словами не бросаюця, имей в виду!
      - Нгеп тебе, - проговорил Тем, осклабясь. - Большой такой толсти тебе хрeн. Не следовало тебе делать то, что ты сделал. В следующий раз выходи лучше с цeппjу или бритвои, больше я от тебя такого не стерплю.
      - Что ж, попишeмсиa, когда скажешь, точи нож, - рявкнул я в ответ. Тут и Пит подал голос:
      - Ну ладно, хватит, заткнитесь оба. Друзья мы или нет, а? Нехорошо, когда друзья начинают цaпaтциa. Гляньте, вон пaцaны какие-то на нас скаляця, прямо рты до ушeи. Нельзя так ронять себя.
      - Нельзя, - согласился я. - Но Тем должен знать свое мeсто. Верно?
      - Постой-ка, - удивился Джорджик. - Ну-ка, оцюда поподробнее! Что-то я впервые слышу насчет того, чтобы кому-то нужно было знать свое мeсто.
      - По правде говоря, Алекс, - поддержал его Пит, - не следовало тебе давать Тему этот совершенно незаслуженный тоитшок. Это сказал я и повторять не буду. Я говорю это с полным уважением, но если бы это мне он от тебя достался, тебе пришлось бы отвечать. Больше ничего говорить не буду. - И он опустил лицо к стакану с молоком.
      Я чувствовал, как внутри все вскипает, однако, стараясь скрыть это, заговорил спокойно:
      - Кто-то должен быть во главе. Дисциплина необходима. Так или нет? Никто на это не сказал ни слова, даже не кивнул. Внутренне я вскипел еще больше и еще спокойнее стал внешне. - Признаться, - сказал я, - что-то я давненько уже руковожу вами. Верно? Так или нет? - Они все слегка покивали, довольно-таки нехотя. Тем отирал последние следы крови. Он теперь и заговорил:
      - Ладно, ладно, зaмнем. Тарабумбия, сижу на тумбе я. С устатку мы все, видать, немножко оборзeли. Больше не говорим об этом. - Меня удивило, даже, пожалуй, слегка испугало то, что Тем заговорил так мудро. А он продолжал: - Щас лучше всего в теплую кроватку, а потому айда по домам. Правильно? - Меня все это до крайности удивляло. Двое других согласно закивали, мол, правильно, правильно. Я говорю:
      - Про тот толтшок. Тем, ты пойми меня правильно. Это все музыка, понимаешь? Я становлюсь как бeзумни, когда какая-нибудь кисa поет, а ей мешают. Из-за этого и получилось.
      - Ладно, все, идем домой, маленькая спиaтшкa, - сказал Тем. Большим мальчикам надо много спать. Правильно? - "Правильно, правильно", закивали остальные двое. Я сказал;
      - Что ж, я думаю, это лучшее, что мы можем придумать. Тем нам правильную идею подкинул. Если не встретимся днем, бллин, что ж, тогда завтра в тот же час и в том же месте?
      - Конечно^-сказал Джорджик. - зaметaно. - Я, может быть, немного опоздаю, - предупредил Тем. - Но в том же месте, это ^ж точно. Может, только чуть позже. - Он все еще притрагивался время от времени к губе, хотя крови на ней уже не было. - И будем надеяться, что тут больше всякие кисы не будут упражняться в пении. - И он издал свой коронный, так знакомый нам всем клоунский ухающий хохоток: "Ух-ха-ха-ха". Я решил, что он настолько темный, что и обидеться как следует не способен.
      В общем, разошлись мы каждый в свою сторону, я шел и все время рыгал от холодной дури, которой наглотался. Бритву держал наготове на случай, если вдруг какие-нибудь дружки Биллибоя окажуця поблизости от моего подъезда, да, кстати, и другие бaнды, шaики и группы тоже время от времени набегали повоевать друг с дружкой. Жил я с мaрнои и пaпои в микрорайоне муниципальной застройки между Кингсли-авеню и шоссе Вильсонвей, в доме 18а. К двери подъезда я добрался без приключений, хотя пришлось-таки миновать какого-то мaллтшикa, который лежал в канаве, корчился и стонал, весь порезанный, и под фонарем видны были следы крови, будто это сама ночь, ро-шус+рив, напоследок расписалась в своих проделках. А еще совсем рядом с домом 18а я видел пару девчоночьих нижних, явно грубо сдернутых в пылу схватки. Короче, вхожу. Стены в коридоре еще при постройке были разрисованы картинами: тшeловeки и кисы при всех своих притшиндaлaх, очень подробно выписанных, с достоинством трудяця - кто у станка, кто еще как, причем - я повторяю совершенно безо всякой одежды на их местами очень даже выпукиух телах. Ну и, конечно же, кое-кто из мaллишиков, живущих в доме, на славу потрудился над ними, где карандашом, где шариковой ручкой приукрасив и дополнив упомянутые картины подрисованными к ним всякими торчащими штутшкaми, волоснеи и площадными словами, на манер комиксов якобы вырывающимися изо ртов этих вполне респектабельно трудящихся нагих вeков и жeнстшин. Я подошел к лифту, но нажимать кнопку, чтобы понять, работает ли он, не потребовалось, потому что лифту кто-то только что дал изриaдни тол+шок, даже двери выворотил в приступе какой-то поистине недюжинной силы, поэтому мне пришлось все десять этажей топать пешком. Пыхтя и ругаясь, я лез наверх, весьма утомленный физически, хотя голова работала четко. В тот вечер я страшно соскучился по настоящей музыке - может быть, из-за топ кисы в баре "коровa". Перед тем как на въезде в зону сна мне проштемпелюют паспорт и приподнимут полосатый шeст, мне хотелось еще успеть как следует ею насладиться.
      Своим ключом я отпер дверь квартиры 10-8., в маленькой передней меня встретила тишина, па и ма уже оба десятый сон видели, но перед сном мама оставила мне на столе ужин - пару ломтиков дрянной консервной ветчины и хлеб с маслом, а также стакан доброго старого холодного молока. О-хо-хо, молоко-молочишко, без ножей, без синтемеска и дренкрома! До чего же злокозненным будет всегда теперь казаться мне обычное безобидное молоко! Однако я выпил его и яростно все сожрaл - оказываеця, я был куда голоднее, чем самому казалось; из хлебницы достал фруктовый пирог и, отрывая от него куски, принялся запихивать их в свой ненасытный рот. Потом я почистил зубы и, цокая языком, чтобы добыть остатки жрaтшки из дыр в зуббях, поплелся в свою комнатУху, на ходу раздеваясь. Здесь была моя кровать и стереоустановка, гордость и отрада моей жизни, здесь хранились в шкафу мои диски, на стенах красовались плакаты и флаги, напоминавшие о жизни в исправительной школе, куда я попал одиннадцати лет, - да, бллин, - и на каждом какая-нибудь надпись, какая-нибудь памятная цифирь: "ЮГ-4"; "ГОЛУБАЯ ДИВИЗИЯ ГЛАВНОЙ ИСПРАВШКОЛЫ"; "ОТЛИЧНИКУ УЧЕБЫ". Портативные динамики моей установки расположены были по всей комнате: на стенах, на потолке, на полу, так что, слушая в постели музыку, я словно витал посреди оркестра. Первое, что мне в ту ночь придума-лось, это послушать новый концерт для скрипки с оркестром Джефри Плаутуса в исполнении Одиссеуса Чури-лоса с филармоническим оркестром штата Джорджия; я достал пластинку с полки, где они у меня аккуратно хранились, включил и подождал.
      Вот оно, бллин, вот где настоящий приход! Блаженство, истинное небесное блаженство. Обнаженный, я лежал поверх одеяла, заложив руки за голову, закрыв глаза, блаженно преткрыв рот, и слушал, как плывут божественные звуки. Само великолепие в них обретало плотт, становилось телесным и осязаемым. Золотые струи изливались из тромбонов под-кроватью; где-то за головой, трехструйные, искрились пламенные трубы; у двери рокотали ударные, прокатываясь прямо по мне, по всему нутру, и снова отдаляясь, треща, как игрушечный гром. О, чудо из чудес! И вот, как птица, вытканная из неземных, тончайших серебристых нитей, или как серебристое вино, льющееся из космической ракеты, вступила, отрицая всякую гравитацию, скрипка соло, сразу возвысившись над всеми другими струнными, которые будто шелковой сетью сплелись над моей кроватью. Потом ворвались флейта с гобоем, ввинтились, словно платиновые черви в сладчайшую изобильную плох из золота и серебра. Невероятнейшее наслаждение, бллин. Па и ма в своей спальне по соседству уже привыкли и отучились стучать мне в стенку, жалуясь на то, что у них называлось "шум". Я их хорошо вымуштровал. Сейчас они примут снотворное. А может, зная о моем пристрастии к музыкб по ночам, они его уже приняли. Слушая, я держал глaззя плотно закрытыми, чтобы не спугнуит наслаждение, которое было куда слаще всякого там Бога, рая, синтемеска и всего прочего, - такие меня при этом посещали видения. Я видел, как вeки и кисы, молодые и старые, валяюця на земле, моля о пощаде, а я в ответ лишь смеюсь всем ротом и куротшу сапогом их ли+сa. Вдоль стен - дeвотшки, растерзанные и плачущие, а я зaсaжи-вajу в одну, в другую, и, конечно же, когда музыка в первой части концерта взмыла к вершине высочайшей башни, я, как был, лежа на спине с закинутыми за голову руками и плотно прикрытыми глaззями, не выдержал и с криком "а-а-а-ах" выбрызнул из себя наслаждение. Потом прекрасная музыка, подступая все ближе, пошла плавно снижаться. После этого был чудный Моцарт, "Юпитер", и снова разные картины, лицa, которые я терзал и куротшил, а уже затем надумалось поставить напоследок, на самой границе сна, завершающий диск, что-нибудь мощное, старое и зaбоиноje, и я вынул И. С. Баха, "Бранденбургский концерт" для альта и велончели. Слушая его с наслаждением теперь совсем другого рода, я вновь увидел то название на листе, которому я сделал рaздрызг нынче вечером, уже, казалось, давным-давно, в коттеджике под названием "ДОМ". Что-то про заводной апельсин. Под звуки И. С. Баха я стал гораздо лучше понимaтт, что это название значит; коричневая, охряная роскошь аккордов старого мастера раскрыла мне глаза на то, что мне бы следовало их обоих толтшокнутт куда серьезней, разорвать их на части и растоптать в пыль на полу их же собственного дома.
      4
      Наутро я проснулся еле-еле - о-хо-хо, бллин, восемь часов уже! проснулся, чувствуя себя так, будто меня били, колотили и не давали опомниться; глaззя неодолимо слипались, и я решил в школу не ходить. Решил мaлeннко понежиться в постели-скажем, ча-сик-другой, потом с ленцой одеться, поплескавшись, быть может, сперва в ванне, поджарить себе тосты, послушать раде или почитать газету в полном своем оди нотшeствe. А уж потом, если возникнет такое мое желание, 4юсле большой перемены можно и в школу наведаться, глянуть, что там проходиaт в великом храме бессмысленного учения. Мне было слышно, как возиця, ворчит и шаркает в прихожей рарара, уходя работать на свой химзавод, а потом подала голос мама; очень вежливым тоном, который она усвоила с тех пор, как я стал большой и сильный, она напомнила:
      - Уже девятый час, сынок. Ты ведь не хочешь снова опаздывать? Я ей в ответ:
      - Что-то голова побаливает. Посплю тшуток - мо-мет, пройдет, а после полдника точно пойду, как штык. - Послышался ее вздох и тихий голос: Завтрак на плите. Мне самой уже идти надо. Что верно, то верно, особенно в связи с законом о том, чтобы каждый взрослый здоровый гражданин трудился на благо общества. Мама у меня работала в одном из так называемых госмагов, где она расставляла на полках консервированные супы, овощи и всякий прочий кaл. Короче, я слушал, как она звякнула кастрюлей, ставя ее в духовку газовой плиты, потом надевала туфли, снимала с вешалки за дверью пальто, и, снова вздохнув, она сказала: "Все, ухожу, сынок". Но тут я отплыл обратно в страну снов и выдрыхсиa, надо сказать, отменно, причем снился мне очень странный и явственный сон, почему-то про моего друга Джор-джика. Во сне он был гораздо старше, был очень строг, суров, говорил о дисциплине и послушании, требовал, чтобы все подчиненные ему мaллтшики беспрекословно повиновались приказам и отдавали честь, как в армии, а я стоял с остальными вместе в одном строю и отвечал "да, сэр" и "нет, сэр", а потом заметил, что уДжорджи-ка на плечах звезды и он вроде как генерал. Потом по его вызову появился бaлбeсинa Тем с хлыстом в руке, Тем тоже был какой-то старый и седой, у него даже несколько зуббjeв не хватало (я заметил это, когда он, увидев меня, усмехнулся), и тут Джорджик, мой старый друг Джорджик, сказал, указывая на меня: "У этого вeкa на одежде грязь и кaл", и это было правдой. Тогда я закричал: "Не бейте меня, брa+сы, пожалуйста, не бейте" и бросился бежать. Я бегал от них как-то кругами, Тем настигал, хохоча во всю глотку и щелкая своим хлыстом, удар которого прожигал меня каждый раз до нутра, и одновременно еще раздавался какой-то звон, словно электрического звонка - ззынь-зынь-зынь, - и этот звон тоже отдавался болью.
      Потом я внезапно проснулся, сердце в груди бухало, и, конечно же, действительно звонил звонок - дрррррр, это звонили в дверь. Я сделал вид, будто никого нет дома, но этот дррррр не унимался, а потом сквозь дверь донесся голос: "Давай-давай, вылазь, нечего, я знаю, что ты в кровати". Голос я сразу же узнал. Это был П. Р. Дельтоид (из мусоров, и притом дурeнн), он был назначен моим "наставником по перевоспитанию" - заезженный такой кaшкa, у которого таких, как я, было несколько сот. Я закричал "да-да-да", голосом как бы больным, вылез из кровати и привел себя в порядок. халатец у меня был - это, бллин, вaстшe! - натурального шелка и такими еще узорами изукрашен наподобие городских пейзажей. Сунул ноги в удобные войлочные тапочки, причесал роскошные кудри и тогда уже впустил П. Р. Дельтоида. Открыл дверь, и он вошел, весь какой-то потрепанный, походка шаркающая, на голове бесформенная шииaпa, плащ грязный.
      - Ах, Алекс, Алекс, - заговорил он. - Кстати, я по дороге встретил твою мать. Она сказала, что у тебя вроде болит что-то. Стало быть, в школу не пошел?
      - Ужасная, непереносимая головная боль, корeш, то есть сэр, - сказал я своим самым вежливым тоном. - Думаю, к обеду, может, пройдет.
      - А к вечеру так уж просто непременно, - отозвался П. Р. Дельтоид. Вечер - замечательное время, не правда ли, Алекс? Садись, - сказал он, садись, садись, - словно он был у себя дома, а я у него в гостях. Сам уселся в старое отцовское кресло-качалку и принялся раскачиваться, словно за этим только и пришел. Я говорю:
      - Может, потшиfириajeм? В смысле, чашечку чаю, сэр?
      - Я спешу, - ответил он. И продолжал качаться, посверкивая на меня глазами из-под нахмуренных бровей, словно в запасе у него целая вечность. Я спешу, - повторил этот дурeнн, - хотя давай. - Я поставил на плиту чайник. Потом говорю:
      - Чем я обязан столь редкостному удовольствию? Что-нибудь случилось, сэр?
      - Случилось? - каким-то коварным тоном чересчур быстро переспросил он, глядя на меня исподлобья, но продолжая качаться. Потом ему на глаза попалась реклама в газете, лежавшей на столе, - симпатичная молоденькая кисa глядела, усмехаясь и вывесив на всеобщее обозрение свои груди, символизирующие прелести югославских пляжей. Потом, словно бы ро-жрaв ее в два приема, он продолжал: - А почему ты думаешь, что непременно что-нибудь случилось? Сотворил что-нибудь или как? ^
      - Да это я так просто, из вежливости, - сказал я. И добавил: - Сэр.
      - Гм, - промычал П. Р. Дельтоид. - А я вот из вежливости предупреждаю тебя, Алекс, чтобы ты поостерегся, потому что следующий раз тебе уже не исправительная школа светит. За решетку попадешь, и вся моя работа насмарку. Если тебе на себя, паршивца, плевать, мог бы хоть обо мне немного подумать, ведь столько сил в тебя вбито1 Мне за каждое поражение большую черную отметину ставят (это я тебе по секрету говорю) - за каждого, кто кончит в тю-ряге.
      - Я ничего такого не сделал, сэр, - ответил я. - У милисентов на меня ничего нет, корeш, то есть в смысле сэр.
      - Ты мне это брось, насчет милисентов, - устало процедил П. Р. Дельтоид, продолжая раскачиваться. - То, что тебя давно не задерживала полиция, еще не значит, как ты сам прекрасно знаешь, что ты никаких гадостей не устраивал. Вчера вот драчка какая-то была, так или нет? С ножами, велосипедными цепями и так далее. Один приятель некоего толстого парня госпитализирован, его подобрала "скорая" около подстанции, весьма и весьма пакостно обработанного ножами, н-да. Поминали тебя. До меня это по обычным каналам дошло. Кое-кого из твоих дружков тоже упоминали. Вообще вчера вечером совершено довольно много отборных пакостей. Ну, естественно, никто ни о ком ничего толком доказать не может, это как обычно. Но я предупреждаю тебя, Алекс, малыш, как добрый друг тебя предупреждаю, как единственный в этом подлом и гнилом районе человек, который хочет спасти тебя от тебя самого.
      - Я ценю вашу заботу, сэр, - сказал я, - честно, очень ценю.
      - Ага, ты ценишь, конечно. - На его лице появилось подобие ухмылки. - Смотри у меня, смотри в оба... н-да. Мы знаем больше, чем ты думаешь, Алекс. -- Потом он сказал тоном глубочайшего страдания, но все еще продолжая качаться: - И что на вас на всех нашло? Мы эту проблему изучаем, изучаем, уже чуть ли не целый век изучаем, н-да, но ни к чему все это изучение не приводит. У тебя здоровая обстановка в семье, хорошие любящие родители, да и с мозгами вроде бы все в порядке. В тебя что, бес вселился, что ли?
      - Ни у кого на меня ничего нет, сэр, - повторил я. - К милисентам я давно не попадал.
      - Это меня и беспокоит, - вздохнул П. Р. Дельтоид. - Слишком давно, не к добру это. Сейчас бы как раз самое время. Потому я и предупреждаю тебя,
      Алекс, чтобы ты держал свой юный миловидный хоботок подальше от всякой мути... н-да. Я достаточно ясно выразился?
      - Как ясное незамутненное озеро, сэр, - сказал я. - Как лазурное небо ясным днем в разгар лета. вы можете на меня положиться, сэр. - И я одарил его любезнейшей зубaс^ои улыбкой.
      Но когда он встал, чтобы уйти, а я как раз заваривал крепкий чай, я даже усмехнулся себе под нос над тем, какая qлупош~ волнует П. Р. Дельтоида и всю его дельтовидную рaтт. Ну хорошо, я плохой, я делаю весь этот толтшокинг, крaстинг, бритвои балуюсь и добрым старым сунн-вынн, так что, если меня поймают, мало мне не покажеця, бллин, ибо, ясное дело, нельзя допускать, чтобы каждый вел себя по ночам, как я. В общем, если меня поймают (сперва три месяца, потом шесть, и наконец, как дружески предупредил П. Р. Дельтоид, несмотря на блаженное малолецтво, долгая-долгая проп) скa в клетке поганейшего зверинца), ничего, ладно, я им скажу тогда; "Все правильно, начальнички, а все ж таки помилосердствуйте, потому что жить взаперти я просто не способен. Зато в будущем, которое потом когда-нибудь все равно ведь раскроет мне свои снежно-белые лилейные объятья (пока не наткнусь на нож или не взметнеця последним судорожным выбрызгом кровь среди искореженного ме* талла и битого стекла на шоссе), в этом прекрасном будущем все мои усилия, все старания будут направлены на одно: только бы больше не влипнутт". И это будет как минимум честно. Но больше всего веселило меня, бллин, то усердие, с которым они, грызя ногти на пальцах ног, пытаюця докопаться до причины того, почему я такой плохой. Почему люди хорошие, они дознаться не пытаюця, а тут такое рвение! хорошие люди те, которым это нравиця, причем я никоим образом не лишаю их этого удовольствия, и точно так же насчет плохих. У тех своя компания, у этих своя. Более того, когда человек плохой, это просто свойство его натуры, его личности - моей, твоей, его, каждого в своем оди нотшeствe, -- а натуру эту сотворил Бог, или гог, или кто угодно в великом акте радостного творения. Неличность не может смириться с тем, что у кого-то эта самая личность плохая, в том смысле, что правительство, судьи и школы не могут позволить нам быть плохими, потому что они не могут позволить нам быть личностями. Да и не вся ли наша современная история, бллин, это история борьбы маленьких храбрых личностей против огромной машины? Я это серьезно, бллин, совершенно серьезно. Но то, что я делаю, я делаю потому, что мне нравиця это делать.
      И вот теперь, улыбчивым зимним утром, я пью крепчайший тшaи с молоком, добавляя туда ложку за ложкой сахар (люблю сладенькое), а потом вытаскиваю из духовки завтрак, который моя бедная старушка мама мне сготовила. Она оставила яичницу из одного яйца - всего-навсего, - но я поджарил себе тост и съел яичницу с тостом и джемом, чавкая и причмокивая над газетой, которую заодно читал. Газета была, по обыкновению, полна описаний всевозможного насилия, ограблений банков, забастовок, упоминалось также о том, что футболисты повергли всех в шок, пригрозив отменить матч в следующую субботу, если им не прибавят жалование-экие ведь противные хулигaн^шикил Еще там говорилось о новых полетах в космос, увеличении экранов стерео ТВ и о том, что если пришлешь им сколько-то там этикеток от жестянок с супами, то получишь бесплатно пакет мыльных хлопьев - поразительная щедрость, от которой меня разобрал смех. Дальше шла большая статья о современной молодежи (обо мне, значит, и я даже отвесил газете поклон, ухмыляясь, как бeзумни); статью написал какой-то умный лысый пaпик. Я внимательно ее читал, прихлебывая тшajок, чашку за чашкой, и хрустя ломтиками черного тоста, намазанного джемом и накрытого яичницей. Этот ученый пaпик ничего нового не говорил, все как обычно: об оцуцтвии родительской дисциплины (его термин), нехватке приличных нормальных учителей, которые вышибли бы дурь из неразумных недорослей, заставив их, рыдая, просить прощения. Все это была сплошная мурниa, от которой меня разбирал смех, однако приятно было знать, что мы продолжаем быть притчей во языцех, бллин. Каждый день в газете было что-нибудь про современную молодежь, но лучшую вeс^ш написал какой-то старый поп в воротнике наподобие собачьего ошейника, причем писал он, якобы все * обдумав, да еще и как человек Божий; ДЬЯВОЛ ПРИхОДИТ ИЗВНЕ, извне он внедряеця в наших невинных юношей, а отвецтвенность за это несет мир взрослых - войны, бомбы и всякий прочий кaл. Что ж, это нормально. Видимо, он знает, что говорит, этот человек \
      Божий. Стало быть, нас, юных невинных мaллишипaллтши-ков, и винить нельзя. Это хорошо', это правильно.
      Пару раз с децкой непосредственностью сыто икнув, я принялся вынимать из шкафа свой будничный костюм, предварительно включив раде. Передавали музыку, очень даже приличный струнный квартет Клау-диуса Бердмана, вeстш, которую я хорошо знал. Не выдержав, я еще раз усмехнулся по поводу того, что прочитал в одной из таких статей про современную молодежь - насчет того, что эта самая молодежь была бы куда как лучше, если бы ей прививался живой интерес к искусствам. Великая Музыка, говорилось в ней, и Великая Поэзия усмирила бы современную молодежь, сделав ее более цивилизованной. Цивилизуй мои сифилизованные бeицы. Что касаеця музыки, то она как раз все во мне всегда обостряла, давала мне почувствовать себя равным Богу, готовым метать громы и молнии, терзая кис и вeков, рыдающих в моей - ха-ха-ха безраздельной власти. А потом, слегка плеснув водой в лицо и на руки и одевшись (будничный мой костюм был чисто ученического толка: синенькие брючата и свитер с буквой А, потому что Алекс), я подумал, что наконец-то у меня есть время сходить в магазин пластинок (кстати, не только время: бaбок в карманах полно), чтобы спросить насчет давно обещанной и давно заказанной пластинки с записью Девятой (она же хоральная) симфонии Бетховена (фирма "Мастерстроук", дирижер Л. Мухайвир). Туда я и отправился.
      Днем все не так, как вечером и ночью. Ночь принадлежит мне, моим корeшaм и всем прочим нaдцa-^ым, а всякие старые буржуи в это время прячуця по домам, бaлдejу^ под глупый тeлик, зато днем вылезают, день время стaри кaшeк, да и ментов днем на улицах куда больше. Я сел на углу в автобус, доехал до центра, а потом чуть вернулся к Тэйлор-плейс, где находился любезный моему утонченному сердцу магазин грампластинок. Н-да. Название у него было глуповатое: "мeлодия", но дело там знали, работали быстро, и там, как правило, проще всего было доставать новые записи. Войдя, я увидел, что покупателей в магазине почти нет, за исключением двух юненьких кисок, которые, не переставая лизать мороженое (это зимой-то, в такую холодину, бррр! ), копались в каталоге новинок поп-музыки - Джонни Берневей, Стае Крох, "Зе Миксерз", "Полежи чуток с Эдиком", Ид Молотов и тому подобный кaл. кискaрн было лет по десять, не больше; они, видать, тоже, вроде меня, решили школу в тот день зaдвинутт. Самим себе они виделись вполне взрослыми девушками, это было заметно: крутеж попaми при виде вашего покорного слуги, поддельные груди и намазанные красным губехи. Я подошел к стойке, лучезарно улыбнулся старине Энди, который в тот день стоял за прилавком (обaлдeнни был тип, кстати: сам всегда вежливый, всегда поможет, очень хороший вeк, разве что лысый и дико тощ). Он заговорил первым:
      - А1 Кажеця, знаю, чего ты хочешь. Могу порадовать, получили. - И, отмахивая своими дирижерскими ручищами такт шагам, пошел в подсобку. Две мелкие киски принялись хихикать, как у них в этом возрасте принято, а я окинул их холодным взглядом. Энди мигом вернулся, поигрывая глянцевым белым конвертом с Девятой, а на конверте-то, бллин, еще и портрет - хмурое, с яростно сдвинутыми бровями лицо самого Людвига вана.
      - Вот, - сказал Энди. - Дорожку проверять будем? - Но мне хотелось поскорей унести ее домой, поставить на свой аппарат и в оди но+шeсfвe слушать, упиваясь каждым звуком. Я вынул дeнг заплатить, и тут одна из киск сказала:
      - И кто это к нам пришел? И чем это он обарахлил-ся? - У мелких киск была своя манера говоритинг. - Кто у тебя в прихвате, папик? "хевен Севентин"? Люк Стерн? "Гоголь-Моголь"? - И обе захихикали, вихляя попaми. Тут вдруг мне пришла идея, я прямо что чуть в осадок не выпал от пронзительного предвкушения, да, бллин, я аж дохнуть не мог секунд десять. Пришел в себя, ощерил свои недавно чищенные зуббя и говорю:
      - Что, сестрички, оттягиваетесь пилить диск на скрипучей телеге? - А я уже заметил, что пластинки, которые они накупили, сплошь был всяческий нaдцaтыи кaл. - Наверняка же у вас какие-нибудь портативные fуfловыje крутилки. - В ответ на это они только горестно выпятили нижние губки. Дядя щас добрый, - сказал я, - дядя даст вам их послушать путем. Услышите ангельские трубы и дьявольские тромбоны. Вас приглашают. - Я вроде как поклонился. Они опять похихикали, а одна сказала:
      - Да-а, а мы е-есть хотим! Сперва хотим где-нибудь покушать!
      Вторая жеманно присовокупила: - хи, ей бы только жрaтт, смотри не лопни! А я в ответ:
      - Дядя доббeри, дядя накормит. Куда пойдем? Тут они вообразили себя свецкими дамами, что выглядело довольно-таки жалко, и принялись поминать манерными голосишками названия типа "Ритц", "Бристоль", "хилтон", а также "Иль Ристоранте Гран-Тур-ко". Это я быстренько пресек, сказав: "Слушаться дядю, пошли! " и привел их в соседнюю пиццерию, где они принялись отjeдaтт свои юные щечки, поглощая спагетти, сосиски, крем-брюле, сушеные бананы и шоколадный мусс, пока меня уже чуть не затошнило от этого зрелища: я-то ведь, бллин, позавтракал едва-едва, всего каким-нибудь кусочком ветчины с кетчупом да яичницей. Две эти киски были очень друг на дружку похожи, хотя и не сестры. Одинаковые мысли (вернее, оцуцтвие таковых), одинаковые волосы - что-то вроде крашеной соломы. Что ж, сегодня им предстоит здорово повзрослеть. оx, вeзухa! Нет, ну, конечно, никакой школы сегодня в помине быть не может, а вот ученье будет, причем Алекс выступит учителем. Назвались они Марточкой и Сонеточкой, что было, разумееця, чистой брeхнеи, зато звучало в их децком воображении дико элегантно. Я им говорю:
      - Ладно, Марточка-Сонеточка, хорош питаться. Пошли, крутнем диски. Ноги-ноги-ноги!
      Выйдя на холодную улицу, они решили, что автобус - это им не в кaиf, им нужна тaтшкa, так Что пришлось оказать им такую честь, внутренне при этом дико потешаясь. Я подозвал такси со стоянки на площади. Шофер, стaр! усатый кaшкa в замызганном ко'стюме, предупредил:
      - Только чтоб сиденья не драли. Они у меня новые, только что обивку менял. - Я развеял его глупые страхи, и покатили мы в сторону дома, причем храбрые киски непрестанно хихикали и шептались. Короче, прибыли, я шел по лестнице впереди, они, пыхтя и похихикивая, спешили за мной, потом их обуяла жажда, в комнате я отпер один хитрый ящичек и налил своим десятилетним невестам по изрядной порции виски, хотя и разбавленного должным образом содовой шипучкой. Они сидели на моей кровати (все еще неубранной), болтали ногами и тянули свои коктейли, пока я прокручивал им на своем стерео жалкое их fуfло. Крутить на нем такое - это было все равно что хлебать сладковатую кашицу децкого питания из драгоценных, прекрасной работы золотых кубков. Однако они ахали, бaлдeли и только выдыхали временами "писeц", или "монтaнa", или еще какое-нибудь из идецких словечек, которые тогда были в моде у этой возрастной группы. Проигрывая для них этот кaл, я то и дело напоминал им, чтобы пили, наливал еще, и они, бллин, надо сказать, не отказывались. Так что к тому времени, когда их жалкенькие пластиночки прокрутились каждая по два раза (а их всего было две: "Медонос" Айка Ярда и "Ночь за днем и день за ночью", с которой блеяли какие-то два однояйцевых евнухоида, чьих имен я не помню), - в общем, к этому моменту киски мои были уже в состоянии буйного восторга - прыгали и катались по кровати, и я вместе с ними.
      Что в тот день у меня с ними было, об этом, бллин, так нетрудно догадаться, что описывать не стану. Обе вмиг оказались раздетый заходились от хохота, находя необычайно забавным вид дяди Алекса, который стоял голый и торчащий со шприцем в руке, как какой-нибудь падо! доктор, а потом, выбрызнув из шприца тонкую струйку, вколол себе в предплечье хорошенькую дозу вытяжки из мартовского вопля камышового кота. Потом вынул из конверта несравненную Девятую, так что Людвиг ван теперь тоже стал нaгои, и поставил адаптер на начало последней части, которая была сплошное наслаждение. Вот велончели; заговорили прямо у меня из-под кровати, отзываясь оркестру, а потом вступил человеческий голос, мужской, он призывал к радости, и тут потекла та самая блаженная мелодия, в которой радость сверкала божественной искрой с небес, и наконец во мне проснулся тигр, он прыгнул, и я прыгнул на своих мелких киск. В этом они уже не нашли ничего забавного, прекратили свои радостные вопли, но пришлось им подчиниться, бллин, этаким престранным и роковым желаниям Александра Огромного, удесятеренным Девятой и подкожным впрыском, желаниям мощным и fшудeсным, зaмeтшafeллным и неуемным. Но так как обе они были очень и очень пьяны, то вряд ли сами много почувствовали.
      Когда эта последняя часть докручивалась по второму разу со всеми ее выплесками и выкриками о Радости, Радости, Радости, две моих маленьких киски уже не играли во взрослых опытных дaм. Они вроде как малопомалу отшухивaлисс, начиная пони мaтт, что с ними маленькими, с ними бедненькими только что проделали. Начали проситься домой и говорить, что я зверь и тому подобное. Вид у них был такой, будто Они побывали в настоящем сражении, которое, вообще-то, и в самом деле имело место; они сидели надутые, все в синяках. Что ж, в школу ходить не хотят, но ведь учиться-то надо? Ох я и поучил их! Надевая платьица, они уже вовсю плакали - ыа-ыа-ыа, - пытались тыкать в меня своими крошечными кулачками, тогда как я лежал на кровати перепачканный, голый и выжатый как лимон. Основной кри+ш издавала Сонеточка: "Зверь! Отвратительное животное! Грязная гадина! " Я велел им собрать шмотjо и валить подобру-поздорову, что они и сделали, бормоча, что напустят на меня ментов и всякий прочий кaл в том же духе. Не успели они спуститься по лестнице, как я уже крепко спал, прямо под звуки сталкивающихся и переплетающихся призывов к Радости, Радости, Радости...
      Проснулся я, однако, несколько поздновато (на моих часах было около полвосьмого), что, с моей стороны, было, как оказалось, не слишком умно. Дело в том, что в этом сволоfшном мире все идет в счет. Надо учитывать, что всегда одно цепляеця и тянет за собой другое. Так-так-так-так. Проигрыватель уже не пел ни о Радости, ни о том, чтобы обнялись миллены, а это значило, что какой-то вeто нажал на "выкл. ", и скорее всего то был па или ма - родители уже вернулись с работы, судя по доносящемуся из столовой позвяки-ванию посуды и причмокиванию, с которым они тянули горячий чай из чашек: усталый обед двух трудиaс^шихсиa после рабочего дня у одного на фабрике, у другой в магазине. Бедные кaшки. Жалкая старость. Я надел халат и, прикинувшись смиренным тшaдом, выглянул со словами:
      - Привет-привет-привет! Вот, отдохнул хорошенько, м все прошло. Готов теперь вечерок поработать - надо ведь и зарабатывать хоть чуть-чуть! Дело в том, что, по их сведениям, именно этим я вечерами последнее время занимался. - Ням-ням, мамочка. хочу ням-ням. - На столе был какой-то стылыи пудинг, который она разморозила, подогрела, и в результате он не слишком-то аппетитно выглядел, но ничего не поделаешь. Отец не очень радостно и как-то даже подозрительно посмотрел на меня, но ничего не сказал, зная, что связываться не следует, а мать чуть озарилась подобием усталой улыбки типа "сыночек, дитятко мое, крови-ночка! ". Я зарулил в ванную, наскоро принял душ - я и в самом деле чувствовал себя липким и грязным, потом вернулся в свою бeрлогу переодеться в вечернее. Потом, сияющий, причесанный, чистый и блистающий, сел пообедать ломтиком пудинга. Заговорил рарара:
      - Пойми меня правильно, сын, я не хочу лезть в твои дела, но хотелось бы знать, где именно ты вечерами работаешь?
      - Ну, в общем-то, - с набитым ртом прочавкал я, - по мелочам, на подхвате. То там, то здесь, где придеця. - Я бросил на него резкий ядовитыи взгляд, как бы говоря: не лезь ко мне, и я к тебе не полезу. - Я ведь денег у вас не прошу, правда же? Ни на развлечения, ни на тряпки, верно? Ну так и чего же ты тогда спрашиваешь?
      Отец смущенно похмыкал, покашлял и говорит: - Ты прости меня, сын, но иногда я за тебя беспокоюсь. Сны всякие сняця. Ты, конечно, можешь сколько хочешь смеяться, но, бывает, такое присниця! Вот и вчера тоже видел тебя во сне, и совсем мне тот сон не понравился.
      - Да ну? - Мне даже интересно стало, что же он такое про меня увидел. Мне тоже что-то вроде бы снилось, но я никак не мог вспомнить, что именно. - Расскажи.
      - Причем так явственно! - начал отец. - Вижу, ты лежишь на мостовой, избитый другими мальчишками. Ну, вроде тех, с которыми ты хороводился, перед тем как последний раз попасть в исправительную школу.
      - Да ну? - Внутренне я посмеивался над незадачливым своим пaпaпои, который верил или думал, что верит, будто я там действительно исправился. И тут я вспомнил свой собственный сон, который мне как раз в то утро приснился, - где был Джорджик, который по-генеральски распоряжался, и Тем со своей беззубой ухмылкой и обжигающим хлыстом. Однако сны, как мне когда-то говорили, сбываюця с точностью до наоборот. - Отец, отец, не изволь беспокоиться за единственного своего сына и наследника, - сказал я. - Оставь пустые страхи. Он сможет сам за себя постоять, и с большим успехом.
      - И еще, - продолжал отец, - мне виделось, будто ты весь в крови, обессилел и не можешь им сопротивляться. - Вот уж действительно все наоборот; я снова не мог внутренне не усмехнуться, а потом я вынул весь свой дeнг из карманов и хлопнул его на скатерть.
      - Вот, папа; здесь немного, конечно. Это все, что я заработал вчера вечером. Но, может быть, этого хватит, чтобы вы с мамой сходили куда-нибудь, посидели, выпили по рюмочке хорошего виски.
      - Спасибо, сын, - ответил он. - Мы редко теперь куда-либо ходим. Да ведь и опасно стало - на улицах сам знаешь, что твориця. Всякие малолетние хулиганы и так далее. Все же спасибо. Завтра я куплю на них бутылочку, и мы с мамой посидим дома. - С этими словами он сгреб мои нeтрудовыje бaбки и сунул их в карман брюк, а мать пошла на кухню мыть посуду. И я ушел, со всех сторон обласканный улыбками.
      Дойдя до нижней лестничной площадки, я, прямо скажем, удивился. Удивился - это даже не то слово. Застыл, можно сказать, с открытым ротом. Меня, понимаете ли, пришли встречать. Стояли на фоне всех этих искaриaбaнных стенных росписей, которым полагалось воплощать величие подвига во имя трудовой славы, увековечивать его в виде голых ыeков и кис, сурово приникших к рычагам индустрии, изрыгая при этом скабрезности, пририсованные к их ро^aм хулиганистыми мальчишками. У Тема в руке был тюбик черной масляной краски, и он как раз обводил очередное ругательство большим овалом, как всегда одновременно похохатывая - ух-ха-ха-ха. Но когда Пит и Джорджик со мной поздоровались, вовсю щеголяя ощеренными в дружеских улыбках зуббями, он завопил во всю глотку: "Наконец-то, их величество прибыли, ур-ра! " и сделал что-то не вполне понятное на манер салюта с прищелкиванием каблуками.
      - Мы беспокоились, - сказал Джорджик. - Сидим-сидим, пьем fшертово молоко с ножами, а потом думаем, вдруг на тебя нападут или еще чего-нибудь, вот и пришли на подмогу. Как, Пит, я правильно излагаю?
      - Верно, верно, - ухмыльнулся Пит. - Иззи-винни-нитте, - осторожно проговорил я.
      У меня немножко тыквa разболелась, пришлось это дело зaспaтт. А родители не разбудили меня, когда я им велел. Что ж, мы собрались тем не менее и вместе возьмем то, что нам предложит старушка нотш... н-да. - Я поймал себя на том, что подхватил это дурацкое лишнее "н-да" у П. Р. Дельтоида, моего наставника по перевоспитанию. Очень странно.
      - Насчет тыквы - сочувствую, - сказал Джорджик как-то даже чересчур участливо. - Много думаешь, не иначе. Приказы, дисциплина, то, се... Но она прошла, ты уверен? Уверен, что тебе не захочеця снова пойти прилечь? - И все они эдак подленько зaостшe-риaлисс.
      - Постой, - проговорил я. - Давай-ка проясним обстановку. Этот сарказм, если я правильно понял вашу интонацию, не идет вам, о дружина и братие. Возможно, вы устроили маленький такой сговоритинг за моей спиной, потешились на славу, отпуская шуточки и тому подобный кaл. Однако в качестве вашего друга и предводителя я, видимо, имею все-таки право знать, что происходит, или как? Ну-ка, давай, Тем, выкладывай, что означает эта твоя дурацкая обезьянья ухмылка? - Я это не случайно по Тему проехался - он как раз стоял с открытым ротом и вид являл совершенно Ье-злимни. Тут внезапно встрял Джорджик:
      - Ладно, Тема больше не задираем, приятель. Это теперь у нас будет такой новый курс.
      - Новый курс? - удивился я. - Что еще такое за новый курс? Я смотрю, вы успели основательно все обсудить за моей сонной спиной. Ну-ка, давайте подробнее! - С этими словами я скрестил рукeры на груди и поудобнее прислонился к изломанному поручню лестницы, все еще стоя тремя ступеньками выше этих моих так называемых друзей.
      - Не обижайся, Алекс, - сказал Пит, - но мы хотим, чтобы и у нас была кое-какая демократия. А не так, чтобы ты все время говорил, что делать и чего не делать. Но ты не обижайся. Джорджик поддержал ^его:
      - Обиды тут вообще никакой быть не может. Все дело в том, у кого есть идеи, а у кого их нет. Что он нам всю дорогу предлагал? - И Джорджик очень прямо взглянул мне в лицо храбрыми своими глaззями. - Мелочевку, ерунду всякую, вроде как прошлой ночью. Но мы-то растем!
      - Так, дальше, - процедил я, не двинувшись. - Слушаю, слушаю.
      - Что ж, - продолжал Джорджик. - хочешь выслушать до конца слушай. Мы, понимаешь ли, по задворкам ходим, трясем мелкие лавчонки, а в результате мелочью в карманах звякаем. При том что в кафе "Масклмэн" есть такой Билл Англичанин, и вот он говорит, что способен нaрисовaтт нам такой крaстинг, о котором каждый мaллтшик только мечтать может. Настоящее дело может оформить - бриулики, - говорил Джорджик, не сводя с меня взгляда холодных глаз. - Это пахнет большими, очень большими деньгами - вот что говорит Билл Англичанин.
      - Так, - протянул я небрежно, хотя и дико рaздрaж внутри. - С каких это пор ты снюхался с Биллом Англичанином?
      - Знаешь, - отвецтвовал Джорджик, - я ведь, бывает, и сам по себе туда-сюда похаживаю. Ну вот хоть в прошлый шaббaт. Могу я иметь какую-то личную жизнн, нет?
      На его личную жизнь мне было нaтш хaх, это уж точно.
      - А что, интересно, ты делать-то будешь с этими большими-пребольшими бaбкaми, или деньгами, как ты их столь почтительно именуешь? Тебе что, не хватает чего-нибудь? Нужна тaтшкa - срываешь ее прямо с дерева. Нужен кайф - его тоже ловиш. Да или нет? Чего это тебе вдруг так захотелось стать жирным капиталистом?
      - А-а, - махнул рукой Джорджик, - ты иногда думаешь и говоришь, как маленький ребенок. - Тут Тем снова заухал филином - "ух-ха-ха-ха! " Сегодня, - заявил Джорджик, - сделаем взрослый крaстинг.
      Стало быть, сон был все-таки в руку. Джорджик стал генералом, говорит, что делать и чего не делать, а Тем, этот ухмыляющийся безмозглый бульдог, того и гляди вытащит хлыст. Однако я разыграл свою роль как по нотам, очень осторожно разыграл, улыбчивый, со всем согласный:
      - Ладно. тшуднeннко. Кто долго ждет своего часа, тот дождеця. Я многому научил вас, други мои. Но, может, ты хоть посвятишь меня в свои планы, Джорджик?
      - Ну, - с хитрецой ухмыльнулся Джорджик, - что ж планы... любимое молоко-плюс - видимо, так, а?
      Надо сперва взбодриться, всем надо, а тебе особенн< у тебя сегодня трудный день.
      - Ты прямо будто мои мысли читаешь! - Я изо( разил улыбку. - Как раз хотел предложить наведат" ся в добрую старую "корову". Чудно-чудно-чудно. Н] веди нас, Джорджик! - И я выдал ему вроде ка низкий поклон, улыбаясь, как бeзумни, но при это< лихорадочно соображая. Однако, когда мы вышли н улицу, я понял: думает глупи, a умни действует по озг рению, как Вод на душу положит. И снова мне помогл прекрасная музыка. Мимо проехала машина, в не работало раде, до меня донесся всего лишь такт ил; полтора, но то был Людвиг ван (Скрипичный концер1 заключительная часть, и я сразу понял, что от мен: требуеця. хриплым голосом говорю: "Ну, Джорджик давай! " и выхватываю свою бритву. Джорджик от не ожиданности как-то так ухнул, но очень даже быстрень ко - ш. шшасть! - выщелкнул из рукояти клинок по жa, и мы кинулись друг на друга. Старина Тем говорит "Ну нет, так дело не пойдет", и начал отматывать с та лип цeпп, но Пит удержал его, схва. гив за руку: "Остав" их. Так надо". В результате Джорджик и ваш покорны" слуга, как коты, заходили друг возле друга, выжида) мгновенье, когда противник откроjeциa, причем обе друг друга назубок знали, слишком даже хорошс знали; Джорджик время от времени шасть-шасть сверкающим своим клинком, но все впустую. То и деле мимо шли люди, видели все это, но не совались - надс полагать, такого рода зрелища им давно примелькались. Потом я сказал себе: "Раз, два, три! " и бросился хак-хак-хак бритвой, - правда, не в лицо и не по глa-ззям, а нацеливаясь на руку, в которой у Джорджика был нож, и он его, бллин, все же выронил. Да, бллин. Выронил, и нож дзынь-блям на зимний звонкий тротуар. Я лишь слегка мазнул Джорджика по пальцам бритвои, а он стоит и смотрит, как набухают под фонарем капельки крови.
      - А ну! - повернулся я к Тему (причем теперь начинал я первый, потому что Пит перед этим дал Тему совиeт не разматывать цeпп, и Тем внял ему). Ну, Тем, теперь с тобой разберемся, ладненько? - Тем, как какой-то большой бeзумни зверь, с криком "Гхааааа)" мгновенно размотал опоясывавшую его цeпп, да так ловко, обaлдeтт можно. Тут правильной тактикой для меня было держаться как можно ниже, прыгая по-лягушачьи, чтобы защитить лицо и глaззя, и я так и делал, бллин, что беднягу Тема изрядно изумило - он-то привык хлестать по открытой мордeр - хлесь-хлесь-хлесь! Однако он, надо признать, здорово влепил мне по спине, меня аж до нутра прожгло, но эта боль только побудила меня скорей с ним разделаться. Ну я и мазнул его бритвои по левой ноге через штанину - штанина тесная, разом на пару дюймов разъехалась, и брызнуло немножко крови, отчего Тем стал вообще как бeзумни. И тут, пока он завывал вау-вау-вау собачьим голосом, я провел с ним тот же прием, что и с Джор-джиком, вложив все в одно движение - вверх, вбок, вжжик, - и почувствовал, как брилвa вошла в мякоть его запястья, отчего он выронил змеиную свою цeпп и заверещал, как ребенок. Потом попытался всосать всю лишнюю кровь с запястья, одновременно не переставая верещать, но крови было слишком много, и он захлебнулся ею - бупль-бупль, - а кровь хлестанула фонтаном, хотя и ненадолго. Я говорю: - Ну что, други, вам все ясно? Ты как, Пит? -- А я разве чего говорил? - отозвался Пит. - Я и не говорил ничего! Слушай, как бы Тем до смерти не истек кровью!
      - Не сдохнeт, - сказал я. - сдохнутт можно только один раз. А Тем сдох еще до рожденья. Вся эта кровища сейчас перестанет. - Я знал, что главные кабели у него целы. Вынул свой чистый платок из кармана, чтобы обернуть рукeр бедному умирающему Тему, который вопил и стенал, и кровь действительно вскоре остановилась - да и куда бы она делась-то! Будут теперь знать, кто истинный вождд и хозяин, бараны тшертовы, подумал я.
      Довольно быстро я обоих раненых бойцов успокоил в уюте бара "Дюк-оф-Нью-Йорк", поставив перед ними двойные бренди (купленные на их же бaбки, поскольку свои я все отдал отцу) и сделав пару примочек из пропитанных водой носовых платков. Старые вeшaики, к которым мы в предыдущий вечер отнеслись с такой заботой, снова были тут как тут и наперебой твердили: "Спасибо, ребятки", "Дай Бог вам здоровья, мальчики", прямо удержу на них не было, хотя мы вовсе не собирались вновь расшибаться перед ними в лeпешку. Однако Пит сказал: "Что будем пить, девушки? " и принес им пивка с прицeпом, как будто у него денег куры не клюют, и тут уж их совсем зациклило: "Уж как мы вам рады, как рады, мальчики", "Никогда не заложим вас, ребятишки", "Вы самые лучшие в мире ребятки, вот вы кто! " Наконец я говорю Джорджику:
      - Ну что, возвратимся туда, откуда начали, да? Ссоры забыты, все как было, правильно?
      - Во-во-во! - сказал Джорджик. Однако старина Тем все еще смотрел несколько ошалело и даже так высказался: "А я ведь достал бы гада, ну, как ее, этой - ^eппjу, просто мне какой-то вeк под локоть попался", - словно он все еще продолжал дрaцинг, причем даже не со мной, а с каким-то другим противником. Я говорю:
      - Ладно, Джорджибой, так что там у тебя на уме-то было?
      - Да ну, - отмахнулся Джорджик, - не сегодня. В эту нотш, видимо, все же не надо.
      - Ты большой сильный тшeловefc, - сказал я, - так же, как и все мы. Мы ведь не дети, правда, Джорджибой? А посему скажи мне, не томи, что ты надумал в глубине души своей?
      - Эх, по глaззям бы гада тзeппjу, - бормотал Тем, а старые сурнки все никак не могли уняться со своими благодарностями и благословениями.
      - Помнишь, нам один дом попался, - проговорил Джорджик. - Еще два фонаря там у ворот. Название у него какое-то дурацкое, не припомнить. Какое дурацкое название?
      - Да что-то там, то ли "Усадьба", то ли "Засадь-ба", - какая-то тшиуш. Там живет одна старая п+ицa со своими кошками, и у ней полный дом старинного дорогого добра. - Например?
      - Ну, золото, серебро, а может даже и бриулики. Это мне Билл Англичанин сказал.
      - пони, - сказал я. - Я вас пони. - Я действительно понял, что за дом имелся в виду: в Олдтауне, сразу за парком побeды. Что ж, настоящий предводитель умеет выбрать момент, когда пойти на уступку, сделать широкий жест^ чтобы умаслить своих подчиненных. - Очень хорошо, Джорджик, - сказал я. - Идея хорошая, и мы ее примем. Давай-ка сразу туда и отправимся.
      Вслед нам одна из бaбушeк прошептала: "Мы никому не скажем, ребята. Будет считаться, что вы всю дорогу здесь сидели". А я ей в ответ:
      - Молодцы, девчонки. Через пару минут вернемся, поставим вам еще выпить, - и с этими словами повел друзей вон из бара, на улицу, навстречу своей судьбе.
      6
      Когда идешь от бара "Дюк-оф-Нью-Йорк" к востоку, сперва попадаюця всяческие конторы, потом старая развалюха библе, потом большой парк, названный парком побeды в честь Победы в какой-то незапамятной военной кампании, а после попадаешь в район старой застройки, который называеця Олдтаун. Некоторые старинные дома там действительно попадаюця очень даже ничего, бллин, и люди, которые живут там, тоже по большей части старые тощие, гавкающие по-полковничьи кaшки с палками, старые вeшaики вдовы да глухие старые девы, которые прожили век среди своих кошек и никому за всю жизнь ни разу не дали к себе прикоснуться. Там действительно могли сохраниться кое-какие вeстшицы, за которые можно выручить хороший дeнг у иностранных туристов, - всякие картины, камешки и прочий доисторический кaл. В общем, подобрались мы по-тихому к этому дому, над воротами которого была надпись: "Усадьба", а по обеим сторонам на железных стеблях горели шарообразные фонари, стоявшие как часовые, причем внутри дома свет притушен, еле светит, да и то в одной лишь комнате на первом этаже, и мы, держась в тени, подобрались к окошку ближе, чтобы взглянуть, кто там и что. Окно было с решеткой, будто это не дом, а тюрьма какая-то, но сквозь нее было очень даже здорово видно, что там происходит.
      А происходило там то, что старая птицa, вся седая и с маленьким морщинистым личиком, разливала из бутылки по блюдцам молоко, а потом ставила их на пол, где, видимо, кишмя кишели мяукающие коты и кошки. Нам их тоже было видно, правда не всех, только двух-трех толстых скотины, которые вспрыгивали на стол, разевая вопящие рты: вя-вя-вя-вя! Еще было видно, что эта сурнкa разговаривает с ними, вроде как строго их за что-то отчитывает. На стенах висело множество старых картин и старые очень замысловатого вида часы, кроме того стояли вазы и безделушки, на вид старые и дорогие. Джорджии зашептал мне на ухо:
      - бaлдежно приподнимeмсиa, скажи? У Билла Англичанина губа не дура. А Пит в другое ухо: - Как влезем-то?
      Теперь дело за мной, и соображать надо быстро, пока Джорджик сам не начал объяснять, как влезть.
      - Перво-наперво, - зашептал я, - попробуем обычную тактику - типа свободный вход. Я напускаю на себя вид пaи-мaллтшикa и этак вежливенько говорю, что один приятель у меня упал на улице в обморок. Когда она откроет, Джорджик притвориця, будто еле жив. Потом просим стакан воды или вызвать по телефону доктора. Дальше и вовсе просто.
      - Вдруг не откроет? - усомнился Джорджик. А я говорю:
      - Попробуем, что мы теряем? - На это он передернул плечом и скривил рот. А я Скомандовал Питу и Тему: - Вы стойте по обе стороны двери. Понятно? - Они согласно закивали в темноте: ясно-ясно-ясно. - Начали, сказал я Джорджику и пошел прямо ко входной двери. Там была кнопка звонка, я нажал, и из коридора донеслось "дрррррр-дррррррр". После этого все в доме замерло, вроде как обратилось в слух, словно и бaбушкa, и все ее кошки при звуках этого дрр-дрр одновременно навострили уши и насторожились. Тогда я позвонил чуть настойчивей, и тут послышалось шарканье ног - шлеп-шлеп, шлеп-шлеп, - бабушка в тапках шла по коридору, причем мне вдруг пришло в голову, что она идет, а под мышками у нее с каждого боку по коту. Потом раздался ее очень такой неожиданно басовитый голос:
      - Прочь! Уходите, или я стреляю. - Джорджик это как услышал, чуть не прыснул. А я говорю, причем несчастным таким, просительным голосом:
      - Мадам, прошу вас, пожалуйста, помогите! Мой друг очень болен!
      - Уходите, - повторила она. - Знаю я ваши подлые-штучки: я вам открою, а вы заставите меня купить то, что мне не нужно. Уходите, говорю вам. - Надо же, и ведь встречаеця же такая поразительная наивность! Уходите, - снова заладила она, -- а то я напущу на вас своих кошек! Видать, спятила от своей жизни в оди нотшeствe. Тут я глянул вверх и заметил, что повыше двери есть застекленное окно, так что куда быстрей будет, если туда вскарабкаться и влезть через него. Иначе этот спор будет идти всю нотш. И тогда я сказал:
      - хорошо, мадам. Если вы не хотите помочь нам, я поведу моего больного друга куда-нибудь в другое место. - Тут я мигнул друзьям, чтобы они отошли по-тихому, и только я один топал и громко декламировал: - Ничего, друг мой, мы обязательно найдем доброго самаритянина где-нибудь в другом месте. Эту пожилую леди, конечно же, нельзя винить за ее подозрительность, тем более что по ночам разгуливает множество негодяев и подонков. Нет, ее винить нельзя! - Потом мы немного постояли в темноте, подождали, и я прошептал: Пошли, возвращаемся к двери. Я взберусь Тему на плечи. Открою то окошко и влезу, бллин. Потом заткну старую птицу и впущу вас. Запросто! - Мне было важно показать, вроде как кто среди нас главный, кто подает идеи. - Вон там, - показал я, - видите? Карнизик над дверью засекли? Как раз будет упор для ноги.
      Все поглядели, восхитились, видимо, моей находчивостью и закивали в темноте, зашептали: "Да, да, "да, правильно".
      На цыпочках обратно к двери. Тем был у нас самым рослым и сильным, поэтому Пит сДжорджиком вскинули меня на его крутые мужские плечи. Благодаря очередной дурaцкои передаче всемирного ТВ, а главное благодаря тому, что из-за нехватки полиции люди боялись нотши, за все это время на улице не появилось ни души. Взобравшись на Тема, я убедился, что карнизик над дверью как раз годиця, чтобы на него встать. Подтянулся, уцепился коленом, и готово дело. Окно, как я и ожидал, было заперто, но я вынул бритву, легонько стукнул костяной рукояткой, стекло и треснуло. Снизу доносилось озабоченное сопенье моих друзей. Вынув кусок стекла, я просунул руку, отпер окно, и рама как миленькая поехала вверх. Я осторожно, будто опускаясь в горячую ванну, полез внутрь. А эти, как бараны, стоят, смотрят снизу, аж рты, бллин, пооткры-вали.
      Я оказался в темноте, ощетинившейся со всех сторон углами каких-то шкафов, кроватей, тяжеленных табуреток, книг в коробах и книг россыпью. На ощупь я стал пробираться к двери, из-под которой сквозь маленькую щелочку виднелся свет. Дверь сделала "скрииииииип", а дальше был пыльный коридор и опять всякие двери. Этакие хоромы пропадают - в том смысле, что столько комнат и всего для одной старой вeшaики с ее кошкaми, пусть даже у котов и кошeк разные спальни и отдельная столовая, где их по-королев" ски кормят сметаной и рыбьими головами. Снизу уже доносился голос п+хсы, которая повторяла: "Да. Да. Да. Верно. Верно... ", но это она, видимо, разговаривала со своим мяукающим выводком, громко домогающимся добавки молока. Тут я заметил ступеньки, ведущие в холл нижнего этажа, и решил показать этим безмозглым бaлбeсaм, что я один стою их всех вместе взятых. Я все проверну сам, оди ноки. Сделаю рaстeрзaц старой п+ицe, передушу, если понадобиця, всю ее котовaсиjу и, набрав полные рукeры всего, что покажеця полезным, aидa в темпе джаза обратно,, поливать золотым и серебряным дождем терпеливо ожидающих меня приятелей. Тогда уж они как следует узнают, кто настоящий вождд.
      Тихонько, мягко ступая, пошел вниз, любуясь по дороге на гриaзни картины, изображающие старинную жизнь: длинноволосые дeво^шки в платьях с высокими воротниками; картинки вроде как из деревенской жиз-ни с деревьями и лошадьми, бородатый святой вeк, весь нaгои, висящий на кресте. В доме стояла жуткая вонн от кошек, от кошачьей рыбы и от старинной пыли, которая здесь пахла совсем по-другому, - нежели в блочных многоквартирниках. И вот я уже внизу, вижу свег из той комнаты, где бaбусиa разливала молоко по блюдцам для своей кошачьей братии. Более того, я уже видел множество огромных перекормленных скотин, которые бродили туда и сюда, шевеля хвостами и вроде как притираясь к дверным косякам. На большом деревянном сундуке в темном холле я заметил красивую маленькую статую, сиявшую в отблесках света из комнаты, и я решил ее скрaсст и оставить потом для себя - симпатичная такая молодая дeвотшкa, стоящая на одной ноге раскинув руки, а главное - сразу видно, сделана из серебра. Так что она была уже у меня в руках, когда я входил в освещенную комнату со словами: "Привет-привет-привет. Давненько не виделись. Наши краткие переговоры сквозь замочную скважину, пожалуй, нельзя сказать чтобы так уж удались, не правда ли?
      Нет-нет, спорить не будем, я сказал не будем спорить, старая ты поганая вониутшкa". От яркого света в комнате, где была старуха, я даже сморгнул. Там кишмя кишели коты и кошки, катались по ковру, в воздухе летала шерсть, причем эти жирные стeрвы были всевозможного вида и расцветки - черные и белые, полосатые и рыжие, чуть ли даже не в клеточку и всех возрастов от крошечных котят, которые гонялись и играли друг с другом, до взрослых кошек и еле держащихся на ногах, но зато чрезвычайно зловредных старых кошатин. Их хозяйка, эта старая птицa, взглянула на меня в упор, по-мужски, и говорит:
      - Как ты сюда забрался? А ну, не подходи, подлый звереныш, или мне придеця тебя ударить!
      При виде ее клюки, зажатой в испещренной венами старческой грaблe, меня, понятное дело, разобрал смeх, а она как ни в чем не бывало трясет ею, угрожает. Ну, я усмехнулся - блесь-блесь зуббями - и подбираюсь к ней ближе, не забывая по дороге ее убaхы-вaтт, а тут еще вижу вдруг на буфете очень симпа-тичненькую вещицу, прекраснейшую вещицу, штуку, которую мaллтшик вроде меня, понимающий и любящий музыку, может только надеяться увидеть воочию, потому что это была голова и плечи самого Людвига вана-то, что. у них называеця "бюст"; сделана она была из камня, с каменными длинными волосами, слепыми глaззями и длинным развевающимся шарфом.
      - Ба, - вырвалось у меня, - как здорово, и все это мне! - Как зачарованный на нее уставясь, я шагнул, уже и руку даже к ней протянул, но не заметил на полу блюдца с молоком, влиaпaлсиa в него и вроде как оступился. - Оп-па, - проговорил я, пытаясь удержать равновесие, однако старая сурнкa с необычайным для ее возраста проворством успела-таки коварно подобраться и принялась - хрясь! хрясь! - лупить меня по голове палкой. В результате вдруг оказалось, что я стою на четвереньках и, пытаясь подняться, повторяю; "О, бллин! О, бллин! О, бллин! " А она опять - хрясь! хрясь! хрясь! - да еще приговаривает: "Клоп ты поганый, трущобное ты отродье, не смей к нормальным людям в дома врываться! " Вся эта игрa в хрясь-хрясь не больно-то мне понравилась, я схватил мелькнувший передомной конец клюки, и тут уже оступилась стaрухa, схватилась, пытаясь удержаться, за край стола, но скатерть поехала, кувшин с молоком и молочная бутылка на ней сперва заплясали, а потом - бенц1 бенц! - на пол, разбрызгивая белое во все стороны, и старуха тоже рухнула не пол с воплем: "Будь ты проклят, мальчишка, ты еще получишь свое! " Все кошки в панике запрыгали, заметались в кошачьем своем испуге и, не разобравшись, в чем дело, принялись наскакивать друг на друга, раздавая злые тохшоки налево и направо ЯУУУУУУУУУ! вяууууууу! мяууууууу! Я встал на ноги, а эта злобная старая погань ерзала в сбившемся набок парике по полу, пытаясь подняться, и я сделай ей маленький толтшок в мордeр, что ей не очень-то понравилось - она взвыла оееооооой, и прямо видно было, как в том месте, куда пришлась моя нога, ее веснушчатое, испещренное прожилками лицо лиловеет-шмиловеет.
      Лягнув ее, я чуть отпрянул и, видимо, наступил на хвост одной из дерущихся вопящих кошатин, потому что услышал грорнки мяв и мою ногу оплело что-то меховое и состоящее сплошь из когтей и зубов; в результате я запрыгал на одной ноге, тряся другой" и тщетно пытаясь освободиться, при этом в одной рук^ я держал серебряную статуэтку, а другой силилсД через старуху дотянуться до милого моему сердц^ Людвига вана, хмуро взиравшего на меня каменным^ глазами. Тут я наступил на другое блюдце, полное отменнейшего молока, и чуть снова не полетел, - да-да, все это и впрямь может показаться забавным, особенно если это не с тобой, если тебе об этом приходиця только слушaтт. В это время старая вeдмa, потянувшись через тшeхaрду дерущихся кошек, схватила меня за ногу (все еще со своим "оееоооой"), а у меня равновесие-то уже было нарушено, я и хряпнулся на этот раз со всего маху об пол в молочные лужи, на дерущихся кошек, а рядом еще эта старая колодa возиця, пытаясь заехать мне кулаком в мордeр, и вопит: "Бейте его, жука навозного, лупите, царапайте! ", имея в виду, что приказ должны исполнять кошки, и действительно, несколько кошек, словно послушавшись старую вeддму, бросились на меня и начали царапаться, как бeзумни. Ну, тут я и сам стал как бeзумни, бллин, начал их колошмaтитт, а бабка как заорет: "Жук навозный, не тронь моих котяток", да как вцепиця мне в лицол Тут и я в критш: "Ax ты, старая сволотш! ", взмахнул серебряной статуэткой, да и приложил ей хорошенький тохшок по тыквe, отчего она наконец-то прочно успокоилась.
      Встав с пола, среди кошачьего визга и воя, что же я слышу? А слышу я отдаленный звук полицейской сирены, и тут до меня доходит, что старая сволотш разговаривала тогда вовсе не с кошками, а с милисента-ми по телефону: будучи, видимо, подозрительной от природы, она сразу к нему кинулась после того, как я позвонил в звонок, якобы обратившись за помощью. Услышав этот пугающий шум ментовозки, я бросился к двери, где мне пришлось изрядно повозиться, прежде чем я отпер все замки, цепочки, засовы и прочий охранительный кaл. Ну, открыл наконец и вижу: на пороге стоит Тем, а оба других моих так называемых другa вовсю рвут когти.
      - Атас! - крикнул я Тему. - Менты! - А Тем в ответ:
      - Нет уж, ты останься, поговоришь с ними, ух-ха-ха-ха!
      Глядь, в руке у него цeпп, он ею размахнулся да как полоснет жжжжжжах! - меня ею но глaззям, одно слово артист, я только и успел, что зажмурить вовремя веки. Я завопил, завертелся, пытаясь хоть что-то видeтт сквозь ослепительную боль, а Тем и говорит:
      . - Мне, знаешь ли, не нравиця, как ты себя стал вести, приятель. Не надо было так со мной поступать, ох, не надо было, брaтeц. - И тут же до меня донеслось буханье его раздолбанных говнодaвов: сваливает, гад, со своим "ух-ха-ха-ха" во тьму, а всего секунд семь спустя слышу, подкатил ментовский фургон со своей сиреной, поющей, как какой-нибудь звeрр бeзумни. Я тоже выл без умолку, кинулся куда-то наугад - не туда! -- грохнулся головой об стену, потому что глаза у меня были зажмурены, а из-под век текло ручьями дико больно. В общем, когда пришли менты, я вслепую возился в прихожей. Видеть я их, естественно, не видел, зато почуял вонн этих убииудков - то есть это сперва, а потом я ощутил их остервенелую хватку, когда тебе заламывают руку назад и волокут. Еще я услышал голос одного из ментов, который донесся из комнаты, той самой, полной котов и кошeк: "Досталось ей крепко, но пока дышит", и все время бил по ушам дики кошачий мяв.
      - Какое приятное знакомство! - услышал я другой ментовский голос, и меня с размаху зашвырну" ли в машину. - Коротышка Алекс собственной персоной! Я выкрикнул в ответ:
      - Я ничего не вижу, я ослеп, бога вам в душу мaтт, пидeры грязные!
      - Не выражаться, не выражаться, - донесся голос вроде как с усмешкой, и мне кто-то сунул толтшок кастетом в рот. Я за свое:
      - Ах вы погань, выродки, вам все равно не жить! Где остальные? Где эти вонючие предатели? Меня один из них, из этих выродков гриaзных, полоснул цeппjу по глaззям. Поймайте их, пока они не сбежали окончательно. Это все они затеяли, братцы, поверьте! Я не хотел, меня заставили! Я не виновен, вас покарает Вод!
      К этому времени менты потешались надо мной уже всей кодлои, грубо запинав меня в угол фургона, а я все продолжал выкрикивать что-то насчет моих так называемых друзей, пока до меня вдруг не доше, что это совершенно без толку, потому что они скорей всего уже сидят в уюте бара "Дюк-оф-Нью-Йорк", поят вонючих старых вeшaлок чем ни попадя от пива до лучшего виски, а те знай повторяют: "Спасибо, мальчики, благослови вас Господь, милые. Вы здесь сидели все время, это как Бог свят! Ни на минуточку никуда не отлучались, ей-ей! "
      А мы в это время под вой сирены мчались к полицейскому участку, причем меня, стиснутого меж двух ментов, попеременно то пинали, то били в мордeр эти развеселившиеся козлы. Через некоторое время я обнаружил, что способен слегка разлепить веки и сквозь слезы смутно видеть, как проносиця мимо дымный город, и все его огни сливаюця, будто липнут друг к другу. Несмотря на резь в глазах, я уже видел двух хохочущих ментов по бокам, видел шофера с тонкой шеей, а рядом с ним быкоподобного выродкa - того, который с таким сарказмом сказал: "Ну, коротышка Алекс, теперь нам предстоит чудесный вечерок, ты чуешь? " Я говорю:
      - Откуда вы знаете, как меня зовут, паршивые вонючие козлы? Чтоб вам всем провалиться, сгореть к тшертовои матери, выродки, пидeры гриaзныje. - Они все над этим похохотали, а потом один из ментов стал крутить мне ухо. Толстый, который рядом с водителем, отвечает:
      - Дак ведь коротышку Алекса с его дружками кто ж не знает! Довольно большую известность пребрел наш юный коротышка Алекс!
      - Это те, другие! - продолжал я кри+шинг. - Джорджик, Пит и Тем. Они и не друзья мне вовсе, эти зaсрaнцы.
      - Что ж, - произнес толстый, - теперь у тебя целый вечер впереди, все сможешь рассказать и про лихие вылазки этих юных джентльменов, и про то, как они сбивали с пути истинного бедного невинного коротышку Алекса. - В это время послышался звук другой сирены, но проехавшая мимо машина шла в обратном направлении.
      - Это за ними, за этими зaсрaнцaми, что ли? - спросил я. - Ваши козлы их уже сцапали?
      - Это, - сказал тот, с бычьей шеей, - "скорая помощь". А вызвали ее к твоей жертве, отвратный ты, подлый негодяй.
      - Это все они, - вскри+шивaл я, превозмогая резь в глaззях. - Они пьют сейчас в баре "Дюк-оф-Нью-Йорк". Заберите их, черт бы вас взял, пидeры вонючие! - Тут снова раздался смех, и мне еще раз слегка сунули тол+шок в рот, о, бллин, бедный мой раскровененный рот! Вскоре мы подъехали к ментовской, пинками и ударами мне помогли выбраться из машины, на ступеньках участка вновь ждал меня изрядный толтшок, и я понял, что ничего похожего на справедливость, на честную игру от этих подлых гaдов, тшерт бы побрал их, не дождешься.
      7
      Меня втащили волоком в ярко освещенную свежепобеленную контору, в которой стояла жуткая вонн, как бы от смеси блевотины с пивом, хлоркой и уборной, а исходила она из зарешеченных камер по соседству. Было слышно, как некоторые из плeнных орут, ругаюця в своих камерах, некоторые поют, причем мне показалось, будто я разобрал слова одного из них:
      Будем вместе мы, моя милая, хоть ушла ты далеко.
      Однако тут же раздались голоса ментов, призывающих всех заткнуться, раздался даже тот ни с чем не сравнимый звук, когда кому-то делают стрaшни fол+шок, после чего избитый взвыл: "Ааааааааоооооо", и его голос был похож на вскритш пьяной старой птицы, а не мужчины. В конторe со мной было четверо ментов, они шумно прихлебывали тшaи, большой чайник с которым стоял посреди стола, и все они чавкали и громко рыгали, поднося ко рту свои огромные мерзкие кружки. Чаю они мне не предложили. А предложили мне всего лишь старое загаженное зеркало, чтоб поглядеться, и я действительно был уже не тот симпатичный юный ваш повествователь, а просто жутт что такое: распухший пот, красные глaззя, да и нос тоже слегка покалеченный. Они от души веселились, видя мой испуг, а один говорит: "Такой только в пьяном кошмаре присниця! " Потом пришел главный мент, сверкая звездами на погонах, дескать, вот какой я великий-превеликий, увидел меня и сказал: "Гм". Тут все началось по-серьезному. Я говорю:
      - Вы не дождетесь от меня ни одного словa, пока я не увижу своего адвоката. Законы я знаю, выродки поганые. - Конечно же, это вызвало у всех громкий смeх, а мент со звездами сказал:
      - Отлично, отлично, ребята, начнем с того, чтоб показать ему, что мы, во-первых, тоже законы знаем, а во-вторых, что знание законов это еще не все. - У него был голос свецкого джентльмена, говорил он с этакой утомленной ленцой и при этом кивнул и дружески улыбнулся тому, похожему на быка толстому убииудку. Толстый снял китель, так что стало еще виднее его пивное брюхо, вразвалку подошел ко мне, и когда он открыл рот в зловещей усмешке, я почувствовал вонн чая с молоком, который он только что пил. Для мента он был не слишком-то хорошо выбрит, на рубашке под мышками виднелись разводья застарелого пота, а когда подошел еще ближе, от него пахнуло чем-то вроде серы из ушей. Потом он сжал в кулак вонючую свою красную ручищу и сунул его мне в поддых - низость какая! - а все остальные менты, кроме главного, хохотали в свое удовольствие, тогда как главный продолжал только утомленно и скучающе ухмыляться. Меня отбросило к свежепобеленной стене, так что весь мел с нее я собрал на одежду, пытаясь, несмотря на боль, перевести дух, и тут нестерпимо подступило желание выблевать из себя клейкий пудинг, которого я наелся дома перед выходом. Но таких вeстшeи я не терпел: как это? наблевать по всему полу? Ну нет; и я сдержался. Потом вижу, этот жирный молотила обернулся к своим ментовским друзьям, чтобы еще раз хорошенько порадоваться с ними вместе; я мигом размахнулся правой ногой и, пока ему не успели крикнуть, предупредить, треснул его со всех сил по голени. Ах, как он завизжал, как запрыгал!
      Но зато после этого они отвели душу, устроили мне пиaтыи угол, швыряя от одного к другому, как какой-нибудь изношенный и дырявый мяч, бллин, били меня по бeицaм, по мордeр, били в живот, пинали, и в конце концов пришлось все-таки мне блевануть на пол, помню, я даже, как совсем уже бeзумни, говорил им: "Простите, братцы, я был не прав, я был очень не прав, простите, простите, простите". Но мне дали обрывки старой гaзeты и заставили вытирать, потом заставили посыпать опилками. А после чуть ли не дружески предложили сесть и поговорить спокойно и по-тихому. Потом посмотреть на меня зашел П. Р. Дельтоид, спустился из своего кабинета, который был у него здесь же, в этом же здании. Он выглядел усталым, гриaзным, приблизился ко мне и говорит:
      - А, достукался, Алекс! Н-да. Впрочем, я так и думал. Ах ты Боже мой! - Тут он повернулся к ментам со словами: - Привет, инспектор. Привет, сержант. Привет, привет всем. Что ж, моя веревочка на этом рвеця, н-да. Ах ты Боже ж мой, что за вид у парня, что за вид! Поглядите, на кого он похож!
      - Насилие порождает насилие, - сказал главный мент тоном святоши. Он оказывал сопротивление аресту.
      - Рвеця моя веревочка, н-да, - вновь посетовал П. Р. Дельтоид. Глянул на меня своими холоднющими глaззями так, словно я стал вещью, не был уже избитым, окровавленным и очень усталым тшeловeком. - Похоже, завтра мне придеця присуцтвовать на суде.
      - Это не я, корeш, то есть сэр, - проговорил я со слезой в голосе. - Замолвите там за меня словечко, сэр, пожалуйста, я не такой плохой! Меня обманом завлекли мои дружки, сэр.
      - Соловьем поет, прямо разливаеця, - с усмешкой проговорил главный мент. - И песня такая жалостная, того и гляди все растаем.
      - Я скажу свое слово, - ледяным тоном пообещал П. Р. Дельтоид. Завтра буду там, не волнуйся.
      - Если хотите ему пару раз врезать, нас не стес-. няйтесь, - сказал главный мент. - Его подержат. Надо же как вас опять подвели!
      И тут П. Р. Дельтоид сделал то, чего я никак не ожидал от такого человека, как он, от человека, которому положено превращать всяких плохишeи вроде меня в пaи-мaллfшиков, особенно при том, что вокруг было полно ментов. Он подошел чуть ближе и плюнул. Да-да, плюнул. Плюнул мне прямо в лицо, а потом вытер свой обслюнявленный рот тыльной стороной ладони. А я принялся тереть, тереть, вытирать оплеванное (ицо кровавым платком, на разные лады повторяя: "Благодарю вас, сэр, спасибо вам большое, сэр, вы очень добры ко мне, сэр, спасибо". После этого П. Р. Дельтоид вышел, не сказав больше ни слова.
      Теперь мусора принялись составлять протокол моего допроса, чтобы я его потом подписал, а я подумал, ну и пусть, будь оно все проклято, если эти выродки стоят на стороне Добра, тогда я с удовольствием займу противоположную позицию.
      - Ладно, - сказал я им, - убииудки гриaзныje, пидeры вонючие. Пишите, пишите все до конца. Я не собираюсь больше ползать тут на бриухe, мерзкие вы гады. Откуда хотите, чтобы я начал, поганые животные? С того момента, когда меня последний раз выпустили из исправительной школы? хорошо же, начнем оттуда. - И я как пошел, как пошел им выдавать - выкладывал и выкладывал, а стенографист, тихий человечек с испуганным лицом, совсем не похожий на мента, исписывал страницу за страницей. Я выдал им по полной программе: избиения, крaстинг, дрaцинг, делишки с добрым старым сунн-вынн, все в кутшу вплоть до последней вeстши с участием богатой старой птицы и ее вопящих котов и кошeк. И уж я постарался, чтобы мои так называемые друзья были замазаны, что называеця, ро уши. Когда я закончил, стенографист, казалось, вот-вот свалиця в обморок, бедный ^aшкa. Главный мент участливо сказал ему:
      - Ну, молодец, сынок, отдохни теперь, попей чайку, потом зажми покрепче нос и перепечатай всю эту грязь и мерзость в трех экземплярах. Потом дадим ~их нашему симпатичному юному другу на подпись. А тебе, повернулся он в мою сторону, - сейчас покажут твои апартаменты с водопроводом и всеми удобствами. Ну, взяли, - это он уже обращался к двоим самым здоровущим ментам, причем голос у него стал опять утомленным. Уберите его.
      Меня опять скрутили, поволокли, награждая по дороге пинками и затрещинами, и вбросили в камеру к десяти или двенадцати другим плeнным, многие из которых были пьяны. Были среди них действительно лижaсныje, звероподобные существа - один с полностью сгнившим носом и ртом, отверстым, как пустая черная дыра, другой валялся на полу и храпел, а изо рта у него непрестанно сочилась какая-то слизь, третий весь свой кaл откладывал себе в штaны. Тут же оказались двое, видимо, голубых, которым я вроде как приглянулся, один прыгнул на меня сзади, и пришлось устроить ужасный дрaцинг - действительно ужасный, потому что от напавшего исходила жуткaя вонн, как бы смесь гнилого болота с дешевой парфюмерией, такая гадкая, что мне вновь захотелось блевануть, только желудок теперь у меня уже пуст был, бллин. Потом руки распускать стал другой голубой, и между ними разгорелась крикливая свара по поводу того, кому из них достанеця моя плотт. Поднялся ужасный шум, явились двое ментов с дубинками, слегка обработали ими голубых, и те затихли, спокойно уселись, глядя в пространство, причем но лицу одного из них - кап-кап-кап - стекала каплями кровь. В камере были нары, но мест на них не оказалось. Я залез на верхний ярус (ярусов было четыре) и нашел там храпящего пьяного кaшку, заброшенного туда, по всей вероятности, ментами. Короче, скинул я его обратно вниз (он был не очень тяжелый), и он рухнул на какого-то другого толстого пьяницу, лежавшего на полу; в результате оба проснулись, подняли критш и затеяли бессильную и жалкую толкотню друг с другом. А я улегся на вонючие нары и, несмотря на боль во всем теле, забылся тяжелым сном. Однако это получился вроде как и не сон, а какой-то переход в другой, Лучший мир. И в этом Другом, лучшем мире, бллин, я оказался вроде как на широкой поляне среди цветов и деревьев, и там же был вроде как козел с человеческим лицом, играющий вроде как на флейте. И тут, как солнце, восстал сам Людвиг ван с лицом громовержца, с длинными волосами и развевающимся шарфом, и я услышал Девятую, заключительную ее часть, только слова в ней слегка смешались и переменились, причем как-то так сами собой, как, впрочем, и положено во сне: И тут, прежде даже чем он объяснил мне, я понял, в чем дело. Старая пти+сa, разводившая у себя дома целыми выводками котов и кошeк, преставилась в одной из городских больниц, отошла в лучший мир. Я токшокнул ее чуть сильней, чем надо. Что ж, значит, - все. Мне вспомнились ее коты и кошки, подумалось, как они, небось, мяукают теперь, молока просят, а им fиг- во всяком случае от старой хозяйки они больше его не получат. Так что - все. Ну, натворил делов. А ведь мне еще только пятнадцать.
      Выше огненных созвездий, Брат, верши жестокий пир, Всех убей, кто слаб и сир, Всем по мордeр - вот возмездье! В зад пинай вониутши мир!
      Но музыка была та, это я твердо знал, проснувшись через две, а может, через десять минут, а может, через двадцать часов, или дней, или лет - часы у меня давно отняли. Внизу, словно за десятки миль от меня, стоял мент, он тыкал меня длинной палкой с острием на конце и говорил:
      - Проснись, сынок. Проснись, красавчик. Проснись, теперь начнуця настоящие неприятности.
      - Кто? Что? Почему^ Куда? Что такое? - Внутри у меня звучала мелодия "Оды к радости" из Девятой, звучала чисто и мощно. Мент продолжал:
      - Спускайся, узнаешь. Тебе тут хорошенькие ново-стишки подоспели, сынок.
      Я кое-как слез, весь затекший, с ломотой в костях и совершенно сонный, так что пока мент, от которого дико несло сыром и луком, выпихивал меня из загаженной храпящей камеры и гнал по коридорам, внутри у меня все звучала и звучала сверкающая музыка: "Радость, пламя неземное... " Потом мы вошли в какую-то чистенькую контору с машинками и цветами на столах, и там сидел за начальственным столом главный мент, который хмуро смотрел на мое заспанное лицо леденящим взором. Я говорю:
      - Ну-ну-ну-ну. Что так соскучился по мне, а корeш? Какого fигa в этот час, среди тишайшей нотши?
      - Даю тебе десять секунд, - сказал он, - чтобы ты убрал с физеномии эту идецкую ухмылку. Потом выслушаешь.
      - Чего-чего? - со смешком проговорил я. - Тебе все мало? Меня избили до полусмерти, плюнули мне в хaриу, заставили признаться в стольких преступлениях, что не успевали записывать, а потом бросили среди каких-то бeзлимцeв и вониутших пидeров в гриaзнои камере! У тебя что, новая пытка для меня припасена, ты, выродок!
      - Ты сам ее себе припас, - серьезно проговорил он. - Клянусь, мне не хотелось бы, чтобы ты от нее спятил.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      - Ну, что же теперь, а? Ладно, поехали, начинаю самую жалостную, даже трагическую часть своей истории, о братья мои и други единственные, которая разворачивалась в гостюрьме номер 84-ф. Вряд ли вам так уж захотелось бы слушать полностью ужaсни и поqaни рассказ о том, какой был у отца припадок, как он бился о стену, богохульствуя и покрывая рукeры ссадинами и синяками, о том, как у матери перекосило рот от плача оооооой-оооооооой-оооооой, когда она подняла критш о единственном сыне, родной кровиночке, который так всем изгадил жизни. Потом был суд нижней инстанции, проходивший в старом мрачном здании магистрата, где говорились всякие жесткие слова о вашем друге и скромном повествователе, - это было уже потом, после всех злобных поношений, побоев и плевков, которыми его наградили П. Р. Дельтоид с ментами, будь они все прокляты. Потом его держали в грязной камере среди вониутших извращенцов и прeступников. Потом суд более высокой инстанции, уже с адвокатами и присяжными, и, надо сказать, там тоже говорились всякие пакости, причем весьма торжественным тоном, а потом - "Виновен! ", и после слов "четырнадцать лет" критш моей мамы "УУУУУУухууухуухууууууу", блпин. И вот я сижу, два года уже сижу с тех пор, как меня пинками, под лязганье запоров впихнули в гостюрьму 84-ф, одетого по последней арестанцкой моде, то есть в комбинезон цвета кaлa, да еще и с пришитыми над тикалкой на грудь и на спину номерами, так что как ни повернись, перед вами номер 6655321, а вовсе не Алекс, ваш юный друг. - Ну, что же теперь, а? Ничего облагораживающего в том, чтобы сидеть два года в гриaзнои клетке человеческого зверинца, конечно же. не было, а были одни побои, тохшоки ее стороны зверюг надзирателей, и было знакомство с миром вонючих злобных заключенных, среди которых оказалось полно настоящих извращенцов, готовых в любой момент наложить лапу на соблазнительного юного мальчика вроде вашего покорного слуги. И была необходимость работать в мастерских, делать спичечные коробки и ходить, ходить, ходить по двору вроде как для разминки, а по вечерам иногда какой-то старый вeк, с виду как бы учитель, читал лекции о жуках или о Млечном Пути, а еще, бывало,. на тему "Загадки и чудеса снежинок" - это вообще смeх, потому что сразу вспоминался тот раз, когда мы сделали толтшок кaшкe, вышедшему из публичной библе зимней нотшjу, в те времена, когда мои корeшa еще не стали предателями, а я был счастлив и свободен. Об этих своих бывших друзьях я здесь услышал всего один раз, когда навестить меня пришли па и ма и рассказали мне, что Джорджика уже нет. Да, погиб, бллин. Мертв, как собачий кaл на дороге. Джорджик привел остальных двоих в дом к какому-то очень богатому вeку, они ему сделали толтшок, зaгaсили и попинали еще на полу, и Джорджик начал делать рaздрызг занавесям и подушкам, а старина Тем стал бить какие-то очень дорогие безделушки статуи и тому подобное, а этот избитый богач взъярился, как бeзумни, и бросился на них с тяжелым железным прутом. рaздрaж придал ему какую-то нечеловеческую силу, Тем и Пит выскочили в окно, а Джорджик споткнулся о ковер, и хозяин грохнул его этой кошмарной железиной по тыквe, тут и конец пришел хитрюге Джорджику. Старого убийцу оправдали: мол, самооборона, что было совершенно правильно и справедливо. Вообще, то, что Джорджик убит, хотя и спустя год с лишним, после того как сдал меня ментам, по мне, было правильно, нормально и даже вроде как промысел Божий. - Ну, что же теперь, а? Дело было в боковой часовне воскресным утром; тюремный свищ наставлял нас в Законе Божием. Моей обязанностью было управляться со стареньким проигрывателем, ставить торжественную музыку перед и после, а также в середине службы, когда полагаеця петь гимны. Я был во внутреннем приделе боковой часовни (всего их в гостюрьме 84-ф было четыре), неподалеку от того места, где стояли надзиратели м вертухаи с их винтовками и подлейшими синещекими отje+ыми - хaриaми, и мне хорошо было видно слушавших Закон Божий зеков, сидевших внизу в своих комбинезонах цвета кaлa; от них подымалась особая какая-то грязная вонн, причем не то чтобы они были действительно немытые, не в том дело, это была особая необычайно гадкая вонн, которая исходит только от преступников, бллин, - вроде как пыльный такой, тусклый запах безнадежности. И я подумал, что от меня, видимо, тоже такой запах, поскольку я уже настоящий зек, хотя и очень еще молодой. Так что мне, понятное дело, очень важно было как можно скорее покинуть этот вонючий гриaзни зверинец. Впрочем, как вы поймете, если вам не надоест читать, вскоре я его и впрямь покинул.
      - Ну, что же теперь, а? - вопросил тюремный свищ в третий раз. Либо пойдет карусель тюрьма-свобода-тюрьма-свобода, причем для большинства из вас в основном тюрьма и лишь чуть-чуть свободы, либо вы прислушаетесь к Священному писанию и поймете, что нераскаявшихся грешников ждут кары еще и в том, грядущем мире после всех мытарств этого. Сборище отпетых идетов, вот вы кто (большинство, конечно), продающих первородство за жалкую миску холодной похлебки. Возбуждение, связанное с кражей, с насилием, влечение к легкой жизни - стоит ли эта игра свеч, когда у вас есть веские доказательства - да, да, неопровержимые свидетельства того, что ад существует? Я знаю, знаю, друзья мои, на меня снисходили озарения, и в видениях я познал, что существует место мрачнее любой тюрьмы, жарче любого пламени земного огня, и там души нераскаявшихся преступных грешников вроде вас... и нечего мне тут хихикать, что за смешки, будь вы неладны, прекратить смех!.. Да, вроде вас, говорю, вопят от бесконечной непереносимой боли, задыхаясь от запаха нечистот, давясь раскаленными экскрементами, при этом кожа их гниет и отпадает, а во чреве бушует огонь, пожирающий лопающиеся кишки. Да, да, да, я знаю!
      В этом месте, бллин, какой-то зек в заднем ряду сделал губами пыр-дыр-дыр-дыр, и тут же налетели звери надзиратели, кинулись туда, откуда им послышался этот шум, раздавая направо и налево токшокj и зуботычины. Они схватили какого-то бледного Дро^ жащего зека, тощего, маленького и довольно старого выволокли его, хотя он и кричал им, не переставая1
      "Это не я, это он, он, смотрите! ", но им было все равно. Его жестоко избили и, воющего, вопящего, выволокли из часовни.
      - Теперь, - сказал тюремный свищ, - внемлите Слову Господа нашего. - Затем он взял в руки толстую книгу, перелистнул страницы, плюя все время для этого на пальцы - тьфу-тьфу-тьфу. То был огроменный дородный буйвол, очень красный лицом, но он испытывал ко мне слабость, потому что я был молод и очень интересовался его Книгой. Считалось, что для дальнейшего моего образования мне можно читать эту книгу и даже слушать тюремный проигрыватель, пока читаю. Бллин. И это было, в общем, неплохо. Меня запирали и давали слушать духовную музыку И. С. Баха и Г. Ф. Генделя, пока я читал про всех этих древних видов, которые друг друга убивали, напивались своего еврейского вина и вместо жен тащили в постель их горничных довольно забавное чтиво. Только оно и помогало мне продержаться, бллин. В последних главах этой книги я не очень-то копaлсиa - там все больше шла душеспасительная говорильня, а про войны и всякие там сунн-вынн почти ничего не было. Но однажды свищ сказал мне: "Ах, номер 6655321, пора бы тебе о Страстях Господних подумать. Сосредоточься на них, мой мальчик". При этом от него пахнуло богатым духом хорошего виски, и он удалился в свою кaморку, чтобы выпить еще. Ну, прочитал я про бичевание, про надевание тернового венца, потом еще про крест и всякий прочий кaл, и тут до меня дошло, что в этом ведь что-то есть. Проигрыватель играл чудесную музыку Баха, и я, закрыв глaззя, воображал, как я принимаю участие и даже сам командую бичеванием, делаю весь толтшокинq и вбиваю гвозди, одетый в тогу по последней римской моде. Так что пребывание в гостюрьме 84-ф проходило для меня не совсем впустую, даже сам комендант был доволен, когда ему сказали, что я пристрастился к религии, и вот тут-то для меня забрезжила надежда.
      В то воскресное утро свищ читал- из книги про тшeловeков, которые слушали слово и не кинулись тут же очертя голову исполнять его, - будто бы они подобны тому, кто строил свой дом на песке, а тут как раз дождь хлесь-хлесь, гром бабах! и дом развалился. Однако я подумал, что это только очень темный вeк будет строить свой дом на песке, а кроме того, еще и все его соседи, и приятели должны быть полными подонками, если не подскажут ему, какой он темный, раз затевает такое строительство. Потом свищ сказал: "Эй, вы там, заканчиваем. Споем сейчас гимн номер 435 из тюремного сборника". Раздался хлоп-тресь-шварк-хлысь-хлысь - это зеки раскрывали, роняли и перелистывали, плюя на пальцы, свои гриaзни маленькие книжки гимнов, а зверюги вертухаи покрикивали: "А ну, не разговаривать, мерзавцы. Эй, номер 920537, я тебя вижу! " У меня, естественно, пластинка уже была поставлена, и я сразу врубил орган, взревевший ^УУУУУУУ~^У"^УУУУУУУ'^ки начали петь, и вот уж это было на самом деле ужасно.
      Чтобы чай окреп в стакане, Не спеши его студить. Так и мы другими станем На свободу выходить.
      Они выли и горланили эти глупи слова под непрестанные понукания свища: "Громче, будь вы неладны, всем петь как следует! ", перемежающиеся рявканьем надзирателей: "Смотри у меня, номер 774922! " или "Ща вот подойду, получишь у меня, дерьмо! " Наконец пение кончилось, свищ сказал: "Да пребудет с вами Святая Троица, да совершит она ваше исправление, аминь", и скрипучая телега тюремного проигрывателя заиграла Симфонию н9 2 Адриана Швайгзельбера, премилый фрагментик, отобранный вашим скромным повествователем, бллин. Что за быде, думал я о заключенных, наблюдая со своей позиции у тюремного проигрывателя за тем, как они бредут, шаркают, чего-то там мычат и блеют, как животные, а в меня тычут гриaзными пальцами: "Эй ты, музыкант хрeнов! "-потому что, по их мнению, я просто жутт как высоко вознесся. Когда последний зек, по-обезьяньи ссутулясь и свесив руки, вышел вон, удостоившись напоследок громкого подзатыльника от надзирателя, и проигрыватель у меня уже был выключен, подошел, попыхивая цыгaркои, свищ, все еще в богослужебной одежде, белой м украшенной кружевами, как у дeвтшонки. Подошел и говорит:
      - Спасибо, ты меня, как всегда, не подвел, малыш 6655321. Что новенького сегодня расскажешь?
      Тут дело в том, что наш свищ, как я уже знал, собирался очень высоко подняться в среде тюремного клира и хотел заработать наилучшие рекомендации от коменданта, которому старался как можно чаще сообщать о всяких там подлых, черных замыслах арестантов, а информацию, всякий такой кaл, он вознамерился получать от меня. Обычно я все врал, но иногда говорил и правду, к примеру в тот раз, когда в нашей камере узнали (услышали, как кто-то с кем-то перестукивался по трубам: тук, тук, тукитук, тукитукитукитук, тук, тук), что верзила Гарриман планирует побег. Он собирался, когда пойдет выносить помои, тохшокнутт надзирателя и бежать, переодевшись в его мундир. Потом еще был случай, когда зеки договорились за обедом все вместе выбросить вон мерзкую жрaишку, которой нас кормили, а я узнал об этом и рассказал. Свищ передал дальше и заработал вроде как благодарность от коменданта за Общественную Жилку и Чуткое Ухо. На сей раз я ему сказал совершеннейшую тшуш:
      - Вы знаете, сэр, тут по трубам стучали, будто в одну из камер пятого яруса каким-то необычайным способом передали пакет кокаина и он оттуда поползет по всей тюрьме. - Я все это на ходу придумал, как и многие из своих сообщений, однако тюремный свищ дико обрадованно сказал:
      - Молодец, молодец. Передам это Самому. - (Это он так называл коменданта. ) А я говорю:
      - Сэр, я ведь на славу постарался, правда же? - Причем, общаясь с начальством, я всегда строил из себя джентльмена, говорил этаким. вежливым и Приятным тоном. - Делаю все, что могу, верно?
      - Думаю, - проговорил свищ, - что в целом это верно, 6655321. Ты действительно помогаешь мне и, по-моему, выказываешь искреннее желание исправиться. Если так пойдет и дальше, ты без труда заработаешь себе уменьшение срока.
      - Я вот о чем, сэр, - продолжал я. - Как насчет новой методы, о которой все только и твердят? Как насчет того вроде как лечения, пройдя которое можно чуть ли не завтра выйти из тюрьмы, причем с гарантией, что больше туда не попадешь в жизни?
      - А-а, - каким-то тусклым голосом протянул он. - Где ты об этом услышал? Кто вам такие вещи рассказывает?
      - Да так, идут всякие толки, сэр. Может, надзиратели между собой разговаривали, а кто-то случайно услышал. А потом еще кто-то в мастерской нашел кусок газеты, и там тоже об этом говорилось. Как насчет того, чтобы вы устроили мне это дело, сэр, если, конечно, мне позволено просить об этом.
      Видели бы вы, как он ломал голову, пыхтя своей цыгaркои, - никак не мог решить, можно ли и что именно можно мне рассказать о той ш^укe, про которую я упомянул. Потом говорит;
      - Я так понял, что ты имеешь в виду метод Людо- 1 вика. - Голос его все еще оставался тусклым.
      - Я не знаю, как это называеця, сэр, - настаивал я. - Знаю только, что таким образом можно быстро выйти на свободу с гарантией, что обратно не попадешь.
      " - Это правда, - проговорил он, глядя на меня из-под напряженно сдвинутых бровей. - Это чистейшая правда, номер 6655321. хотя эта методика пока еще на стадии экспериментальной доводки. Она проста, но действует весьма крепко.
      - Но ведь ее применяют здесь, правда же, сэр? - не унимался я. - Вон в том новом белом здании у южной стены, верно, сэр?
      - Пока еще не применяют, - сказал свищ, - во всяком случае в этой тюрьме, номер 6655321. У Самого насчет нее большие сомнения. Должен признаться, что и я его сомнения разделяю. Весь вопрос в том, действительно ли с помощью лечения можно сделать человека добрым. Добро исходит изнутри, номер 6655321. Добро надо избрать. Лишившись возможности выбора, человек перестает быть человеком.
      Подобный кaл свищ мог извергать часами, он бы еще продолжил, но тут послышались шаги следующей партии зеков - блям-бум, блям-бум спускались они по железным ступеням за своей порцией Религии. Поэтому свищ сказал:
      - Вот что. Поболтаем об этом как-нибудь в другой раз. А сейчас запускай соло на органе.
      Пришлось мне опять включать старый проигрыватель, ставить хоральный прелюд "Waчeт aуf" И. С. Баха, пока в часовню втекал поток гриaзных вонючих выродков, преступников и извращенцов, которые тащились, как побитые обезьяны, а надзиратели и вертухаи пинками и рявканьем подгоняли их. И свищ уже вопрошал: "Ну, что же теперь, а? " И в этот момент начинала звучать музыка.
      В то утро у нас было четыре таких ломтикa Тюремной Религии, однако свищ больше ничего не-сказал мне про
      этот самый метод Людовика, в чем бы он ни заключался, бллин. Когда я закончил возниу с проигрывателем, он лишь кратко поблагодарил меня, а потом меня отвели обратно на шестой ярус, в битком набитую камеру, которая была теперь моим домом. Вертухаи на сей раз незлой попался, он по пути не бил меня и в камеру не зашвырнул, а просто сказал: "Пришли, сынок, залазь, давай, в свою берлогу". Здесь я пребывал со своими новыми корeшaми, которые все были закоренелыми прeступникaми, но, слава Богу, не приверженными извращениям плоти. На своей полке лежал Зофар, тощий коричневокожий вeк, который все время бубнил что-то прокуренным голосом, но слушать его никто не удосуживался. То, что он говорил, звучало примерно так: "Захожу это я в шалман (что бы это ни значило, бллин), и как раз того фраера встречаю, что на бану мне затырил. Ну и что, говорю, да, с кичмана подломил, ну и что? Щас буду коцать! " Он говорил на настоящем воровском жаргонь, но очень старом, который давным-давно отошел. Еще там такой был одноглазый Уолл, он как раз в честь воскресенья занимался отдиранием кусков ногтей на ногах. Еще был Еврей, вечно потный очень шустрый вeк; этот лежал на своей полке ничком, как мертвый. Если кому мало, так были еще Джоджон и Доктор. Джоджон был жилистый, очень резкий и злобный, его специальностью были преступления на сексуальной почве, тогда как Доктор сел за то, что притворялся, будто лечит сифилис и гонорею, но вкалывал простую воду, а кроме того, убил двух дeво^шeк, которым обещал избавить их от нежелательного бремени. Компания мерзкая и гриaзнaя, их общество нравилось мне не больше чем вам сейчас, о други мои и братие, но вскоре моя судьба должна была перемениться.
      Кроме того, хотелось бы заострить ваше внимание на том, что эта камера при строительстве была рассчитана на троих, а сидело нас там шестеро, все друг к другу впритирку, среди вони и пота. То же самое творилось в те дни во всех камерах всех тюрем, бллин, такое паскудство, тшeловeку даже ноги некуда протянуть) К тому же - вы не поверите! - в то воскресенье к нам впихнули еще одного арестанта. Мы к тому времени, получив ужасную нашу жрaтшку - вонючее варево с клецками, - лежали каждый на своей полке, мирно покуривали, и тут в этакую толчею впихнули еще одного.
      Это был кaшкa с костистым, торчащим вперед подбородком, и сразу же он затеял критш, мы еще даже и понять ничего не успели. Он тряс прутья решетки и вопил: "Нарушены мои права, черт бы их драл, здесь и так полно, это произвол, вот что это такое! " Но к нему подошел один из вертухаев и сказал, чтобы тот выкручивался, как умеет, - может, кто его на свою полку пустит, а нет, так спать ему на полу. "Кстати, - добавил охранник, - дальше лучше не будет, а только хуже. Вы же сами такое" положение создали, развелось вас как собак нерезаных, ворье паскудное! "
      2
      В общем, как раз с водворения к нам этого нового зека и началось мое освобождение из Гостюрьмы - из-за его скверного и склочного нрава, грязных помыслов и подлых намерений, которые привели к тому, что неприятности начались в тот же день. Он был очень хвaстиив, в упор нас не замечал и разговаривал высокомерным тоном. Дал нам понять, что он единственный во всем зоопарке настоящий прeступник в зaконe, он, дескать, сделал то, он сделал это, одним щелчком он десять ментов убил, и всякий тому подобный кaл. Ни на кого он этим большого впечатления не произвел, бллин. Тогда он стал вязаться ко мне, поскольку я там был самый младший, пытаясь доказать, что это я, как самый младший, должен зaспaх на полу, а вовсе не он. Однако остальные за меня вступились, заорали: "Оставь его в покое, ты, выродок бaрaтшни", и тогда он затянул старую-престарую песню про то, что его никто не любит. Короче, в ту же ночь я проснулся оттого, что этот ужасный зек и впрямь улегся ко мне на полку, которая и так была дико узкой (она была в нижнем из трех ярусов), мало того, он еще принялся нашептывать мне какие-то qриaзныje любовные словечки и гладить, гладить, гладить. Ну, тут я стал совсем бeзумни и с ходу выдал ему, хоть я и не различал ничего толком, потому что горел только маленький красный свет на площадке. Но я знал, что это он, вонючий козлинa, а когда начался настоящий переполох и включили свет, я увидел его подлую хaриу, которая была вся в крови, текущей из губы, рассеченной ударом моего кулака. Дальше все пошло, как всегда, то есть мои сокамерники проснулись и стали присоединяться к драке, шедшей немного нeсурaз из-за полутьмы; от шума проснулся чуть не весь ярус, там и сям послышались критши и громыхание жестяными мисками о стену: всем зекам во всех камерах почудилось, будто вот-вот начнеця большой бунт. Зажегся свет, набежали, размахивая дубинками, вертухаи в своих кепи и рубашках навыпуск. Стали видны наши разгоряченные хaри, мелькающие в воздухе кулаки, стоял критш и ругань. Я высказал сбою жалобу, но вертухаи в один голос заявили, что, видимо, это я сам, ваш скромный повествователь, все и затеял, потому что на мне не было ни царапинки, тогда как тот ужaсни зек обливался кровью из разбитого моим кулаком ротa. От этого я вконец обeзурнeл. Сказал, что ни одной нотши не стану спaтт в этой камере, если тюремная администрация позволяет всякому вонючему пидeру приставать ко мне, когда я сплю и не могу постоять за себя. "Жди до утра, - ответили мне. - Или, может, вашему высочеству подавай отдельную комнату с ванной и телевизором? Утром разберемся. А в данный момент, дружок, хватит выступать, и давай-ка преклони бaшку на соломенный тюфяк, да чтоб никаких тут больше зaвaрух не затевал. Ты хорошо понял? " С тем они удалились, дав всем напоследок хорошенькую нaкaтшку; вскоре погасили свет, но я сказал, что весь остаток нотши проведу сидя, а тому гаду говорю: "Давай, лезь на мою полку, если хочешь. Мне она больше не нравиця. Из-за того что такой кaл, как ты, к ней прикасался, для меня она теперь опоганена". Но тут вмешались сокамерники. Все еще отирая пот после ночной битвы, Еврей сказал:
      - Нет уж, знаешь ли, так не пойдет, братец. Нечего всяким паскудникам сдавать позиции. А новенький говорит:
      - Ну ты, жид, заплыви говном, - в том смысле, что заткнись, но так звучало обидней, отчего Еврей тут же изготовился к толтшоку. А Доктор говорит:
      - Ну-ну, джентльмены, зачем нам неприятности, что за чушь? - причем тоном этаким свецки-небрежным. Однако новенький продолжал нарываться. Явно видел себя жутт каким крутым громилой, которому при шестерых других сокамерниках спать на полу прямо-таки зaпaде, а лезть на милостиво предложенную койку обидно. В своей издевательской манере он прицепился и к Доктору:
      - Аааааа, ты неприяааааатносгей не хочешь, пуууупсик!
      Но тут Джоджон, жилистый, резкий и злобный, сказал:
      - Если уж не выходит поспать, займемся образованием. Нашему новому другу хочеця, чтобы мы препо-дади емуурок. - Несмотря на специальность насильника, речь у него была неплохая, он говорил веско и точно. Новый зек презрительно осклабился:
      - У-тю-тю-тю-тю, как страшно! - И вот с этого все началось всерьез, причем как-то так по-тихому, никто даже голоса не повысил. Сперва новенький попытался было пискнуть, но Уолл заткнул ему рот, а Еврей держал его прижатым к прутьям решетки, чтобы его было видней в красноватом оцвете лампочки на площадке, и он лишь едва постанывал - оо, оо, оо. Был он не бог весть каким крепышом, отбивался слабенько; видимо, для того он и шумeл, для того и хвастался, чтобы возместить свою слабость. Зато я, увидев в красной полутьме красную кровь, почувствовал в кишкaх прилив знакомого радостного предвкушения.
      - Мне, мне его оставьте, - говорю. - Дайте-ка, братцы, я его поучу. Еврей поддержал меня:
      - Пгавильно, пгавильно, гебята. Вгежь ему, Алекс. - И они все оцтупили в темноту, предоставив мне свободу действий. Я измолотил его всего кулаками, обработал ногами (на них у меня были башмаки, хотя и без шнурков), а потом швырнул его - хрясь-хрясь-хрясь - головой об пол. Еще разок я ему хорошенько приложил сапогом по тыквe, он всхрапнул, вроде как засыпая, а Доктор сказал:
      - Ладно, по-моему, хватит, урок запомниця. - Он сощурился, пытаясь разглядеть распростертого на полу избитого вeкa. - Пусть ему сон присниця, как он отныне будет паинькой.
      Мы все устало расползлись по своим полкам. А во сне, бллин, мне приснилось, будто я сижу в каком-то огромном оркестре, где кроме меня еще сотни и сотни исполнителей, а дирижер вроде как нечто среднее между Людвигом ваном и Г. Ф. Генделем - то есть он и глухой, и слепой, и ему вообще на весь остальной мир плeвaтт. Я сидел в группе духовых, но играл на каком-то таком розоватом фаготе, который был частью моего тела и рос из середины живота, причем только это я в него дуну, тут же - ха-ха-ха: щекотно, прямо не могу, до чего щекотно, и от этого Людвиг ван Г. Ф. весь стал жутко рaздрaж, как бeзумни. Подошел ко мне вплотную да как закричит мне в ухо, и я, весь в поту, проснулся. Разбудил меня, конечно же, совсем другой шум это заверещал тюремный звонок - ззззынь-ззззынь-ззззынь! Утро, зима, глaззя слипаюця, будто там сплошной кaл, разлепил их, и сразу безжалостно резанул врубленный на всю тюрьму электрический свет. Вниз глянул, смотрю, новенький лежит на полу в кровище, синий, и до сих пор не пришел в себя. Тут я вспомнил ночные дела и себе под нос ухмыллнулсиa.
      Однако спустившись с полки и тронув его босой ногой, я ощутил ею нечто твердое и холодное, и тогда я подошел к полке Доктора и стал его трясти, потому что вставал Доктор всегда дико тяжело. Но на сей раз он скоренько соскочил с полки, так же как и остальные, кроме Уолла, который спал, как тшушкa.
      - Эк-кое невезенье, - сказал Доктор. ^- Видимо, сердце не выдержало. - Потом добавил, переводя взгляд с одного из нас на другого: - Зря вы его так. И кто только догадался! - Но Джоджон тут же окры-силсиa:
      - Вот еще. Док. Ты ведь и сам дубасил его за милую душу.
      Ко мне повернулся Еврей и говорит: - Я так скажу: наш Алекс чегесчуг гогяч. Тот последний удаг был очень нехогош. Тут уже и я взъелся:
      - А кто начал-то, кто начал-то, а? Я немножко, в самом конце добавил, скажешь, нет? - И пальцем на Джоджона: - Это его, его была идея. - Тут Уолл всхрапнул громче обычного, и я сказал: - Разбудите же этого вонючего выродкa. Это же он ему пaстт затыкал, пока Еврей держал у решетки. - А Доктор в ответ:
      - Никто не отрицает, все к нему по чуть-чуть. приложились - чисто символически, надо ведь учить уму-разуму, - но совершенно очевидно, мой дорогой мальчик, что это именно ты со свойственной юности горячностью и, я бы сказал, неумением соразмерить силу, взял да и замочил беднягу. Жаль, жаль, жаль.
      - Предатели! - возмутился я. - Лжецы и предатели! - Вижу, опять, точь-в-точь как два года назад мои так называемые друзья того и гляди сдадут меня со всеми потрохaми ментам. Никому, бллин, ну никому на белом свете нельзя верить! Джоджон пошел разбудил Уолла, и тот сразу же с готовностью подтвердил, что это я, ваш скромный повествователь, совершил весь этот рaздрызг и насилие. Когда пришли сперва вертухай, потом начальник охраны, а потом и сам комендант, все мои как бы товарищи по камере, перекрикивая друг друга, бросились наперебой рассказывать, что и как я делал, чтобы убивaтт этого никчемного извращенца, чей окровавленный труп мешком валялся на полу.
      Странный был день, бллин. Мертвую плотт утащили, после чего во всей тюрьме всех заперли по камерам до особого распоряжения; жрa^шку не выдавали, не разносили даже тшaи. По площадкам ярусов расхаживали вертухай и надзиратели, то и дело покрикивая; "Молчать! " или "Заткни хлебало! ", едва только им послышиця, что где-то в какой-то камере раздался шепот. Потом около одиннадцати утра движение как-то так напряженно стихло, и в камеру извне начала проникать вроде как вонн страха. А потом мимо нас торопливо прошли комендант, начальник охраны и какой-то очень важного вида тшeловeк; при этом они спорили между собой, как бeзумни. Похоже, что они дошли до самого конца яруса, потом стало слышно, что они возвращаюця, на этот раз медленнее, и уже выделялся голос коменданта, толстенького, вечно потного белобры-сенького человечка, который в основном говорил: "Да, сэр! " и "Ну что же тут поделаешь, сэр? " и все в таком духе. Потом вся компашка остановилась у нашей камеры, и начальник охраны отпер дверь. Кто среди них главный, было видно сразу: высоченный такой голубоглазый диaдиa в таком роскошном костюме, бллин, каких я в жизни не видывал: солидном и в то же время модном до невозможности. Нас, бедных зеков, он словно в упор не видел, а говорил поставленным, интеллигентным голосом: "Правительство не может больше мириться с совершенно устаревшей, ненаучной пенитенциарной системой. Собирать преступников вместе и смотреть, что получиця! Вместо наказания мы создаем полигоны для отработки криминальных методик. Кроме того, все тюрьмы нам скоро понадобяця для политических преступников". Я не очень-то, бллин, пони, но, опять-таки, он ведь не ко мне и обращался. Потом говорит: "А обычный преступный элемент, даже самый отпетый (это он меня, бллин, валил в одну кучу с настоящими прeс+упникaми и предателями к тому же), лучше всего реформировать на чисто медицинском уровне. Убрать криминальные рефлексы, и дело с концом. За год полная перековка. Наказание для них ничто, сами видите. Им это их так называемое наказание даже нравиця. Вот, начинают уже и здесь убивать друг друга". И он обратил жесткий взгляд голубых глаз на меня. А я - храбро так - и говорю:
      - При полном к вам уважении, сэр, я категорически возражаю. Я не обычный преступник, к тому же не отпетый. Другие, может, здесь и есть отпетые, но не я. - При этих моих словах начальник охраны весь стал лиловый, да как закричит:
      - А ну, сволочь, заткни свое пакостное хлебало! Не знаешь, что ли, перед кем стоишь?
      - Да ладно, ладно, - отмахнулся от него важный вeк. Потом обернулся к коменданту и сказал: - Вот его первым в это дело и запустим. Молод, смел, порочен. Бродский с ним завтра займеця, а ваше дело сидеть и смотреть, как работает Бродский. Не волнуйтесь, получиця. Порочный молодой бандюга измениця так, что вы его не узнаете.
      Вот эти-то жесткие слова, бллин, как раз и оказались вроде как началом моего освобождения.
      3
      Тем же вечером вечно дерущиеся зверюги надзиратели вежливо и любезно препроводили меня в самое сердце тюрьмы, священнейшее и заветнейшее место кабинет коменданта. Комендант нехотя глянул на меня и сказал:
      - Ты, видимо, не знаешь, кто это приходил утром, а, номер 6655321? И, не ожидая от меня ответа, продолжал: - Это был ни больше ни меньше как министр внутренних дел, новый министр; что называеця, новая метла. В общем, какие-то у них там странные новые идеи в последнее время появились, а я что ж... мне приказали, я выполнил, хотя, между нами говоря, не одобряю. Самым решительным образом не одобряю. Сказано было; око за око. Если кто-то тебя ударит, ты ведь дашь сдачи, так или нет? Почему же тогда Государство, которому от вас, бандитов и хулиганов, так жестоко достаеця, не должно с соотвецтвующей жестокостью расправляться с вами? А они вот говорят: не должно. У них теперь такая позиция, чтобы плохих в хороших превращать. Что мне лично кажеця грубейшей несправедли. востью. Так, нет?
      Чтобы не показаться невежливым и упрямым, пришлось сказать: "Да, сэр! ", и тут же начальник охраны, стоявший за креслом коменданта, вновь налился краской, и в крхш: - Заткни поганое хайло, сволочь! - Ладно, ладно, устало поморщился комендант. - Тебя, номер 6655321, приказано исправить. Завтра пойдешь к этому Бродскому. Якобы через две-три недели тебя можно будет снять с госдовольствия. Через две-три недели выйдешь за ворота, и ступай на все четыре стороны уже без всякого номера на груди. Думаю, - тут он слегка как бы хрюкнул, - такая перспектива тебя радует?
      Я ничего не сказал, и снова рявкнул начальник охраны:
      " - Отвечай, грязная свинья, когда комендант тебя спрашивает!
      - Да-да, конечно, сэр, - ответил я. - Большое спасибо, сэр. Я все время старался исправиться, правда, сэр. Я^благодарен всем, кто заметил это.
      - Ох, не за что, - со вздохом качнул головой комендант. - Это не награда. Далеко не награда. Вот, подпиши бумагу. Здесь говориця, что ты просишь, чтобы остаток срока тебе заменили на то, что тут обозначаеця как - странное, однако, название! - исправительное лечение. Подпишешь?
      - Конечно, обязательно подпишу, сэр, - сказал я. - И большое вам спасибо. - Сразу же мне выдали чернильный карандаш, и я подписал свою фамилию, сделав еще в конце красивый росчерк. Комендант откинулся в кресле.
      - ха-арошо. Ну, собственно, вот и все, наверное. Опять ожил начальник охраны. - С ним хочет поговорить тюремный священник, сэр.
      Меня вывели вон и повели по коридорам к боковой часовне, причем на этот раз один из вертухаев все время норовил тохшокнух меня то по затылку, то по спине, однако делал это неуверенно, а может, просто ленился. В общем, прошли через зал часовни, поднялись к контeрe свища, впихнули меня внутрь. Свищ сидел за столом, распространяя вокруг себя сильную мужскую вонн крепких цыгaрок и хорошего виски. Посидел-посидел и говорит;
      - Ну, номер 6655321, садись, - И вертухаям: - Подождите в коридоре, ладно? - Они вышли. Тогда он очень серьезно и доверительно заговорил со мной: - Слушай, я хочу, чтобы ты понял одно, малыш: от меня это не исходит никоим образом. Если бы мой протест имел смысл, я бы протестовал, но протестовать смысла нет. Тут дело не только в том, что это бы мне испортило карьеру, но и в том, что мой слабый голос ничего не значит по сравнению с громовым рыком из неких высших политических сфер. Я достаточно ясно выражаюсь? - Мне было как раз ничего не ясно, но я кивнул, дескать, да, да. - Затрагиваюця очень трудные этические проблемы, - продолжал он. - Тебя, номер 6655321, собирак")гся превратить в хорошего мальчика. Больше никогда у тебя не возникнет желания совершить акт насилия или нарушить каким бы то ни было образом порядок в Государстве. Я надеюсь, ты понял, о чем речь. Я надеюсь, ты идешь на это, абсолютно ясно все сознавая. Я отвечаю:
      - Ну, ведь приятно же быть хорошим, сэр. - А сам внутри смеюсь-потешаюсь, бллин. А он говорит:
      - Может быть, и вовсе не так уж приятно быть хорошим, малыш 6655321. Может быть, просто ужасно быть хорошим. И, говоря это тебе, я понимаю, каким это звучит противоречием. Я знаю, у меня от этого будет много бессонных ночей. Что нужно Господу? Нужно ли ему добро или выбор добра? Быть может, человек, выбравший зло, в чем-то лучше человека доброго, но доброго не по своему выбору? Это глубокие и трудные вопросы, малыш 6655321. Но тебе я хочу сказать сейчас лишь одно: если в будущем настанет такой час, когда ты вспомнишь этот день, вспомнишь меня, нижайшего и скромнейшего из прислужников Божиих, молю тебя, не думай плохо обо мне в сердце своем, не думай, будто я каким-либо образом связан с тем, что должно с тобой случиться. И, кстати, раз уж речь зашла о молениях, я с грустью понимаю, что и молиться за тебя бессмысленно. Ты уходишь в пространства, где молитва не имеет силы. Ужасная, ужасная штука, если вдуматься. Правда, в некотором смысле, избрав путь, лишающий тебя возможности этического выбора, ты определенным образом и в самом деле совершаешь выбор. Так что мне об этом еще думать и думать. В общем, номер 6655321, я еще буду думать, и да поможет нам всем Господь! - И тут он заплакал. Впрочем, я не обратил на это большого внимания, бллин, я про себя только потешался, потому что видел: свищ здорово приложилсиa к бутылке виски; вот и опять он вынул из ящика стола бутылку и принялся наливать себе изрядную порцию в гриaзни захватанный стакан. осушил его и говорит: - Может, все к лучшему, кто знает. Пути Господни неисповедимы, - и запел громким, хорошо поставленным голосом псалом. Затем дверь отворилась, вошли вертухаи, чтобы охaстшитт меня обратно в вонючую камеру, но старый евищ, не прерываясь, продолжал петь свой* псалом.
      В общем, на следующее утро пришло время прощаться с Гостюрьмой, и мне было даже слегка грустновато, как это всегда бывает, когда покидаешь место, к которому кое-как все ж таки привык. Но путь мой оказался не далек, бллин. Пинками и затрещинами меня погнали к новому белому зданию на другой стороне двора, в который нас выводили на прогулки. Здание было новехонькое, в нем стоял клейкий такой запах новостройки, от которого даж^ мурашки бежали по коже. Я стоял в дико огромном пустом вестибюле, привыкая к новым запахам-к ним мой нос очень даже чуток. Пахло вроде как больницей, а человек, которому вертухаи меня передали, был в белом халате - значит, видимо, врач. Он за меня расписался, а один из зверюг вертухаев, которые привели меня, и говорит:
      - Вы за ним смотрите, сэр. Он как был мерзавцем и громилой, так и опять им станет, а то, что все время к тюремному капеллану подлизывался да Библию читал, так это притворство! - Но новый тшeловeк с красивыми голубыми глaззями, которые вроде как смеялись, когда он говорил, ответил ему:
      - Нет-нет, трудностей у нас не предвидиця. Мы ведь будем друзьями, не правда ли? - И он одарил меня такой лучезарной улыбкой, в которой участвовали не только его глaззя, но и красиво очерченный рот, блеснувший белизной зуббjeв, - такой улыбкой, что я вроде как сразу ему поверил. Между тем он передал меня другому человеку в халате - видимо, рангом пониже, хотя и этот был очень вежлив, и меня ввели в чудненькую чистенькую комнатку с занавесками, настольной лампой, кроватью - надо же, это все мне, мне одному! При этом ваш скромный повествователь дико про себя потешался, решив, что все-таки он большой вeзунтшик. Мне велели снять ужасную тюремную робу и дали замечательный пижамный костюм, бллин, бледно-зеленый и даже сшитый по последней моде. Кроме того, дали чудесный теплый халат и мягкие тапочки, чтобы не ходить босикорн, так что я подумал: "Ну, Алекс, ну, парень, ну, бывший номер 6655321, четко ты вписaлсиa, безошибочно. Здесь прямо не жизнь, а сказка! "
      После того как мне дали большую тшaшку настоящего хорошего кофе и несколько старых газет и журналов, чтобы мне не скучно было завтракать, пришел первый вeк в белом халате - тот, который за меня вроде как расписался, и говорит:
      - Ба, вот вы где! - Что, в общем-то, было довольно глупо, но почему-то глупо не прозвучало - настолько этот вeк был приветлив. - Меня зовут, - сказал он, - доктор Браном. Я ассистент доктора Бродского. С вашего разрешения, я бы хотел провести небольшой осмотр - так, на всякий случай, - и вынул из правого кармана старенький стетоскоп. - Надо ведь убедиться, что вы в форме, не правда ли? Надо, а как же! - А я, лежа с задранной на груди пижамой, пока он выслушивал и выстукивал, спрашиваю:
      - А что именно, сэр, вы собираетесь со мной здесь делать?
      - Ну, - проговорил доктор Браном, прикладывая к моей спине холодный стетоскоп, - в принципе ничего особенного. Просто покажем вам кое-какие фильмы.
      - Фильмы? - удивился я. Я не мог поверить собственным ушaм, бллин, и вы понимаете почему. - Вы имеете в виду, - еще раз переспросил я, - что я буду вроде как в кино ходить?
      - Это особые фильмы, - уточнил " доктор Бра-ном. - Очень специфические. Первый сеанс будет сегодня после обеда. Да, - произнес он, выпрямляясь, - похоже, вы вполне здоровы и в хорошей форме. Разве что немного потеряли в весе. Из-за тюремной пищи. Можете застегнуть пижаму. После каждой еды один укольчик в руку. Не повредит. - Я почувствовал прилив благодарности к симпатичному доктору Браному. Спрашиваю:
      - Это что будет, сэр, витамины? - Что-то вроде, - душeвно и дружески улыбаясь, сказал он. - Один укольчик каждый раз после еды. - С этими словами- он вышел. А я лежал на кровати, радуясь такой райской жизни, и читал оставленные мне журналы - "Уорлдспорт", "Синни" (журнал для любителей кино) и "Гоул". Потом я откинулся на подушку, прикрыл qиaззя и стал думать о том, до чего же здорово будет выйти на свободу и как днем ?> стану ходить на какую-нибудь непыльную работенку (из школьного-то возраста я уж немного вырос), а там, глядишь, новая шaикa подбереця для ночных вылазок, и первое наше дeло будет изловить старину Тема с Питом, если до них еще не добрались менты. На этот раз буду смотрeтт в оба, чтоб не попасться. Мне ведь дают такой шанс - мне, который совершил убийство и все прочее, так что просто даже нечестно было бы: на меня столько сил потратили, фильмы, от которых я стану пaи-мaллтшикорн, показывали, и после этого взять и снова попасться! Внутренне я дико потешался над наивностью всех этих спeцов, а когда мне принесли завтрак, да еще и на подносе, вообще чуть голову напрочь не отхохотaл. Как раз тот самый вeк, который провожал меня в палату из вестибюля, его мне и принес, да еще говорит:
      - А вы тут, я смотрю, хорошо устроились, это приятно.
      жрaтшкa, которая была на подносе, оказалась добротной и аппетитной два-три ломтикa горячего ростбифа с картофельным пюре и овощами, мороженое и горячий тшaи в красивой тшaшкe. Прилагалась даже одна цыгaркa и коробок с одной спичкой в нем. Так что, похоже, жизнн мне улыбалась, бллин. Затем, примерно через полчаса, когда я, полусонный, лежал на кровати, вошла медсестра, очень даже симпатичная кисa с большими грудиaми (их я не лицезрел уже два года), при ней был поднос со шприцем. Я говорю:
      - А, витамины, что ли? - и подмигнул ей, но она не обратила внимания. Сразу же вколола мне иглу в левую руку, и - пшшш - в мышцу пошел витамин. После этого она удалилась - клик-клак, клик-клак туфельками на высоких каблучках. Потом появился тот санитар в белом халате, катя перед собой кресло на колесах. Эта деталь меня слегка удивила. Я говорю:
      - Слышь, корeш, это еще зачем? Я и сам дойду, если куда итти надо. Но он не согласился.
      - Лучше, - говорит, - я вас отвезу. - И впрямь, бллин, спустив ноги с кровати, я обнаружил, что меня слегка пошатывает. Неужто действительно сказываеця тюремный нeдокорм, о котором говорил доктор Бра-ном? Ничего, витамины после каждой еды быстренько поставят меня тор+шком. Тут и сомневаться нечего.
      4
      Помещение, куда меня привезли, было вроде кинозала, но такого, каких я прежде не видывал. Одна стена была, как водиця, скрыта серебристым экраном, в стене напротив виднелись квадратные отверстия для луча проектора, и по всему помещению - стереодинамики. При этом у правой стены стоял пульт с какими-то маленькими шкалами и циферблатами, а посреди пола, обращенное к экрану, стояло что-то вроде зубоврачебного кресла, все опутанное всевозможными проводами,. и мне пришлось на него переползать при поддержке еще одного санитара в белом халате. Потом я заметил, что пониже отверстий для проекторов в стене вроде как окошко с матовым стеклом; мне показалось, что за ним движуця чьи-то тени, и я даже услышал, как кто-то там поперхнулся; кaшл-кaшл-кaши. Но потом я уже ничего не замечал, всецело поглощенный тем, до чего я слаб, - обстоятельство, которое я приписал внезапному переходу от скудной тюремной жрaт-шки к хорошей и калорийной, да еще и к витаминным уколам.
      - Отлично, - сказал санитар, привезший меня в кресле. - Я тебя покидаю. Начнут, как только придет доктор Бродский. Надеюсь, тебе понравиця. - По правде говоря, бллин, в тот вечер мне вовсе не хотелось смотреть фильм. Как-то настроения не было. Куда больше удовольствия доставила бы мне небольшая такая спиaтшкa на кровати в тишине, спокойствии и оди нотшeствe. Какой-то я был вялый.
      Потом пошли вeстши и вовсе необычайные; один из мeдбрaттjeв пристегнул мне голову ремнем к подголовнику, напевая при этом себе под нос какой-то популярный эстрадный кaл.
      - Это еще зачем? - говорю. Санитар прервал на секунду свое пение и ответил мне, что это затем, чтобы зафиксировать мне голову и заставить смотреть на экран. - Послушайте, - удивился я. - Я ведь и сам хочу смотреть на экран. Для этого меня сюда притащили, так почему бы мне не посмотреть? - На это второй мeд-брaт (всего их было трое, причем еще была одна кисa, сидевшая у приборного пульта) только усмехнулся. И пояснил:
      - Как знать. Ох, ничего заранее не скажешь! Ты уж поверь нам, приятель. Так будет лучше. - И тут обнаружилось, что они и руки, и ноги мне пристегивают к специальным захватам кресла. Это мне показалось слегка бeзумни, но я не стал препяцтвовать им в том, что они делали. Если через две недели я буду свободным как ветер мaллтшипaлкшикорн, то до той поры я готов стерпеть многое, бллин. Одна вeс^ш мне, правда, здорово не понравилась - это когда мне защемили кожу лба какими-то зажимами, чтобы у меня верхние веки поднялись и не опускались, как бы я ни старался. Попытавшись усмехнуться, я сказал:
      - Ничего себе, обaлдeнныje, видaтт, вы мне фильмы показывать собираетесь, если так настаиваете, чтобы я. смотрел их. - На что один из санитаров с улыбкой ответил:
      - обaлдeнныje? Что ж, ты, брат, прав. Увидишь - обалдеешь, это точно! - И надел мне на голову вроде как шлем со множеством бегущих от него проводоч-ков, а к животу и к тикалке присобачил какие-то присоски, и тоже с проводами. хлопнула дверь, и вошел, видимо, кто-то очень важный, судя по тому, как замерли его подчиненные в белых халатах. Тут я впервые увидел доктора Бродского. Он был маленького роста, толстенький, с густой шапкой курчавых волос, в толстых очках, сидевших на носу типа кaртошкa. Костюм его, распространявший слабый запашок операценной, был, однако, шикaрни и дико моднющий. Рядом с Бродским стоял и доктор Браном с улыбкой от уха до уха - видимо, он так старался меня ободрить.
      - Все готово? - спросил доктор Бродский одыш-ливым голосом. Какие-то люди отозвались, рапортуя готовность, - сперва в отдалении, потом поближе, а потом послышалось тихое жужжанье, что-то включили, значит. Но вот гаснет свет, и ваш покорный слуга, скромный ваш повествователь, сидит испуганный и оди ноки, не в силах ни шевельнуться, ни закрыть глaззя. Наконец под громкий, бьющий по ушaм и по нервам треск атмосферных помех, начался фильм. На экране возникло изображение, не предваренное ни названием, ни указанием на изготовившую фильм киностудию. Появилась улица, самая обыкновенная, каких сотни в любом городе, время ночное, горят фонари. Снято вроде как профессенально - никаких мельканий, никаких приставших к оптике шерстинок и грязи, которые порой то и дело скачут по экрану на домашнем просмотре у дворового кинолюбителя-порнографиста. Музыка нарастает, дико зловеще. Затем на улице появляеця кaшкa, очень стaри, а на него наскакивают двое модно одетых мальчиков (с моих времен мода несколько изменилась: до сих пор еще носили узкие штаны, но галстуки бабочкой уже отошли, теперь в ходу были галстуки типа сeледкa), и эти мальчики начинают с ним шустритт. Слышаця его вскритши и стоны, очень натуральные, и различаеця даже пыхтенье и хаканье мальчиков, которые его бьют. Мальчики делают из этого вeкa настоящую котлету - трах, трах, трах его кулаками, одежду на нем рaздрызг, рaздрызг, а потом, обнаженного, его еще сaпогои, сaпого! (он лежит уже весь в крови и грязи, сваленный в придорожную канаву), после чего, конечно же, мaллтшики скоренько рвут когти. Потом крупным планом тыквa этого избитого вeкa; красиво струиця красная кровь. Забавно, но почему-то в реальности все цвета вроде как не такие яркие и настоящие, как на экране.
      Но все время, пока я смотрел, все более и более явственным становилось у меня ощущение недомогания, которое я списывал на тюремный нeдокорм и на то, что мой желудок не вполне готов еще к здешней сытной жрaтшкe и витаминам. Однако я пытался от этого отвлечься, сосредоточив свое внимание на следующем фильме, который начался сразу же за первым без всякого перерыва. В этот раз на экране сразу появилась молоденькая кисa, с которой проделывали добрый старый сунн-вынн - сперва один мальчик, потом другой, потом третий и четвертый, причем из динамиков несся ее истошный критш пополам с печальной и трагической музыкой. Все было очень и очень реалистично, хотя, если как следует вдуматься, то диву дашься, как могут люди соглашаться, чтобы с ними такое проделывали на съемках, более того, даже вообразить трудно, чтобы киностудии типа "Гуд" или "Госфильм" могли такое снимать и не вмешиваться в происходящее. Так что скорее всего это был очень искусный монтаж или комбинированные съемки, или как там у них подобные вeстши называюця. Но сделано было очень реалистично. Так что, когда очередь дошла до шестого или седьмого мaлкшикa, который, ухмыляясь и похохатывая, зaсaдил, и дeвотшкa зашлась от критшa, вторя жуткои музыке на звуковой дорожке, меня начало подташни-вать. По всему телу пошли боли, временами я чувствовал, что вот-вот меня вытошнит, и подступила тоска, бллин, оттого что меня привязали и я не могу шевельнуться в кресле. Когда эта часть фильма подошла к концу, от пульта управления до меня донесся голос доктора Бродского: "Реакция на уровне двенадцати с половиной? Что ж, это обнадеживает".
      Потом без перехода пошел следующий ломтик фильма; на этот раз показывали просто человеческое лицо, очень вроде как бледное, которое удерживали неподвижным и делали с ним всякие пакостные вeстши. Меня слегка прошиб пот, в кишкaх все болело, ужасно мучила жажда, в голове стучало бух-бух-бух, и хотелось только одного: не видеть, не видеть этого, иначе стошнит. Но я не мог закрыть глаза, и даже скосив зрачки в сторону, я не мог отвести их с линии огня этого фильма. Так что, хочешь не хочешь, я видел все - все, что делалось с этим лицом, и слышал кошмарные исходящие от него критши. Я говорил себе, что это не может быть взаправду, но муки мои не уменьшались. Меня всего корчили спазмы, но стошнить почему-то не удавалось, и я смотрел, как сперва бритвой вырезали глаз, потом полоснули по щеке, потом - вжик-вжик-вжик по всему лицу, и красная кровь брызнула на линзу объектива. Потом плоскогубцами по одному выдергивали зубы, и такой пошел критш, такие потоки крови, что это просто немыслимо. Потом послышался довольный голос доктора Бродского: "Замечательно, великолепно! "
      Следующий ломтик фильма посвящался тому, как старую женщину, хозяйку лавки, под громкий смех пинает ногами кодиa парней, которые потом громят и поджигают лавку. Показано, как бедная старая птицa, вопя и стеная, пытаеця ползком выбраться из пламени, но мaллтшики сломали ей ногу, и она не может двинуться с места. В результате ее охватывает ревущее пламя, ее искаженное страданием, умоляющее лицо проглядывает сквозь огонь и исчезает, после чего доносиця самый громкий, кошмарный и душераздирающий крхш, какой только может вырваться из человеческой глотки. Теперь я уже определенно должен был блeвaнутт, и я закричал;
      - Меня тошнит! Пожалуйста, дайте мне стошнить! Ради Бога, принесите мне что-нибудь, во что стошнить! Но доктор Бродский в ответ: - Это только твое воображение. Тебе не о чем беспокоиться. Следующий фильм, поехали. Должно быть, это была какая-то шутка, потому что следом из темноты донесся вроде как смех. После чего меня заставили смотреть отвратительнейшую ленту о японских пытках. Речь шла о войне 1939-1945 годов, и там солдат прибивали к столбам гвоздями, разводили под ними костры, отрезали им бeицы, а одному отрубили голову мечом, и, пока голова с живыми глaззями и го-том еще катилась, он продолжал бежать, извергая из шеи фонтан крови, а потом упал, и все это под громкий смех японцев. Резь в животе, головная боль и жажда мучили меня невыносимо, причем все это как бы наваливалось на меня с экрана. Я закричал:
      - Остановите! Пожалуйста, остановите фильм! Я не могу больше. - И голос доктора Бродского:
      - Остановить? Как ты сказал, остановить? Ну что ты, мы еще только начали. - И он с остальными вместе громко рассмеялся.
      5
      Я не хочу описывать, бллин, остальные ужасные вeстши, которые меня заставили просмотреть в тот вечер. Все эти головастые докторы Бродские и Брано-мы и все прочие в белых халатах - вы помните, там ведь была еще и дeвотшкa, которая крутила ручки на приборном пульте, - все они, по-моему, куда гаже и отвратнее любого из прeс+упников в Гостюрьме. Ну в самом деле: я ведь даже и помыслить не мог бы, чтобы кому-то пришло в голову делать такие фильмы, которые меня заставляли смотреть привязанным к креслу, да еще с насильно открытыми глaззями. Все, что я мог делать, это поднимать критш, чтобы выключили, выключили, отчасти перекрывая этим шум драк, резни и музыку, которая это сопровождала. Можете себе представить мое облегчение, когда, просмотрев последний отрывок, услышал я голос доктора Бродского, который со скучающим зевком произнес: "Ну, пожалуй, для первого дня довольно, как вы считаете, доктор Браном? " Включили свет, а мою голову все еще 1 распирало буханье словно бы какой-то огромной машины, производящей боль, во рту был кaл и сухость, и такое чувство, будто я сейчас выблиуjу всю жрaтшку, которая съедена мной, бллин, с тех пор как я был младенцем.
      - Ладно, - сказал доктор Бродский, - пусть отправляеця обратно в постель. - Затем он вроде как потрепал меня по плечу и говорит: - НепДохо, неплохо. Очень многообещающее начало. - И, во весь - о^ осклабившись, поплелся вон; доктор Браном пошел следом, однако перед уходом одарил меня дружелюбной и участливой улыбкой, словно он со всем происходящим не имеет ничего общего, а втянут в это силком', так же как я.
      В общем, отвязали они меня от кресла, освободили кожу над глазами, чтобы я мог открывать и закрывать их, и я их закрыл - о, бллин, какая боль и буханье было у меня в голове! - а потом меня перевалили в кресло-каталку и повезли в палату, причем мeдбрaт, который меня вез, все время бубнил себе под нос какой-то эстрадный кaл, так что я не выдержал и говорю: "Заткнись, ты1" - но он только усмехнулся и ответил: "Брось, ерунда, парень", - и запел еще громче. Ну, положили меня в постель, я чувствовал себя боллным и разбитым, но спать не мог, однако вскоре почувствовал, что скоро вроде как почувствую, что скоро почувствую себя вроде как чуть лучше, а потом мне принесли чашку свежего горячего тшaя с молоком и с сахаром, и когда я его выпил, пришло ощущение, что этот ужасный кошмар вроде как отошел в прошлое и кончился. А затем пришел улыбчивый и доброжелательный доктор Браном. Он говорит:
      - Ну, по моим расчетам вам уже должно стать лучше. Правильно?
      - Сэр... - преодолевая слабость, отозвался я. Как-то я не вполне пони, что он имел в виду, говоря о расчетах, потому что когда ты болeн и начинаешь чувствовать себя лучше, это твое личное дело, и никакие расчеты тут ни при чем. Он сел, весь такой дико располагающий и дружелюбный, на край кровати и сказал:
      - Доктор Бродский вами доволен. У вас очень положительная реакция. Завтра, разумееця, будет два сеанса, утренний и вечерний, так что могу себе представить, какой вы будете к концу дня измотанный. Но нам надо жать на все педали, чтобы вас вылечить. - А я говорю:
      - Вы к тому, чтобы мне снова?.. Чтобы я снова смотрел на?.. О нет, простонал я. - Это ужасно!
      - Разумееця, ужасно, - улыбнулся доктор Браном. - Насилие ужасающая штука. Этому-то вы у нас и учитесь. Ваше тело этому учиця.
      - Но я все же не понимаю, - проговорил я. - Не понимаю, почему мне так плохо от этого. Раньше мне никогда от этого плохо не делалось. Раньше было как раз наоборот. Я в смысле, что когда я делал это или смотрел на это, я чувствовал себя как раз хорошо. Не понимаю, что такое... почему... какого fигa...
      - Жизнь - удивительная штука, - сказал Браном тоном святоши. Процессы жизни, устройство человеческого организма - кому дано полностью постигнуть эти чудеса? Доктор Бродский, конечно же, выдающийся человек. С вами происходит то, что и должно происходить с каждым нормальным, здоровым человеческим существом, наблюдающим действие сил зла, работу разрушительного начала. Вас делают нормальным, вас делают здоровым.
      - Во-первых, мне этого не нужно, - сказал я. - Во-вторых, я вообще не понимаю. Я чувствую себя совершенно больным от того, что вы со мной делаете.
      - Разве вы сейчас плохо себя чувствуете? - спросил он со своей дружелюбной улыбкой от ухa до ухa. - Вы пьете чай, отдыхаете, спокойно беседуете с другом - вам сейчас может быть только хорошо!
      Слушая его, я осторожненько попробовал вновь ощутить боль и тошноту в голове и во всем теле, но нет, бллин, действительно я чувствовал себя хорошо и даже проголодался.
      - Не могу взять в толк, - сказал я. - Вы, видимо, специально что-то делаете, чтобы мне было так скверно. - И я в раздумье нахмурился.
      - Вам только что было плохо, - сказал он, - потому что вы выздоравливаете. Когда человек здоров, он отзываеця на зло чувством страха и дурноты. Вы выздоравливаете, вот и все. Завтра к этому времени вы будете еще здоровее. - Затем он похлопал меня по коленке и вышел, а я задумался, силясь разгадать эту головоломку. Похоже было, что провода и всякие прочие штуки, которые они цепляли к моему телу, заставляли меня чувствовать себя больным, и все это сплошной подвох. Я все еще силился найти разгадку и подумывал уже о том, не лучше ли будет завтра вообще воспротивиться их попыткам привязать меня к креслу и затеять с ними настоящий дрawинг - есть же у меня все-таки какие-то права! - когда ко мне вошел еще один человек. Это был улыбчивый стaр! кaшкa, который назвался представителем комиссии по социальной интеграции бывших заключенных; он принес с собой множество бумажек тт бланков.
      - Куда, - обратился он ко мне, - вы пойдете, когда окажетесь на свободе?
      Я, по правде говоря, как-то даже не думал о таких вещах, и вообще до меня только теперь начало доходить, что очень скоро я буду свободен как вольный ветер, и тут же я осознал, что это произойдет только в том случае, если я буду идти у них на поводу и не стану затевать дрawинг, критшинг, не буду ни от чего отказываться и так далее. Я говорю: - Ну, домой пойду. Назад к своим прeдкaрн. - К вашим - кому? - Он не очень-то вjeзжaл в жаргон нaдцaтых, поэтому я пояснил: - В свой родной дом, к родителям. Понятно, - отозвался он. - А когда у вас в последний раз с ними было свидание?
      - С месяц назад, - сказал я, - или что-то около. Нам отменили потом все свидания из-за того, что какому-то прeс+упнику удалось протащить в зону дурр, которую ему передала его кисa. Этакую подлянку сыграли - чтобы безвинных людей всех из-за одного наказывали! Поэтому я их уже около месяца не видел.
      - Понятно, - сказал кaшкa. - А ваши родители информированы о том, что вас перевели сюда и скоро освободят? - Слово-то какое: освободят, спятить можно! Я говорю:
      - Нет. - И добавил: - Будет им приятный такой сюрприз, а что? Вдруг вхожу в дверь и говорю: "Вот и я, явился не запылился, снова на свободе! " Очень даже нeслaбо.
      - Ладно, - сказал представитель комиссии, - этот вопрос отпал. Раз у вас есть где жить, пускай. Теперь остаеця проблема работы, верно? - И он показал мне длинный перечень всяких мест, куда я мог устроиться на работу, но я подумал - вот еще, это дело потерпит. Сперва надо устроить себе небольшой отпуск. А потом всегда можно будет пуститься в крaстинг и запросто набить полные карманы дeнг, единственное только, что теперь мне надо будет работать очень осмотрительно и действовать в оди нотшeствe; никаким так называемым друзьям я уже не верил. Поэтому я предложил ему с этим делом подождать и обсудить как-нибудь потом. "хорошо-хорошо-хорошо", - сразу же согласился он и поднялся уходить. И тут выяснилось, что он какой-то слегка с приветом, потому что в дверях он хихикнул и говорит:
      - А ты не хочешь мне напоследок двинуть в рыло? Я даже решил, что скорей всего ослышался, и говорю:, - Чего?
      - Не хочешь ли ты, - снова хихикнул он, - напоследок вроде как дать мне в морду? Я озадаченно нахмурился и сказал: - Зачем?
      - Ну, - усмехнулся он, - просто чтобы посмотреть, к-ак ты выздоравливаешь. - И с этими словами он нагнулся, подставляя мне хaриу, жирную и расплывшуюся в ухмылке. Я сжал кулак и с размаху двинул, но он проворно оцтранился, все еще ухмыляясь, так что мой кулак пронзил пустой воздух. Все это показалось мне очень непонятным, и я нахмурился, а он удалился, хохоча во всю глотку. И тут, бллин, я снова почувствовал тошноту, точь-в-точь как после сеанса, хотя и ненадолго, всего на пару минут. Потом тошнота исчезла, и когда мне принесли обед, оказалось, что аппетит мой не пострадал, и я готов наброситься на жареную курицу. Однако странно - с чего это вдруг стaри кaшкe захотелось получить толтшок в лицо? И, опять-таки, странно, с чего мне потом стало дурно?
      А самое странное случилось, когда я в ту ночь заснул, бллин. Мне приснился кошмар, причем, как вы, вероятно, догадываетесь, на тему одного из фильмов, которые я смотрел перед этим. Кошмарный сон это ведь, в общем-то, тоже всего лишь фильм, который крутиця у тебя в голове, только это такой фильм, в который можно войти и стать его персонажем. Это со мной и произошло. Мой кошмар напоминал один из фрагментов, которые мне показывали под конец сеанса, там хохочущие мaллтшики резвились с молоденькой кисои, которая обливалась кровью и критшaлa, а вся ее одежда была врaздрызг. Я был среди тех, кто с ней шустрил, - одетый по последней моде нaдцaтых, я хохотал и был вроде как за главаря. А потом, в разгар дрaцингa, меня словно бы парализовало, я почувствовал ужасную дурноту, и все остальные мaллтшики принялись надо мной громко потешаться. А потом я дрался с ними и, силясь проснуться, плавал в лужах собственной крови, чуть не утопал в ней, и очутился опять в палате, в своей постели. Меня затошнило, я вылез из кровати и на дрожащих ногах ринулся к двери, потому что туалет был в конце коридора. И - вот те раз, бллин! - дверь была заперта. Я оглянулся и, словно впервые, увидел на окне решетку. Так что, доставая из прикроватной тумбочки какую-то миску, я уже понимал, что деваться некуда. хуже того, я даже не смел забыться сном. Вскоре я обнаружил, что до рвоты все-таки не дойдет, но для того, чтобы лечь в кровать и вновь заснуть, я уже был слишком пуглыи. Однако все равно потом я вдруг заснул, как провалился, и снов больше не видел.
      6
      - Остановите! остановите! остановите! - кричал я как заведенный. Выключите, сволотши гриaзныje, я не могу больше! - То был следующий день, бллин, и я вовсю старался, как утром, так и после обеда, играть по их правилам, во всем потакать им и, пока на экране мелькают всякие ужасы, сидеть на этом пыточном кресле как пaи-мaлкшик со вздернутыми веками и привязанными к захватам кресла руками и ногами, лишенный возможности шевельнуться. На этот раз меня заставляли смотреть вeстш, которая прежде не показалась бы мне чересчур неприятной - всего-навсего cрaстинг: трое или четверо мaлхшиков обчищают лавку, набивая карманы бaбкaми и одновременно пиная вопящую старую птицу, причем довольно-таки лениво, только чтобы пустить красную jушку. Однако буханье и какие-то взрывы - трах-тах-тах-тах в голове, дурнота и ужасная раздирающая сухость во рту были еще хуже, чем вчера. - хватит, ну хватит же! Так нечестно, вы, козлы вониутшиjeл кричал я, пытаясь выпутаться из захватов, но это было невозможно, кресло ко мне как приклеилось.
      - Первый класс! - воскликнул доктор Бродский. - Ты у нас прямо молодец. Еще отрывочек, и заканчиваем.
      На экране опять возникли картины старинной войны 1939-1945 годов, пленка-вся царапанная, драная и полустершаяся - была заснята немцами. Начиналась она немецким орлом и нацисцким флагом с изломанным крестом, который так любят рисовать мaллтшики в школах, а потом появились кичливые и надменные немецкие офицеры, они шли по улицам, от которых, кроме пыли, бомбовых воронок и развалин, ничего не осталось. Потом показали, как людей ставят к стенке и расстреливают, а офицеры подают команды, а еще показали ужасные нaгиje тела, брошенные в канаву - одни ребра и белые костлявые ноги. Потом пошли кадры, где людей куда-то тащат, а они кричат, но на звуковой дорожке их криков не было, бллин, была одна музыка, а людей тащили и по дороге избивали. Тут я сквозь боль и дурноту заметил, что это была за музыка, пробивающаяся сквозь треск и взвизгивание старой пленки: это был Людвиг ван, последняя часть Пятой симфонии, и я закричал как бeзымни:
      - Стоп! - кричал я. - Прекратите, подлые гриaзныje козлы! Это грех, вот что это такое, это самый последний грех, вы, ублюдки! - Остановить они, конечно, не остановили, тем более что пленки оставалось всего минуты на две - как кого-то там избили в кровь, опять дала залп очередная зондеркоманда, потом нацисцкий флаг и конец. Однако, когда зажегся свет, передо мной стояли оба - и доктор Бродский, и доктор Браном. Бродский спросил: Ну-ка, насчет греха подробнее, а? - Грех, - сказал я сквозь ужасную дурноту, - грех использовать таким образом Людвига вана. Он никому зла не сделал. Бетховен просто писал музыку. - И тут меня по-настоящему стошнило, так что им пришлось принести тазик, сделанный вроде как в форме почки.
      - Музыку, - задумчиво произнес доктор Бродский. - Так ты, стало быть, музыку любишь. Я-то сам в ней ничего не смыслю. Что ж, это удобный эмоценальный стимулянт, и вот тут-то уж я дока. Ну-ну. Что скажете, Браном?
      - Ничего не поделаешь, - отозвался доктор Бра-ном. - Каждый убивает то, что любит, как сказал один поэт, сидевший в тюрьме. В этом есть некий элемент наказания. Комендант будет доволен. - Пить, - простонал я. - Ради Бога!
      - Отвяжите его, - приказал доктор Бродский. - И дайте ему графин со льдом. - Санитары принялись за работу, и вскоре я поглощал воду галлон за галлоном - о, как это было божественно! Доктор Бродский говорит:
      - Похоже, вы достаточно развитой молодой человек. Да и вкус у вас кое-какой имееця. Вам сейчас показали очередной фрагмент о насилии. Насилие и воровство, воровство как аспект насилия. - Я не отвечал ни слова, бллин, меня все еще тошнило, хотя уже и слегка поменьше. Но день был просто ужасный. - Ну так вот, - продолжил доктор Бродский, - как вы думаете, что с вами происходит? Скажите, что, по-вашему, мы тут с вами делаем?
      - Вы делаете меня больйым, я становлюсь больным, когда смотрю эти ваши извращенские фильмы. Но на самом деле это не из-за фильмов. хотя, когда вы останавливаете фильм, я перестаю чувствова-гь себя больным.
      - Правильно, - сказал доктор Бродский. - Ассоциативный метод, древнейший в мире способ обуче-ния. А на самом деле из-за чего все это?
      - Из-за гриaзных козлиных вeсfшeи, которые происходят у меня в тыквe и в кишкaх, - ответил я. - Вот из-за чего.
      - Эк ведь загнул, - покачал головой доктор Бродский, улыбаясь одними губами. - Язык племени мум-ба-юмба. Вам что-нибудь известно о происхождении этого наречия, а, Браном?
      - Да так, - пожал плечами доктор Браном, который уже не строил из себя моего закадычного друга. - Видимо, кое-какие остатки старинного рифмующегос" арго. Некоторые слова цыганские... Н-да. Но большинство корней славянской природы. Привнесены посредством пропаганды. Подсознательное внедрение.
      , - Ладненько, ладненько, - потирая ладошки, про" говорил доктор Бродский, вроде как в раздумье и со" вершенно больше мной не интересуясь. Да, та) вот, - спохватился он, - провода тут ни при чем. То что к тебе прикрепляют, служит для другого. Просто мы измеряем с их помощью твои реакции. Что оста еця, ну?
      И тут я сразу понял - конечно же, что я за глупы^ шут, как я раньше-то не догадался, что были ведь ещ< и уколы в рукeр!
      - А1 - вскричал я. - А, все понял! Вонючий кaл, подлые трюкачи! Предатели, пидeры заразные, больше у вас это не пройдет!
      - Я рад, что вы заявили протест, - сказал доктор Бродский. - Теперь у нас по этому поводу полная ясность. Но мы ведь можем вводить в ваш организм вакцину Людовика и другими путями. Через пищу, например. Но подкожные инъекции лучше всего. И не надо против этого бороться, я вас умоляю. Толку от вашего сопротивления не будет. Вы все равно нас не пересилите.
      - Грязные выродки, - со всхлипом проговорил я. Потом более жестко: Я не возражаю, пускай будет насилие и всякий прочий кaл. С этим я уже смирился. Но насчет музыки это нечестно. Нечестно, чтобы я становился больным, когда слушаю чудесного Людвига вана, Г. Ф. Генделя или еще кого-нибудь. Так делать могут только злобные сволотши, я никогда вас не прощу за это, козлы!
      Оба постояли с видом слегка вроде как задумчивым. Наконец доктор Бродский сказал:
      - Разграничение всегда непростое дело. Мир един, жизнь едина. В самом святом и приятном присуцтвует и некоторая доля насилия - в любовном акте, например; да и в музыке, если уж на то пошло. Нельзя упускать шанс, парень. Выбор ты сделал сам.
      Я не понял этой его тирады, но сказал так: - Вам нет необходимости углублять курс моего лечения, сэр. - Тут я исхитрился и прибавил к своему тону еще толику смирения. - Вы доказали мне, что всякий там дрaцинг, толтшокинг, убийства и тому подобное - вещи нехорошие, очень и очень нехорошие. Я усвоил этот урок, сэр. Я вижу сейчас то, чего никогда не видел прежде. Я излечился, слава Богу. - И с этими словами я как бы молитвенно воздел глaззя к потолку. Однако оба моих мучителя печально покачали головами, а доктор Бродский сказал:
      - Пока вы еще не излечены. Многое еще предстоит сделать. Только тогда, когда ваше тело начнет реагировать мгновенно и действенно на всякое насилие как на змею, причем без какой бы то ни было нашей поддержки, без медикаментозной стимуляции, только тогдгг... А я говорю:
      - Но, сэр, господа, у меня ведь и соображение какое-то имееця! Насилие- это зло, потому что оно против общества, потому что каждый вeк на земле имеет право на жизнн, право на счастье, на то, чтобы его не били, и не издевались, и не сажали на нож. Я многому научился, ну правда же, ей-богу! - Но доктор Бродский долго от души над этим смеялся, показывая белые зуббя, а потом говорит: "Ересь эпохи разума" или что-то в этом духе, столь же мудреное.
      - Я понимаю, - продолжил он, - что такое добро, и одобряю его, но делаю при этом зло. Нет-нет, мой мальчик, это уж ты предоставь нам. Но ты не унывай. Скоро все кончиця. Теперь уже меньше чем через две недели ты будешь свободным человеком. - И он потрепал меня по плечу.
      Меньше чем через две недели. О други мои, о братие, это же целая вечность! Это все равно что время от начала мира до его конца. По сравнению с этими двумя неделями оцидеть в Гостюрьме четырнадцать лет от звонка до звонка было бы сущей чепухой. И каждый день одной то же. Впрочем, через три или четыре дня после того разговора с Бродским и Браномом, когда вошла кисa со шприцем, я сказал:
      - Вот уж на fиг, - и толтшокнул ее по руке, так что шприц дзынь-блям - упал на пол. Это я сделал специально, чтобы поглядеть, что они предпримут. А предприняли они то, что ко мне явились четверо или пятеро здоровенных aмбaлов в белых халатах, они свалили меня на кровать и, смеясь мне в лицо, надавали затрещин, а кисa-медсестричка со словами "Вы гадкий, злой хулиган, поняли? " вонзила мне в руку другой шприц и нарочно, чтобы сделать мне больно, изо всех сил нажала на поршень, вгоняя мне под кожу раствор. И опять, обессиленного, меня ввезли на каталке в этот их адский кинозал.
      Каждый день, бллин, показывали примерно одно и то же, сплошные пинки, толтшоки и кровь, кровь красными ручьями, стекающая с fиц и тeл, забрызгивая объектив камеры. Все те же ухмыляющиеся или хохочущие мaллтшики, одетые по последней принятой у нaд^ цaтых моде, хихикающие японские мастера заплечных дел либо нацисцкие штурмовики или зондеркоманды. И с каждым днем жесточайшая жажда, желание уме^ реть от нее и от боли головной, зубной, всевозмож^ ной - становилось все сильней и сильней. Пока однаж^ ды утром я не попытался победить мучителей тем, что - трах, трах, трах - стал колотиться головой о стену, чтобы упасть^ без сознания, но результатом была лишь дурнота оттого, что это тоже было насилием, очень похожим на насилие из фильмов; я обессилел, дал сделать себе укол, и меня снова, как и прежде, отвезли в зал.
      А потом наступило утро, когда, проснувшись и поедая на завтрак яйца, поджаренную булку с джемом и горячий чай с молоком, я подумал: "Должно быть, уже немного осталось. Уж теперь-то срок, наверное, совсем близок. Я уже настрадался так, что больше страдать просто не способен". Я ждал и ждал, бллин, когда придет та кисa со шприцем, но она так и не пришла. Вместо нее явился санитар в белом и сказал:
      - Сегодня, старина, тебе разрешаеця идти самому.
      -- Идти? - спросил я. - Куда?
      - Да все туда же, - ответил он. - Ну да, не надо смотреть так удивленно. Пойдешь сам смотреть фильмы, в моем сопровождении, конечно. Тебя больше не будут возить в каталке.
      - Но, - продолжал недоумевать я, - как же насчет утреннего укола? Потому что я действительно удивился, бллин, ведь они так неукоснительно всегда следили за тем, чтобы пичкать меня этой вакциной Людовика, как они ее называли. - Неужто мне больше не будут всаживать в бедную мою исколотую руку эту проклятую тошнотную жидкость?
      - С этим покончено, - усмехнулся санитар. - Отныне и присно и во веки веков. Аминь. Будешь теперь обходиться без уколов, парень. Сам будешь пешком ходить в камеру ужасов. Но привязыватб и насильно заставлять смотреть тебя все равно будут. Пошли, пошли, тигренок.
      Пришлось мне надеть халат и туfли и топaх по коридору в этот их кинематограф.
      На сей раз, бллин, не только тошнота одолевала меня, но и удивление. Опять понеслись все те же драки, насилие, раздробленные черепа, опять растерзанные кисы сочились кровью, умоляя о пощаде - что называеця, жестокость и грязь в частной жизни. Все те же Концлагеря, евреи и серые улицы завоеванных городов, полные танков и солдат в форме, люди, падающие под убийственным автоматным огнем, - так сказать, общественная сторона того же самого. Теперь я не мог списать свое чувство дурноты и жажды, чувство вы-жженности изнутри ни на что, кроме фильмов, которые меня вынуждали смотреть (веки вздернуты, ру^и-ноги привязаны к захватам кресла, но никаких проводов, ничего уже не прицеплено ни к голове, ни к телу). Так что же, как не фильмы, которые я смотрю, производит на меня это действие? Правда, не исключено, конечно же, и такое, бллин, что эта жидкость Людовика, действуя на манер прививки, циркулирует у меня в крови и отныне всегда, во веки веков будет-заставлять меня заболевать каждый раз, когда я вижу насилие и жестокость. От такой мысли я разинул рот и зарыдал - УУУУУ-хууу-хуууу, отчего слезы вроде как застлали вид на то, чем мне полагалось во что бы то ни стало любоваться, застлали его благостными каплями бегучего серебра. Но эти сволотши в белом проворно подоспели с" платками и принялись вытирать мне слезы, приговаривая: "Ну, ну, разнюнился, вакса-плакса! " И снова все чисто у меня перед глазами - немцы подталкивают причитающих и плачущих евреев - вeков, жeнстшин, мaлхшиков и дeвотшeк - в камеры, где им всем конец от ядовитого газа. "Уууу-хууу-хууууу! " - снова, не удержавшись, завыл я, и снова ко мне подскочили вытереть слезы, проворно, чтобы я не упустил ни одной детали из того, что мне показывали. То был ужасный и отвратительный день, о други мои и братие.
      Вечером после обеда, состоявшего из тушеной баранины, фруктового пирога и мороженого, я лежал в своей палате оди ноки и про себя думал: "Будь оно все проклято, последний шанс-это только выбраться оцюда немедленно". Впрочем, оружия нет как нет. Держать при себе бритву мне не разрешалось, каждый день меня брил толстый лысый вeк, который приходил ко мне перед завтраком, но при этом каждый раз присуцтвовали два выродка в белых халатах, чтобы я не выкидывал фокусов и был послушным и сговорчивым мaлхшиком. Ногти на руках мне коротко подстригали и заравнивали пилкой, чтобы я не мог царапаться. Но быстрота реакции у меня еще осталась, хотя меня и измотали, ослабили, бллин, до состояния бледной тени того, каким я был когда-то на свободе. И вот слезаю я с кровати, подхожу к запертой двери и начинаю дубaситтee кулаками, одновременно подняв критш: "Помогите, ну помогите же, мне плохо) Пожалуйста! Ну я умру так! Помогите! " Прямо горло надсадил, пока докричался. Потом слышу: шаги по коридору и вроде как недовольное ворчание; я узнал голос санитара, который приносил мне жрaтшку и провожал к моему ежедневному мучению. Он бормотал:
      - Что такое? В чем дело? Что ты там такое задумал?
      - О, я умираю, - простонал я. - Ужасная боль в боку. Аппендицит, не иначе. Ооооооо!
      - Сам ты хуже всякого аппендицита, - проворчал санитар, и тут - о радость! - слышу звяканье ключей. - Если это очередная шутка, приятель, я приведу людей, и мы будем лупцевать тебя весь вечер. - Он отпер замок, и надо мной пронеслось сладостное дуновение предчувствия свободы. Он распахнул дверь, а я стоял за ее открывшейся створкой и при свете коридорной лампочки видел, как он остановился и озадаченно озираеця. Тогда я замахнулся двумя руками сразу, чтобы свалить его сокрушительным ударом по шее, но тут, клянусь, едва я вроде как представил себе: вот он лежит на полу, стонет или вообще вырубилсиa, и только это у меня приятно защекотало в животе, как сразу же волной подкатила к горлу тошнота и ужасный страх, словно я вот-вот умру. Еле доковыляв, я рухнул на койку - блах, блах, блах, - а санитар, который был не в белом, а в обыкновенном домашнем халате, понял, что было у меня на уме, и говорит:
      - Что ж, и этот урок на пользу, не правда ли? Век живи, век учись, как говориця. А ну, дружочек, вставай, вставай с кровати и ударь меня. Ну да, ударь, конечно, я серьезно. Врежь мне хорошенько в челюсть. Позарез надо, ну, ей-богу же! - Но я только и мог, что лежать и хныкать УУУУУ-^УУУ-хУУУУУ! - Подонок, - процедил санитар. - Дерьмо. - Он взял меня за шиворот пижамной куртки и приподнял, причем я обвис в его руке, безвольно и расслабленно; и тут он размахнулся и правой рукой влепил мне полновесный тол+шок в лицо. - Это, - пояснил он, - за то, что поднял меня с постели, пакость ты мелкая. - После этого он вытер руки одна о другую - шись-шись - и вышел вон. клутш-клуfш - щелкнул замок.
      Скорей заснуть - скорей, чтобы отделаться от недостойного и гадостного чувства, будто получить удар лучше, чем ударить самому. Если бы санитар не ушел, я бы еще, чего доброго, подставил другую щеку! 7
      Я не поверил с в этом поганом т< еще столько же. С в две недели, и на
      Я не поверил своим ушaм. Казалось, меня держат. в этом поганом мeстe целую вечность и будут держать " еще столько же. Однако вечность целиком уместилась в две недели, и наконец мне сказали, что эти две недели кончаюця: "Завтра, дружок, на выход", - да еще большим пальцем этак, словно показывая, где этот самый выход располагаеця. А потом и санитар, который толтшокнул меня, но продолжал носить мне на подносе жрaтшку и провожать на ежедневную пытку, подтвердил:
      - Последний тяжелый день тебе остался. Вроде как выпускной экзамен, и гаденько при этом гаиЬту-лиaлсиa.
      В то утро я ожидал, что меня, как обычно, в пижаме и тапочках поведут в этот их кинозал. Но нет. В то утро мне вернули мою рубашку, нижнее бeллjо, боевой костюм и говнодaвы, причем все вычищенное, выстиранное и наглаженное. Мне отдали даже опасную бритву, которой я вовсю пользовался во дни веселых выступлений. Так что, одеваясь, я только озадаченно хмурился, но нeдоносок в белом лишь ухмылялся, ничего не объясняя, бллин.
      Меня вполне вежливо проводили туда же, куда всегда, но там кое-что изменилось. Киноэкран задернули занавесом, а под отверстиями для проекторов никаких матовых стекол уже не было - их, видимо, подняли или раздвинули в стороны, как дверцы шкафа. Там, где когда-то были только звуки кaшл-кaши-кaши - и неясные тени, теперь открыто восседала публика, и в этой публике кое-какие лицa были мне знакомы. Присуцтвовал комендант Гостюрьмы, присуцтвовал капеллан - священник, или свищ, как мы его между собой называли, присуцтвовал начальник охраны и присуцтвовал тот самый важный и шикарно одетый вeк, который оказался министром то ли внутренних, то ли нутряных дел. Остальных я не знал. Там же были и доктор Бродский с доктором Браномом, правда, уже не в белых халатах; теперь они были одеты так, как и положено одеваться интeлиaм, достаточно преуспевающим, чтобы следить за модой. Доктор Бра-ном стоял молча, а стоявший рядом с ним доктор Бродский, обращаясь к собравшимся, что-то им поученому втолковывал. Увидев меня в дверях, он произнес:
      - А-аа! Теперь прервемся, джентльмены, чтобы познакомиться с самим объектом. Как вы сами можете убедиться, он здоров и прекрасно выглядит. Он выспался, хорошо позавтракал, наркотиков не получал, гипнотическому воздействию не подвергался. Завтра мы уверенно выпустим его в большой мир, и будет он добр, как самаритянин, всегда готовый прийти на помощь словом и делом. Не правда ли, разительное превращение - из отвратительного громилы, которого Государство приговорило к бессмысленному наказанию около двух лет назад и который за два этих года ничуть не изменился. Не изменился, я сказал?. Это не совсем так. Тюрьма научила его фальшивой улыбке, лицемерным ужимкам, сальной льстивой ухмылочке. Она и другим порокам обучила его, а главное - утвердила в тех, которым он предавался прежде. Но, джентльмены, довольно слов. Дела свидетельствуют вернее. А потому-за дело. Смотрите же!
      Я был слегка ошеломлен всем этим говоритингорн, никак не мог взять в толк, каким боком оно касаеця меня. Потом везде погас свет и зажглись вроде как два прожектора, светивших из проекценных отверстий, причем один из них осветил вашего скромного многострадального повествователя. А в круг, очерченный другим, вступил какой-то здоровенный дыидa, которого я раньше не видел. У него была жирная усталая хaриa и жиденькие, будто наклеенные волосы на лысеющей голове. На вид ему было что-нибудь лет тридцать, или сорок, или пятьдесят-не важно, одним словом-стaри-кaшкa. Он двинулся ко мне, и вместе с ним двинулся луч прожектора, пока оба луча не слились в один яркий световой круг. Отвратительно ухмыльнувшись, он сказал мне: "Привет, дерьма кусок. Фуу, да ты, видно, не моешься, судя по запаху! " Потом он, вроде как пританцовывая, отдавил мне ногу - левую, потом правую, потом пальцем щелкнул меня по носу, ужaсно больно, у меня даже слезы на глaззя навернулись, потом крутанул мне ухо, будто это телефонный диск. Из публики донеслось хихиканье, а пару раз кто-то даже громко хохотнул. У меня ноги, нос и ухо разболелись, как бeзумни, и я сказал:
      - Зачем ты так делаешь? Я ведь ничего плохого тебе не сделал, корeш!
      - Я, - отозвался этот вeк, - это делаю, - (тресь-тресь опять меня по носу), - и вот это делаю, - (снова жгучая боль в скрученном ухe), - и вот это, - (бац мне опять каблуком на правую ногу), - потому что ненавижу таких гадов, как ты. А если хочешь со мной за это посчитаться, давай, начинай!
      Я уже знал, что бритву надо выхватить очень быстро, пока не накатила убийственная тошнота, которая превратит радость боя в ощущение близости собственной ужaснои кончины. Однако едва лишь моя рука нащупала в кармане брииву, перед моим внутренним оком пронеслась картина того, как этот мeрзaвe^с, захлебываясь кровью, вопит и просит пощады, и сразу за этой картиной нахлынули ужасная тошнота, сухость в горле и боль, так что мне стало ясно: надо скорeннко менять свое отношение к этой скотинe, поэтому я похлопал себя по карманам в поисках сигарет или бaбок, но вот ведь, бллин, - ни того, ни другого. И я плаксивым таким голосом говорю:
      - Я бы угостил тебя сигаретой, корeш, да только нету их у меня. А тот в ответ:
      - Ах-ах-ах! Уй-юй-юй! Поплачь, поплачь, сосуно-чек1 - И снова он тресь-тресь-тресь мне своим по-. ганым черепаховым ногтем по носу, отчего зрители в темном зале, судя по доносящимся звукам, пришли в буйный восторг. А я, уже в полном отчаянии пытаясь умаслить этого отвратительного и настырного вeкa, со всех сил старался не дать повода к тому, чтобы нахлынули тошнота и боль.
      - Пожалуйста, позволь мне что-нибудь для тебя сделать, - взмолился я, роясь в карманах и не находя там ничего, кроме своей верной бритвы, поэтому я вынул ее и, подав ему, проговорил: - Прошу тебя, возьми, пожалуйста, вот это. Маленький презент. Пожалуйста, возьми себе. - На что он ответил:
      - Нечего совать мне свои паршивые взятки. Этим ты меня не проведешь. - И он ударил меня по руке, отчего бритвa полетела на пол. А я говорю:
      - Прошу тебя, я обязательно должен чтр-нибудь для тебя сделать. Можно, я почищу тебе ботинки? -- И тут, бллин, - отрежьте мне бeи+сы, если вру, - я опустился на колени, высунул мили на полторы красный язык и принялся лизать его гриaзныje вонючие башмаки. А он на это хрясь мне сапогом в рот, правда не слишком больно. В этот миг мне подумалось, что, может быть, тошнота и боль не настигнут меня, если всего лишь обхватить его как следует руками за лодыжки и дернуть, чтобы этот подлый выродок свалился на пол. Так я и поступил, и он, к несказанному своему изумлению, с грохотом рухнул под хохот всех этих своло+шeи, сидевших в зале. Однако, едва лишь я увидел его на полу, сразу ужас и боль охватили меня с новой силой, и в результате я протянул ему руку, чтобы он поскорее встал. После чего он изготовился врезать мне зубодробительный толтшок в лицо, но доктор Бродский остановил его:
      - хорошо, спасибо, хватит. - А этот гад вроде как поклонился и танцующей походкой комедианта ушел со сцены, на которой зажегся свет, выставивший меня на всеобщее обозрение в самом пакостном виде: полные слез глаза, перекошенный плаксивый мордeр и т. д. К публике обратился доктор Бродский:
      - Наш объект, как видите, парадоксально понуждаеця к добру своим собственным стремлением совершить зло. Злое намерение сопровождаеця сильнейшим ощущением физического страдания. Чтобы совладать с этим последним, объекту приходиця переходить к противоположному модусу поведения. Вопросы будут?
      - Как насчет выбора? - пророкотал глубокий грудной бас. То был знакомый мне голос тюремного свища. - Ведь он лишен выбора, не так ли? Только что нами виденный чудовищный акт самоуничижения его заставила совершить боязнь боли и прочие своекорыстные соображения. Явно видна была его неискренность. Он перестает быть опасным для окружающих. Но он также перестает быть существом, наделенным способностью нравственного выбора.
      - Это все тонкости, - чуть улыбнулся Бродский. - Мотивациями мы не занимаемся, в высокую этику не вдаемся. Нам главное - сократить преступность и...
      - И, - подхватил щеголеватый министр, - разгрузить наши отвратительно переполненные тюрьмы. - Болтай, болтай... - обронил кто-то вполголоса. Тут разгорелся спор, все заговорили разом, а я стоял, совершенно забытый всеми этими подлыми недоумками, так что пришлось подать голос:
      - Э-э-э! А что же со мной? Мне-то теперь как же? Я что теперь, животное какое-нибудь получаюсь, собака? - И от этого все зашумели, в мой адрес полетели всякие раздраженные словa. Я опять в критш, еще громче: - Я что, по-вашему, заводной апельсин? - Не знаю, что побудило меня произнести эти слова, бллин, они вроде как сами собой возникли у меня в голове. На мйнуту-другую воцарилось молчание. Потом встал один тощий профессорского вида кaшкa с шеей, похожей на сплетение проводов, передающих энергию от головы к телу, и сказал:
      - Тебе не на что жаловаться, мальчик. Ты свой выбор сделал, и все происшедшее лишь следствие этого выбора. Что бы теперь с тобой ни случилось, случиця лишь то, что ты сам себе избрал. И тут же голос тюремного свища: О, как трудно в это вериця! - Причем комендант тут же бросил на него взгляд, в котором читалось: все, дескать, все твои надежды высоко взлететь на поприще тюремной религии придеця тебе похоронить. Шумный спор разгорелся снова, и тюремный свищ кричал наравне со всеми что-то насчет Совершенной Любви, которая Изгоняет Страх и всякий прочий кaл. Тут с улыбкой от ухa до ухa заговорил доктор Бродский:
      - Я рад, джентльмены, что вы затронули тему любви. Сейчас мы увидим на практике то поведение в любви, которое считалось невозвратно исчезнувшим еще со времен средневековья. - Тут свет погасили, и опять зажглись прожекторы, один из которых направили на меня, бедного и исстрадавшегося вашего друга и повествователя, а в другой бочком вступила молодая кисa, причем такая, красивее которой - я клянусь - вам в жизни, бллин, не приходилось видеть. То есть, во-первых, обaлдeнныje груди, выставленные прямо напоказ, потому что платье у" нее было с таким низким-низким вырезом. Во-вторых, божественные ноги, а походка такая, что прямо в кишках свeрбит, и вдобавок ли^со красивое и децки невинное. Она подошла ко мне в луче прожектора, свет которого показался мне сиянием Благодати Господней, которую, как и весь прочий кaл, она вроде как несла с собой, и первой промелькнувшей у меня в голове мыслью было, что нехудо было бы ее тут же на полу и оформить по доброй старой схеме сунн-вынн, но сразу же откуда ни возьмись нахлынула тошнота, будто какой-то подлый мент из-за угла все подглядывал, подглядывал да вдруг как выскочит и сразу тебе руки за спину. Даже вонн ее чудных духов теперь заставляла меня лишь корчиться, подавляя рвотные позывы в желудке, так что пришлось мне постараться подумать о ней как-нибудь по-другому, пока меня окончательно не раздавила вся эта боль, сухость во рту и ужасающая тошнота. В отчаянии я закричал:
      - О красивейшая из красивых дeвотшeк, я бросаю к твоим ногам свое сердце, чтобы ты его всласть потоптала. Если бы у меня была роза, я подарил бы ее тебе. Если бы шел дождь и на земле была сплошная грязь и, кaл, я подстелил бы тебе свою одежду, чтобы ты не запачкала изящные ножки. - И вот я говорю все это, а сам чувствую, как дурнота вроде как съеживаеця, оцтупает. - Позволь мне, - заходясь в кри+шe, продолжал я, - позволь мне поклоняться тебе и быть твоим телохранителем, защищать тебя от этого своло+шного мира. - Тут я немного задумался, подыскивая слово, нашел его и, проговорив: - Позволь мне быть твоим верным рыцарем, - вновь пал на колени и стал бить поклоны, чуть не стукаясь лбом об пол.
      И вдруг- я почувствовал себя шутом каким-то, посмешищем: оказываеця, это опять была вроде как игра, потому что вновь загорелся свет, a дeвотшкa улыбнулась и ускакала, поклонившись публике, которая разразилась рукоплесканиями. При этом глaззя у всех этих гриaзных кaшeк прямо чуть не на лоб вылезли, до того похотливыми взглядами они ее, бллин, провожали.
      - Вот вам истинный христианин! - воскликнул доктор Бродский. - Он с готовностью подставит другую щеку; он взойдет на Голгофу, лишь бы не распинать других; при одной мысли о том, чтобы убить муху, ему станет тошно до глубины души. - И он говорил правду, бллин, потому что, когда он сказал это, я подумал о том, как убивают муху, и сразу почувствовал чуть заметный наплыв тошноты, но тут же справился, оттолкнул и тошноту, и боль тем, что стал думать, как муху кормят кусочками сахара и заботяця о ней, будто это любимый щенок, пaдиa этакая. - Перевоспитан! - восторженно выкрикнул Бродский. - Господи, возрадуюця уповающие на тебя!
      - Главное, - зычно провозгласил министр внутренних дел, - метод работает!
      - Да-а, - протянул тюремный свищ вроде как со вздохом, - ничего не скажешь, работает. Господи, спаси нас всех и помилуй.
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      - Ну, что же теперь, а?
      Это уже, бллин, я сам себя спрашивал на следующее утро, стоя заворотами белого здания, пристроенного к старой Гостюрьме; светало; одет я был, как тогда, вечером два года назад, в руках держал тостши пакет с немногочисленными пожитками и весьма скромной суммой денег, которыми на первое время милостиво снабдило меня тюремное начальство, будь оно неладно.
      Остаток предыдущего дня утомил меня несказанно: пришлось давать бесконечные интервью перед телекамерами и вспышками фоторепортеров - блесь, блесь, блесь - вновь и вновь я должен был показывать, как меня корчит от одного упоминания о мaхaловкe, нести постыдную тшуш и кaл. Потом я рухнул в постель и чуть ли не в тот же миг, как мне показалось, меня разбудили и сказали, чтобы я выметался, чтобы шел домой, - они, дескать, не хотят больше видеть вашего скромного повествователя, бллин. Ну и вот, стою тут ни свет ни заря, перебираю в левом кармане дeнг, позвякиваю ими и недоуменно соображаю: - Ну, что же теперь, а? Первым делом я решил пойти куда-нибудь позавтракать - все же с утра маковой росинки во рту не держал, так меня старались поскорей выпихнуть на свободу. Всего чашку тшaя и выпил. Гостюрьма располагалась в довольно-таки непотребной части города, однако маленьких рабочих столовок кругом было полно, и вскоре я набрел на одну из них, бллин. Там было мерзко, стояла вонн. c потолка свисала единственная лампочка, засиженная мухами до того, что едва светилась; рабочие по дороге на утреннюю смену рубaли здесь жуткого вида сосиски, с чавканьем запивая их тшajeм и заглатывая один за другим куски хлеба - хрумп-хрумп-хрумп, - а когда хлеб на столе кончался, требовали еще. Девица, которая их обслуживала, была страшненькая, но с большими грудиaми, и некоторые из посетителей то и дело пытались ее с хохотом облапить, она в ответ хихикала, и от одного вида всего этого меня тянуло блeвaнутт. Однако я очень вежливо, джентльменским голосом заказал поджаренного хлеба с джемом и тшajeм, уселся в темном углу и стал есть и пить.
      Пока я питался, в заведение вошел продавец газет, маленький карлик, весь рaскхристaнныи, грязный, преступного вида парень в толстых очках со стальными дужками, одетый в какое-то тряпье цвета заплесневелого смородинового пудинга. Я купил газету, решив для возвращения в колею нормальной жизни сперва узнать, что происходит в мире. Оказавшаяся у меня в руках газета, по всей вероятности, была правительственной, потому что единственное, чему посвящалась вся первая страница, это чтобы каждый непременно приложил все силы для переизбрания правительства на новый срок во время всеобщих выборов, до которых вроде бы оставалось недели две или три. хвастливо расписывалось, как много правительство сделало за последний год, насколько возрос экспорт, какие великие у него успехи на международной арене, как улучшилась социальная защищенность и всякий прочий кaт. Но больше всего правительство кичилось тем, как ему за последние полгода удалось якобы сделать улицы безопаснее для всех законопослушных жителей, кому приходиця ходить по ним вечерами, а достигнуто это было увеличением жалованья полицейским и более строгим отношением полиции к хулиганствующим юнцам, извращенцам и грабителям, и так далее, и тому подобный кaл. Это уже некоторым образом заинтересовало вашего скромного повествователя. А на второй странице оказалась мутная фотография, с которой смотрел на меня некто очень и очень знакомый; на поверку оказалось, что это я сам и есть. Смотрел я с нее мрачно и вроде как испуганно, но это единственно из-за вспышек, которыми мне - блесь-блесь-блесь - то и дело слепили глаза. Подпись гласила, что это первый выпускник нового Государственного Института Исправления Преступных Элементов, излеченный от криминальных инстинктов всего за две недели и ставший теперь законобоязненным добрым гражданином, и дальше все такой же кaт. Чуть дальше здесь же обнаружилась очень хвастливая статья о методе ЛюДовика, о том, какое мудрое у нас правительство и опять всякий кaл. Снова фотография; похоже, и этого человека я знаю: конечно, министр внутренних дел. Он беспардоннейшим образом хвастался, что предвидит наступление эры полной победы над преступностью, когда не надо будет опасаться подлых нападений несовершеннолетних хулиганов, извращенцов, грабителей, и снова кaл в том же духе. Зарычав от ярости, я швырнул газету на пол, и она накрыла лужицы расплесканного тшaя, крошки и отвратительные плевки поганых животных, которые посещали эту столовку. - Ну, что же теперь, а? А что теперь? Видимо, домой, бллин, пора преподнести сюрприз папапе с мамой: сын, дескать, вернулся, снова он в лоне семьи. Потом я лягу на кровать в своем зaкуткe и, слушая прекрасную музыку, подумаю о том, что теперь делать со своей жизннjу. сa день до того представитель комиссии по социальной интеграции выдал мне длинный перечень мeст, куда я мог обратиться в поисках работы, он даже звонил обо мне разным людям, однако у меня, бллин, не было ни малейшего желания прямо сразу начинать вкaлывaтт. Сперва следует тшу+ок отдохнуть, да-да, и спокойно подумать, лежа в кровати под звуки прекрасной музыки.
      Так что вперед, автобусом до центра, потом другим автобусом до Кингсли-авеню, а оттуда до нашего квартала рукой подать. Думаю, вы поверите, что сердце у меня от волнения так и стучало - тук-тук, тук-тук, тук-тук! На улицах было пустынно (раннее зимнее утро), и когда я вошел в вестибюль нашего дома, там не было никого, кроме нaгих тшeловeков и жeнстшин по стенам, занятых трудовыми подвигами. Что удивило ^деня, так это чистота все убрано, подкрашено, не было даже обведенных овалами всяких слов, накарябанных рядом с ро+aми славных тружеников; не было подрисованных к их фигурам непристойных частей тела - куда только подевались все похабствующие мaллтшики с фломастерами. Еще меня удивило, что лифт работал. Едва я нажал кнопку, он загудел и съехал вниз, причем, зайдя в него, я снова удивился, до чего там внутри было чисто.
      Я поднялся на десятый этаж, поглядел на ничуть не изменившуюся дверь под номером 10-8, и у меня даже руки задрожали, когда я вынул из кармана маленький ключик, чтобы отпереть ее. Однако я решительно сунул ключ в скважину, повернул, отворил дверь и вошел, встреченный взглядами трех пар удивленных, почти испуганных глaззjeв, две из которых принадлежали па и ма, но был с ними и еще один вeк, которого я прежде никогда не видел, большой, толстый мужик в рубашке и штанах с подтяжками; расположившись как дома, он прихлебывал тшaи с молоком и хрусть-хрусть хрустел поджаренным хлебом с яичницей. Этот незнакомец заговорил первым:
      - Ты кто такой, приятель? Откуда у тебя ключ взялся? Вон оцюда, пока я тебе мордeр не искровянил. Выйди и постучись. И говори, что нужно, да побыстрее!
      Мама и папа остолбенело застыли - значит, газету еще не прочли, и тут я вспомнил, что газету ведь доставляют уже после того, как папа уйдет на работу. Но тут голос подала мать:
      - Ой! Убежал, удрал! Что же нам делать? Скорее надо звонить в полицию, ой-ей-ей! Ах ты паршивец, гадкий мальчишка, снова ты нас позоришь! - И, провалиться мне на этом самом месте, она как взвоет: - УУУУУ-^УУ-^УУУУУУ" - Но я принялся объяснять, дескать, хотите, можете позвонить в Гостюрьму, проверить, а этот незнакомец сидел и хмурился, глядя на меня так, будто вот-вот двинет меня по мордeр волосатым своим мясистым кулачищем. А я говорю;
      - Может быть, сперва ты ответишь, a корeш? С каких пор ты здесь появился и за каким fигорн? Мне не нравиця тон, которым ты говорил со мной. Смотри у меня! Ну, что скажешь?
      Незнакомцу было лет тридцать или сорок - отвратная рабоче-крестьянская рожa, причем сидит, рот разинул и смотрит на меня, не говоря ни слова. Тут заговорил отец:
      - Ты нас немножко врасплох застал, сын. Надо было известить заранее. Мы думали, тебе еще пять или шесть лет сидеть. Но ты не думай, - закончил он уже совсем печально, - что мы не рады видеть тебя на свободе.
      - А это еще кто такой? - спросил я. - Почему он не отвечает? В чем дело-то, вaстшe?
      - Это Джо, - сказала мать. - Квартирант. Мы ему комнату сдаем, понимаешь? - И вновь запричитала: - О Боже, Боже мой! - Слушай сюда, сказал этот Джо. - Я про тебя все знаю, парень. Знаю, что ты творил, и знаю, сколько принес горя, как поломал жизнь своим бедным родителям. Вернулся, значит? Будешь опять им кровь портить? Так знай, что это - только через мой труп, потому что они для меня как родные, а я им скорее сын, чем просто жилец.
      Раньше я бы на это расхохотался, однако теперь поднявшийся во мне рaздрaж вызвал волну тошноты, тем более что этот вeк на вид был примерно того же возраста, что и мать с отцом, - и. он еще смеет, глядите-ка, этак по-сыновнему пребнимать ее за плечи, мол, защищает, бллин!
      - А, вот, значит, как1 - проговорил я, чувствуя, что сам вот-вот расплачусь. - Ладно, даю тебе пять минут, и чтобы ты сам, твое шмохjо и весь прочий кaл из моей комнаты выметались! - С тем я прямиком шагнул к двери своей комнаты, пока этот увaлeнн не успел остановить меня. Открыл дверь, и у меня сердце прямо чуть на пол не вывалилось, потому что это была уже совсем не моя комната. Вместо развешанных по стенам флагов он всюду поналеплял фотографии боксеров - и поодиночке, и даже целыми командами, где - они стоят и сидят с нагло скрещенными на груди руками, а перед ними серебряный щит с гербом. Потом вижу - еще кое-чего не хватает. Ни проигрывателя, ни стеллажа для дисков, а еще исчезла коробка, где я хранил свои сокровища - бутылки с выпивкой и дуррjу и два сверкающих чистотой шприца. - Ах ты гад вони-литши, ну ты и поработал! - вскричал я. - Куда ты дел мои личные вещи, сволотш поганая? - Это я обращался к Джо, но ответил мне отец:
      - Все твои вещи, сын, забрала полиция. Теперь такой закон насчет компенсации жертвам.
      Очень трудно было бороться с подступающей дурнотой, голова болела кошмарно, во рту пересохло, я схватил со стола бутылку с молоком и присосался, на что Джо неодобрительно заметил: - Свинские у тебя манеры, знаешь ли. А я говорю:
      - Но она же умерла. Какая, еще ей компенсация? - Остались ее кошки, сын, - грустно проговорил отец. - Чтобы за ними было кому присматривать, пока не оглашено завещание, пришлось нанимать специального человека. В общем, полиция распродала твои вещи - одежду и все прочее, чтобы оплатить уход за кошками. Таков закон, сын. Ты, правда, никогда особым уважением к законам не отличался. Я так и сел, а тут еще этот Джо вякает: - Разрешение надо спрашивать, прежде чем сесть, свинья невоспитанная! Ну, я ему сразу в ответ;
      - Заткни свое жирное хиeбaло, боров! - А сам уже еле жив. Решив хоть немного улучшить свое состояние, я после этого стал говорить рассудительно и даже с улыбкой: - Слушай, это все-таки моя комната, разве нет? Это мой дом. Может, вы что-нибудь скажете, па, ма? - Однако они только хмуро на меня поглядывали, у мамы дрожали плечи, ее мокрое от слез лицо морщилось, а отец сказал:
      - Это надо как следует обдумать, сын. Мы не можем просто так взять и выкинуть Джо на улицу, верно ведь? Я в смысле, что у Джо здесь работа, контракт на два года, и мы с ним договор заключили, верно, Джо? & смысле, мы думали, тебе еще долго сидеть в тюрьме, а комната пропадает. - Он явно стыдился собственных слов, это бросалось в глаза. Поэтому я улыбнулся, чуть-чуть вроде как кивнул и говорю:
      - Все понял. Привыкли жить в мире, да еще и с прикормкой. Такие, значит, дела. А родной сын вам вроде как ненужная помеха. - И тут, хоть ешьте меня, хоть режьте мне бeицы, но поверьте, бллин: от жалости к себе я прямо вроде как расплакался. А отец говорит:
      - В общем, видишь ли, сын, Джо заплатил нам за месяц вперед. Я в смысле, что как бы мы ни решили насчет будущего, мы не можем сказать Джо, чтобы он прямо сейчас съехал, правда, Джо? - А этот Джо в ответ:
      - К тому же мне ведь надо и о вас заботиться, ведь вы мне как родные. хорошо ли будет, справедливо ли, если я уйду, бросив вас на милость этого юноши, этого чудовища, которое никогда не было вам настоящим сыном? Вот он сейчас хнычет, но это только уловки его лицемерия. Пусть идет и ищет себе комнату где-нибудь в другом месте. Пусть поймет, насколько пути его неправедны, пусть поймет, что скверный юноша, каким он был всегда, не заслуживает таких чудесных родителей, как вы.
      - Ладно, - вставая, сказал я, по-прежнему весь в слезах. - Теперь хоть знаю, на каком я свете. Никто не любит меня, никому я не нужен. Я страдал, страдал, страдал, и все хотят, чтобы я продолжал страдать. Я понял.
      - Ты заставлял страдать других, - сказал этот Джо. - Это всего лишь справедливо, чтобы ты как следует пострадал сам. Вот здесь, за этим круглым семейным столом, я целыми вечерами слушал рассказы о твоих подвигах, и это было ужасно. Прямо жить после этого не хотелось, ей-богу.
      - И зачем только, - проговорил я, - меня выпустили! Сидел бы себе в тюрьме и сидел. Все, ухожу. Вы больше никогда меня не увидите. Как-нибудь сам проживу, спасибо вам за все. Пусть это ляжет грузом на вашу совесть.
      - Не надо так воспринимать это, сын, - сказал отец, а мать, некрасиво перекосив рот, снова взвыла - УУУУ-^УУ-хуУУУ. - и Джо опять обнял ее за плечи, похлопывая и приговаривая "ну-ну, ну-ну", как бeзумни. Я встал и, весь разбитый, еле дотащился до двери -- пусть сами, бллин, со своей жуткои виной разбираюця.
      2
      Я шел по улице, не зная, куда и зачем иду, все в том же боевом костюме, на который все оборачивались, ежился от холода (был жутко холодный зимний день), и все, чего я хотел, это уйти от всего этого как можно дальше и по возможности не думать вообще ни о чем. Сел в автобус, доехал до центра, потом пешком к Тэй-лор-плейс, а там смотрю - магазин пластинок "мeло-дия", который я так любил посещать когда-то в прошлом, бллин, причем он совершенно не изменился, и, войдя, я даже ожидал увидеть там старого знакомого Энди ну, того лысого и дико тощего вeкa, у которого я всегда покупал диски. Но Энди там теперь не было, бллин, одни визги и вопли нaдцaтых (тинэйджеров, стало быть), которые, пританцовывая, слушали свой излюбленный эстрадный кaл, да и сам стоявший за прилавком продавец был вряд ли старше них; он все время щелкал костяшками пальцев и хихикал, как бeзумни. Я подошел, выждал, когда он удостоит меня взглядом, и говорю:
      - Я бы хотел послушать пластинку с моцартовской Сороковой. - Почему именно это взбрело мне в голову, даже и не знаю, как-то само собой получилось. Продавец говорит; - Сороковой - чего? Я говорю:
      - Симфонией. Симфонией номер сорок в соль миноре.
      - Xон-нaл - выкрикнул один из пританцовывавших нaдцaтых, мальчишка, заросший волосами до самых глаз. - Симфонией! Во дает! А семафории тебе не надо?
      Во мне уже начинал вскипать рaздрaж, но я старался справляться с ним, поэтому изо всех сил улыбался - и стоявшему за прилавком вeку, и приплясывающим шумливым нaдfсaтым. Продавец сказал:
      - Зайди вон в ту кабину, дружище, щас чего-нибудь подберу.
      Я вошел в крошечный зaкут, где покупателям давали прослушивать пластинки, которые они вознамерились купить, и продавец поставил на проигрыватель диск, но то была не Сороковая Моцарта, а моцартовская "Прага" - он, видимо, взял первую попавшуюся ему на полке пластинку Моцарта, отчего я начал всерьез сердиться, но старался совладать с этим чувством из страха перед тошнотой и болью, однако я совсем забыл то, чего забывать как раз не следовало, и теперь мне от этого. было хоть в петлю. Дело в том, что эти сволотши доктора устроили так, что любая музыка, которая навевает всякие там чувства, подымала теперь во мне такую же тошноту, что и всякий вид или поползновение к насилию. А все потому, что в фильмах насилие сопровождалось музыкой. Особенно запомнился мне тот ужaсни нацисцкий фильм с заключительной частью бетховенской Пятой. И вот теперь прекрасный Моцарт превращен в сущий ад. Я выскочил из магазина, за спиной, беснуясь, хохотали нaд+сaтыje, а продавец кричал: "Эй! Эй! Эй! " Но я не обращал внимания, шел, как пьяный, по улице и свернул за угол к молочному бару "коровa". Я знал, что мне нужно.
      зaвeдeниje было по-утреннему почти пусто. Внутри вид непривычный какие-то красные коровы по всем стенам, а за прилавком вeк тоже какой-то незнакомый. Но когда я сказал; "Молоко-плюс, двойное", - этот длиннолицый, гладко выбритый субъект сразу понял, что требуеця. Двойное молоко-плюс я отнес в одну из маленьких кабинок, по всем стенам окаймлявших зaвeдeниje и отгороженных от основного зала вроде как занавесками, там я сел на бархатный стул и принялся прихлебывать. Когда выпил стакан до дна, почувствовал: действует. На не очень-то аккуратно подметенном полу лежал обрывок серебряной бумажки от пачки с цыгaркaми, и у меня глaззя к нему как приклеились. Этот клочок серебра начал расти, расти, расти и стал таким ярким, таким огненным, что пришлось даже сощурить глaззя. Он перерос собой не только кабинку, где я<прохлаждался, но и весь бар "коровa", всю улицу, весь город. Потом он перерос целый мир, бллин, заменил собой всю вселенную, стал морем, в котором плавало все, причем не только когда-либо сотворенное, но и существующее в воображении. До моих ушей начали доноситься всякие звуки и слова, которые я сам же и произносил, вроде: "Дорогие лебляблюбледи, дохлопендрики вас промдырляюця", и всякий прочий кaл. Потом все это серебро пошло как бы волнами, появились цвета, каких никто никогда не видывал, и вроде как в отдалении показалась скульптурная группа, которая придвигалась все ближе и ближе, вся в освещении вроде как ярчайших прожекторов снизу и сверху, бллин. Скульптурная группа изображала Вода или гогa и всех его ангелов и святых, они блестели, как бы отлитые из бронзы, с бородами, большущими крыльями, которые трепыхались вроде как на ветру, так что вряд ли они были из камня или бронзы, a глaзз)a у них были живыми и двигались. Огромные фигуры близились, близились, вот-вот сейчас сомнут меня, раздавят, и я услышал свой собственный голос: "Ииииииии! " И уже чувствую: нет у меня больше ничего - ни одежды, ни тела, ни головы, ни имени - ничего; ух, хорошо, прямо божественно! Тут шум поднялся, будто все рушиця и валиця, а Бог, ангелы и святые принялись вроде как качать мне головами, словно говоря, что сейчас не время, но я должен попытаться снова, а потом все заухмылялись, захихикали и пропали, жаркий всеозаряющий свет стал холодным, и вот я уже снова сижу как сидел за столом перед пустым стаканом и чуть не плачу оттого, что единственный выход, похоже, это смерть.
      Да, понял я, вот оно, вот что мне надо сделать, но как это сделать, я не знал, потому что прежде об этом никогда не думал, бллин. В мешочке с личным имуществом у меня была моя опасная бритвa, но при первой мысли о том, как я проведу ею по своему телу, вжжжжжик, и хлынет красная-красная кровь, меня охватила ужасная тошнота. Нужно придумать что-нибудь ненасильственное, отчего я просто вроде как мирно усну, и не станет вашего скромного повествователя, не будет он больше никому мешать. Я решил, что, может быть, стоит сходить в публичную библе за углом да поискать книжку там про какой-нибудь безболезненный способ расстаться с жизннjу. Я представил себя мертвым, представил, как все меня будут жалеть - па, ма и этот вониутшкa Джо, который занял мое мeс+о, а кроме того, доктор Бродский и доктор Браном, и тот нутряных дел министр и всякие прочие. И хвастливое подлое правительство тоже. С тем я и выкатился на улицу, на зимнюю стужу, а времени было уже за полдень, к двум часам уже - это я понял, увидев большие часы на башне, так что в откииу^шкe я, оказываеця, был дольше, чем мне казалось, - крепенькое мне дали молоко-плюс! Я прошел по бульвару Марганита, свернул на Бутбай-авеню, опять за угол и вот наконец библе. То была поганенькая развалюха, куда я вряд ли заходил хоть раз с тех пор, как мне минуло лет шесть от роду; она делилась на два зала: один - чтобы брать книги на дом, другой - чтобы читать их прямо здесь, весь заваленный газетами и журналами и пропахший старичьем - особой такой воннjу старости и нищеты. кaшки толклись у стеллажей по всей комнате, сопели, рыгали, разговаривали сами с собой, печально перелистывали газетные страницы либо сидели за столами, притворяясь, будто читают журналы, причем некоторые спали, а кое-кто даже громко храпел. Сперва я вроде как забыл, зачем пришел, а лотом меня как стукнуло, что ведь пришел-то я поискать какой-нибудь безболезненный способ сыграть в ящик, и я направился к картотеке. Книг оказалось множество, бллин, но, по названиям судя, вряд ли хоть одна из них годилась в дело. Одну медицинскую книжку я все же выписал, но когда я раскрыл ее, оказалось, что там полно рисунков и фотографий всяких ужaсных ран и болезней, и меня опять слегка затошнило. Так что я отложил ее и взял огромный том Библии, решив, что хоть она, может быть, даст мне кое-какое утешение, как бывало в добрые старые времена в Гостюрьме (не такие уж добрые, да и не старые, но теперь мне казалось, что тюремная жизнь была когда-то очень давно), взял и поплелся за стол читать. Однако все, что я там обнаружил, это распри и ругань евреев с евреями да избиения всех до седьмого колена, и мне снова стало тошнехонько. Тут уж я чуть не расплакался, а сидевший напротив меня кaшкa заметил и говорит: - Что случилось, сынок? В чем дело? - Жить не хочу^ответил я. - Надоело, все надоело. Жизнь эта у меня уже во где сидит!
      Мой сосед по столу сказал: "Тшшшшшшшшш! ", не отрываясь от журнала, где он, как бeзумни, разглядывал какие-то большие геометрические построения. Что-то в нем показалось мне знакомым. А тот, другой кaшкa, и говорит:
      - Ну-ну, такой молодой! Зачем же, ведь у тебя еще все впереди!
      - Ага, - сказал я горестно. - Впереди, как две фальшивых сисски. Сосед по столу снова сказал: "Тшшшшшшшш! ", на сей раз обернувшись, и нас обоих словно током ударило. Я понял, кто это. А он. и говорит, да так громко: "
      - Никогда не забываю очертаний, ей-богу! Любые очертания запоминаю накрепко. Даже столь мерзкие, как у твоей свинской рожи, гад, ну наконец-то ты мне попался!
      Кристаллография, вот оно что. Та самая книга, которую он тогда нес из библе. Искусственная челюсть - хрусть-хрусть. Пиджак - хрясь - и в клочья. Книжки его все врaздрызг, и все по кристаллографии. Ну, думаю, пора оцюда в темпе сматываться, бллин. Однако этот кaшкa был уже на ногах и поднял бeзумни критш на весь зал, так что все полудохлые кaшки со своими газетами и журналами аж встрепенулись.
      - Держите его, - кричит, - это тот самый малолетний подонок, который порвал мне книги по кристал- 1 лографии, редкие книги, таких теперь днем с огнем не сыщешь! - Экий ведь шум поднял, прямо бeзумни. - Подлый трус, типичный малолетний преступник! - кричит. - Он здесь, он среди нас, теперь никуда не денеця! С бандой таких же своих приятелей он избивал меня, пинал и топтал ногами. Раздел меня и разломал мою вставную челюсть! Они хохотали, когда я стонал и истекал кровью! Погнали меня домой голого и растерзанного!
      Как вы знаете, все было не совсем так. Кое-какую одежду мы ему оставили, он был не совсем нaг.
      Я кричу в ответ:
      - Это же два года назад было! Меня за это наказали уже! Я теперь научился! Сюда поглядите, вот мой портрет в газете! ^
      - Наказали, говоришь? - сказал один, вроде как из оцтавных военных. - Да таких, как ты, уничтожать надо. Морить, как крыс! Наказали, как же!
      - Ну хорошо, хорошо, - все еще Пытался урезонить их я. - У всех есть право на собственное мнение. Но я прошу вас меня простить, всех прошу, а мне идти надо. - И я попытался покинуть это прибeжистшe бe-зумных кaшeк. Аспирин, вот что мне было нужно. Сто таблеток аспирина съешь, и крaнты. Продаеця в любой аптеке. Но любитель кристаллографии закричал:
      - Не упускайте его! Мы ему сейчас покажем "наказали", мерзкая малолетняя скотина! Бейте его! - И хотите верьте, хотите нет, бллин, двое или трое старых истуканов, каждый этак лет под девяносто, схватили меня трясущимися рукeрaми, причем меня чуть не выворачивало от болезненной старческой вони, которая исходила от этих полутрупов. Любитель кристаллографии повалил меня и пытался давать мне маленькие слабые толтшоки в лицо, а я силился высвободиться и смыться, но старческие рукeры держали меня крепче, чем можно было себе представить. Потом и другие кaшки, отделяясь мало-помалу от стендов с газетами, заковыляли ко мне, чтобы вашему скромному повествователю не показалось мало. И все кричали что-то вроде: "Убей его, топчи его, по зубам его, по роже! " и прочий кaл, но меня-то не проведешь, я понимал, в чем дело. Для них это был шанс отыграться за свою старость, отомстить молодости. А другие повторяли: "Бедный старина Джек, он ведь чуть не убил старого Джека, свинья такая! " и тому подобное, словно это было чуть не вчера. хотя для них-то это вроде как вчера и было. Я оказался посреди волнующегося моря из старых вониутших тел, кaшки тянулись ко мне слабыми ручонками, норовили зацепить когтем, кричали и пыхтели, а этот мой кристальный друг бился впереди всех, выдавая мне толтшок за толтшокорн. А я не осмеливался ничего предпринять, ни единым движением им ответить, бллин, потому что мне лучше было, чтобы меня били и терзали, чем снова испытать ужасную тошноту и боль, хотя, конечно же, сам факт происходящего насилия заставлял тошноту выползать откуда-то из-за угла, как бы в раздумье, то ли наброситься на меня в открытую, то ли скрыться обратно.
      Тут появился библетекарь, довольно молодой еще вeк, и закричал:
      - Что тут происходит? Прекратите немедленно! Это читальный зал! - Но никто на него не обращал внимания. Тогда библетекарь сказал: - Ладно, звоню в полицию. -- И тогда я заорал что есть мочи, никогда в жизни я так неорал:
      - Да! Да! Да1 Сделайте это, защитите меня от этих чокнутых стариков!
      Я решил, что библетекарь, который явно не рвался. принять участие в избиении, вызволит меня из когтей этих старых безумцев; он повернулся и ушел в свою конторку или где там у него стоял телефон. Старики к этому моменту уже изрядно выдохлись, и я мог бы левым мизинцем их всех раскидать, но я позволял держать себя, лежал спокойно, с закрытыми глазами, терпел их слабые толтшоки в лицо и слушал одышливые старческие голоса: "Мерзавец, малолетний убийца, хулиган, вор, убить его мало! " Потом мне достался такой болезненный толтшок в нос, что, сказав себе "ну вас к черту", я открыл глаза и стал биться по-настоящему, так что вскоре без особого труда вырвался и кинулся в коридор. Но старичье, Чуть не помирая от одышки, кинулось толпой следом, грозя вновь поймать вашего скромного повествователя в свои трясущиеся звериные когти. Меня снова свалили на пол и начали пинать, а потом донеслись голоса помоложе: "хватит вам, ладно, прекратите", - и я понял, что прибыла полиция.
      3
      Состояние у меня было, бллин, полуобморочное, виделось все нечетко, но мне сразу показалось, что этих ментов я где-то уже видел. Того, что вывел меня, приговаривая "ну-ну, ну-ну", за дверь публичной библе, я не знал вовсе, мне только показалось, что для мента он что-то больно уж молод. Зато двое других со спины показались мне смутно знакомыми. Они с явным удовольствием вклинились в толпу кaшeк и принялись охаживать тех плетками, покрикивая: "А ну, драчуны! А ну, вот, будете знать, как нарушать спокойствие в публичном месте, паршивцы этакие! " Одышливо кашляющих и еле живых кaшeк они загнали обратно в читальный зал и, все еще хохоча и радуясь представившемуся им развлечению, повернулись ко мне. Старший из двоих сказал:
      - Так-так-так-так! Неужто коротышка Алекс? Давненько не виделись, корeш. Как жизнь?
      Я был чуть не в обмороке, форма и шиeм мешали понять, кто это, но лицо и голос казались очень знакомыми. Тогда я поглядел на второго, и тут уж, когда мне бросилась в глаза его идецкая ухмылка, насчет него сомнений не возникло. Тогда, все больше и. больше цепенея, я вновь оглянулся на того, который так-такал. Им оказался толстяк Биллибой, мой заклятый враг. А другой был, разумееця. Тем, мой бывший друг и тоже в прошлом враг толстого козлины Биллибоя, а теперь мент в форме^ в шлеме и с хлыстом для поддержания порядка. Я сказал: - Ой, нет)
      - Ага, удивился! - И старина Тем разразился своим ухающим хохотом, который я так хорошо помнил: - Ух-ха-ха-ха!
      - Не может быть, - вырвалось у меня. - Этого же не может быть. Я не верю!
      - Разуй глaззял - осклабился Биллибой. - Все без обмана. Ловкость рук и никакого мошенства, корeш. Обычная работа для ребят, которым приспело время где-то работать. Служим вот в полиции.
      - Но вы же еще пaцaны, - возразил я. - Вы слишком молодые. В полицию не берут в нашем возрасте.
      - В каком еще таком "нашем"?! - с некоторой обидой проговорил подлыи мент Тем. Я просто ушам не верил, не мог, бллин, поверить, да и только. Время идет, растем, - пояснил он. - А кроме того, ты ведь всегда был среди нас младшим. Вот мы, глядишь, и выросли.
      - Бред какой-то? - прошептал я. Тем временем Биллибой, мент Биллибой (в голове не укладываеця! ), обратился к молодому менту, который держал меня и которого я вроде как раньше не знал:
      - Пожалуй, - говорит, - будет лучше, Реке, если мы отдадим ему кое-какой старый должок. Между нами мальчиками, как говориця. Везти его в участок - только морока лишняя. Ты о нем вряд ли слышал, а я его хорошо знаю, это у него старые заморочки.
      Нападает на престарелых и беззащитных, ну и нарвался, наконец. Но мы поговорим с ним от имени Государства.
      - О чем вы? - промямлил я, не в силах поверить собственным ушaм. Ребята, они же сами на меня напали! Ну скажите, ведь вы не можете быть на их стороне! Ведь это не так. Тем? Там был кaшкa, с которым мы пошустрили когда-то в прежние времена, и теперь, через столько времени, он решил отомстить мне.
      - Лучше поздно, чем никогда, - сказал Тем. - Вообще-то я те времена помню плохо. И, кстати, перестань звать меня "Тем". Зови сержантом.
      - Но кое-кого мы все-таки помним, - в тон ему продолжил Биллибой. Он уже не был таким толстяком, как когда-то. - Кое-кого из мальчиков-хулиганчиков, очень лихо управлявшихся с опасной бритвой; к ногтю его, к ногтю! - И они, крепко взявшись, вывели меня на улицу. Там их ждала патрульная машина, а этот самый Реке оказался шофером. Они забросили меня в фургон, причем я никак не мог отделаться от ощущения, что все это всего лишь шутка, что Тем сейчас стянет с головы полицейский шлем и захохочет ух-ха-ха-ха! Но он сидел молча. А я, стараясь рассеять закопошившийся во мне стрaх, говорю:
      -- Слушай, а как наш Пит поживает, что с Питом? Про Джорджика я слышал, с Джорджиком это очень печально вышло.
      - Пит? Пит, говоришь? - отозвался Тем. - Имя вроде знакомое...
      Вижу, машина едет прочь от города. Я говорю: - Куда это мы едем?
      Биллибой со своего места рядом с шофером обернулся и говорит:
      - Еще не вечер. Съездим за город, погуляем тшуток; зима, конечно, я понимаю, уныло, однако все ж таки природа. Да и то сказать, вряд ли полезно всему городу видеть, как мы старые долги отдаем. К тому же сорить на тротуарах, тем более бросать на них падаль, негоже, ох, негоже! - И он вновь отвернулся.
      - Да ну, - сказал я, - что-то я вас совершенно не понимаю. Прежние времена позади. За то, что я тогда делал, меня уже наказали. Меня вылечили!
      - Про это нам читали, - сказал Тем. - Старшой нам все прочитал насчет этого. Оченно, говорит, хороший способ. - Вам читали, - повторил за ним я, слегка язвительно. - Ты все такой же темный, сам читать так и не выучился?
      - Ну, нет, - проговорил Тем очень спокойно и даже как-то удрученно. - Так говорить не стоит. Не советую, дружище. - И он тут же выдал мне боллшои тол+шок прямо в клиув, так что кровь сразу кап-кап-кап красная-красная.
      - Никогда у меня не было к тебе доверия, - с обидой проговорил я, вытирая нос тыльной стороной ладони. - Всегда я был оди ноки.
      - Ну вот, годиця, - сказал Биллибой. " Мы были уже за городом, вокруг голые деревья, птички время от времени чирикают, а вдалеке гудит какая-то сельскохозяйственная машина. Зима была в самом разгаре, смеркалось. Вокруг ни людей, ни животных. Только мы четверо.
      - Вылазь, Алекс, - приказал Тем. - Немножко надо подрассчитаться.
      Все время, пока они со мной возились, шофер сидел за рулем машины, курил fсыгaрки и почитывал какую-то книжечку. В кабине у него горел свет, чтобы видeтт. На то, что с вашим скромным повествователем делали Биллибой и Тем, он никакого внимания не обращал. Не буду сейчас вдаваться в детали, вспомню только про чириканье птичек в голых ветвях, рокот какой-то там сельхозтехники и звуки нескончаемого пыхтенья и ударов. При свете автомобильных фар я видел туман от их дыхания, а в кабине шофер совершенно спокойно переворачивал страницы. Долго они, бллин, меня обрабатывали. Потом Биллибой или Тем, не помню уж который из них, говорит:
      - Ладно, хватит, корeш, по-моему, довольно, как ты думаешь? - И они напоследок каждый по разу врезали мне толтшок в лицо, я повалился и остался лежать на прошлогодней траве. холод стоял жутки, но я его не чувствовал. Потом они вытерли руки, снова надели кителя и шлемы и сели в машину.
      - Когда-нибудь еще встретимся, Алекс, - проронил Биллибой, а Тем разразился своим клоунским смехом. Шофер дочитал страницу, отложил книжку, потом завел мотор, и они уехали в сторону города, причем оба - и бывший мой друг, и бывший враг - на прощанье сделали ручкой. А я остался лежать в полном о^рубe. Боль подступила не сразу, навалилась, меня всего скорчило, а тут еще пошел ледяной дождь. Людей поблизости видно не было, не было ни домов, ни даже огонечка. Куда же мне идти, бездомному и почти без дeнe) в карманах? И я от жалости к себе заплакал: ууух-хуу-хууу. Потом встал и поплелся прочь.
      4
      Дом, дом, дом - вот все, что мне было нужно, и как раз именно "ДОМ" попался мне на пути, бллин. Я брел сквозь тьму не по-городскому, а просто напрямик, туда, откуда доносился шум сельскохозяйственной машины. Вышел в результате к какому-то поселку, который показался мне смутно знакомым, однако поселки - они все похожи, особенно в темноте. Несколько домиков, пивная, а в самом конце поселка, слегка этак на отшибе - небольшой коттеджик, и на его воротах название: "ДОМ". Под ледяным дождем я вымок до нитки, так что мой боевой костюм уже не выглядел супермодным, теперь я в нем скорей похож был на мокрую курицу, тем более что моя роскошная шeвeлиу-рa превратилась в нашлепку, будто какой-то кaл распластан по голове, a мордeр был, надо полагать, изукрашен ссадинами и синяками; трогая языком зуббя, я обнаружил, что некоторые шатаюця. Все тело у меня ныло и болело, ужaсно хотелось пить, и я ловил ротом ледяные капли, а в желудке пело и ворчало оттого, что я с утра не ел, да и утром-то поел довольно-таки, бллин, условно.
      "ДОМ"; что ж, дом так дом - может быть, там и люди найдуця, кто бы помог мне. Я отворил калитку и захлюпал под дождем, переходящим в снег, по дорожке, потом тихонько, жалобно постучал в дверь. Никто не отозвался, и я постучал тшутмшутт сильнее и дольше, после чего послышались шаги. Дверь отворилась, и мужской голос спросил: "Да, что такое? "
      - О, - взмолился я, - пожалуйста, помогите. Меня избили полицейские и оставили умирать на дороге. Пожалуйста, дайте мне чего-нибудь выпить и погреться у огня, сэр, прошу вас.
      Дверь полностью отворилась, за ней был мягкий свет и доносилось тресь-тресь поленьев, горевших в камине. - Входите, - сказал открывший дверь, - кто бы вы ни были. Помоги вам Господь, бедняга, входите, дайте на вас взглянуть.
      Я еле переступил порог, причем не очень-то и притворялся, бллин, я действительно чувствовал себя хуже некуда. Добрый этот вeк обхватил меня руками за плечи и помог добрести до комнаты, где горел камин, и уж тут-то я сразу понял, где я и почему надпись "ДОМ" над воротами показалась мне такой знакомой. Я поглядел на хозяина, который тоже смотрел на меня, да так сочувственно, и теперь я его тоже вспомнил. Меня-то он, конечно, не припомнит, потому что в те беззаботные. денечки мы с моими так называемыми друзьями на все большие дрaцинги, крaстинги и прочие всякие выступления ходили в масках. хозяин был низкорослый очкастый вeк среднего возраста лет тридцати, а может, сорока или пятидесяти.
      - Сядьте к огню, - сказал он, - а я принесу вам виски и теплой воды. Боже ты мой, надо же, как вас отделали! - И он вновь окинул меня сочувственным взглядом.
      - Полицейские, - буркнул я. - Чертовы гады полицейские.
      - Еще одна жертва, - проговорил он со вздохом. - Жертва эпохи. Сейчас принесу виски, а потом я должен немножко промыть вам раны. - И вышел. Я оглядел маленькую уютную комнатку. Почти сплошь книги, камин, пара стульев, а женской руки как-то не заметно. На столе пишущая машинка, множество скомканных бумажек, и мне сразу вспомнилось, что этот вeкписатель. "Заводной апельсин" - вот он что писал тогда. Даже забавно, что я это вспомнил. Но выдавать себя не следовало, потому что нынче мне без его помощи и доброты - никуда. Подлые гриaзныje выродки в той беленькой больничке сделали меня таким, что теперь мне без доброты и помощи хоть пропадай, они даже так сделали, чтобы я и сам не мог не предлагать другим. помощь и доброту, если кому-нибудь таковая понадобиця.
      - Ну вот, готово, - сказал хозяин, вернувшись. Он дал мне горячее подкрепляющее питье в стакане, и мне стало получше, потом промыл мне ссадины на лицe. Потом говорит:
      - Теперь в горячую ванну, я сейчас вам воды напущу, а потом за ужином все расскажете; я приготовлю, пока вы в ванне.
      Во, бллин, я от такой доброты аж чуть не всплакнул, и он, видимо, заметил в моих глaззях слезы, потому что сказал: "Ну-ну-ну" и потрепал меня по плечу.
      В общем, поднялся я на второй этаж, залез в ванну, а он принес мне пижаму и халат, согретые у огня, и еще пару очень поношенных тапок. Теперь, бллин, несмотря на всю ломоту и боль, я определенно чувствовал, что скоро мне будет гораздо лучше. Спустившись, я обнаружил, что на стол уже накрыто; ножи, вилки, хлеб, бутылка соуса "Прима", и вот он уже несет зaмeтшa-тeллнуjу яичницу с ломтиками ветчины и сосисок и большие кружки горячего сладкого тшaя с молоком. Я прямо разнежился: тепло, еда, а я оказался жутко голодным, так что после яичницы я умял ломтик за лорнти-ком весь хлеб, намазывая его маслом и клубничным джемом из большой банки.
      - Здорово! - сказал я. - Как же мне вас отблагодарить?
      - Мне кажеця, я знаю, кто вы, - сказал он. -- Если вы действительно тот, за кого я вас принимаю, то вы, друг мой, попали прямо по адресу. Это ведь ваше фото в сегодняшних газетах? Если так, то вас сюда послало само провидение. Вас пытали в тюрьме, потом выкинули, и теперь вас взялись мучить полицейские. Бедный мальчик, у меня, на вас глядя, сердце кровью обливаеця.
      От этих слов, бллин, я прямо так и онемел, аж челюсть отпала.
      - Вы не первый, кто пришел сюда в минуту несчастья, - продолжал он. - Окрестности нашего поселка полиция почему-то избрала любимым местом для своих расправ. Но это просто перст Божий, что и вы, тоже своего рода жертва, пришли сюда. Но, может быть, вы что-то слышали обо мне?
      Мне надо было соблюдать осторожность, бллин, и я сказал:
      - Я слышал про "Заводной апельсин". Я его не читал, но слышал о нем.
      - О! - воскликнул он, и его лицо просияло, как медный таз в ясный полдень. - Ну, теперь о себе расскажите.
      - Да особенно-то рассказывать мне нечего, сэр, - как бы скромничая, промямлил я. - Так, были кое-какие шалости, ребячество в общем-то, и в результате мои так называемые друзья уговорили меня - или даже скорей заставили - ворваться в дом к одной старой птицe - то есть в смысле леди. Плохого-то я ничего не хотел. К несчастью, когда эта леди вышвыривала меня вон, куда я и сам, по своей воле бы вышел, ее бедное доброе сердце не выдержало, и она вскоре умерла. Меня обвинили в том, что я оказался причиной ее смерти. Ну и посадили в тюрьму, сэр. - Да-да-да-да, дальше, дальше! Там меня выбрал министр нутряных, или внутря-ных, или каких еще там дел, и на мне стали испытывать этот самый метод Людовика.
      - Вот-вот, о нем расскажите, - весь загорелся он и придвинулся ко мне ближе, попав рукавом свитера в перепачканную джемом тарелку, которую я от себя отодвинул. Ну, я ему и рассказал. Все как есть, бллин, рассказал. Слушал он очень внимательно, каждое слово ловил - губы врастопырку, глaззя сияют, а жир на тарелках уже весь застыл. Когда я закончил, он встал и, убирая посуду, все что-то кивал и хмыкал себе под нос. - Да я сам уберу, сэр, мне запросто. - Нет-нет, отдыхай, отдыхай, парень, - отозвался он, так открутив кран, что оттуда рванул кипяток пополам с паром. - Ты, надо полагать, очень грешен, но наказание оказалось совершенно несоразмерным. Они тебя я даже не знаю во что превратили. Лишили человеческой сущности. У тебя больше нет свободы выбора. Тебя сделали способным лишь на социально приемлемые действия, сделали машиной, производящей добродетель. И вот еще что ясно видиця: маргинальные эффекты. Музыка, половая любовь, литература и искусство - все это теперь для тебя источник не удовольствия, а только лишь боли.
      - Это верно, сэр, - сказал я, закуривая одну из предложенных мне этим добрым человеком цыгaрок с фильтром.
      - Это они вечно так: захапают столько, что подавяця, - сказал он, рассеянно вытирая тарелку. - Но даже само их намерение уже грех. Человек без свободы выбора - это не человек.
      - Вот и свищ мне тоже так говорил, сэр, - подтвердил я. - То есть в смысле тюремный священник.
      -- А? Что? Ну конечно, разумееця. Он-то понятно, иначе какой же он был бы христианин! Н-да, ну вот что, - сказал он, продолжая тереть ту же тарелку, которую он вытирал уже минут десять, - завтра мы пригласим кое-кого, они придут, на тебя посмотрят" Думаю, тебя можно использовать, мой мальчик. Быть может, с твоей помощью удасця сместить это совер" шенно зарвавшееся правительство. Превращение нормального молодого человека в заводную игрушку не может рассматриваться как триумф правительства, каким бы оно ни было, если только оно открыто не превозносит свою жестокость. - При этом он все еще вытирал ту же тарелку. Я говорю:
      - Сэр, вы вытираете одну и ту же тарелку, сэр. Я с вами согласен, сэр, насчет жестокости. Наше правительство, сэр, похоже, очень жестокое.
      - Тьфу ты, - спохватился он, словно впервые увидев в своих руках тарелку, и отложил ее. - Все никак не привыкну, - говорит, - по хозяйству управляться. Раньше этим жена занималась, а я только книжки писал.
      - Жена, сэр? Она что, ушла от вас, бросила? - Мне действительно интересно было узнать про его жену, я ее хорошо помнил.
      - Да, ушла, - сказал он громко и горестно. - Умерла она, вот ведь какое дело. Ее жестоко избили и изнасиловали. Шок оказался слишком силен. Убили прямо здесь, в этом доме. - Его руки, сжимавшие полотенце, дрожали. - В соседней комнате. Нелегко было заставить себя продолжать тут жить дальше, но она бы сама хотела, чтобы я жил здесь, где все пронизано светлой памятью о ней. Да, да, да. Бедная девочка.
      Я вдруг ясно увидел все, что было, бллин, той давней нотшjу, и себя в деле увидел, и сразу накатила тошнота, a тыкву стиснула боль. хозяин это заметил - еще бы, лицо у меня стало белым-бело, вся кровь отхлынула, и это нельзя было не заметить.
      - Идите-ка спать, - сочувственно сказал он. - Я вам постелил в вашей комнате. Бедный, бедный мальчик, как много вам пришлось вынести. Жертва эпохи, такая же, как и она. Бедная, бедная, бедная девочка.
      5
      Ночью я замечательно выспался, бллин, вообще без никаких снов, утро выдалось очень ясным и морозным, а снизу доносилась аппетитная вонн завтрака, который жарили не кухне в первом этаже. Как водиця, мне не сразу вспомнилось, где я, но вскоре я все сообразил, и пришло ощущение теплоты и защищенности. Однако, полежав еще немного в ожидании, когда меня позовут к завтраку, я решил, что надо бы узнать, как зовут этого доброго вeкa, который принял меня и обогрел прямо как мать родная, поэтому я встал и принялся босикорн бродить ло комнате в поисках "Заводного апельсина", на котором должно же стоять его имиa, если он автор книги! Но в моей комнате ничего, кроме кровати, стула и настольной лампы, не было, поэтому я зашел в комнату хозяина, которая была по соседству, и там первым делом увидел на стенке его жену - огромное увеличенное фото, так что мне опять стало немножко не по себе от воспоминаний. Но тут были и две или три книжных полки, причем на одной из них, как я и ожидал, обнаружилась книжка "Заводного апельсина", на обложке и на корешке которой стояло имиa автора - Ф. Александр. Боже праведный, - подумал я, - он тоже Алекс! Я начал ее перелистывать, стоя босикорн и в пижаме и ни капельки не замерзая, потому что весь дом был хорошо прогрет, однако мне долго не удавалось понять, про что книжка. Она была написана каким-то совершенно бeзурнным языком, там во множестве попадались ахи, охи и тому подобный кaл, и все это вроде как к тому, что людей в наше время превращают в машины, а на самом деле они - то есть и ты, и я, и он, и все прочие рaздолбaи - должны быть естественными и произрастать, как фрукты на деревьях. Ф. Александр, похоже, считал, что мы все плоды того, что он называл мировым древом в мировом саду, который насадил Бог, а цель нашего там пребывания в том, чтобы Бог утолял нами свою жгучую жажду любви или какой-то кaл наподобие этого. Вся эта абракадабра мне совсем не понравилась, бллин, и я подумал, до чего же на самом-то деле этот Ф. Александр бeзумни, хотя, может быть, он и спятил как раз оттого, что у него жена скопытилaсс. Но тут он позвал меня вниз совершенно здравым таким нормальным голосом, в котором была и радость, и любовь, и всякий прочий кaл, ну и ваш скромный повествователь к нему спустился.
      - Долго спите! - сказал он, ковыряя ложечкой яйцо всмятку и одновременно снимая с гриля поджаренный ломтик черного хлеба. - Без малого десять. Я уже не первый час на ногах, поработать успел. - Новую книжку писали? - поинтересовался я.
      - Нет-нет, сейчас - нет, - ответил он. Мы мирно уселись, принявшись хрустеть скорлупой и поджаренным хлебом, запивая завтрак молоком и тшajeм из большущих обjомистых кружек. - Звонил тут кое-кому по телефону.
      - Я думал, у вас нет телефона, - сказал я, целиком занявшись выковыриванием яйца и совершенно не следя за своими словами.
      - Почему это? - спросил он, вдруг насторожившись как какое-то верткое животное, ложечка так и застыла у него в руке. - Почему вы думали, что у меня нет телефона?
      - Да нет, - сказал я, - нипочему, просто так. - Сказал, а сам думаю: интересно, бллин, много ли он запомнил из начальной стадии той нотши, когда я подошел к двери со старой сказкой про то, что надо позвонить, вызвать врача, а она ответила, что телефона нет. Он оч-чень этак внимательно на меня глянул, но потом опять стал вроде как добрым и дружелюбным и принялся доедать яйца. Пожевал-пожевал и говорит:
      - Ну так вот, значит, я позвонил нескольким людям, которых может заинтересовать ваша история. Вы можете стать очень мощным оружием, в том смысле, чтобы наше подлое правительство лишилось всяких шансов на предстоящих выборах. Один из главных козырей правительства - то, как оно последние несколько месяцев теснит преступность. - Он снова внимательно посмотрел на меня поверх наполовину выеденного яйца, и вновь я подумал: вдруг он знает, какую роль я сыграл в его жизни. Однако он как ни в чем не бывало продолжал: - Брутальных хулиганствующих юнцов стали привлекать для работы в полиции. Вовсю начали разрабатывать антигуманные и разрушающие личность методы перевоспитания. - И пошел чесать, и пошел, да все такие слова научные, бллин, и этакий бeзумни блеск в глазах. - Мы, - говорит, уже все это видели. В других странах пока что. Но это ж ведь лиха беда начало. И оглянуться не успеем, как получим на свою голову весь аппарат тоталитаризма. - Эк, думаю, его зацепило-то, а сам потихоньку желток выедаю да тостом захрупываю.
      - А я-то, - говорю, - тут при чем, сэр? - Вы? - слегка тормознулсиa он, все так же Ье-зумно блуждая взглядом. - Вы живое свидетельство их дьявольских козней. Народ, обычные простые люди должны знать, они понять должны... - Бросив завтрак, хозяин встал и заходил по кухне от раковины к кладовке, продолжая громко витийствовать; - Разве хотят они, чтобы их сыновья становились такими же несчастными жертвами, как вы? Не само ли правительство теперь будет решать, что есть преступление, а что нет, выкачивая жизнь, силу и волю из каждого, кого оно сочтет потенциальным нарушителем своего спокойствия? - Тут он несколько приуспокоился, но к выковыриванию желтка не возвращался. - Я статью написал, - говорит, сегодня утром, пока вы спали. Через денек-другой выйдет, вкупе с фотографией, где вы избиты и замучены. Вам надо ее подписать, мой мальчик, там полный отчет о том, что с вами сделали.
      - Да вам-то с этого, - говорю, - что толку, сэр? Ну, в смысле, кроме бaбок, которые вам за эту вашу статью заплатят? Я к тому, что зачем вам против этого самого правительства так уж упираться, если мне, конечно, позволено спрашивать?
      Он ухватился за край стола и, скрипнув прокуренными желтыми зуббями, говорит:
      - Кто-то должен бороться! Великие традиции свободы требуют защиты. Я не фанатик. Но когда вижу подлость, я ее стремлюсь уничтожить. Всякие партийные идеи - ерунда. Главное - традиции свободы. Простые люди расстаюця с ними, не моргнув глазом. За спокойную жизнь готовы продать свободу. Поэтому их надо подкалывать, подкалывать! - и с этими словами, бллин, он схватил вилку и ткнул ею - рaзи рaз! - в стену, так что она даже согнулась. Отшвырнул на пол. Вкрадчиво сказал: - Питайся, питайся получше, мой мальчик, бедная ты жертва эпохи! - отчего я с совершенной ясностью понял, что он близок к помешательству. - Ешь, ешь. Вот, мое яйцо тоже съешь. Однако я не унимался:
      - А мне что с этого будет? Меня сделают снова нормальным человеком? Я смогу снова слушать хоральную симфонию без тошноты и боли? Смогу я снова жить нормальной жизннjу? Со мной-то как? 1 Он бросил на меня такой взгляд, бллин, будто совершенно об этом не думал, будто моя жизнн вообще ерунда, если сравнивать с ней Свободу и всякий прочий кaл; в его взгляде сквозило какое-то даже удивление, что я сказал то, что сказал, словно я проявил
      - Нет-нет, сейчас - нет, - ответил он. Мы мирно уселись, принявшись хрустеть скорлупой и поджаренным хлебом, запивая завтрак молоком и тшajeм из большущих обjорнислых кружек. - Звонил тут кое-кому по телефону.
      - Я думал, у вас нет телефона, - сказал я, целиком занявшись выковыриванием яйца и совершенно не следя за своими словами.
      - Почему это? - спросил он, вдруг насторожившись как какое-то верткое животное, ложечка так и застыла у него в руке. - Почему вы думали, что у меня нет телефона?
      - Да нет, - сказал я, - нипочему, просто так. - Сказал, а сам думаю: интересно, бллин, много ли он запомнил из начальной стадии той нотши, когда я подошел к двери со старой сказкой про то, что надо позвонить, вызвать врача, а она ответила, что телефона нет. Он оч-чень этак внимательно на меня глянул, но потом опять стал вроде как добрым и дружелюбным и принялся доедать яйца. Пожевал-пожевал и говорит:
      - Ну так вот, значит, я позвонил нескольким людям, которых может заинтересовать ваша история. Вы можете стать очень мощным оружием, в том смысле, чтобы наше подлое правительство лишилось всяких шансов на предстоящих выборах. Один из главных козырей прави^льства - то, как оно последние несколько месяцев теснит преступность. - Он снова внимательно посмотрел на меня поверх наполовину выеденного яйца, и вновь я подумал: вдруг он знает, какую роль я сыграл в его жизни. Однако он как ни в чем не бывало продолжал: - Брутальных хулиганствующих юнцов стали привлекать для работы в полиции. Вовсю начали разрабатывать антигуманные и разрушающие личность методы перевоспитания. - И пошел чесать, и пошел, да все такие слова научные, бллин, и этакий бeзумни блеск в глазах. - Мы, - говорит, уже все это видели. В других странах пока что. Но это ж ведь лиха беда начало. И оглянуться не успеем, как получим на свою голову весь аппарат тоталитаризма. - Эк, думаю, его зацепило-то, а сам потихоньку желток выедаю да тостом захрупываю.
      - А я-то, - говорю, - тут при чем, сэр? - Вы? - слегка тормознулсиa он, все так же Ье-зумно блуждая взглядом. - Вы живое свидетельство их дьявольских козней. Народ, обычные простые люди должны знать, они понять должны... - Бросив завтрак, хозяин встал и заходил по кухне от раковины к кладовке, продолжая громко витийствовать; - Разве хотят они, чтобы их сыновья становились такими же несчастными жертвами, как вы? Не само ли правительство теперь будет решать, что есть преступление, а что нет, выкачивая жизнь, силу и волю из каждого, кого оно сочтет потенциальным нарушителем своего спокойствия? - Тут он несколько приуспокоился, но к выковыриванию желтка не возвращался. - Я статью написал, - говорит, сегодня утром, пока вы спали. Через денек-другой выйдет, вкупе с фотографией, где вы избиты и замучены. Вам надо ее подписать, мой мальчик, там полный отчет о том, что с вами сделали.
      - Да вам-то с этого, - говорю, - что толку, сэр? Ну, в смысле, кроме бaбок, которые вам за эту вашу статью заплатят? Я к тому, что зачем вам против этого самого правительства так уж упираться, если мне, конечно, позволено спрашивать?
      Он ухватился за край стола и, скрипнув прокуренными желтыми зуббями, говорит:
      - Кто-то должен бороться! Великие традиции свободы требуют защиты. Я не фанатик. Но когда вижу подлость, я ее стремлюсь уничтожить. Всякие партийные идеи - ерунда. Главное - традиции свободы. Простые люди расстаюця с ними, не моргнув глазом. За спокойную жизнь готовы продать свободу. Поэтому их надо подкалывать, подкалывать! - и с этими словами, бллин, он схватил вилку и ткнул ею - рaз! рaз! - в стену, так что она даже согнулась. Отшвырнул на пол. Вкрадчиво сказал: - Питайся, питайся получше, мой мальчик, бедная ты жертва эпохи! - отчего я с совершенной ясностью понял, что он близок к помешательству. - Ешь, ешь. Вот, мое яйцо тоже съешь. Однако я не унимался:
      - А мне что с этого будет? Меня сделают снова нормальным человеком? Я смогу снова слушать хоральную симфонию без тошноты и боли? Смогу я снова жить нормальной жизннjу? Со мной-то как? 1 Он бросил на меня такой взгляд, бллин, будто совершенно об этом не думал, будто моя жизнн вообще ерунда, если сравнивать с ней Свободу и всякий прочий кaл; в его взгляде сквозило какое-то даже удивление, что я сказал то, что сказал, словно я проявил недопустимый эгоизм, требуя чего-то для себя. Потом говорит:
      - А, да. Ну, ты живой свидетель, мой мальчик. Доедай завтрак и пойдем, посмотришь, что я написал - статья пойдет в "Уикли Трампет" под твоим именем.
      Н-да, бллин, а написал он, оказываеця, длинную и очень слезливую пaрaшу; я читал ее вне себя от жалости к бедненькому мaллтшику, который рассказывал о своих страданиях и о том, как правительство выкачало из него всю волю к жизни, а потому, дескать, народ должен не допустить, чтобы им правило такое злонамеренное и подлое руководство, а сам этот бедный страдающий мaллтшик был, конечно же, не кто иной, как в. с. п" то есть ваш скромный повествователь.
      - Очень хорошо, - сказал я. - Просто бaлдеж. Вы прямо виртуоз пера, пaпик.
      В ответ он этак с прищуром глянул на меня и говорит:
      - Что-что? - будто он меня не расслышал. - А, это... - говорю. Это такой жаргон у нaдцa-тых. Все тинэйджеры на этом языке изъясняюця.
      Потом он пошел на кухню мыть посуду, а я остался, сидя по-прежнему в пижамном одеянии и в тапках и ожидая, что будет в отношении меня предприниматься дальше, потому что у самого у меня планов не было никаких, бллин.
      Когда, от двери донеслось дилинь-дилинь-дилинь-канье звонка, Ф. Александр Великий был все еще на кухне.
      - Вот! - воскликнул он, выходя с полотенцем в руках. - Это к нам с тобой. Открываю. - Ну, отворил, впустил; в коридоре послышались дружеские привецтвия, всякие там ха-ха-ха, и погода отвратная, и как дела, и тому подобный кaл, а потом они вошли в комнату, где был камин, книжка и статья о том, как я настрадался, увидели меня, заахали. Пришедших было трое, и Ф. Алекс назвал мне их имeнa. Один был 3. Долин - одышливый прокуренный толстячок, кругленький, в больших роговых очках, все время перхающий кaши-кaшл-кaши - с окурком цыгaрки во рту; он все время сыпал себе на пиджак пепел и тут же смахивал его суетливыми рукeрaми. Другой был Неразберипоймешь Рубинштейн - высоченный учтивый стaр! кaшкa с джентльменским выговором и круглой бородкой. И, наконец, Д. Б. Да-Сильва быстрые движения и парфюмерная вонн. Все они долго и внимательно меня разглядывали и, казалось, результатами осмотра остались довольны до чрезвычайности. 3. Долин сказал:
      - Что ж, прекрасно, прекрасно. Этот мальчик может оказаться орудием весьма действенным. Впрочем, не повредило бы, если б он выглядел похуже и поглупее - этаким, знаете ли, зомби. Делу пошло бы на пользу. Надо будет что-нибудь в этом направлении предпринять, и непременно!
      тре? насчет зомби мне не очень-то понравился, и я сказал:
      - Что за дела, вaстшe! Что вы такое готовите своему мeнншому другу? Но тут Ф. Александр пробормотал: - Странно, очень странно, но этот голос мне что-то напоминает. Где-то мы уже встречались, ну точно ведь встречались! - И он, нахмурившись, погрузился в воспоминания, а я решил, что с ним, бллин, надо поосто-рожнее. Д. Б. Да-Сильва и говорит:
      - Главное - митинги. Первым долгом покажем его народу на митинге. Разбитая жизнь-вот тональность. Людей надо взволновать. - И он показал все свои тридцать с лишним зуббjeв, очень белых на фоне смуглого, слегка иностранного на вид, лицa.
      - Никто, - вновь подал голос я, - не говорит мне, что самому-то мне со всего этого1 Меня пытали в тюрьме, вышвырнули из дому собственные родители, которых совершенно подмял под себя этот их постоялец, потом меня избили старики и чуть не убили менты, ну, и мне-то теперь - как? На это отозвался Рубинштейн:
      - Вот увидишь, парень. Партия не останеця неблагодарной. Нет-нет! Когда сделаем дело, ты получишь очень даже соблазнительный сюрпризик. Подожди, сам увидишь.
      - Да мне только одно и нужно! - выкрикнул я. - Мне только бы стать вновь нормальным, здоровым, каким я был раньше, - чтобы в жизни была радость, чтоб были настоящие друзья, а не такие, которые называют себя друзьями, а сами в душе предатели. Можете вы это сделать, да или нет? Кто-нибудь-может сделать меня снова прежним? Только это мне нужно, и только это я хочу у вас узнать. - кaшл-кaшл-кaши. У мученика на алтаре Свободы, - прочистив горло, заговорил 3. Долин, - есть определенные обязанности, и вы не должны забывать о них. А мы, в свою очередь, о вас позаботимся. - И он с дурацкой улыбочкой принялся поглаживать мне левую руку, словно я буйно помешанный. Я возмутился:
      - Перестаньте обращаться со мной, как с вещью, которую надо пристроить к делу. Я не такой идет, как вы думаете, глупые выродки. Рядовые прeступники - народ темный, но я-то не рядовой, не какой-нибудь тем недоразвитый. Вы меня слушаете?
      - Тем, - задумчиво проговорил Ф. Александр. - Тем. Где-то мне это имя попадалось. Тем.
      - А? - обернулся я. - При чем тут Тем? Вы-то что можете знать про Тема? - и махнул рукой: - О, Господи! - Причем мне очень не понравилась промелькнувшая в его глазах догадка. Я пошел к двери, чтобы подняться наверх, забрать свою одежду и слиниaтт.
      - Неужто такое бывает? - проговорил Ф. Александр, оскалив свои пятнистые зуббиa и бeзумно вращая глазами. - Нет-нет, не может быть. Но попадись мне тот гад, Богом клянусь, я разорву, его в клочья. Да-да, клянусь, я руки-ноги ему повыдергаю!
      - Ну-ну, - сказал Д. Б. Да-Сильва, похлопывая его по груди, как псa, которого надлежит успокоить. - Все в прошлом. То были совсем другие. Нам надо помочь бедной жертве. Мы должны это сделать во имя Будущего и нашего Дела.
      - Пойду соберу шмотки, - сказал я, поднимаясь по лестнице, - в смысле одежду, и все, ухожу в отрыв оди ноки. Я к тому, что всем спасибо, но у меня своя жизнн, а у вас своя. - Еще бы, бллин, земля под ногами начинала мне уже жaритт пиaтки. Но. 3. Долин сказал:
      - Ну нет. Ты теперь наш, мы тебя не отпустим. Поедем вместе. Все будет хорошо, не волнуйся. - С этими словами он подступил ко мне, вроде как чтобы снова схватить за руку. Я было подумал затеять дрaт- 1 синг, однако от одной мысли об этом накатила тошнота, и я чуть в обморок не упал, так что я даже не дернулся. Еще раз глянул в полубезумные глаза Ф. Александра и говорю:
      - Как скажете. Я в ваших руках. Но давайте, чтобы сразу и по-быстрому, брaцы. - Потому что главным теперь для меня было поскорей выбраться из этого мeстa под названием "ДОМ". Мне уже очень и очень вроде как не нравилось выражение глаз Ф. Александра.
      -- хорошо, ^- сказал Рубинштейн. - Одевайтесь, и поехали.
      - Тем... Тем... Тем... - бормотал себе под нос Ф. Александр. - Что это за Тем, кто это? - Но я ско-рeннко взбежал по ступенькам и спустя мгновение уже был одет. Потом с тремя этими вeкaми вышел и сел в машину, причем посадили меня посередке между Рубинштейном и 3. Долином, непрерывно перхающим кaшл-кaшл-кaши, а Д. Б. Да-Сильва, взявшись за руль, повел машину в город, в один из жилых кварталов, который был не так уж далеко от того, где я когда-то жил с родителями.
      - Ну, парень, выходи, - сказал 3. Долин, покашливая и при этом не забывая Натягиваться fсыгaркои, так что ее тлеющий кончик начинал пылать и искриться, как небольшая доменная печь. - Пока разместишься здесь.
      Заходим; обычный вестибюль с очередным ху-дожeством, прославляющим Трудовую Доблесть; подымаемся на лифте, бллин, и попадаем в квартирку, один к одному похожую на все прочие во всех новостройках города. Маленькая-маленькая - всего две спальни и одна гостиная, она же столовая и кабинет, и на обеденном столе куча книг, бумаг, какие-то чернила, бутылочки и прочий кaл.
      - Твой новый дом, - повел рукой Д. Б. Да-Сильва. - Располагайся. Еда в холодильнике. Пижама в шкафу. Покой и отдых для смятенного ума. - Чего? - переспросил я, не совсем вjeхaв. - Ничего, ничего, - успокоил меня Рубинштейн своим старческим голосом. - Мы тебя покидаем. Дела. Зайдем попозже. Будь как дома.
      - Да, вот что, кaшл-кaшл-кaши, - одышливо проговорил 3. Долин. Ты понял, видимо, что шевельнулось в измученной памяти нашего добрейшего Ф. Александра? Ты, случаем, не... то есть, я хочу сказать, это не ты?.. Ты понимаешь, что я имею в виду. Смелей, мы больше никому не скажем.
      - Я понес свое наказание, - поморщился я. - Бог свидетель, я сполна за все расплатился. И не только за себя расплатился, но и за этих сволотшeи, которые называли себя моими друзьями. - Прилив ненависти вызвал во мне тошноту. - Пойду прилягу, - сказал я. - О, какой кошмар!
      - Кошмар, - подтвердил Д. Б. Да-Сильва, улыбаясь во все свои тридцать з^ббиeв. - Это уж точно.
      В общем, бллин, они ушли. Удалились по своим делам, посвященным, как я себе это представлял, тому, чтобы делать политику и всякий прочий кaл, а я лежал на кровати в оди нотшeствe и полной тишине. В кровать я повалился, едва скинув говнодaвы и приспустив галстук, лежал и совершенно не мог себе представить, что у меня теперь будет за жизнн. В голове проносились всякие разные картины, вспоминались люди, которых я встречал в школе и в тюрьме, ситуации, в которых приходилось оказываться, и все складывалось так, что никому на всем боллшом белом свете нельзя верить.
      Проснувшись, я услышал за стеной музыку, довольно громкую, причем как раз она-то меня и разбудила. Это была симфония, которую я очень неплохо знал, но много лет не слушaл, Третья симфония одного датчанина по имeни Отто Скаделиг, штукa громкая и бурливaя, особенно в первой части, которая как раз и звучала. Секунды две я слушaл с интересом и удовольствием, но потом на меня накатила боль и тошнота, и я застонал, взвыл прямо всеми кишкaми. Эк ведь, до чего я дошел - это при моей-то любви к хорошей музыке; я сполз с кровати, еле дотащился, подвывая, до стенки и застучал, забился в нее, вскритшивaя: "Прекратите! Прекратите! Выключите! " Но музыка не кончалась, а, наоборот, стала вроде бы даже громче. Я колотил в стену до тех пор, пока кулаки в кровь не сбил, всю кожу с них содрал до мяса, я кричал, вопил, но музыка не прекращалась. Тогда я решил от нее сбежать, выскочил из спальни, добрался до двери на лестницу, но она оказалась заперта снаружи, и я не смог выбраться. Музыка тем временем становилась все громче и громче, бллин, словно мне нарочно устроили такую пытку. Я заткнул уши пальцами, но тромбоны с литаврами все равно прорывались. Снова я критшaл, просил выключить, молотил в стенку, но толку от этого не было ни на грош. "Ой-ей-ей, что же делать? - причитал я. Во-жeннкa, помоги! " Обезумев от боли и тошноты, я метался по всей квартире, пытаясь скрыться от этой музыки, выл так, будто мне выпустили кишки, и вдруг на столе, среди наваленных на него книг и бумаг, я увидел, что надо делать, - собственно, то, что я и собирался, еще тогда, в публичной библе, пока старцы-читатели, а потом Тем с Биллибоем, переодетые мусорами, не помешали мне, а собирался я себя прикончить, отбросить кости, свести счеты с жизннjу в этом поганом и подлом мире. Я увидел одно слово: "СМЕРТЬ", оно было на обложке какой-то брошюрки, хотя там имелась в виду всего лишь СМЕРТЬ ПРАВИТЕЛЬСТВУ. И, словно самой судьбой мне подкинутый, рядом лежал еще один буклетик с нарисованным на обложке открыл тым окном, а под ним подпись: "Отвори окно свежему ветру, новым идеям и новой жизни". Я понял это как указание, что разгрести весь этот кaл можно, лишь выпрыгнув в окно. Одно мгновенье боли, а после нескончаемый, вечный сон.
      Музыка по-прежнему кипела и клокотала всеми своими ударными и духовыми, скрипки и барабаны водопадами изливались сквозь стену. Окно в комнате, где стояла кровать, было преткрыто. Я подошел к нему, глянул на машины, на автобусы и на людей далеко внизу. Всему этому миру я крикнул: "Прощай, прощай, пусть Вод простит тебе загубленную жизнь! " Потом я влез на подоконник (музыка была теперь от меня слева), закрыл глaззя, щекой ощутил холодное дуновение ветра и тогда прыгнул.
      6
      Прыгнуть-то я прыгнул, бллин, и об тротуар бриaк-нулсиa будь здоров как, но в ящик сыграть-это дудки. Если бы я окотшурилсиa, меня бы тут не было и я не написал бы то, что вы читаете. Видимо, чтобы убиться насмерть, все-таки высоты не хватило. Но я сломал себе спину, переломал руки и ноги и перед тем, как отключиться, бллин, боль чувствовал жуткуjу, а сверху на меня смотрели ошарашенные и испуганные лицa прохожих. И, уже вырубaясс, я вдруг осознал, что все, все до единого в этом страшном мире, против меня, что музыку за стеной мне подстроили специально, причем как раз те, кто вроде бы стал как бы моими новыми друзьями^ а то, чем все это кончилось, как раз и требовалось для их эгоистической и отвратной политики. Все это пронеслось во мне за одну милленную долю милленной доли минуты, после чего я взмыл над всем миром, над небом и над лицaми уставившихся на меня сверху прохожих.
      Вернувшись к жизни после долгого черного-черного провала, длившегося, быть может, не один миллен лет, я оказался в белоснежной больничной палате, где пахло, как всегда пахнет в больницах, - дезинфекцией и чопорной тоскливой чистотой. Лучше бы этим всем больничным антисептикам придавали хорошую такую ядреную вонн жареного лука или хотя бы цвeтуjот-шков. Мало-помалу я пришел в себя, постепенно все вспомнил, но лежал я весь спеленутый белым и тела своего не чувствовал вовсе - ни боли, ни вообще ничего нaпро^ш. Голова вся перемотана бинтами, какие-то клейкие нашлепки на лицe, рукeры тоже там и сям перемотаны, к пальцам привязаны какие-то палки, словно это не пальцы, а цветочные стебли, которым надо помочь вырасти прямыми, ноги тоже на каких-то растяжках - сплошные бинты, проволочные распорки и стержни, а в правую руку около плеча вставлена какая-то штуковина, в которую капает кровь из перевернутой банки. Но чувствовать я ничего не чувствовал, бллин. Рядом с моей койкой сидела медсестра, которая читала книжку, напечатанную очень нечетко, хотя по черточкам перед некоторыми строчками можно было понять, что это рассказ или роман, причем, судя по ее охам и вздохам,. речь там шла не иначе как про добрый старый сунн-вынн. Медсестричка была очень даже кле-вaя кисa: пухленькие губки, длинные ресницы, а под жестко накрахмаленным форменным платьем вырисовывались вполне приличных размеров груди. Я и говорю ей:
      - Ну, я торчу, малышка! А что, заваливайся рядом, покувыркаемся!
      Однако слова еле выговаривались, рот словно окостенел, к тому же, пошевелив в нем языком, я обнаружил, что нескольких зуббjeв не хватает. А медсестра как вскочит, книгу уронила на пол и говорит: - Ой, пациент пришел в сознание! Такая симпатичная кисa могла бы называть меня и попроще, и я хотел ей об этом сказать, но вместо слов у меня получалось только пык да мык. Она вышла, оставила меня в оди нотшeс^вe, и, оглядевшись, я уви-" дел, что лежу в небольшой комнатке на одного, не то что когда-то в децтве, когда я, попав в больницу, валялся в огромной палате, где было полно народу кашляющих полуживых стариков, от одного вида которых хотелось как можно скорей оттуда вырваться. Тогда у меня, бллин, была, кажеця, вроде как дифтерия. 1
      Похоже, я еще не мог надолго удерживать сознание, потому что почти сразу же вроде как снова заснул, но к тому времени понял уже, что кисa вернулась и привела с собой одетых в белые халаты тшeловeков, которые, загадочно хмыкая, хмуро разглядывали вашего скромного повествователя. И удивительное дело, с ними был старый свищ из Гостюрьмы, который, дыша на меня застарелым алкогольным перегаром, сперва причитал: "О сын мой, сын мой", а потом сказал: "Я, - говорит, - оттуда ушел уже. Не смог, никак не смог я примириться с тем, что эти мерзавцы творят, а ведь они и с другими преступниками то же самое делали. Так что я ушел оттуда и рассказываю теперь обо всем этом в своих проповедях, о сын мой во христе".
      Позже я снова проснулся, и кто бы вы думали стоял теперь возле моей кровати? Да все та же троица, те, из чьей квартиры я выпрыгнул, - Д. Б. Да-Сильва, Не-разберипоймешь Рубинштейн и 3. Долин.
      - Друг, - обратился ко мне один из них (я не заметил и не расслышал толком, кто именно), - Друг, юный друг наш, ты зажег в народе огонь возмущения. Лишил этих ужасных злодеев последнего шанса на переизбрание. С ними покончено раз и навсегда. Ты сослужил хорошую службу Свободе.
      В ответ я попытался сказать, что, если бы я умер, вам, сволотши, политиканы проклятые, это было бы еще выгоднее, подлые вы предатели. Но получалось у меня только пык да мык. Затем один из этой троицы вытащил пачку газетных вырезок, и я увидел себя окровавленного на носилках и даже вроде как вспомнил вспышки света, когда фотографы это снимали. Одним глазом я читал заголовки, вздрагивавшие в руке вeкa, который держал вырезки: "ЮНАЯ ЖЕРТВА РЕФОРМАТОРОВ ПЕНИТЕНЦИАРНОЙ СИСТЕМЫ", "УБИЙЦЫ В ПРАВИТЕЛЬСТВЕ", и еще я заметил фотографию тшeловeкa, показавшегося мне знакомым, а под ней подпись: "ГНАТЬ В ШЕЮ" - видимо, это был министр нутряных, или внутряных, или каких там еще дел. Но тут медсестричка сказала: - Его нельзя волновать. Вам нельзя делать ничего такого, что могло бы его расстроить. Пойдемте, я вас выведу.
      - В шею, в шею, в шею, - попытался я крикнуть им вслед, но получилось опять только пык да мык. Тем не менее троица политиков удалилась. И я удалился тоже, только не туда, куда они, а во тьму, освещаемую лишь обрывочными видениями, которые непонятно даже, можно ли называть снами, бллин. Типа, например, такого, в котором из моего тела вроде как выливают нечто наподобие грязной воды и заливают туда снова чистую. А потом пошли очень даже приятные и бaл-дежныje сны, где я угоняю чей-то автомобиль, а потом еду в нем по белу свету, и всех по дороге сшибаю и давлю, и слышу, как они издают предсмертные кри-тшки, а во мне ни боли от этого, ни тошноты. А еще были сны про сунн-вынн с дeвотшкaми - как я швыряю их наземь и насильно зaсaживajу, а вокруг все стоят, хлопают в ладоши и подбадривают меня, как бeзумни. А потом я снова проснулся, и как раз па и ма пришли навестить их больного сына, причем ма прямо ревет белугой. Говорить я к этому времени стал уже лучше, так что смог сказать им:
      - Ну-ну-ну-ну, что за дела? Вы почему решили, что я хочу вас видeтт?
      А папа и говорит, этак пристыженно: - Мы про тебя в газетах прочли, сын. Там сказано, что с тобой обошлись очень несправедливо. Что правительство довело тебя до самоубийства. В этом ведь и наша вина есть - в какой-то мере. Я только хочу сказать, сын, что наш дом - это твой дом. Тем временем мама все выла и уу-хуу-хуухала, и вид у нее был прямо оторви да выбрось. Я и говорю:
      - А как же насчет вашего нового сына Джо? Ведь он такой правильный, умненький-благоразумненький, небось жалко расставаться-то? А ма отвечает:
      - Ой, Алекс, Алекс, ой-ей-ей-ей) - Так что папе пришлось пояснить:
      - Такая, понимаешь ли, скверная с ним произошла штука. Он повздорил с полицейскими, и они его отделали.
      - Да ну? - отозвался я. - Правда? Такой прямо добропорядочный тшeловeк, подумать только! Это вы меня будд здоров как озадачили. - Да он стоял себе, никому зла не делал, - сказал папа. - А полицейский велел ему проходить и не задерживаться. Он, понимаешь ли, на углу стоял, ждал свою девушку. Они его прогонять стали, а он сказал, что имеет право стоять, где хочет, и тогда они на него набросились и отделали его почем зря.
      - Ужас, - сказал я. - Просто ужас. И где же теперь этот бедняга?
      - Ууу-хуу-хуу, - взвыла мать. - Доо-моой-хуу-хуу-еехал.
      - Да, - подтвердил отец. - Он уехал в свой родной город выздоравливать. И работа его перешла кому-то другому.
      - Стало быть, - уточнил я, - вы хотите, чтобы я снова поселился дома и чтобы все стало, как прежде?
      - Да, сынок, - ответил мой папапа. - Прошу тебя, пожалуйста.
      - Я подумаю, - отозвался я. - Я хорошенько об этом подумаю.
      - Уу-хуу-хуу, -- не унималась мать. - Да заткнись ты, - прикрикнул на нее я, - или я тебе так сейчас выдам, что повод повыть у тебя найдеця куда серьезнее. По зубам как врeжу! - Говорю, а сам чувствую, бллин, что от слов от этих самых мне вроде как легче становиця, снова вроде как свежая кровь по жилам зaструятшилa. Я задумался. Получалось, что для того, чтобы мне становилось лучше, я, выходит, должен становиться хуже.
      - Не надо так говорить с родной матерью, сын, - сказал мой папапа. Все же ты через нее в этот мир пришел.
      - Да уж, - говорю, - тоже мне мир - гррaзныи и подтыр. - После чего я плотно закрыл глаза, будто бы мне больно, и сказал: - Теперь уходите. Насчет возвращения я подумаю. Но теперь все должно быть совсем по-другому.
      - Конечно, сын, - сказал отец. - Все, как ты скажешь.
      - И тогда уж сразу договоримся, кто в доме главный.
      - Уу-хуу-хуу, - опять взвыла мать. - хорошо, сын, - сказал папапа. - Все будет так, как ты захочешь. Только выздоравливай.
      Когда они ушли, я полежал, думая о всяких разных вeсfшaх, в голове проносились всякие разные картины, а потом пришла (спа-медсестричка, и когда она стала расправлять на моей кровати простыни, я спросил ее: - Давно я здесь валяюсь? - Что-нибудь неделю или около, - отвечает. - И что со мной делали?
      - Ну, - говорит, - у вас все кости были переломаны, масса ушибов, тяжелое сотрясение мозга и большая потеря крови. Пришлось повозиться, чтобы все это привести в порядок, такое само не заживает, верно?
      - А с головой, - говорю, - мне что-нибудь делали? То есть, в смысле, в мозгах у меня не копались?
      - Если что с вами и делали, - отвечает, - так только то, что вам на пользу.
      А через пару дней ко мне вошли двое моложавых вeков, по виду вроде врачей; вошли, сладенько так улыбаясь, и принесли с собой книжку с картинками. Один из них говорит:
      - Нам надо, чтобы вы посмотрели эти картинки и сказали нам, что вы о них думаете, ладно?
      - Что за дела, корeшa? - отозвался я. - Какие еще новые бeзумни идеи решили вы на мне отрабатывать? - На это оба смущенно заусмехались, а потом сели по обеим сторонам кровати и раскрыли книжку. На первой странице была фотография птичьего гнезда с яйцами.
      - Ну? - проговорил один из докторов. - Птичье гнездо, - сказал я. - Полно яиц. Очень мило.
      - И что бы вы хотели с ним сделать? - спросил другой.
      - Ну, - говорю, - расквасить, естественно. Взять его да и шваркнуть об стену или об камень, а потом поглядеть, как там все яйца в лепешку будут.
      - Неплохо, неплохо, - закивали оба и перевернули страницу. Открылась картинка с большой такой птицей, которая павлин называеця, и хвост у него распущен, разноцветный такой, наглый донельзя. - Ну? - спрашивают.
      - Я бы хотел, - говорю, - выдергать у него из хвоста все перья, чтобы он орал, как резаный. А то вон какой наглый, гад.
      - Неплохо, - сказали они оба в один голос. - Неплохо, неплохо. - И давай листать страницы дальше. Где были на картинках симпатичные дeвотшки, я говорил, что хотел бы сделать им добрый старый сунн-вынн, а заодно и помордовaтт хорошенько. Попалась картинка, где человеку въехали сапогом в мордeр и в разные стороны брызжет кровь; я сказал, что хотел бы ему добавить. А еще была картинка, где нaгои друг нашего тюремного свища тащил в гору крест, и я сказал, что пошел бы следом с молотком и гвоздями. И снова: "Неплохо, неплохо". Я говорю; - К чему все это?
      - Глубокая гипнопедия, - отвечает один (или какое-то словцо наподобие, точно не помню). - Похоже, вы выздоровели.
      - Выздоровел? - возмутился я. - Валяюсь тут плашмя на койке, а вы говорите - выздоровел? Поцелуй меня в яму, вот что, корeш!
      - Подождите, - сказал его приятель. - Теперь уже недолго осталось.
      Я ждал, бллин, а заодно поправлялся, а заодно уплетал за обе щеки всякие там яйца-шмяйца, тосты-шмосты, запивая их чаем с молоком, и вот настал день, когда мне сказали, что ко мне пришел очень-очень необыкновенный посетитель.
      - Но кто? - допытывался я, пока поправляли белье на постели и причесывали мне гриву - повязку с головы уже сняли, и волосы начали отрастать.
      - Увидите, увидите, - вот все, что мне отвечали. И я наконец увидел. В полтретьего дня палату заполонили фотографы и газетчики с блокнотами, карандашами и прочей мурнеи. Они чуть ли не в трубы трубили, встречая великого и важного вeкa, который должен был посетить вашего скромного повествователя. Он пришел, и, конечно же, это оказался не кто иной, как министр нутряных, или внутряных, или каких еще там дел; он был одет по последней моде и вовсю поигрывал интонациями своего хорошо поставленного начальственного баса. Щелк, щелк, бац - ожили фотокамеры, как только он подал мне рукeр поздороваться. Я говорю:
      - Так-так-так-так. Что за дела, корeш, чего при-персиa?
      Похоже, никто меня толком не пони, но один говорит:
      - Смотри, парень, не забывай, с кем говоришь, это министр!
      - В гробу я видал, - чуть ли не гавкнул я ему в ответ, - и тебя, и твоего министра.
      - Ну ладно, ладно, - торопливо вклинился внутря-кой. - Он говорит со мной как друг, верно, сынок?
      - Ага, я всем друг, - отвечаю, - кроме тех, кому враг.
      - А кому ты враг? - спросил министр, и все газетчики схватились за свои блокноты. - Скажи нам, мой мальчик.
      - Моим врагам, - отвечаю, - всем тем, кто плохо себя ведет со мной.
      - Что ж, - сказал Миквнудел, присаживаясь на край моей койки. - Мы, то есть все правительство, членом которого я являюсь, хотели бы, чтобы ты считал нас своими друзьями. Да-да, друзьями. Мы ведь помогли тебе, вылечили, правда же? Тебя поместили & лучшую клинику. Мы никогда тебе не желали зла, не то что некоторые другие, кто и желал, и воплощал это желание в реальных действиях. Я думаю, ты знаешь, о ком я говорю.
      - Да-да-да-да, - продолжал он. - Есть люди, которые хотели бы использовать тебя, да-да, использовать в своих политических целях. Они были бы счастливы, да, счастливы, если бы ты умер, потому что думают, будто им удалось бы это свалить на правительство. Думаю, ты знаешь, кто эти люди.
      - Есть такой человек, - после паузы вновь заговорил МВД, - некий Ф. Александр, сочинитель подрывной литературы, так вот он как раз и жаждал твоей крови. Прямо с ума сходил, до чего ему хотелось всадить тебе нож в спину. Но ты уже можешь не бояться. Мы его изолировали.
      - Но мы с ним вроде как покорeшaлисс"- сказал я. - Он был мне как мать родная.
      - Видишь ли, он узнал, что ты когда-то нехорошо поступил с ним. Во всяком случае, - сразу поправил сам себя МВД, - он думает, что узнал это. Он вбил себе в голову, что из-за тебя умер один очень близкий и дорогой ему человек.
      - Вы это к тому, - проговорил я, - что ему рассказал кто-то?
      - Просто он вбил это себе в голову, - сказал МВД. - Он стал опасен. Мы изолировали его для его же собственного блага. Ну и, - добавил он, для твоего тоже.
      - Спасибо, - сказал я. - Большое спасибо. - Когда тебя выпишут, продолжал министр, - тебе ни о чем беспокоиться не придеця. Мы все предусмотрели. У тебя будет хорошая работа и хорошая зарплата. Потому что ты нам помогаешь. - Разве? - удивился я.
      - Мы ведь всегда помогаем своим друзьям, верно? - Тут он снова взял меня за руку, кто-то крикнул: "Улыбочку! ", я, как бeзумни, без единой мысли в бaш-кe осклабился, и - щелк, бум, трах - заработали фоторепортеры, снимая меня с Минвнуделом в обнимку. - Молодец, - похвалил меня великий деятель. - Ты хороший парень. Вот, это тебе в подарок.
      Подарок - сияющий полированный ящик - тут же внесли в дверь, и я сразу понял, что это такое. Стереоустановка. Ее поставили рядом с кроватью, соединили шнуры, и какой-то вeк из свиты министра включил ее в розетку.
      - Ну, кого поставим? - спросил очкастый диaдиa, тасуя передо мной целую стопку пластинок в глянцевых роскошных обертках. - Моцарта? Бетховена? Шенбер-га? Карла Орфа?
      - Девятую, - сказал я. - Мою любимую Девятую. И Девятая зазвучала, бллин. Народ на цыпочках, молча стал расходиться, а я лежал с закрытыми глазами и слушал восхитительную музыку. "Ты хороший, хороший парень", тронув меня за плечо, проговорил министр и вышел. Какой-то вeк, оставшийся последним, сказал: "Вот, здесь подпиши". Я открыл глaззя и подписал, а что подписал - без понятия, да и не желал я, бллин, ничего пони мaтт. После этого меня оставили наедине с великолепием Девятой Людвига вана.
      О, какой это был кaиf, какой бaлдеж! Когда началось скерцо, мне уже виделось, как я, радостный, легконогий, вовсю полосую вопящий от ужаса белый свет по мордeр своей верной очень-очень опасной бритвои. А впереди была еще медленная часть, а потом еще та, где поет хор. Я действительно выздоровел.
      - Ну, что же теперь, а?
      Теперь представьте себе меня, вашего скромного повествователя, с тремя корeшaми - Леном, Риком и Бугаем, которого так прозвали за толстую бытшjу шею и громкий бы+ши критш - гыыыыыыыыы! Сидим, стало быть, в молочном баре "коровa", шевеля мозгои насчет того, куда бы убить вечер - подлый такой, холодный и сумрачный зимний вечер, хотя и сухой. Вокруг народ в о^пaдe - тaс+шaциa от молока плюс велосет, синтемеск, дренкром и всяких прочих шиу-тшeк, от которых идет тихий бaлдеж, и ты минут пятнадцать чувствуешь, что сам Господь Бог со всем его святым воинством сидит у тебя в левом ботинке, а сквозь мозг проскакивают искры и фейерверки. Номы не это пили, мы пили "молоко с ножами", как это у нас называлось, - от него идет fортш, и хочеця дрaцинг, хочеця гaситт кого-нибудь по полной программе, одного всей кодлои, но это я уже объяснял в самом начале.
      Каждый из нас четверых был одет по последней моде, что в то время означало пару широченных штанов и просторную, сияющую черным лаком кожаную кур+eнн, надетую на рубашку с открытым воротом, под которым намотан шейный платок. Еще в то время было модно брить тыкву, чтобы посередине все было лысо, a волосниa только по бокам. Что же касаеця обувки, тут ничего нового не наметилось: все те же мощные говно-дaвы, чтобы пинаться. - Ну, что же теперь, а? Я был как бы за главаря в нашей четверке, корeшa видели во мне предводителя, но мне иногда казалось, что Бугай втихaриa подумывает о том, чтобы взять верх, - ведь он такой большой и сильный и у него такой громкий критш на тропе войны. Однако все идеи исходили от вашего скромного повествователя, бллин, а кроме того, играло свою роль и то, что я был вроде как, знаменитость; все-таки фото в газетах, статьи про меня и всякий прочий кaл. К тому же я куда как лучше всех был устроен в смысле работы - служил в наценальном архиве грамзаписи, в музыкальном отделе, и в конце каждой недели карманы у меня ломились от бaбок, да еще и диски имел бесплатно для моего собственного услаждения.
      В тот вечер в "коровe" собралось множество вeков, кис, дeвотшeк и мaллтшиков, которые пили, смеялись и посреди разговора выпaдaли, разражаясь чем-нибудь вроде "Горгорская приятуха, когда червяк вдрызг на-тюльпанит по кабыздохам", а из динамиков стереуста-новки несся всякий эстрадный кaл типа Неда Ахимоты, который тогда как раз пел "Эх, денек, ух, денек, йе-йе-йе". У бара стояли три дeво+шки, прикинутые по последней моде нaд+сaтых: длинные нечесаные пaтлы, крашенные в белый цвет, накладные груди, торчащие вперед на полметра, и коротюсенькие юбчонки в обтяжку с торчащими из-под них беленькими кружавчи-ками, на которые все поглядывал Бугай, вновь и вновь повторяя: "Эй вы, пошли к тем лошадкам, есть шанс проехаться, ну, хоть троим из нас. Все равно ведь Лену это не нужно. Пускай сидит тут, своему богу молиця". А Лен не соглашался; "нafиг-нafиг, как же тогда дух товарищества, как же тогда один за всех и все за одного, а, дружище? " Я же, ощутив одновременно дикуjу усталость и вместе с тем щекочущий прилив энергии, сказал:
      - Ноги-ноги-ноги!
      - Куда? - спросил Рик, у которого лицо было как у лягушки.
      - Да так, поглядим просто, что там происходит в стране великих возможностей, - ответил я. Но при этом, бллин, я ощущал ужасную скуку и какую-то вроде как безнадежность, причем это уже не в первый раз так бывало за последние дни. Я повернулся к ближайшему хaныгe - он сидел на бархатном сиденье, которое вкруговую шло вдоль стен зaвeдeния, к тому то есть, кто бормотал в оfпaдe, и врeзaл ему - хрясь, хрясь, хрясь - в пузо. Но он ничего не почувствовал, бллин, и продолжал бормотать свое: "Катиця, катиця колба-синой псиной балбарбасиной, а может дулдырдуби-ной? " С тем мы и выкатились в зимнюю необъятную нотш.
      Пошли сперва по бульвару Марганита, ментов видно не было, поэтому, когда нам встретился стaри кaшкa, который как раз отошел от кеска, где он покупал газету, я сказал Бугаю: "Давай, Бугаек, прояви способности, коли желаешь". Все чаще и чаще в последнее время я только отдавал распоряжения, а потом отходил назад поглядеть, как их выполняют. Ну, Бугай врeзaл ему бац, бац, бац, - другие двое повалили и с хохотом принялись пинать, а потом мы дали ему уползти, стеная и голося, к месту проживания. Бугай говорит;
      - Как насчет стаканчика чего-нибудь покрепче для сугрeвa, а, Алекс? Потому что мы были уже совсем близко от бара "Дюк-оф-Нью-Йорк". Другие двое закивали -- да, да, - а сами на меня смотрят, дескать, как я к этому отнесусь. Я тоже кивнул, и мы двинулись. Заходим, сидят те же старые птицы, или, по-нашему, сурнки или бaбушки, про которых в начале было, и сразу же они завели свое:
      - Добрый вечер, ребятки, дай Бог вам здоровья, мальчики, и какие же вы чудные, и какие хорошие, - а сами ждут, когда мы скажем: "Ну, что девушкам заказать? " Бугай позвонил в колоко), и пришел официант, на ходу вытирая рукeры о гриaзни фартук.
      - Капусту на стол, ребята! - скомандовал Бугай, звякнув вынутой из карманов горстью монет. - Виски для нас и то же самое старым бaбушкaрн. Годиця? А я говорю:
      - К черту. Пускай на свои пьют. - Не знаю, что на меня накатило, но в последние дни я что-то был не в себе. Какая-то злость вступила в голову, хотелось, чтобы деньги мои оставались при мне, мне их зачем-то вроде как копить приспичило. Бугай удивился: - Что за дела, корeш? Что это с нашим Алексом? - Да ну к черту, - скривился я. - Не знаю. Сам не знаю. С нашим Алексом то, что он не хочет швыряться деньгами, которые с таким трудом заработал, вот и все.
      - Заработал? - вскинулся Рик. - Заработал? Да ведь их же не надо зарабатывать, и ты это сам лучше нашего знаешь, старина. Брать, и все тут, просто вроде как брать, да и все. - И он громко расхохотался, так что я увидел, что два или три из его зуббjeв были порченые.
      - Это, - проговорил я, - надо еще подумать. - Однако, видя, как эти бaбуси прямо аж трясуця в предвкушении бесплатной выпивки, я вроде как пожал плечами, вынул капусту из кармана, где у меня монеты были вперемешку с бумажками, и бросил - дeнг-дeнг-хруст-дeнг - их все на стол.
      - Значит, всем виски? - сказал официант. Но я зачем-то возразил:
      - Нет, парень, мне только маленькую пива. - На что Лен, озабоченно нахмурившись, отозвался так:
      - Ну, ты, бллин, вaш-тшeee! - И, плюнув на ладонь, потянулся приложить ее к моему лбу - дескать, аж шипит, до чего перегрелся, но я рыкнул на него, как злой пес, чтобы он это дело бросил. - хорошо, хорошо, не буду, - сказал он. - Все путем. Все, как скажешь. - А Бугай в это время, открыв рот, уставился на фото, которое я случайно вытащил из кармана вместе с деньгами. - Так-так-так-так, - говорит. - А мы и не знали.
      - Дай сюда! - рявкнул я и выхватил у него фотографию. Я и сам не знаю, как она попала ко мне в карман, однако я ее зачем-то собственноручно вырезал ножницами из старой газеты, а изображен на ней был младенец. Младенец чего-то там гулюкал, на губах у него пузырилось молоко, - в общем, вид у него был такой, будто он радуеця всем и каждому; он был нaг и весь подернут складчатым жирком, потому что это был очень упитанный младенец. Тут начались смeшки, попытки вырвать у меня фотку, так что пришлось снова рявкнуть, выхватить у них этот кусок газеты, после чего я разодрал его на множество мелких обрывков, которые снежинками полетели на пол. Тут подоспело виски, и бaбушки опять принялись нас благословлять, желать нам здоровья и долголетия, провозглашая нас всяческую хвалу и прочий кaл. А одна из них, вся морщинистая и без единого зуба во ввалившемся рту, сказала:
      - Не надо рвать деньги, сынок. Если они не нужны тебе, отдай друзьям, - что с ее стороны было очень смело. Но Рик ей ответил:
      - Это вовсе не деньги были, бaбушкa. Это была картинка с младенчиком-симпампунчиком. А я говорю:
      - Просто я что-то уставать стал, вот и все. А что младенец - так это сами вы младенцы, вся ваша кодиa. Все бы вам хихикать да насмехаться, а если бить людям мордeр, так только трусливо, когда вам не могут дать сдачи.
      - Гляди-ка ты, - отозвался Рик, - а мы-то думали, что как раз ты у нас по этой части и есть главный вождд и учитель. Ты просто заболел, видать, вот и все, корeш.
      Я поглядел на стакан помойного пива, стоявший передо мной на столе, и, чуть не блeвaнув, с возгласом "Аааааааах" вылил всю эту пенистую вонючую мотшу на пол. Одна из старых птиц даже привстала: - Сам не пьешь, зачем же продукт портить? - Слушайте, корeшa, - сказал я. - Что-то я сегодня не в духе. Почему, отчего - я и сам не знаю, но ничего не попишешь. На дело нынче пойдете сами, втроем, а я оцтегивajусс. Завтра встретимся там же, в то же время, и надеюсь, что настроение у меня будет получше.
      - Надо же! - сказал Бугай. - Жалко, жалко. - Но мне-то видно было, как заблестели его глaззя, потому что нынче ночью он будет у них главным. Власть, власть, всем нужна власть. - А может, отложим на завтра? неохотно проговорил он. - Ну, в смысле, что на сегодня планировали. крaстинг в лавке на Гагарина-стрит. Ты бы там здорово приподниaлсиa, корeш.
      - Нет, - сказал я. - Ничего не откладывайте. Действуйте сами, по своему усмотрению. А теперь, - вздохнул я, - все, ухожу. - И я поднялся со стула. - И куда пойдешь? - спросил Рик. - Пока бeз пониaтия, отвечаю. - Побуду немного оди ноки, подумаю, что к чему.
      бaбушки пораженно провожали меня взглядами - чего, мол, это с ним, угрюмый какой-то весь, совсем не тот шустрый и веселый мaллтшипaллтшик, каким мы его помним. Но я, выдохнув напоследок; "А, к тшертуи", распахнул дверь и вышел один на улицу.
      Было темно, задувал резкий и острый, как нож, ветер, людей вокруг почти не было. Только ездили туда-сюда патрульные машины с жестокими мусорами, да на перекрестках там и сям парами стояли, переминаясь от холода с ноги на ногу, совсем молоденькие менты, и в морозном воздухе видны были струйки пара от их дыхания. Думаю, что и впрямь крaстинг и дрaцинг на улицах пошел на убыль: больно уж мусора жестоко обходились с теми, кого удасця поймать, зато между ментами и хулиганистыми нaдцaтыми разыгралась настоящая война, причем менты, похоже, куда ловчей управлялись и с ножом, и с бритвои, не говоря уж о револьверах. Однако мне это становилось с каждым днем все более и более до лaмпотшки. У меня внутри словно какое-то размягчение началось, и я не мог понять отчего. Чего-то хотелось, а чего неясно. Даже музыку, которой я так любил услаждать себя в своей маленькой комнатухе,. я теперь слушал такую, над которой раньше бы только смеялся, бллин. Перешел на короткие лирические песенки, так называемые "зон-ги" просто голос и фортепьяно, тихие, вроде как даже тоскливые, не то что раньше, когда я слушал большие оркестры, лежа в кровати и воображая себя среди скрипок, тромбонов и литавр. Что-то во мне происходило, и я силился понять, болезнь ли это какая-нибудь или последствия того, что сделали с моей головой, пытаясь напрочь свести с ума и повредить мне рaссудок.
      Так, склонив голову и глубоко сунув руки в карманы, я бродил и бродил по городу, пока наконец не почувствовал, что очень устал и мне позарез нужно подкрепиться хотя бы чашкой тшaя с молоком. Думая про этот тшaи, я вдруг вообразил, как я сижу перед большим камином в кресле с чашкой тшaя в руках, причем самое смешное и странное было то, что я виделся себе старым-старым кaшкои, лет этак семидесяти, потому что, глядя на себя как бы со стороны, я видел свои волосы, сплошь седые, к тому же у меня еще вроде как были усы, и тоже седые. В общем, я был старик, сидел у камина, а потом видение исчезло. Но это было очень странно.
      Я подошел к одной из кофеен и сквозь длинную-предлинную витрину увидел, бллин, толпу зауряднейших простых людишек с терпеливыми невыразительными лицaми, по которым сразу было видно, что эти тшeловeки не обидят и мухи; они сидели там и негромко переговаривались, прихлебывая свой несчастный тшaи или кофе. Я вошел, пробрался к прилавку, взял себе большую чашку горячего тшaя с молоком, потом вернулся к столикам и за один из них уселся. За моим столом сидела вроде как молодая пара, они пили кофе, курили цыгaрки с фильтром и очень тихо между собой переговаривались, спокойно друг другу улыбаясь, но я на них внимания не обращал, а только прихлебывал тшaи, целиком уйдя в свои видения и мысли о том, что это такое во мне происходит, что меняеця и что будет дальше. Однако я заметил, что дeвотшкa, сидевшая с этим вeком, очень даже хорошенькая, причем не из тех, кого хочеця сразу швырнуть на пол и взяться за добрый старый сунн-вынн, нет, у нее была действительно изящная фигура, красивое лицо, приятная улыбка, белокурые волосы и тому подобный кaл. вeк, который был с ней, сидел в шляпе и глядел в сторону от меня, но потом он крутнулся на своем стуле, чтобы посмотреть на большие стенные часы, висевшие в зaвeдeнии, и тут я увидел, Кто он, а он увидел, кто я. Это был Пит, один из тех, с кем я был неразлучен во времена, когда само слово "друзья" означало меня, его, Тема и Джорджика. Пит выглядел очень постаревшим, хотя ему вряд ли могло быть больше девятнадцати с небольшим; он отрастил себе усики, а одет был в обычный деловой "костюм. Я говорю:
      - Так-так-так-так, корeш, как делишки? Давненько не видeлисс. А он говорит:
      - Коротышка Алекс, если я не ошибся? - Ничуть не ошибся, - отвечаю. - Как много воды-то утекло с тех давних прекрасных денечков. Бедняга Джорджик, я слышал, уже в могиле, а старина Тем ссутшилсиa, ментом стал, только мы двое и остaлисс, ты б хоть повeдaл мне, что у тебя новенького, корeш.
      - Как странны" он говорит, не правда ли? - проговорила дeвотшкa, вроде как хихикнув.
      - Это, - пояснил ей Пит, - мой старый друг. Его зовут Алекс. Разреши, - обратился он ко мне, - я представлю тебе мою жену. Я даже рот открыл.
      - Жену? - выдохнул я. - Как так жену? Быть не может! Для брачных уз ты вроде как чересчур jун, корeш. Да этого просто быть не рножeт!
      Девушка, которую Пит представил мне как свою жену (в голове не укладываеця), снова хихикнула и говорит Питу:
      - Ты что, раньше тоже так разговаривал? - Ну, - пожал плечами Пит, - мне ведь все-таки скоро двадцать. Вполне уже можно остепениться, что я и сделал два месяца назад. Не забудь, ты ведь был младше нас - из молодых, да ранний.
      - Так-так-так. - Я все еще сидел с открытым го-том. - Прям никак... пeрeвaритт... не в состоянии, корeш. Пит, и вдруг женился! Так-так-так.
      - У нас своя квартирка, - сказал Пит. - Работаю в страховой фирме Госфлота, денег, правда, платят маловато, но со временем все образуеця, это точно. А Джорджина...
      - Как-как? - проговорил я, все еще ошарашенно разевая рот. Жена Пита (жена, бллин! ) снова хихикнула.
      - Джорджина, - повторил Пит. - Она тоже работает. Машинисткой - ну, на машинке печатает. Ничего, кое-как перебиваемся. - А я на него, бллин, как уставился, так и глаз не могу отвести. Он вроде как и ростом стал повыше, и даже голос стал взрослый, и вообще.
      - Ты бы, - сказал Пит, - зашел к нам как-нибудь, посидели бы. А ты по-прежнему совсем мальчишкой смотришься, несмотря на все твои злоключения. Да-да-да, мы про тебя все читали. хотя ты ведь и впрямь еще совсем молод.
      - Мне восемнадцать, - сказал я. - Только что исполнилось.
      - Восемнадцать, говоришь? - Пит поднял брови. - Ого. Так-так-так. Ну, нам пора. - И он бросил на эту свою Джорджину нежный и влюбленный взгляд, взял ее руку в свои, и она тоже на него поглядела так, что прямо о, бллин! - Пока, - бросил мне напоследок Пит, - мы спешим к Грегу на вечеринку. - К Грегу?
      - А, ну конечно! - улыбнулся Пит. - Ты ведь не можешь знать его, естественно. При тебе его еще не было. Ты исчез, и тут появился Грег. Он иногда вечеринки небольшие устраивает. Так, чепуха: коктейли, салонные игры. Но очень мило, очень прилично. Как бы это тебе объяснить - безобидно, что ли.
      - Ага, - отозвался я. -- Безобидно. Что ж, я это пони мajу. бaлдежнaя тусовкa. - И снова эта самая Джорджина захихикала над моей манерой выражаться. А потом они рука об руку отправились заниматься своими вониутшими салонными играми у этого Грега, кто бы он ни был. А я остался в оди нотшeствe допивать тшaи, который уже остывал, остался думать и удивляться.
      Наверное, в этом все дело, думал я. Наверное, я просто слишком стар становлюсь для той жизни, бллин, которую вел все это время. Восемнадцать это совсем немало. В восемнадцать лет у Вольфганга Ама-деуса уже написаны были концерты, симфонии, оперы, оратории и всякий прочий кaл... хотя нет, не кaл, а божественная музыка. Потом еще Феликс М. со своей увертюрой "Сон в летнюю ночь". Дай другие. Еще был французский поэт, которого положил на музыку Бен-джи Бритт - у того вообще все стихи к пятнадцати годам, бллин, уже были написаны. Артюр его звали. Стало быть, восемнадцать лет - это не такой уж и молодой возраст. Но мне-то теперь что делать?
      Выйдя из кофейни, я долго слонялся по отчаянно холодным зимним улицам, и передо мной возникали все новые и новые видения, разворачиваясь и сменяя друг друга, будто в газетных комиксах. Вот ваш скромный повествователь возвращаеця с работы домой, а его там ждет накрытый стол и горячий обед, причем подает его этакая кисa, вся довольная и радостная и вроде как любящая. Но хорошенько разглядеть ее мне не удавалось, бллин, и я не мог представить себе, кто это такая. Однако вдруг возникало очень ясное ощущение, что если я перейду из комнаты, где горит камин и накрыт стол, в соседнюю, то там как раз и обнаружу то,
      Но теперь, после всех событий, я не jун, о нет, бллин, уже не jун больше! Алекс стал большой, бллин, вырос наш Алекс.
      Туда, куда я теперь пойду, бллин, я пойду оди ноки, вам туда со мной нельзя. Наступит завтра, расцветут fсвeтуjотшки, еще раз провернеця гадкая вониутшaя земля, опять взойдет луна и звезды, а ваш старый друг Алекс отправиця искать себе пару и всякий прочий кaл. Все-таки сволочной этот мир, гриaзни, подии и вониуfши, бллин. Так что попрощайтесь со своим jуным другорн. А всем остальным в этой истории сотворим салют, сыграв им на губах самую красноречивую в мире музыку: пыр-дыр-дыр-дыр. И пусть они целуют меня в яму. Но ты, о мой сочувственный читатель, вспоминай иногда коротышку Алекса, каким ты его запомнил. Аминь. И всякий прочий кaл.
      что мне на самом деле нужно, и тут все сошлось воедино - и картинка, вырезанная ножницами из газеты, и случайная встреча с Питом. Потому что в соседней комнате в колыбельке лежал гулюкающий младенец, мой сын. Да, да, да, бллин, мой сын. И вот уже я чувствую, как в груди появляеця сосущая пустота, и сам же этому ощущению удивляюсь. И вдруг я понял, что со мной, бллин, происходит. Я просто вроде как повзрослел.
      Да, да, да, вот оно. Юность не вечна, о да. И потом, в юности ты всего лишь вроде как животное, что ли. Нет, даже не животное, а скорее какая-нибудь игрушка, что продаюця на каждом углу, - вроде как жестяной человечек с пружиной внутри, которого ключиком снаружи заведешь - др-др-др, и он пошел вроде как сам по себе, бллин. Но ходит он только по прямой и на всякие вeстши натыкаеця - бац, бац, к тому же если уж он пошел, то остановиться ни за что не может. В юности каждый из нас похож на такую мaлeннкуjу заводную штутшку.
      Сын, сын, мой сын. У меня будет сын, и я объясню ему все это, когда он подрастет и сможет понять меня. Однако только лишь подумав это, я уже знал: никогда он не поймет, да и не захочет он ничего понимать, а делать будет все те же вeстши, которые и я делал, - да-да, он, может быть, даже убьет какую-нибудь старую пмсу, окруженную мяукающими котaми и кош-кaми, и я не смогу остановить его. А он не сможет остановить своего сына. И так по кругу до самого конца света - по кругу, по кругу, по кругу, будто какой-то огромный великан, какой-нибудь Бог или господд (спасибо бару "коровa") все крутит и крутит в огромных своих ручищах вониутши гриaзныи апельсин.
      Но ведь еще найти надо такую кису, бллин, которая бы стала матерью моему сыну! Я решил, что займусь этим с завтрашнего утра. Вот и чудесно: новый азарт, есть чем заняться. А кстати и рубеж, ворота в новую, неведомую полосу жизни.
      Как я все время спрашивал? "Что же теперь? " Стало быть, вот что, бллин, причем на этом я и закончу свой рассказ. Вы побывали всюду, куда швыряло коротышку Алекса, страдали вместе с ним, видели кое-кого из самых гриaзных выродков на божjeм белом свете, и все были против вашего другa Алекса. А причина тому одна-единственная, и состоит она в том, что я был jун.