Олесь Бенюх
      Похищение мечты
      Глава первая ПРОГУЛКА ВЕРХОМ
      - Джон? Да, это я, Джерри, - Парсел откинулся поудобнее в кресле. Взял в руки рюмку "мартини", отхлебнул глоток. Отключил рычажок внутренней видеофонной связи со своим секретариатом. Тишина, полумрак, прохлада огромного кабинета успокаивали.
      - Алло, - Джерри услышал, как Кеннеди нетерпеливо барабанит пальцами по мембране.
      - Во имя всего святого, ты всерьез решил поссориться с русскими, Джон?
      - С чего ты это взял, Джерри?
      - Твое выступление в пресс-клубе едва ли оставляет сомнения на этот счет.
      - Видишь ли, ты растянул свой медовый месяц на два, Джерри. Я понимаю - молодая жена, Ривьера, Гонолулу. Но жизнь-то не стоит на месте. Нет, не стоит.
      - Что же случилось, великий боже? Может быть, тень Серпа и Молота уже пала на половину наших штатов?
      - Этого, слава богу, еще не приключилось. Однако, по данным ЦРУ, понимаешь, по самым свежим данным, ударный потенциал русских заметно превзошел наш. Я, разумеется, далек от того, чтобы, как ты выразился, "всерьез поссориться с русскими". Но дать им понять, что мы не потерпим нарушения ядерного равновесия, дать им это понять я почел за государственную необходимость.
      - Но этот истеричный тон газет и телевидения...
      - Им дано указание изрядно пошуметь. Дело нешуточное.
      Пусть призадумается каждый "человек на улице" над тем, что за исчадия ада эти русские!
      - Понимаю, твоя головная боль - народ.
      И, помолчав: - Ты знаешь, что на бирже творится? Если я скажу "столпотворение", то это будет лишь бледным намеком на истину.
      - Каждому - свое, - голос Кеннеди звучал отчужденно, холодно.
      - Летят вниз акции невоенных компаний. В основном моих, еще двух-трех людей. Но ты же знаешь, играть на бирже - наша стихия, моя - во всяком случае. А теряет средний владелец акций. Его мнение и поддержка, насколько я понимаю, тебе не безразличны. Через полтора года выборы.
      - Журналисты растолкуют ему, что во всех его бедах вино- ваты русские. И это будет сущая правда, не так ли?
      - Хм... - Джерри снова отпил "мартини". - Хм... На этот счет, пожалуй, могут быть разные точки зрения.
      - Например? - Кеннеди не скрывал раздражения.
      - Например, - Джерри растянул это слово, обдумывая возможный ответ. Например, насколько точны данные ЦРУ. И почему они возникли именно сегодня. И кому выгоднее всего их обнародование...
      "Клянусь святым Яковом, похоже, что мальчик взрослеет, хотя и медленно, - думал в то же время он. - От рузвельтовских симпатий к русским избавляется. Это хорошо. Плохо, что спешит. К драке надо готовиться хладнокровно, неторопливо. И главное - в тайне. Что кричит на весь свет тоже плохо".
      Кеннеди долго молчал. Парсел допил "мартини", кашлянул.
      Наконец, усталый голос прозвучал в трубке словно с другого конца планеты: - Джерри, я знаю, что ты вернулся домой только сегодня.
      Но мне хотелось бы, ты слышишь, очень хотелось бы встретиться и обсудить несколько безотлагательных проблем.
      И до того усталым, и вместе с тем встревоженным прозвучал этот такой знакомый и такой близкий голос, что Парсел тотчас, без раздумья, сказал: Завтра, Джон, я прилетаю в Вашингтон первым самолетом.
      Положив трубку, Джерри прошел в просторный бар, скрытый за одной из больших - от пола до потолка - абстрактных картин. Долго искал бутылку своего любимого голландского джина.
      Вернулся к столу, включил экран небольшого телевизора. Побежали бесконечные строчки цифр. Акции продолжали падать, акции пяти его ведущих компаний. "Самый низкий уровень за последние четыре года", - отметил про себя Джерри, машинально следя за скачущими цифрами. "Это не война. И, слава богу, не революция. Не конец света, одним словом. Сколько было подобных паник за последнее время. И что же? Все они сменились бумом. И выстаивал, всегда выстаивал самый сильный". нервы. И выдержка. Да, нервы и выдержка.
      Он вызвал по видеофону секретаря, ровным голосом бесстрастно сказал: "Немедленно дайте указание скупать акции...".
      И перечислил название пяти своих ведущих компаний. Полный недоумения и ужаса взгляд секретаря натолкнулся на неумолимую, жесткую улыбку Джерри Парсела. Откуда было знать секретарю, что тут же, через минуту, его босс отдаст кому-то по телефону тайный приказ скупать через подставных маклеров и акции военных корпораций. На восьмизначные суммы.
      Послышался шорох, прошелестевший ласковым шелком. Через скрытую дверь в стене за спиной Джерри в кабинет вошла Рейчел. На ней был ослепительно белый спортивный костюм, на но- гах высокие мягкие сапожки, на голове белое кожаное кепи. Осторожно откинув стэком обложку недельного расписания Парсела, она постучала по выделенной красным строке, одновременно поцеловав Джерри в щеку: - Дэдди, самое время покататься на лошадках. Я уверена, Гордый Принц и Голубая Кровь истомились в ожидании.
      Джерри отогнул кончик белой перчатки, поцеловал руку Рейчел. "Маргарет никогда и в голову прийти не могло, - подумал он, - чтобы приобщиться самой и приобщить меня к верховой езде. Впрочем, может быть, ее возраст не позволял... Огромное наслаждение. И молодеешь, молодеешь - с каждым шагом лошади".
      Когда они ехали в машине через Манхэттан и потом мчались по хайвею на юго-запад миль пятьдесят, к его любимому загородному дому в Нью-Джерси, Джерри, поддерживая милое воркование Рейчел о бродвейских околотеатральных интрижках, скандальных светских романах, домашних мелочах, думал, как обычно, о своем. Маргарет, вспомнил он, за всю их более чем двадцатилетнюю жизнь ни разу не посетила его в офисе. "Моя империя - семья, - гордо откинув голову и сложив руки на груди, любила говорить она. - Мой дворец мой дом. Все остальное меня мало волнует. Если, разумеется, финансовые дела мужа ведутся достойно". Финансовые дела внешне велись вполне достойно. Да, при всей ее набожности и при всей любви к мужу, Маргарет была гордячка. В дела Джерри - включая любовные - не вмешивалась даже в случаях из ряда вон выходящих. Однажды, когда ее давняя приятельница намекнула, что Парсел "опять спутался и опять с голливудской временщицей", Маргарет надменно, едва слышно произнесла: "Это никого на этом свете, кроме его и меня, не касается", и едва не потеряла сознание.
      От приступа гнева. "От ревности, подумать только!" - злословила приятельница, которой навсегда было отказано от дома. И сплетен - на чей бы то ни было счет, милых и злонамеренных, театральных и светских, Маргарет Парсел не выносила. Темами ее нечастых бесед с мужем были музыка, литература, живопись.
      И - воспитание Беатрисы. А Джерри не любил эти беседы - у Маргарет на все имелось свое мнение. И заставить ее изменить что-либо в ее воззрениях было труднее, "чем выдрессировать взрослого флоридского аллигатора", как отметил однажды Парсел после разговора с женой. Рейчел не знала и сотой доли того, что знала Маргарет. И поначалу Парселу доставляло удовольствие произносить перед "своей собственной, семейной стюардессой" монологи на всевозможные темы - от гипотез о возникновении жизни и пришельцах до инфляционных волн и творчества постимпрессионистов. Его поражала изобретательность ее ума. Каким-то могучим интуитивным чувством она отбраковывала все ненужное и прочно укладывала в тайники своей памяти лишь то, что так или иначе интересовало его, Джерри. Интересовало глубоко и истинно. Но вскоре ему наскучило выступать в роли семейного лектора. И тогда он понял, что ей не хватает категоричности Маргарет. Рейчел все ловила на лету, она со всем соглашалась, она благоговела перед его знаниями, обширными, такими глубокими. А Джерри - по складу его ума, по темпераменту - было нужно противодействие.
      Дом был куплен в Англии, в разобранном виде переплыл океан и был установлен в Новом Свете рабочими-англичанами под педантично придирчивым наблюдением архитектора-англичанина.
      Джерри не помнил, чем именно знаменит был этот дом (кажется, в нем проходили сессии какой-то исторической международной конференции). Тем более не помнил он фамилии лорда, у которого этот дом купил. Но он отлично помнил, как был поражен, когда услышал, что просторный трехэтажный деревянный дворец был построен без единого гвоздя, без единой металлической скобы. Купить, перевезти, установить - все это было несложно.
      Проблемой, для решения которой ушел почти год, оказалось подыскать ландшафт, в который наиболее выигрышно вписалось бы уникальное строение. И вот оно стояло на невысоком холме, у подножия которого бежала узкая прозрачная речка. Веселые рощи, уютные поляны, искусственные пруды, прохладные леса с проложенными сквозь них конными тропами - владения Джерри в Нью-Джерси раскинулись на многие, многие мили.
      В верхнем левом кармане куртки для верховой езды Парсел всегда имел несколько кусков сахара. Нащупав сейчас один, он предложил его Голубой Крови. Лошадь коротко дохнула, деликатно сжала губы, втянула в рот лакомство, влажным глазом благодарила хозяина. Гордый Принц, который стоял рядом и наблюдал за этой сценкой, недовольно,требовательно заржал.
      - Успокойся, Принц, - потрепала его легонько по шее Рейчел. И тут же ловко прыгнула в седло: - неужели ты хочешь унизиться до столь мелкой подачки? Ей дали взятку - аванс за послушание. Ведь ты же Принц! Явите, Ваше Высочество, царскую стать, быстроту и силу - и все лакомства мира будут ваши!
      Конь единым махом перенес всадницу через речку и помчался к ближайшей роще.
      - Взятка не взятка, а сахар приемлемее хлыста! - Джерри улыбнулся, дал еще кусок сахара лошади. Полминуты спустя Голубая Кровь не спеша пересекла вброд речку и отправилась вслед за Гордым Принцем. Мили через полторы Джерри нагнал Рейчел. Лошади пошли стремя в стремя.
      Постепенно редкая рощица перешла в довольно густой лес.
      Здесь лучи солнца не достигали травы, которая стала заметно выше. Тропа, достаточно широкая для двух всадников, была проложена, словно по линейке. Но вот она прыгнула в овраг, по дну которого змеей извивался черный ручей, и, выскочив на вершину противоположного склона, запетляла меж толстых деревьев и невысоких холмов.
      - Каждый раз в этих местах я вспоминаю о наших пионерах, - тихо сказала Рейчел и задумчиво посмотрела на Джерри. Сколько среди них было отважных первопроходцев...
      - И, видит бог, отпетых авантюристов, - заметил Парсел.
      Он любовался Рейчел: едва тронутые загаром нежные щеки, светло-карие глаза с огромными темными зрачками, выбившиеся из-под кепи каштановые пряди волос. И этот костюм и этот конь!
      "Вот ведь не красавица, - думал он, глядя на нее, а есть в ней что-то от прелестной ведьмы, одухотворенной не злом, а добром. Не от феи, нет - от ведьмы! Ласковой, доброй, семейной ведьмы. да бывают ли такие? Вот ведь бывают".
      - А чему это ты улыбаешься? - Рейчел, совсем как обиженный ребенок, оттопырила нижнюю губу. - Разве я сказала что-то не то? Уж здесь-то меня трудно заподозрить в невежестве. Я всего Фенимора Купера читала. Всего - и значительно позже тебя. Да!
      Джерри молчал, продолжал улыбаться, думал: "Как она хорошеет во гневе!".
      "Где уж мне равняться с Джерри в знании истории... Впрочем, как и многого другого, - подумала Рейчел, и слезы нахлынули сами собой. - Он ведь и старше, и умней - все так. НО к чему же смеяться? Я, дура, начиталась всех этих Кожаных Чулков да Соколиных Глаз - без особых анализов и раздумий, а он все смотрит сквозь призму научно-философских обобщений..." Рейчел рванула поводья и Гордый Принц мгновенно оставил позади Голубую Кровь с улыбавшимся Джерри. теперь ветви деревьев больно хлестали ее по лицу. "Но почему они мокрые? - подумала Рейчел, пытаясь отвернуться от стремительно набегавших веток.
      - Ах, да это же мои слезы". Она медленно подняла голову. И тут же поняла, что идет дождь. На какой-то миг Рейчел выпустила из рук поводья. Гордый Принц на ходу резко тряхнул головой, поводья куда-то исчезли. Пытаясь их нащупать, Рейчел припала к шее и с ужасом поняла, что лошадь понесла. Кончился лес. Началось бесконечное ровное поле. Рейчел робко попыталась освободить ноги из стремян, еще раз, еще. наконец поняла, что ей это не удастся сделать. И лишилась чувств...
      Когда Джерри подскакал к тому месту, где стоял Гордый Принц, он увидел молодого парня, который держал на руках Рейчел.
      - Что здесь происходит? - выкрикнул Джерри, резко осаживая Голубую Кровь. И тут Рейчел медленно открыла глаза. Она посмотрела на парня, на мужа, тихонько простонала: - Я упала, кажется!
      - К счастью, нет, миссис, - негромко ответил парень, осторожно помогая ей стать на ноги. Рейчел в изнеможении прислонилась спиной к лошади, ладонями закрыла лицо.
      - Вы не ответили на мой вопрос, - бесстрастно заметил Джерри.
      - Извините, сэр. Я увидел, что лошадь понесла, и миссис вот-вот свалится ей под копыта.
      - Ну и?
      - Мне удалось остановить лошадь. Правда, с трудом...
      "Остановить Гордого Принца на полном скаку - жаль, мне не довелось быть свидетелем этого зрелища", - подумал Джерри, разглядывая незнакомца. Высокий, широкоплечий, смазливый тонкий нос, большие темно-синие глаза, припухлые губы. Глубокая ямка на подбородке, черная нитка усов, черные густые волосы. Небольшой, четкий шрам над переносицей. Одет стандартно, небрежно. Лет двадцати пяти, не больше. Джерри подошел к Рейчел, обнял ее одной рукой: - Кому я обязан спасением моей жены?
      - Меня зовут, сэр, Ричард Маркетти. Попросту Дик, если вам будет так удобнее.
      Он улыбнулся, и Джерри увидел два ряда ровных, крепких голливудски белых зубов. "У итальянца, - подумал Парсел, может не быть даже нижнего белья, но у него всегда преотличные зубы. Национальное достояние".
      - Ты сможешь доехать до дома верхом, дорогая? - спросил он Рейчел. Она кивнула, слегка пожав его руку. Джерри помог ей сесть в седло. - А вы, сказал он бесстрастно итальянцу, поведете Принца под уздцы.
      Парень молча повиновался. Закрыв глаза, Рейчел мерно покачивалась в седле. Джерри. ехавший сзади, не отрывал от нее взгляда. "Как хрупка жизнь, - думал он, - как чертовски хрупка! И едва ли не самое хрупкое из всего живого - человек.
      Всесильный завоеватель космоса, недр и вод может отправиться на тот свет от ничтожного пореза бритвой, от слабого сквозняка, от глотка некипяченой воды. Подумать только - любимая лошадь понесла, и, не окажись волею судьбы поблизости этот итальянец, - могло бы произойти худшее... Кстати, кто он такой и как он здесь очутился?" Джерри молча, вопрошающе посмотрел в спину парню. Тот шагал легко и быстро. темнело. Надвигалась буря. Тишина стояла звонкая, тревожная. Не слышно было даже обычного пересвиста птиц. Копыта лошадей тонули в траве. Раза два в ней прошуршал кто-то невидимый - и вновь ни звука. "И парадокс бытия, - поток мыслей Джерри продолжался в том же русле, - едва ли не самый злой - заключен в том, что "венец творения" почти никогда не ведает о времени финального отключения сложнейшей (и вместе с тем такой простой!) системы жизнепитания. Люди строят планы, которым никогда не суждено осуществиться. Жаждут вечных утех и наслаждений, а попадают в Великое Вечное Ничто. Из-за Случайности, Пустяка, Микроба... И никакого закона равновесия добра и зла, никакого правила неотвратимого возмездия. Безраздельно правит Его Величество Слепоглухонемой Случай. Случай везения. Случай судьбы. Случай силы и денег (а разве это не одно и то же?)...
      - Каким образом вы оказались... (поначалу Джерри хотел сказать "на моей земле", но передумал) на том поле? Везде ограды. Везде указатели "Частная собственность". Егеря ненароком и подстрелить могли.
      Они уже сидели в гостиной, Джерри переоделся. Рейчел поднялась в спальню, шепнув мужу, чтобы он отблагодарил парня. "Этого милого апеннинского Дика". (Почему "апеннинского", почему не "альпийского"?). Итальянец пил бурбон с содовой, Джерри - некрепкий "мартини".
      - И кто вы? - продолжал он. _ Студент? Сезонный рабочий?
      Фермер?
      - Я - бродяга, - улыбнулся парень. Помолчав, продолжал: - Учился в Беркли. Бросил - надоело. Да и деньги отец перестал присылать. Разорился. У него овощная лавка была в Атланте. А у вас очутился очень просто перемахнул через забор: хоп - и все. Егерей и вообще кого бы то ни было на этом свете не боюсь.
      Он сделал глоток, поморщился, отставил от себя стакан.
      Вновь улыбнулся, сказал: - Вообще-то я не пью. А закон нарушил, потому что очень хотелось на дом взглянуть. Много о нем в округе говорят, хвалят. - Забудем о законе, - примирительно сказал Джерри. - Вы спасли мою жену и я хочу, чтобы вы сами определили сумму вознаграждения.
      Маркетти взял стакан, налив в него апельсинового сока, опустил три кубика льда. Покачал головой: "Разве я за деньги спас вашу жену?".
      "Нищий альтруист", - усмехнулся про себя Джерри. Вслух сказал: - Вы, разумеется, противник всякой собственности?
      - Вовсе нет, - быстро возразил парень. - Я отнюдь не верю во вселенский "красный" рай с обобществленными заводами, домами, машинами, женами.
      - Тогда в чем же дело, пресвятая дева Мария?
      Джерри тяжелым взглядом изучал итальянца.
      - не могу считать чистым заработок на неловкости женщины. Впрок не пойдет, - он опять улыбнулся.
      "Любопытно", - Джерри приготовил себе "мартини" покрепче.
      - И давно ты бродяжничаешь?
      - Да нет! - парень махнул рукой. - Приехал на похороны отца из Сан-Франциско, там временно в газете линотипистом работал. И вот решил из Атланты в Нью-Йорк пропутешествовать.
      бесплатно, если удастся.
      - Вот и чудесно, - воскликнула Рейчел, спускаясь по боковой лестнице в гостиную. Щеки ее вновь порозовели. Легкий бежевый шерстяной костюм обтягивал крупную крепкую грудь, тонкую, редкостно тонкую талию. - Мы скоро едем в Нью-Йорк и могли бы - вполне бесплатно, не так ли, Джерри? подвезти и вас в любой район.
      Парсел промолчал. Маркетти встал. Не зная, куда девать руки, подхватил со стола стакан с соком. "Э, да мы еще краснеть не разучились, думал Джерри, наблюдая за итальянцем. Не помню, краснел ли я в его возрасте. Впрочем, ведь это так индивидуально".
      - Спасибо, миссис... - Маркетти замялся. - Парсел, - весело подсказала ему Рейчел.
      - Да-да, разумеется. Сердечно благодарен, миссис Парсел и мистер Парсел, - итальянец посмотрел в сторону Джерри. - Но у меня, собственно в Нью-Йорке ни знакомых, ни родственников.
      так что любой район сойдет.
      - Прежде всего, - заметил, подымаясь, Джерри, - нужно туда еще добраться. Предлагаю выпить на дорогу - и в путь.
      Он подал Рейчел ее бренди.
      - Грация! - воскликнул парень. На немой вопрос жены Парсел со смешком заметил: "Ты знаешь, он совсем не пьет! Да, представь себе..." Огромный, мышиного цвета "Роллс-ройс" словно застыл на месте. Мелкий, частый дождь заглушал легкий шум могучего мотора. Возникавшие вдруг слаборазличимыми контурами встречные машины так же внезапно исчезали. Шофер-негр напряженно всматривался в кусок шоссе, вырываемый из дождя мощным светом фар.
      Рядом с ним дремал, скрестив руки на груди и заложив ногу на ногу, Ричард Маркетти. За перегородкой из толстого ребристого стекла в креслах-кроватях полулежали Рейчел и Джерри. Парсел только что переговорил по радиотелефону с секретарем о последних показателях на бирже, Рейчел вполглаза наблюдала по седьмому каналу за "голубым" фильмом. "Если он совсем не пьет, - думала она о Маркетти и глядя во время рекламных пауз на расплывчатое пятно справа от шофера, - то значит, пристрастился в Беркли к наркотикам. Не мог же он, в самом деле, оказаться вне влияния нашей цивилизации". Она сняла трубку внутреннего переговорного устройства, нажала кнопку сигнала.
      "Слушаю, сэр", - тотчас откликнулся шофер. - "Я хочу говорить с нашим гостем" - улыбнулась Рейчел. И тут же услышала хрипловатый баритон итальянца: "Я здесь, миссис Парсел". "Скажите, мистер Маркетти, - она придала своему голосу оттенок вкрадчиво-доверительный. - Скажите, вы курите "травку"? "Нет, не курю". "И никогда не пробовали?" "Разве есть такой американец, который не пробовал бы курить марихуану? Пробовал, конечно, и не раз. Но вскоре понял - это зелье не для меня" "А что же для вас? допытывалась Рейчел. - Более "горячие штучки"?" "Мадонна! - взмолился парень. - Ни морфия, ни тем более ЛСД или чего-нибудь в этом роде не вкушал. И ни малейшего желания не имею. Мой постоянный допинг - натуральный апельсиновый сок". Рейчел почувствовала, что парень улыбнулся. "Дик, вы молодчина", - она повесила трубку, не дослушав слов его благодарности. Сказала мужу: "Впервые в нашем сумасшедшем мире встречаю нормального человека". "Увы, он живет в вакууме, - заметил Джерри. - Здесь или как все, или..." - он распахнул дверцы бара, взял щипчиками лед, бросил в свой стакан, еще добавил дольку лимона. "Как ребенок, - думала о муже Рейчел.
      - Бар, прочие игрушки для взрослых в этом похожем на маленький дом лимузине".
      - Кстати, о сумасшедшем мире - на этой неделе ты хотел навестить Дайлинга, - сказала она.
      - Да-да, Роберт... Роберт... - задумчиво произнес Джерри. Обязательно.
      Он поцеловал Рейчел в щеку. Стал смотреть в окно. Дождь кончился. Вдоль шоссе бежали изумрудные лужайки, освеженные рощи, Изредка вдали проплывали приземистые коттеджи, изящные виллы. "Да, Роберт Дайлинг, друг моей юности, красавчик Роберт, - вздохнул Парсел. - Такой глубокий, устойчивый, закаленный непрерывным движением мысли интеллект! Такой энергично-агрессивный, эмоционально-выверенный, воистину пионерский характер! Увы, клянусь Иисусом Христом, даже очень сильный человек не может вынести все испытания, которые ниспосылает ему судьба, нет, не может. Впрочем, что как не очередное испытание переживает сейчас Роберт?" Раздался мелодичный перезвон. Теперь к переговорному устройству вызывала передняя половина. Джерри снял трубку: "Говорите!" "Сэр, - послышался голос шофера. - Прошу прощения, сэр. Мы так внезапно выехали... У нас, я боюсь, не хватит бензина... В общем, прошу прощения, сэр, но нам надо было бы заправиться. Сейчас будет колонка". Джерри держал трубку далеко от уха, и Рейчел слышала слова шофера. "Хм... - недовольно начал Джерри. - Это непорядок..." Рейчел сжала его руку, улыбнулась, уткнулась лбом в щеку. Шофер бормотал испуганно извинения, уверял плачущим голосом, что ничего подобного никогда впредь не допустит, еще что-то о жене, детях.
      "Ладно, Перкинс, выкиньте из головы это мелкое недоразумение.
      Заправляйтесь". Джерри повернулся к жене: "Между прочим, по подсчетам моих экспертов, одна минута моего времени стоит..." Рейчел обняла его за шею, поцеловала в губы. "Роллс-ройс" подкатил к боковому съезду и вскоре уткнулся в хвост длинной очереди. Тут же шофер сообщил: "По данным местного радио, сэр, это единственная в округе колонка, где можно сейчас заправиться".
      - Чертов кризис горючего! - в сердцах воскликнул Джерри.
      - Ты извини, дорогая, но дело, похоже, идет к тому,что какие-то арабские карлики-нефтеносы чихнут, и все западные великаны, включая "Звезды и Полосы", хором будут орать: "Будьте здоровы, ваши эмиратские светлости!". Мировые цены на нефть их не устраивают! Из-за этого шантажа вторично за один месяц у нас очереди у бензоколонок.
      "Глядя на то, как движется очередь, позавидуешь любой черепахе", подумал Маркетти. Он вышел из машины, потянулся и пошел по направлению к колонке. Было неимоверно влажно и душно. Маркетти постоял немного, понаблюдал, как два заправщика - худенький мальчик, белый, лет семнадцати, и пожилой грузный мексиканец с пушистыми черными усами - быстро наполняли баки. Зашел в туалет и, сняв курточку, смыл пот с лица, ополоснулся до пояса, разбрызгивая воду во все стороны. натянул курточку на влажное тело "Красот-та!". Он налил в конторке из автомата в бумажный стакан ледяной кока-колы и вышел на заправочную площадку. темно-серая громада "роллс-ройса" медленно подползала к мексиканцу. В это время откуда-то спереди завизжали тормоза и к колонке подрулил юркий, вишневого цвета "мустанг", едва не врезавшись задним бампером в радиатор "роллс-ройса". Мексиканец и Маркетти едва успели отскочить в сторону. Из "мустанга" вылезли два блондина. Им было лет по двадцати. Оба мускулистые, загорелые, в темных очках, в ярких рубашках. Подошли, пересмеиваясь. Тот, который был повыше, шлепнул Маркетти ладонью по животу, бросил скороговоркой: - Нет времени, понятно? Ни секун-доч-ки! Кто заправит нашу игрушечку - ты, "чикано", или ты, "макаронник"? Пятерка - на чай! Живо!
      Мексиканец потянулся было к шлангу, но Маркетти удержал его едва заметным движением руки.
      - Здесь же очередь, - улыбнулся он и медленно глотнул кока-колу. Блондин, который был пониже, легонько ударил снизу по бумажному стакану. Остатки коричневой жидкости выплеснулись на лицо итальянца. Блондин хохотнул: "Тебе же сказано, мы торопимся!" "Очередь - она для дохляков и идиотов, - вторил ему приятель. - Твое дело заправлять. И шевелись, если хочешь еще хоть раз нажраться своих вонючих спагетти, "макаронник".
      Маркетти увидел в руках блондина пистолет. "А что, этот выстрелит, не раздумывая. Дуло прямо в живот нацелил".
      Опустив внутреннюю перегородку, Джерри и Рейчел наблюдали за сценой у колонки через переднее стекло. Вот в воздухе мелькнула разноцветная рубашка, светлые брюки, и блондин-коротышка растянулся на асфальте. Его пистолет оказался в руке Маркетти. "Этот Дик - отчаянный малый!" - в восторге воскликнула Рейчел. "Помогите ему, Перкинс", - буркнул Джерри. Шофер быстро открыл было дверцу, но тут же ее захлопнул. Раздался выстрел. Стрелял Маркетти. "Блондин-жердь", как окрестила его про себя Рейчел, медленно сползал по машине на землю, протягивая на левой ладони свой пистолет. Он повернулся, кивнул на "мустанг", улыбнулся. "Жердь" и "коротышка" вскочили на ноги и в мгновение ока исчезли в "мустанге". Еще секунда и в стаде разноцветных собратьев, летевших по хайвею, затерялся и сам "мустанг".
      _ Похоже, что вы выиграли целое сражение за справедливость! - сказал Джерри, когда Маркетти занял вновь место рядом с Перкинсом. - Только стоило ли так безрассудно рисковать жизнью?
      Маркетти повернулся, и Парсел вновь увидел сверкающие в улыбке зубы: "Стоило, сэр. Наглость в любом виде должна быть наказуема". "Увы, в случаях действительно глобальных глубина кары, как правило, обратно пропорциональна изощренности зла", - меланхолично заметил про себя Джерри.
      - Дорогая, - Парсел нажал кнопку, и ребристое стекло вновь наглухо разгородило салон. - Тебе нравится этот юный Маркетти?
      Рейчел помедлила с ответом секунд десять.
      - Думаю, - наконец сказала она, - из него, возможно, вышел бы безупречный телохранитель.
      - Клянусь святым Марком, может быть, даже и секретарь, заметил Джерри. И довольный тем, что их мысли совпадают, вновь стал давать по радиотелефону распоряжения о биржевых операциях. "Я сделаю ему предложение, - решил, наконец, для себя самого Парсел. - Это будет хорошее предложение. Очень хорошее. Но сначала надо проверить - не подсадная ли это утка от кого-нибудь из моих "обожаемых" конкурентов. Уж очень внезапно оказался на моем пути этот итальянец. И слишком легко он сотворяет одно чудо за другим. Слишком..." Когда "роллс-ройс" остановился у центрального подъезда нью-йоркского дома Парселов, Джерри заметил, обращаясь к итальянцу: -Послушайте, мистер Маркетти! Что бы вы сказали, если я предложил бы вам пожить пару недель, ну, например, в "Ройял Манхэттан"? Разумеется, все - и номер, и ресторан - за мой счет. Хотите рассматривайте это как мою благодарность за спасение жены, хотите - как долг, который вы когда-нибудь вернете. Опера, драма, музеи - все, что хотите. Отдыхайте, знакомьтесь с городом. Здесь есть что посмотреть и где побывать. Согласны?
      Итальянец улыбался, блестел зубами.
      _ Перкинс, отвезите мистера Маркетти в "Ройял Манхэттан". До свидания, Ричард Маркетти. Мой офис будет держать с вами связь.
      Рейчел приветливо махала рукой отъезжавшему "роллс-ройсу" с верхних ступенек подъезда. "Ты молодец, Дик Маркетти!".
      Глава вторая О КРИШНА, ЕЕ ГЛАЗА
      В то утро весь Дели поглотил туман. Плотный, как прессованная вата, он обволок минареты и купола, башни и дворцы, лачуги и хижины, деревья и кусты, заполнил улицы и площади.
      будто и не было никогда ни земли, ни неба, ни людей: вокруг непроницамое белое нечто.
      Раджан, как обычно в праздники, проснулся рано - еще не было шести. Январские ночи в Дели прохладны. Хотя небольшой электрический камин и неутомимо трудился, пытаясь побороть холод, вылезать из-под вороха пледов и одеял, из согретой за ночь постели не хотелось.
      Почему-то ему вспомнилось пробуждение в этот же праздник - День Республики - лет пятнадцать назад. Просторная спальня Раджана во дворце его отца вся была затоплена волнами тепла, - оно щедро лилось из четырех больших переносных мангалов.
      Слуги бережно выловили его, брыкавшегося и хныкающего, из кровати под высоким шелковым пологом, заботливо умыли душистой водой, тщательно одели, напомадили его густые, жесткие волосы и расчесали их. Вдруг слуги расступились, почтительно склонившись - вошел отец. Высокий, сильный, красивый, он улыбнулся, взял Раджана на руки, понес через весь дворец к машине. Мальчик прижался к широкой груди отца, зажмурил глаза, замер от радости, гордости, любви...
      Воспоминания о прошлом вызвали в душе Раджана не сожаление, а горечь. Сколько лет прошло со дня установления независимости, со дня основания республики! А многое ли изменилось в жизни? Богатые по-прежнему утопают в роскоши, бедняки мрут от голода и холода...
      Раджан попытался взглянуть на себя со стороны, усмехнулся. Меньше всего он настроен сейчас думать о себе. А тем более жалеть себя, раскаиваться в чем-то. Ссора с отцом? Но в основе ее лежит главный жизненный принцип, как его понимает он, Раджан.
      Того, что у него есть, ему вполне хватает. Он - помощник редактора одной из ведущих газет Индии, не отнимает пищу у детей, не душит их отцов и матерей изнурительным трудом, от которого те в тридцать пять становятся стариками, а в сорок умирают.
      Маленький медный гонг стоял на стуле у кровати. Раджан хотел уже было протянуть руку к деревянному молотку, как в спальню вошел молодой низкорослый индиец. Увидев, что Раджан не спит, он заискивающе заулыбался, склонился чуть не до пола, сложив руки горсткой у лба и приговаривая: Доброе утро, сэр! С великим праздником, сэр...
      Через минуту перед Раджаном на стуле стоял поднос, на нем - чайник, сахарница, масленка, молочник и подставка с золотистыми тостами. В ногах постели с неизменной улыбкой зас- тыл слуга.
      "Этот человек служит мне, - думал Раджан, без обычного удовольствия отпивая мелкими глотками любимый напиток. - Почему он - мне, а не я - ему? Только потому, что я выходец из высшего сословия? Что я на деньги отца смог получить образование за границей? Что у меня работа, которая оплачивается в сто раз лучше, чем его? Что вся эта "механика" жизни была предопределена за тысячу лет до появления на свет и меня и его? Чего же, после этого, стоит наша высокопарная болтовня о равных возможностях для всех? О служении высшим идеалам человечества?
      Так Раджан - с естественным для молодости максимализмом - мысленно спорил с авторами десятков статей, появившихся в газетах и журналах Индии накануне Дня Республики...
      Он вышел на улицу и сразу же утонул в белом молчании.
      Медленно двигаясь к центру города, Раджан видел, что туман слегка порозовел в лучах восходящего солнца, а затем стал постепенно таять. И так же постепенно все явственней стали оживать, раздаваться голоса людей и птиц, все четче проступать контуры улиц и домов. И вот уже загорелись мутными огнями такси и мотороллеры, и люди, тысячи людей, одетых в белые, зеленые, красные, фиолетовые, голубые праздничные одежды, призрачно скользили в тающей белесо-розоватой дымке, все - в одну сторону, все - к центру.
      Радж Марч, место празднеств и плачей народных, протянулся на добрую милю. окаймленный со всех сторон зданиями министерств, он напоминал собой широкую долину, окруженную высокими скалами.
      Раджан быстро разыскал трибуну прессы. По традиции, "нерв государства" размещался между правительственными местами и секцией дипломатического корпуса.
      На трибунах уже было полно народу: женщины в пестрых национальных одеждах, мужчины в ослепительно белых тогах, дети, чьи наряды являли собой причудливый сплав непосредственности и прелести Востока с рационализмом Запада. Тут и там виднелись армейские и морские мундиры, европейские тройки, расшитые золотом и серебром халаты, многоэтажные тюрбаны и узкие налобные повязки - туалеты, стоившие состояния, и ветхие рубища.
      В людском океане ловко сновали торговцы значками и национальными флажками, игрушками и открытками, сладостями и фруктами, мороженым и кока-колой, соками и питьевой водой, орехами и лепешками, сушеным картофелем и душистым кебабом.
      Толпа сдержанно гудела. Временами раздавались громкие восклицания, взрывы смеха, радостный визг детей. То и дело люди поднимались на цыпочки, вытягивали шеи, устремляя взгляд на восток, вдоль неподвижно застывших шеренг рослых гвардейцев, тянувшихся через весь Радж Марч и далее - до дворца президента.
      Не спеша двигаясь вдоль трибуны для прессы, которая пока была заполнена менее других, Раджан еще издали увидел небольшую группу пожилых мужчин. В центре ее стоял его "главный" Маяк, владелец и издатель "Индепендент геральд". Он рассказывал, видимо, о чем-то смешном. Его собеседники - все ведущие и влиятельные журналисты - улыбались, изредка негромко похохатывали.
      - Здравствуйте, господин Раджан! - радушно приветствовал Маяк молодого человека, который скромно остановился за могучей спиной одного из газетно-журнальных мэтров. - Рассказывайте, какой сон вы видели минувшей ночью. Вот господин Раттак утверждает, что сны, виденные этой ночью, сбываются.
      Раттак, главный редактор газеты "Хир энд зер", с апломбом пробасил: Да. Сбываются. Но только в том случае, если ты на сон грядущий молился не нашему премьеру, а его оппозиции.
      - Причем правой оппозиции, правой! - проговорил Шакар, владелец юмористического еженедельника "Шакарз уикли".
      - Господа, - сказал Маяк, - хоть на сегодня объявим перемирие! - И, помолчав, продолжал: - Не для печати могу сообщить: господин Шакар видел во сне, что нарасхват расходится тираж его журнала, я - как национализирован частный сектор, а господин Раттак - что его бескорыстно любит восхитительная одалиска!
      - Раттака... одалиска, бескорыстно... Ха, ха, ха! - задохнулся смехом Шакар.
      - Его журнал - нарасхват?! - захохотал Раттак, тыча пальцем в грудь Шакару. - Весь тираж?!
      Вдруг они смолкли, обернулись а Маяку и чуть не в один голос воскликнули: - Национализация?! Частного сектора?! Всего?!...
      И все втроем дружно засмеялись.
      Маяк взял Раджана за локоть, подвел к дипломатической трибуне.
      - Видите, Раджан, вон тех двух джентльменов, что стоят с девушкой у ложи премьера?
      - Да, сэр.
      - Того, что слева, вы знаете.
      - Конечно. Кто ж из журналистов Дели его не знает? Это Роберт Дайлинг, глава американской службы информации.
      - Совершенно верно. А второй?
      Раджан молча пожал плечами.
      - Это - Джерри Парсел, специальный эмиссар Джона Кеннеди по экономическим вопросам. Богат безмерно. был у нас с частным визитом, изучал конъюнктуру. Скоро улетает назад, в Штаты. неплохо было бы взять у него интервью. Исколесил всю Индию. Встречался с президентом, премьером, промышленниками.
      особо интересовался заводом в Бхилаи.
      - Иначе говоря, русскими стройками в Индии?
      - Вот именно.
      - Ну что ж, попытаюсь, сэр.
      "Легко сказать - проинтервьюируй! - думал Раджан, нехотя приближаясь к группе Парсела. - Это ведь не киноактер. не министр из какого-нибудь захудалого княжества. Посланец Джона Кеннеди, президента Соединенных Штатов Америки. Да еще миллиардер. Да еще с частным визитом. Что ему стоит сказать, что я принял его за кого-то другого? И ведь это лишь один из вариантов отрицательного ответа"...
      Когда Раджан подошел к американцу, они увлеченно обсуждали новый роман модного американского писателя. Из обрывков невольно подслушанных фраз Раджан мог понять, что девушка рьяно защищает роман, хотя личность его автора не внушает ей особой симпатии. "Спившийся жрец тысячи и одной любви, - сказала она. И тут же добавила: - Но мне импонирует дух новаторства, которым пронизана эта книга".
      Тот, которого Маяк назвал Джерри Парселом, мягко возражал девушке: "Пусть его пьет хоть сто бутылок виски в день и еженощно меняет женщин. Мне до этого дела нет. А вот до того, как и чем он пишет, мне есть дело. Ибо первое - дело личное, а второе - общественное. И его кривляния, его жонглирование словесами в ущерб смыслу раздражают меня, даже бесят".
      Роберт Дайлинг занимал срединную позицию: "Я лично знаком с этим писателем. Последний раз мы встречались в Гонолулу в октябре прошлого года. Всего каких-то три-четыре месяца назад. Он вовсе не производил впечатление человека, отмеченного печатью распада личности. Пил? Да. Но, пожалуй, вряд ли больше, чем люди его круга и возраста. И любовница с ним была.
      Однако позволительно задать вопрос: "А кто отдыхает на Гавайях без любовниц?" Он посмотрел на девушку и продолжал: "Беатриса понимает, что имеются в виду одинокие мужчины. А он холостяк. Что же до его романа, то, на мой взгляд, он отличается не столько словесной эквилибристикой, сколько тщедушием мысли. Критики в один голос считают эту его вещь много слабее всех предыдущих..." Наступило молчание, которое нарушил Раджан.
      - Извините, сэр. Пресса, - обратился он к Джерри Парселу. И затем, повернувшись ко второму американцу: - Хэлло, мистер Дайлинг.
      Парсел недоуменно наморщил лоб. Дайлинг улыбнулся, обменялся с молодым человеком рукопожатием: - Господин Раджан, помощник редактора влиятельной ежедневной газеты "Индепендент Геральд". Единственный сын владельца банков, судоверфей, металлургических и прочих заводов, фирм, синдикатов и компаний, носящих имя "Раджан и сын". Мисс Беатриса Парсел. Мистер Джерри Парсел.
      Здороваясь, девушка энергично тряхнула руку Раджана.
      Мужчина же едва прикоснулся к его пальцам. При этом пристальный взгляд его сине-серых глаз оценивал, ощупывал, взвешивал: "Что ты за человек? И стоит ли на тебя тратить хоть минуту времени?" Глаза девушки были удивительно похожи на глаза отца. Такие же сине-серые. Может быть, несколько больше. И, вместе с тем, совершенно другие. В них не было ни физически ощутимой тяжести, ни мгновенно вспыхивавшей и тотчас гаснувшей цепкой настороженности, ни мудрого скепсиса. И, тем не менее, они поразили Раджана: ему показалось, что в глазах Беатрисы столько жизни и света, что он невольно опустил свои глаза.
      В общем-то, перед ним стояла девушка как девушка - чуть выше ростом, чем ее невысокий отец, чуть ниже, чем высокий Дайлинг. девушка как девушка, со вздернутым носом, с копной соломенных волос, длинноногая. Раджан ничего этого не заметил. Он видел лишь ее глаза, и ощутил какое-то смутное беспокойство, тревогу. Повернувшись к Джерри Парселу, он спросил: - Не могли бы вы, сэр, поделиться с читателями нашей газеты впечатлениями о вашей поездке в Индию?
      - Я здесь нахожусь как частное лицо, и мои впечатления вряд ли представят какой-либо общественный интерес, - Парсел достал из кармана сигару, закурил.
      - Читатели его газеты очень любят, когда свои точки зрения высказывают как раз частные лица, - усмехнувшись, сказал Дайлинг. - Ну, например, весьма уместной была бы статья "Долларовые вложения в экономику Индии". Или, скажем, такая: "Завод в Бхилаи - дракон или мессия?" - На двадцатой полосе у нас регулярно идет колонка "Говорят иностранные туристы", - невозмутимо продолжал Раджан. Можно поместить ваши мысли и наблюдения, касающиеся скальных храмов эпохи средневековья и раннего Ренессанса. Сорок строк плюс портрет.
      - Весь Дели знает, Джерри, что ты здесь был. Что ты проехался по стране. И на сколько и в каких именно пунктах задержался. И с кем встречался, - сухо проговорил Дайлинг. Великолепное поле для всякого рода спекуляций, догадок, сплетен...
      - Разумеется, другой пищи нет! - ухмыльнулся Парсел. Роберт, дружище, ты же знаешь. что я упрямый малый, - сказал он, положив руку на плечо Дайлинга и продолжая смотреть в лицо Раджану. - Клянусь святым Петром, никаких интервью я давать не буду. И статьи писать не собираюсь. Впрочем, если вас, господин... э...
      - Раджан, - подсказал Дайлинг.
      - Господин Раджан, интересуют мои впечатления, не для печати, естественно, а в порядке, так сказать, культурного обмена, я с удовольствием встретился бы с вами...
      - Ну, предположим, завтра, за ленчем, в моей резиденции, - вмешался Дайлинг.
      - О'кей, - Парсел кивнул головой. - Завтра в половине второго.
      - Благодарю. непременно буду, - проговорил Раджан.
      Во время разговора мужчин Беатриса исподволь разглядывала Раджана. лицо тонкое. Кожа смуглая, матовая. И черные волосы. Черные брови, ресницы. Черные усы. Черные глаза. Выпуклый лоб. Ну и что? Нет, Раджан не произвел на Беатрису Парсел впечатления. Вот только, когда он сказал о колонке "Говорят туристы", ей почудились в его голосе смешливые нотки, даже саркастические. А человека с чувством юмора не так уж часто встретишь и такие встречи всегда интересны...
      Меж тем издалека нахлынул гул восторженных голосов. Появились мотоциклисты в голубых парадных мундирах и в центре большого овала, образованного их нарядными белыми машинами, черный лимузин премьер-министра Индии Джавахарлала Неру, надменный, неповоротливый "роллс-ройс". Кортеж подъехал к центру площади. Выйдя из машины, Неру поднял руки вверх. и, медленно поворачиваясь на север, на запад, на юг, на восток, приветствовал толпу. И над площадью, затопленной солнцем, зеленью, толпами людей, взвились в небо сотни голубей, затрепетали ленты, косынки, полотнища, флаги. Несколько сотен тысяч глоток в едином порыве взорвали площадь ликующим древнеиндийским кличем борьбы и победы.
      Празднество открывалось церемониальным шествием слонов.
      В роскошной золотой сбруе, с розовыми, белыми, синими полосами на голове и вдоль боков, они величественно шли по четыре в ряд, бережно неся пышно разодетых погонщиков, помахивая в такт шагам ярко раскрашенными хоботами. не успели исчезнуть из поля зрения последние их ряды, а на площадь уже въезжали, оглушительно ревя моторами и свирепо лязгая гусеницами, тяжелые танки. Как и слоны, они замедляли темп движения, поравнявшись с трибуной премьера. Как и слоны, они поворачивали к трибуне свои головы- башни, кланялись. опуская хоботы-пушки.
      Мимо трибун проезжала и проходила моторизованная пехота - на верблюдах и в бронетранспортерах. Ветром пронеслись кавалерийские эскадроны. Четко печатая шаг, просалютовали офицерские батальоны академии генерального штаба. Прошел сводный военно-морской полк. Катились новехонькие, без единой царапины, танкетки и самоходные орудия, минометы и зенитные пушки.
      Небо пронзали смертоносные сигары из металла и пластмассы.
      Раджан стал было пробираться к трибуне прессы, как вдруг услышал, что его окликнул звонкий мужской голос. Он обернулся и увидел невдалеке Виктора Картенева. Пресс-атташе советского посольства весело крикнул ему что-то, но его слова потерялись в гуле танков и рокоте реактивных истребителей, пронесшихся над Радж Марчем. Раджан вплотную приблизился к русскому, застенчиво улыбнулся, показал на уши руками: - Привет! Извини, Виктор, не расслышал ни одного твоего слова.
      - С праздником тебя, говорю.
      - Благодарю. Что новенького на дипломатическом фронте?
      - "На Западном фронте без перемен".
      - И в моем офисе как и прежде - "Невидимки за работой"...
      Картенев и Раджан впервые встретились в Москве несколько лет назад. премьера Индии во время его визита в Советский Союз сопровождала пресс-группа, в которую Маяку удалось втиснуть и себя и Раджана. Тогда Виктор путешествовал с индийцами по городам и весям страны.
      Позднее Раджан летал в Европу. Останавливался в Москве.
      Бывал в гостях у Картенева. Взаимоотношения Виктора с женой Аней его поражали. Иногда он становился попросту в тупик: "Есть же, должна же быть какая-то граница между эмансипацией и свободой жены в семье? Или эмансипация здесь ни при чем, а все зависит от того, есть ли любовь? Так или иначе, но Картенев вот уже полгода как в Дели. А Аня, судя по всему, пока не собирается менять климат умеренный на тропический. Для нее, как и для очень многих аспирантов, сузился мир на три года до предела: "Диссертация. Научный руководитель. Минимум. Сдал не сдал. Библиотека. Рецензии. Публикации. Оппоненты. реферат. шары белые (черные). Защитился (не защитился). ВАК. Банкет"...
      О причине разрыва Раджана с отцом Картенев узнал по приезде в Дели: отказ жениться ради денег. отказ продать подороже (но все же - продать!) себя. Именно такой брак готовил Раджану его отец.
      Раджан, стоя рядом с Виктором, думал о только что встреченной американке. О ее глазах. О том, уедет ли она вместе с отцом в Штаты или пробудет еще какое-то время в Индии. О том, что в понедельник за ленчем он, скорее всего, встретит ее вновь...
      Картенев, повернувшись к торговцу сигаретами, неожиданно увидел рядом с собой советника Раздеева. Тот оживленно беседовал с двумя незнакомыми Картеневу мужчинами.
      Закурив, Картенев еще раз бросил взгляд на Раздеева.
      Именно он - советник по культуре Семен Гаврилович Раздеев первым приветил его в посольстве.
      ... Вот Виктор и прибыл в Дели, столицу Индии, столицу могучего древнего государства, о поездке в которое не раз мечтал. о котором столько было прочитано, столько переговорено Картеневым и его друзьями по институту, родному МГИМО...
      Он сошел с самолета и сразу же попал в первоклассный, современный аэропорт Палам. Были, конечно, и разноцветные восточные одежды; и кричащая, шумящая, куда-то спешащая толпа; и черные, как уголь, носильщики; и въедливые рекламы, которые требовали покупать рубашки только такой-то фирмы, и остановиться только в таком-то отеле, и отдыхать только на таком-то горном курорте.
      И пальмы были. И громадные манговые деревья, кольцом обступившие здание аэропорта. И даже обезьяны были - обезьяны нахально расхаживали по крышам строений возле аэродрома. И попугаи стаями носились тут же, зеленые, красные, синие, желтые! Ну и, конечно, магазинчики сувениров: резьба по дереву, по кости, чеканка по серебру и золоту - различного рода поделки ремесленников. И - чего там только не было...
      Несколько озадачил Картенева скучающий вид атташе из консульского отдела посольства, который его встречал. Он держался так, будто ничего удивительного кругом не было. Но потом Виктор подумал, что атташе, видимо, живет здесь давно, ему приходится чуть ли не ежедневно встречать людей, прибывающих в Индию, и он просто перестал замечать то, что вокруг, да и самих людей.
      Удивила навязчивая придирчивость таможенника. Вежливо, даже застенчиво улыбаясь, он начал задавать пассажиру, который шел перед Виктором, вопросы: "Имеет ли сэр иностранную валюту? Имеет ли сэр транзисторный приемник? Имеет ли сэр магнитофон? Имеет ли сэр бриллианты?.." В машине Картенев поинтересовался причиной такой подозрительности таможенников. Атташе усмехнулся и сказал, что здесь не проходит и дня без того, чтобы не были задержаны контрабандисты профессионалы или любители, - пытающиеся протащить через границу золото, жемчуг, наркотики.
      - Третьего дня, - добавил он, - был задержан посол одной из южноамериканских стран. "Чрезвычайный и полномочный" пытался провезти в Индию около шестисот золотых швейцарских часов...
      Они ехали по широкому полупустынному шоссе, по обеим сторонам которого раскинулись прямоугольники полей. Изредка встречались маленькие домики, хижины, лачуги.
      - Отличное шоссе, - сказал Виктор, обращаясь к своему соседу.
      - Да-а, - задумчиво протянул тот, - англичане, уходя из этой страны, оставили ей в наследство, пожалуй, лишь две стоящих вещи: шоссейные дороги да английский язык. Как, впрочем, и в Пакистане и десятке стран помельче. Помолчал и добавил: - Да-да, - именно английский язык. Собственного языка межнационального общения в Индии нет, в каждом штате, а их более дюжины, говорят на своем. Поэтому английский является единственнм доступным средством общения между различными частями страны...
      Они проехали мили две-три, и по обеим сторонам шоссе возникли крупные деревья, образуя шатер над ним. Час был утренний, шоссе пустынно, - минут через пятнадцать машина въехала в город. Потянулись широкие тенистые улицы с особняками, прятавшимися в глубине обширных участков. - Новый Дели, отметил спутник Картенева, - резиденция министров, крупных чиновников, дипломатов, бизнесменов, торговцев.
      Проехал навстречу велосипед, на котором сидели... Сколько человек может сидеть на одном велосипеде? На этом сидели четверо. Мужчина, женщина и двое детей; семейный тарантас!
      Промчались два моторикши, потянулись одна за другой тележки с буйволами в упряжке, прошлепали босиком двое - в цветных чалмах, с длинными мечами у пояса, промелькнула бензозаправочная колонка с громадной надписью "Кэлтекс", другая - "Бэрма шел".
      Словно из-под земли вынырнули многоэтажные дома - торговый центр Дели. Кинотеатры. банки. рестораны, компании.
      Фруктовый рынок. Несмотря на ранний час, торговля идет вовсю: арбузы, дыни, манго, яблоки, груши, сливы, виноград, клубника. И много таких фруктов, о которых Виктор даже и не слыхал.
      Поселили его в посольской гостинице. наскоро умывшись и позавтракав в столовой, он пошел представляться начальству.
      Дежурный комендант посольства тщательно изучил паспорт, внимательно осмотрел Виктора, спросил - кто он, к кому и зачем. Получив ответы и еще раз внимательно осмотрев Виктора, комендант сказал, что советник по культуре Раздеев находится в комнате номер двадцать на втором этаже.
      - О-о-о! Виктор Андреевич! Приветствую вас, дорогой.
      Приветствую! - радушно улыбаясь, Раздеев поднялся из-за стола и пошел Картеневу навстречу. Невысокий крепыш в модного покроя костюме, он производил впечатление человека энергичного, преуспевающего, уверенного в себе. Крупная голова, широкий покатый лоб, мягкие, волнистые волосы, за толстыми стеклами очков маленькие, серые. очень внимательные глаза.
      - Рад приветствовать вас в наших палестинах, - продолжал Раздеев, усаживая Виктора на широкий, мягкий диван.
      - Вы, наверно, устали, Виктор Андревич, - как бы невзначай бросил Раздеев и уголком глаз стал наблюдать за Виктором.
      - Нет? Ну вот и отлично. В десять часов у посла оперативное совещание дипломатического состава. там мы вас и представим.
      - И после некоторого молчания: - Курите? Вот, попробуйте "Уинстон". А мне давайте ваш "Беломор", давненько не баловался.
      Затянулся жадно, как-то по-особенному, - словно хлебнул дым папиросы, зажмурив глаза...
      Здание посольства такое большое, что, глядя на него снаружи, Картенев невольно сравнил его с океанским пароходом.
      Высокие потолки, широченные коридоры. Чисто. Прохладно. Главное прохладно. На улице жара сорок восемь градусов по Цельсию. А в посольстве центральное охлаждение воздуха. Благодать.
      Ровно в десять началось совещание. Кабинет посла - метров пятьдесят. Вдоль стен - полки с книгами, диваны, кресла.
      Слева у окна большой полукруглый стол. За ним кресло. В кресле сидит посол - Иван Александрович Бенедиктов - крупный, высокий, лет под шестьдесят пять, с холеным, не старым еще лицом, с доверчивым взглядом темно-синих глаз, черными - без единого проблеска седины - волосами, зачесанными назад. Говорит увесисто, спокойно, но иногда вспыхивает от скрытого до поры внутреннего волнения, горячится.
      - Картенев Виктор Андреевич, - говорил посол, улыбаясь.
      - Прошу любить и жаловать. Третий секретарь посольства. Наш новый пресс-атташе.
      Виктор краснеет под стремленными на него взглядами и торопливо садится в кресло.
      На совещании, собственно, один вопрос: итоги ежегодного съезда правящей партии Индии, прошедшего недавно. на нем по приглашению исполкома Нацконгресса присутствовали два сотрудника посольства.
      Пока они, - советник по политическим вопросам Карлов и первый секретарь Редин - рассказывают о своих впечатлениях, Виктор разглядывает людей, сидящих в комнате.
      Кое-кого он знает - встречался раньше. Но большинство ему незнакомо. В левом углу сидит торгпред. "Угрюмый Семин", как зовут его во Внешторге. Умелый "торгаш" - в хорошем смысле этого слова, опытный специалист. рядом с ним худенький, невзрачный на вид советник-посланник Гордеев. так вот он какой - этот Гордеев. Виктор вспомнил: в Москве кто-то из посольских ребят говорил, что его называют "железный Гордей".
      Чуть дальше, возвышаясь над ним на голову, сидит генерал-лейтенант со звездочкой Героя - военный атташе Кочетков. недалеко от него - Сергеев, невысокого роста крепыш, лобастый, розовощекий советник по экономическим вопросам. Сергеев строил крупную гидростанцию, в одном из штатов Индии, а теперь выдвинут на административную работу...
      На совещании разгорелся спор. Суть его состояла вот в чем: Карлов и Редин рассматривают съезд как большой шаг по пути консолидации левых сил внутри правящей партии Индии. Съезд принял резолюцию о социалистическом пути развития страны в рамках гандизма. Об этом, впрочем, ранее неоднократно заявлял и премьер. Оглашены широковещательные декларации об улучшении жизни трудящихся в стране, о национализации ведущих отраслей промышленности, об осуществлении земельной реформы, решение о проведении которой было принято, между прочим, лет десять-двенадцать тому назад.
      Их противники - среди них один из наиболее активных Раздеев, утверждают, что хотя свой выбор Индия вроде бы сделала, многие ключевые отрасли промышленности находятся в руках крупного монополистического капитала - собственного, индийского, быстрыми темпами растущего, инициативного, жадного. Что со времени съезда прошло уже более месяца, а дела правительства Индии пока противоречат заявлениям, которые делались лидерами партии на ее съезде...
      И вот теперь, глядя на проходившие по площади войска, вспоминая о своем первом дне в Дели, о впечатлениях и встречах того дня, Виктор думал: "Хотел бы я знать, что думают о судьбах своей родины все эти пехотинцы, танкисты, пилоты.
      толпы людей... Что они думают о социализме? Знают ли они само это слово?.." Заключал парад сводный военный оркестр. Дирижерский жезл шедшего во главе шестисот трубачей, волынщиков и барабанщиков дородного детины в красно-золотых аксельбантах взлетал высоко в воздух. В едином строю соседствовали шотландские юбки и мантии из леопардовых шкур, кирпичного цвета мундиры и морские форменки. заунывно плакали волынки, оглушительно бухали медные тарелки.
      В это самое время Раздеев увидел Картенева и Раджана.
      - О-о-о, - воскликнул Семен Гаврилович, - сразу два пресс-орудия крупного калибра!
      Он представил журналистов своим собеседникам и сказал: - А вот я, уважаемые господа и товарищи пресса, имею честь и удовольствие общаться с рабочим классом. - Кирилл Степанович, - Раздеев театрально взмахнул рукой, - один из лучших монтажников домен не только в СССР, но и на всем земном шаре. Герой труда - и дома, и здесь, в Бхилаи. Кстати, скоро пуск домны в Бхилаи. Для Кирилла Степановича - это юбилей. Его тридцатая домна.
      - Ну зачем вы так? - недовольно протянул Кирилл. - И при чем здесь "герой"?
      - Герой, несомненно герой! - радостно и громко повторил Раздеев. - А это - Николай Васильевич Голдин, главный инженер завода в Бхилаи. Отважный командарм строительных ратей.
      Трудно было представить себе людей внешне более различных, чем Кирилл и Голдин. Монтажник худ, высок, моложав. Кустистые брови. Морщинистый лоб. Над ним - густая, с проседью, грива. Ладони длинных ручищ чуть меньше лопатного совка. Инженер же среднего роста, кряжистый, плотный, - о таких говорят "основательный". И лукавые, добрые серые глаза, большущие, словно по ошибке попавшие на это с мелкими чертами лицо.
      - Скажите, - внезапно спросил Раджан, - возможна ли забастовка в Бхилаи?
      - Вы же прекрасно знаете, - спокойно ответил Голдин, что мы только строим. Ну, и, естественно, налаживаем эксплуатацию завода. Управление им принадлежит корпорации "Индия стил лимитед". Отсюда и соответственные взаимоотношения между трудом и капиталом.
      - О чем это он? - поинтересовался у Раздеева Кирилл. И, выслушав перевод, усмехнулся: - Забастовок, говоришь, боится?
      Ишь ты!.. А можно, к примеру, мне задать один вопрос господину журналисту?
      - Раджан, - Раздеев весело сверкнул стеклами очков, русский рабочий класс желает получить интервью у индийской прессы!
      - Пресса готова, - Раджан откровенно, не скрывая любопытства, разглядывал Кирилла. А тот, дождавшись, когда Раздеев закончит перевод, сказал: - Как он думает, - Кирилл указал пальцем на Раджана, как он думает, будет первая очередь завода пущена в срок?
      Индиец с минуту размышлял, глядя в глаза Кириллу.
      - Если не будет забастовок - да.
      - А причины для забастовок? - поинтересовался Кирилл.
      - Миллион, - спокойно заметил Раджан. - Начиная от обычных и естественных требований повысить зарплату и восстановить на работе уволенных и кончая самыми непредвиденными и экстраординарными...
      Теперь по площади проезжали и проходили представители штатов Индии. Проехали на грузовиках северяне. Одна из машин везла макет гидроэлектростанции. Горели огоньки над гребнем плотины, вода вращала колеса турбин. Появилась делегация одного из штатов юго-востока. На ходу люди разыгрывали сцену уборки урожая риса. Работа закончена. И юноши и девушки исполняют танец радости, танец плодородия, танец изобилия.
      Сверкают белки глаз, зубы, звенят ожерелья, браслеты. Над площадью звучит песня юности и свободы. А вот появилась сорокатонная прицепная платформа с синей по белому надписью стодюймовыми буквами: "Мы - Бхилаи". На платформе расположились миниатюрные домна и блюминг, коксовая батарея и мартен. На небольшом возвышении в передней части платформы в традиционной одежде сталеваров стоял парень, - один из профсоюзных вожаков завода. Когда платформа Бхилаи поравнялась с ложей премьера, был включен гудок, призывный голос завода...
      К Неру в этот самый момент подошли с двух сторон Парсел и Бенедиктов.
      - О чем, по-вашему, думает сейчас этот человек? - обратился Неру к Бенедиктову, указывая своим коротким жезлом из резной слоновой кости и сандалового дерева на парня, что стоял на платформе с макетом Бхилаи. Парень, истолковав этот жест премьера по-своему, крикнул что-то своим товарищам, и платформа вздрогнула от приветственных возгласов. Тот сдержанно ответил: - Видимо, о чем-то радостном, праздничном...
      - Увы, едва ли это так, - промолвил Неру. - Конечно, он потрясен и ошеломлен столицей, всем этим шумом, пышностью наверняка не виденного им никогда зрелища. Но чтобы вы лучше могли понять мою страну, психологию моего народа, я должен сам ответить на поставленный мною вопрос. Это, знаете ли, нелегко. Но надо уметь смотреть правде в глаза. К сожалению, большинство индийцев все еще еженощно засыпают с единственной мыслью: "Что моя семья, я сам будем есть завтра?.." - Но по данным ваших статистиков, в Индии за годы независимости уровень жизни повысился, посевная площадь увеличилась, валовый урожай зерновых и риса вырос, - возразил Бенедиктов.
      - Увы, наши статистики и пропагандисты далеко не всегда пишут достаточно вразумительно... и правдиво... Ведь нам во многом, если не во всем, приходится начинать с нуля. Слава добрым богам, индиец уже почти привык к мысли о возможности получать пусть самую скудную пищу раз, даже два раза в сутки.
      раньше от голода вымирали целые города, провинции - миллионы людей...
      - Во второй половине двадцатых годов нам приходилось решать архитрудную дилемму: станки и независимость или ширпотреб и рабство, сказал Бенедиктов.
      - Мы тоже взяли курс на индустриальное развитие. Хотя убежден, что умершим от голода, пожалуй, безразлично, как будет жить следующее поколение...
      - Ваше превосходительство, - продолжал Бенедиктов, - на днях один крупный местный журналист, господин Маяк, сказал мне, что решить эту проблему в Индии так же непросто, как и вопрос, что было раньше: курица или яйцо...
      - несколько лет, - проговорил Неру, - мы получаем продовольствие из США (вежливый кивок в сторону Парсела). Это ли не убедительный пример сосуществования? Россия строит заводы, Америка кормит и поит. И все это на основе нашего классического нейтралитета!..
      "Любопытная фигура этот президент, - думал Бенедиктов. Великолепно понимает, что никакого сосуществования тут нет и в помине. Элементарный классовый подход к путям развития бывших колоний".
      "Миллион проблем у бедного Неру, - отметил про себя Парсел. - Нужно лавировать между русскими и америрканцами, между социализмом и капитализмом... Десять дней без передышки можно перечислять все его проблемы. И на одиннадцатый день их не станет меньше - они плодятся в Индии в геометрической прогрессии. Тяжко быть премьером вообще. А в Индии - в сто, тысячу, сто тысяч раз тяжелее..." Отгремели выстрелы приветствий и залпы победных кличей, взрывы смеха и аплодисментов над Радж Марчом. Опустели трибуны. исчезли красочные одежды и флаги. По площади гулял ветер.
      Он гнал окурки сигарет и обертки конфет. лепестки цветов и обрывки газет.
      Раджан уходил с площади одним из последних. Возвышенное, праздничное настроение, которое не покидало его все утро, теперь сменилось будничным безразличием. Он чувствовал, что устал, и не просто устал, а болен. Он не мог бы сказать, что именно у него болит. Ощущение было такое, что болит все тело.
      И, куда бы он ни повернулся, на что бы ни посмотрел, он видел глаза Беатрисы.
      Раджан достал плоскую карманную флягу, отпил несколько глотков виски. Неожиданное, пришло решение: "К Диле, быстрее к Диле. Или я сойду с ума от вездесущих глаз этой американки".
      Дила, совсем еще юная танцовщица, которую с недавнего времени содержал Раджан, представилась ему вдруг единственным и самым верным способом избавиться от наваждения.
      Однако он вовремя вспомнил, что ему надлежит заехать в редакцию, вычитать свои полосы. Освободился он часа через три и, когда вышел на улицу, уже стемнело. он стоял у обочины довольно долго, пока не показалась вдалеке стремительно приближавшаяся пара фар. Несколько раз он энергично махнул рукой.
      заскрипели тормоза. Возле Раджана сразлету остановилось такси, словно осаженный на полном скаку опытной рукой конь.
      - Куда прикажете, сэр?
      - В Старый город.
      - Конечно, сэр. Мигом!
      Вид города вскоре резко изменился. Словно злой дух-ракшас вырвал с корнями все деревья; надвинул дома, лачуги и хибары так тесно друг на друга, что для узеньких улочек и переулков почти не осталось места; дохнул на все это беспорядочное скопище человеческого жилья смрадом, копотью, гнилью; плюнул мусором и отбросами. Раджан закурил. Миля. Третья. Седьмая... Мрак. лишь редко - одинокие в уличной тьме фонари. Кое-где прямо поперек улиц лежали коровы и буйволы, сонные. что-то лениво жевавшие.
      Раджан вспомнил о письме, полученном сегодня в редакции, которое он поставил в номер. В письме говорилось о том, что "давно пора вложить хоть малую долю средств, взимаемых с налогоплательщиков, в реконструкцию Старого города. Мы знаем, что у нашего государства много прорех. Но то, что мы требуем - неотложно. Это здоровье нации. Премьер Джавахарлал Неру дважды призывал парламент принять соответствующий закон. Правые его блокировали. Мы хотим, чтобы все слышали: народ поддерживает своего премьера и в этом вопросе, и во всех других.
      Да здравствует Неру!.." Раджан отпустил шофера у одного из перекрестков, пересек проходной двор, через черный ход поднялся по тесной лестничке на третий этаж унылого дома и тихонько постучал в дверь.
      Долго никто не откликался. Наконец дверь растворилась, и Раджан увидел мальчика лет одиннадцати, прислуживавшего Диле.
      Всклокоченный, сонный, он улыбнулся Раджану и поплелся доложить хозяйке о госте.
      Раджан снял ботинки, прошел в гостиную, упал на диван.
      Он не переставал удивляться впечатлению, которое производила на него каждый раз квартира Дилы после грязи и нищеты, царивших в Старом городе. Чистый оазис в самом центре клоаки!
      По стенам развешаны небольшие, ручной работы ковры с изображением богов Индии. В трех углах комнаты на маленьких столиках стоят невысокие, начищенные до блеска медные сосуды.
      В каждом из них - по несколько длинных сандаловых палочек.
      Они медленно тлеют, издавая приторно сладкий, слегка кружащий голову аромат. Другой мебели, кроме небольшого дивана, да двух-трех круглых низеньких пуфов, в комнате нет.
      Раджан лежал, закрыв глаза, не думая ни о чем. Раздался легкий удар в барабан. затем второй, третий. Раджан посмотрел в сторону звуков. Свет нигде не горел. Только луна, заглядывая в комнату сквозь небольшое окошко, освещала квадрат в дальнем левом углу. Прямо в лунном квадрате стояла Дила. Молчал, улыбаясь, Раджан. Молчала, спокойно и внимательно глядевшая на него девушка. Ей было лет семнадцать. босая, в серебристых шальвари, в белой тунике, свободно спадавшей до колен, она стояла, готовая, казалось, к прыжку, как дикая лань.
      Но вот она медленно подняла руки к голове, тряхнула в такт барабану серебряными браслетами на запястьях, сделала шаг, другой - тоже в такт барабану; зазвенели серебряные браслеты у щиколоток. И Раджан вздрогнул: ему показалось, что одна из богинь Индии спустилась с ковра на пол комнаты.
      "Ты пришел и утешил мою тоску, Как утоляет жажду Иссушенный долгим зноем земли Благодатный ливень".
      Дила совершала обряд приветствия - один из древнейших танцев Индии.
      Вот руки идут к плечам. резко в стороны. К плечам. резко вверх. Голова влево. Шаг влево. Второй влево. Руки вниз. Руки вверх. К небесам. К богам - хвала вам!
      - Трам-там-та-та-та-там! Трам-там-та-та-та-там!
      Та-там-та-там! - гудит барабан.
      "Тебя не было.
      И покрывало черных туч Украло луну.
      Ты пришел И мне не надо Ни звезд, Ни луны, Ни солнца".
      Голова вправо. шаг вправо. Второй - вправо. Руки в стороны. К голове. В стороны. К сердцу.
      - Та-та-там! Там! Та-та-там! Там!
      "Мои думы и душа моя С тобою, о, любимый!
      Если есть на свете кто Сильнее царя джунглей Так это любимый мой!
      Если есть на свете что Прекраснее лотоса То это любовь моя!" В зеленовато-багровых бликах луны Раджан видел вздрагивавшие ноздри Дилы; ее сузившиеся, ставшие еще более глубокими, глаза; еще более четко проступившую под туникой грудь.
      "О, боги!
      Не карайте прямых и сладострастных, А карайте тайных сластолюбцев.
      О,боги!
      Пусть нам небо будет шатром.
      А земля - ложем.
      О, любимый!
      Мы вдвоем.
      И никого на свете - кроме нас.
      Никого..." Потом Раджан лежал вместе с Дилой на ее кровати. Девушка спала, прижавшись лицом к его плечу. Раджан осторожно гладил ее волосы. И нежность к ней переполняла все его существо.
      Если ты не наслаждался прохладным шербетом, Я подарю тебе один долгий поцелуй.
      Лучше всякого шербета он будет, О, лучше!
      ... Днем, в редакции, Раджан открыл один из ящиков стола. Под руку ему попалась цветная фотокарточка Дилы. Он принялся ее рассматривать. Вспоминал минувшую ночь. С карточки на него смотрела Дила. Только вместо ее обычной обещающей улыбки, он видел холодные сине-серые глаза, копну соломенных волос на голове. Раджан похолодел. Он понял: лаская Дилу, он обнимал, целовал - ласкал! - ту, другую...
      Глава третья ИСПОВЕДЬ РЕЙЧЕЛ В КАТОЛИЧЕСКОМ СОБОРЕ В АТЛАНТЕ 24 АВГУСТА 196... ГОДА
      Отец мой, долго, бесконечно долго носила я в себе этот безрадостный рассказ. И вот, наконец, решилась принести его сюда, в этот священный дом Бога.
      Как бы я сказала сама о себе в двух словах?
      Я самая, самая, самая счастливая женщина во всей Америке. Нет, во всем мире! Я же вытащила самый удачливый билет в лотерее жизни. Мой муж Джерри Парсел. Звучит! Я даже не знаю, есть ли чего-нибудь такое, чего Джерри не может. Думаю, нет. И он меня любит. И я скоро рожу ему сына.
      О чем я больше всего не люблю вспоминать? Хм...
      Это случилось, когда мне было двенадцать лет. Мы жили тогда на юге Айдахо, в нашем славном "картофельном раю".
      Как-то поздней зимой отец и мать уехали в Бойсе на три дня хоронить дальнюю родственницу. Меня оставили дома, чтобы от школы не отрывать, и, конечно, чтобы я за хозяйством приглядела. Ферма наша хоть была и не богатой. а все же лошадей и коров, свиней и овец покормить и попоить надо. Время было не летнее, на ферме кроме нас - никого. Я была в восторге - сама себе хозяйка на целых три дня! А присмотреть за мной мама попросила дядю Линдона, младшего папиного брата. Его ферма была соседней с нашей. Папа и мама уехали днем, а вечером Линдон Мойерс, мой дядя, сорокапятилетний вдовец, прикатил в своем новеньком "шевроле" навестить меня. Я услышала шум мотора и выглянула в окно. Выскочив из автомобиля, дядя радостно закричал: "Привет, племянница! Есть идейка - прокатиться ко мне и там поужинать, а?" "Колоссально!" - крикнула я и, набросив куртку, выбежала на улицу. "Э-э-э, нет, - запротестовал дядя Линдон. - Я хочу, чтобы ты была... как взрослая леди. Как ты думаешь?" "А ужин будет со свечами?" - спросила я. "Разумеется". Тогда ладно, тогда я надену свое лучшее платье, выходное", сказала я. Игра эта, конечно же, мне сразу понравилась.
      Чинно, торжественно мы ехали десять миль до дома дяди Линдона. Он не торопил свою "мощную лошадку" (как он сам выразился). Я гордо поглядывала по сторонам, восседая сзади в бархатном синем платье. И хотя никто нам не встретился, я все равно чувствовала себя королевой. Стол был уже накрыт на две персоны. Дядя зажег свечи и налил вина в большие старинные серебряные бокалы. "А я не захмелею?" - спросила я дядю, беря один из них обеими руками. "Ни за что на свете, герцогиня!" почему-то так стал он меня называть. Я сделала несколько глотков. И мне вдруг стало весело-весело и почему-то смешно.
      "Вам в рот попала смешинка, - серьезно заметил дядя. - А ведь обычно герцогини вдет себя весьма степенно". Я еще больше развеселилась. "Дядя Линдон, откуда вам знать? Ведь вы, небось, живую герцогиню никогда и не видали?" - сказала я и залилась смехом. "Видел, - парировал дядя. - Живьем. В кино".
      Он заставил меня выпить еще и еще глоток - глоток за папу, два - за маму, три - за бабушку. Ах, как славно мы с ним потом танцевали вальс. И все кружилось и кружилось - и комната, и свечи, и еда на столе. А дядя Линдон все приговаривал: "Герцогиня, вы сводите меня с ума! Провались я на этом месте!" Я еле добралась до спальни. Кое-как разделась и бухнулась в постель, забыв выключить свет. Очнулась, не знаю через сколько, а он лежит голый рядом. И целует меня. И эти поцелуи какие-то жадные, острые, колючие. Не родственные совсем. Я испугалась, заплакала тихонько, говорю: "Дядя Линдон, зачем вы здесь? Мне страшно. Уйдите, пожалуйста". А он отвечает: "Я пришел к тебе как к взрослой леди, герцогиня". И сдирает с меня рубашку. Я царапалась, кричала, ревела. Все впустую. Ничегошеньки у меня в сознании от той жуткой ночи, кроме ощущения острой боли, не осталось. Когда вернулись мои родители, я ничего им не рассказала. А через полтора года внезапно скончался дядя Линдон. Мать и отец были поражены, когда я отказалась ехать на его похороны. А я тайно ликовала! Я знала, что это Господь покарал его за меня...
      Да, любила я в колледже одного парня - Джерома. Он не из наших мест. Его родные приехали из Пенсильвании. давно приехали - его дед купил мебельный заводик. А так как у него были золотые руки и такая же голова, дело пошло в гору. Впрочем, деда я никогда не видела. Он умер сразу после второй мировой войны, но и много-много лет спустя иначе как с благоговением о нем в их семье не говорили. Джером был совсем не американский мальчик. Он не играл в футбол или баскетбол, и его родная мать воскликнула как-то в сердцах, забыв, видно, что ее слова слышит посторонний человек: "До чего же ты бестолков в практических делах, Джером. Был бы жив дедушка, он не доверил бы тебе дела и на полдоллара!". Зато не было такого стиха, который бы не знал Джером. А еще он знал всех птиц и все деревья, и все цветы. И ночью на небе он мог отыскать любое созвездие и любую звезду. Подумать только - он был очень сильный, но никогда не дрался, боялся покалечить кого-нибудь ненароком.
      Однажды, дело было во время больших каникул - мы с Джеромом вдвоем, голосуя, пересекли Штаты с севера на юг. Ночевали в спальных мешках в одной палатке, ели из одной кастрюльки, словом - дышали одним дыханием. Другой бы на его месте тысячу раз добился от девчонки своего, не силой - так хитростью, не хитростью - так обманом. А он лишь раз меня поцеловал, и то в лоб, когда я расплакалась, вывихнув ногу.
      Вы же знаете наши эти студенческие вечеринки в колледжах! Они начинаются чуть ли не диспутами о вероятности жизни в бескрайних просторах вселенной, а кончаются, как правило, оргиями с групповым сексом. Мы на них никогда с Джеромом не ходил. Конечно, мы покуривали марихуану и пили пиво, а иногда и чего покрепче. Но нам хорошо было и без крепких напитков и наркотиков. Джером так много знал. О какой бы книге я его ни спросила, всегда выходило так, что он ее уже читал. Каждый день он мне стихи писал. Вечером, перед тем, как мы расставались, он читал мне их наизусть. У него была великолепная память. А вот я ни одного его стиха не помню. Помню только, что они всегда были нежны, протяжны, зачастую ироничны. В армию его призвали в самый разгар войны во Вьетнаме. Другие парни сжигали свои повестки на студенческих митингах. Они предпочитали тюрьму фронту, а Джером сказал, что он поедет туда, куда его пошлют "Звезды и Полосы". Я-то знаю, что он уступил нажиму своих родителей. Еще бы, сынок уважаемого фабриканта - и вдруг бунтовщик!
      Перед отъездом в Ки-Уэст у Джерома оказалось несколько свободных дней. Мы решили провести их в Неваде у его брата, Ах, ну что это были за очаровательные дни! Жили мы в гостинице лыжного курорта, в которой менеджером был брат Джерома Ральф. Ни я, ни Джером не были классными лыжниками. Да разве в этом дело! С утра мы становились на лыжи и спускались самыми пологими маршрутами. А сколько смеха, сколько радости было. Упадешь в снег, голова в сугробе, - ноги болтаются в воздухе. Легкий морозец, солнце, вокруг ни одного хмурого лица.
      Дети с мамами, импозантные пожилые джентльмены с молодыми модницами (кто их разберет - то ли дочери, то ли любовницы) все вызывали умиление, улыбку. К ленчу аппетит был волчий.
      Вечерами жители гостиницы собирались в ресторанчике,немного пили и много танцевали, балагурили. А оркестр какой был один из лучших в то время в стране. Наступил последний вечер перед нашим отъездом. За ужином Джерри выпил несколько рюмок виски, и то ли от тепла, то ли на нервной почве его вдруг развезло. Мы еще потанцевали какое-то время. Но он засыпал прямо на ходу, а когда просыпался, то не хотел и слышать о том, чтобы идти в номер отдыхать. Все же мне удалось его уговорить. Номер у нас был двухкомнатный. Я надеялась, что он сразу же уснет в своей постели. Джером лег, а я пошла в душ и долго и с удовольствием стояла под струйками горячей воды. Я вообще безумно люблю воду и верю в то, что все мы вышли когда-то из океана, из воды. Когда я в тот вечер "вышла из воды", обнаружилось, что Джером вовсе не спит. Он был разъярен неизвестно чем. Грубо схватив меня за руку, потащил за собой.
      Конечно, мне стало обидно. Я ведь любила его. Зачем же грубить, показывать свою силу? Я сказала ему что-то в этом роде.
      Он пришел в неистовство и ударил меня по лицу. Ударил больно, из носа хлынула кровь. Я видела, что он не остановится и сумела ускользнуть в свою комнату, захлопнув дверь на замок.
      Джером налег на нее своим мощным телом. Дверь затрещала. В одном халате я выскочила на балкон, который тянулся вдоль всего нашего этажа, и бросилась наутек. Не знаю, как я добралась до конторы Ральфа. Я была в таком состоянии, что ничего не могла говорить. Но, видно, мой внешний вид был красноречив. Ральф дал мне каких-то таблеток, открыл бутылочку тоника. В это мгновение в комнату ворвался Джером. Я не узнала тогда и не могу понять до сих пор, что вызвало в нем такую злобу по отношению ко мне. Однако, увидев меня, он закричал: "Вот ты где, окаянная!". С этими словами он схватил меня за волосы. Ральф стал что-то ему говорить. Тогда он ударил в живот и его. На крик Ральфа прибежали несколько человек. Джерома связали. Казалось, он затих. Минут через сорок приехал местный доктор и, осмотрев его, поставил диагноз: "Вульгарное опьянение". Джерома развязали, но он не слушал никаких увещеваний и попытался вновь буянить. Тогда доктор, славный такой старикан, сделал ему какой-то укол. Через пять минут два здоровых лыжника оттащили Джерома в номер. Да, не очень красивый финал получился у нашей любви. Я в номер идти побоялась. Остаток вечера и ночь я провела в баре. Когда я зашла в номер, чтобы одеться, я долго тихонько стояла у постели, смотрела на лицо Джерома. Чем больше я смотрела, тем больше утверждалась в мысли, что он глубоко и давно нездоров. Хотя, может быть, мне это всего лишь казалось.
      Восход солнца я встретила, лежа в спальном мешке на восточной веранде гостиницы. Сьерра-Невада вся искрится алмазами в ярких солнечных лучах. Воздух прозрачен, прохладен и напоен хвоей. Медленно расходятся тени в долинах, и снег там из темно-синего превращается в серебристо-розовый. Где-то далеко скатилась небольшая снежная лавина, и долго еще белая дымка струилась по склону. Тишина абсолютная. Лишь на мгновение пронзит небо гул реактивного самолета. И вновь - ни звука, ни шороха, ни даже дыхания. Безветрено. Снежно. Морозно.
      Безрадостно прощались мы с Джеромом в то утро. Ну, да прощание всегда безрадостно. А у нас примешивалось еще горечь обиды. Мне было на что обижаться. Не пойму, на что было обижаться Джерому? Только на самого себя. Он ничего не помнил из того, что было накануне вечером, и я ему не напоминала. Да и недолгим было это прощание.
      Из Вьетнама он вернулся с очередной партией раненых американских солдат. Вскоре мы встретились. Он был все тот же ласковый, нежный Джером, которого я когда-то знала. Он вновь стал заниматься в колледже. Однажды, когда его родители уехали в круиз вокруг Европы, я осталась у него ночевать. Посреди ночи, когда я сладко спала на его груди, он вдруг жутко закричал и заплакал во сне. Я проснулась, и страшно мне стало от его слез и крика. Через какое-то время он тоже проснулся.
      Включил ночник и долго непонимающе смотрел вокруг. Потом улыбнулся и ушел в ванную. Вернувшись, быстро и спокойно заснул. Мне не спалось. Я встала и тихонько бродила по комнатам большого двухэтажного дома. Зашла в ванную. На умывальнике в металлической банке валялся шприц с иглами. Рядом в раскрытой коробке лежали ампулы с морфием. Наутро у нас был с Джеромом серьезный разговор. Впрочем, серьезным его назвать трудно.
      Поначалу он все отрицал. Потом рассердился не на шутку. Зная, чем это может кончиться, я быстро ушла. Мы еще встречались много раз, все пытались выяснить отношения. А чего их было выяснять? Для меня и так все стало предельно ясно. Я очень хотела иметь семью. Я когда-то любила Джерома. Но. боже меня упаси, меньше всего на свете я хотела рожать идиотов. Наконец, мы перестали видеться. По почте я вернула Джерому кольцо, которое он подарил мне при помолвке. Со мной встретились его отец и мать. Они умоляли меня подождать, не разрывать помолвку. "Джером так любит вас, он не вынесет вашего ухода", говорили они. Я была непреклонна. Сказала им, чтобы они благодарили президента и его "Медные Каски" за то, что они убили в Джероме человека, а во мне - любовь к нему. И, вы знаете, я была права. Через полгода он попал в клинику для душевнобольных. Я его там навещала. Приду, мы вместе с ним тихонько посидим, тихонько поплачем. И я уйду. Врачи говорили, что у него начался необратимый распад личности.
      Я иногда думаю: что, если бы не война? Остался бы Джером в этом мире? Могли бы мы с ним быть счастливы? Не знаю. Знаю только, что мне рассказал один из его приятелей по Вьетнаму.
      Их там, в клинике, знаете ли, чуть не целый взвод собрался.
      Так вот, этот приятель мне и рассказал, как однажды их офицер приказал всем новичкам принять участие в казни вьетконговцев.
      Их не рсстреливали, не пытали, их живьем закапывали в землю.
      После этого количество наркоманов в роте утроилось. Там ведь, среди вьетконговцев, и дети были, и женщины...
      Как я в стюардессы попала? Повезло. Помню, когда умер папа - от рака легких, - мать меня частенько упрекала: "Вот ведь не вышла замуж за Джерома! Жила бы себе как королева.
      Отец-то у него добрый. И богатый. И дом свой, и машины - все было бы. И мужа умалишенного раз в месяц навещала бы, не отвалились бы ноги-то, пожалуй. И мать при тебе жила бы, горя не зная. А теперь что? Нищета одна, да долги кругом - вот в чем вся наша жизнь с тобой". В покрытие долгов пошли с молотка и дом, и земля. Думаете, не жалко было? Ах, как еще жалко...
      Слава богу, пригласила к себе пожить мамина сестра в Лос-Анджелесе. И денег на проезд выслала. А то хоть пешком иди. Тетка Анжелика оказалась очень доброй. Детей у нее не было, и они жили вдвоем с мужем в ладном особняке на северо-западной окраине города. Лион был менеджером местного отделения одной из крупнейших авиакомпаний. На второй день за ужином зашел разговор о моем будущем. "Общегуманитарный колледж - продолжать учебу для все сейчас непозволительная роскошь!" - безапелляционно заявила тетка Анжелика. "И не спорь, Нэнси, - рассудительно заметил, обращаясь к моей матери, Лион. - Анжелика знает, что говорит, и я знаю". Тут он повернулся ко мне и продолжал: "Наша компания производит набор девушек на курсы стюардесс. Хочешь поехать в Нью-Йорк, попытать свою судьбу?". "Хочу! - чуть не крикнула я. - Только... Примут ли меня?". "Примут, - самодовольно протянул Лион. - Шеф подготовки - мой приятель. Твой колледж как раз тут очень пригодится". "Господи, колледж, - вздохнула мама. - Что ее, в министры определяют? Стюардесса". "Мамочка, - сказала я как можно спокойнее, сделав вид, что не заметила пренебрежения в ее тоне. - Мне надо развеяться. А там видно будет". "Конечно, - поддержала тетка Анжелика, не зная, в чем дело, но полагая, что она понимает меня как нельзя лучше. Пусть девочка мир посмотрит. И платят там хорошо. А?". "Отлично платят, подхватил Лион. - И устроиться туда го-раз-до труднее, чем в труппу Баланчина".
      Ах, лучше бы я туда не устраивалась! Перед дядей Линдоном я виновата, что не простилась с ним. Перед Джеромом виновата в том, что не захотела разделить с ним тяжкий крест его судьбы. На курсах стюардесс я встретила человека, который ввел меня в страшный грех - я возненавидела его самой лютой ненавистью. Это был тот самый приятель Лиона, шеф подготовки.
      Франц Чарнитцке. Он был огромен, я бы сказала - слоноподобен.
      Даже по телевидению во время трансляции матчей борцов-супертяжеловесов я никогда не видела такого огромного мужчину. Руки его были как две оглобли, голова как таз, глаза как блюдца. Голос грубый и хриплый. Когда он начинал говорить, казалось, кто-то дует в огромную медную трубу.
      В его вместительном кабинете собралось двенадцать претенденток. С каждой из одиннадцати разговор был короткий.
      Франц отбраковывал их, словно выбирал для себя вещь в универмаге: у одной не подходил рост, у другой цвет волос, у четвертой улыбка, у седьмой - зубы... Наконец, мы остались с ним вдвоем. "Вот ты мне подходишь, малютка, - ласково прорычал он. - Сейчас сколько времени? Пять часов. Ты где остановилась?". Я сказала, что остановилась в общежитии Христианской Ассоциации Молодых Женщин. "Бордель под набожным покрывалом!". После этих его слов он уже стал мне отвратителен. тут же он предложил: "Значит, план такой - сейчас едем на океан.
      Купнемся - и ужинать". Я вынуждена была согласиться.
      Ресторан был японский, и Франц разговаривал с мэтром и официантом по-японски. Чем он кормил и поил меня, не знаю.
      Помню только, что отключилась я прямо там, в ресторане, сидя за столиком. Голова была ясная. Вдруг словно кто сзади ударил по ней молотком. очнулась я в темноте. лежала и ни о чем не думала. Попробовала пошевелиться и тут же почувствовала неодолимый позыв к тошноте. Повернулась на бок, упала на что-то мягкое.
      Вспыхнул неяркий свет ночника и ко мне склонился совершенно голый Франц. "Что, пришла в себя, малютка?" - засмеялся он, и мне показалось, что кто-то изо всех сил колотит меня по голове. Он легко поднял меня одной рукой, положил рядом с собой. "Через эту постель, малютка, прошли все стюардессы нашей совершенно замечательной компании! - хвастливо заметил он. И ты будешь приходить сюда каждый раз, когда я захочу". Какой раздавленной и униженной я себя почувствовала. Одна, в чужом городе, без средств, без родных. Мне вдруг захотелось его убить. Я набросилась на него, молотила кулаками изо всей силы по лицу и груди. А он хохотал. И чем сильнее я его ударяла, тем громче и обиднее он хохотал. Наконец, ему это, видно, надоело и он легко отшвырнул меня как котенка. "Поиграла и хватит, - сказал он. Мой девиз - спокойствие".
      Боже, как я ненавидела этого человека. И как я была бессильна. Я трепетала при одном виде его. И он знал, что я его ненавижу. И плевал на это.Три месяца я была его рабыней. И каждый день придумывала все новые и новые способы, как его извести Расспрашивала девочек на курсах о ядах и особо сильных наркотиках. Однако после двух-трех попыток я вынуждена была прекратить свои расспросы. На меня стали коситься, меня избегали.
      Я даже зашла в маленький оружейный магазинчик где-то на окраине и приценилась к дамскому пистолету. Вроде бы он мне нужен для самозащиты. Великий Боже, я ведь всерьез думала взять на душу самый большой грех лишить другого человека жизни. Да только есть Бог на свете! И он услышал мой плач и мои мольбы. И мольбы всех других жертв Франца.
      В один воистину прекрасный день пришло сообщение, что он погиб в авиационной катастрофе, возвращаясь домой из Токио.
      На курсах все ходили в трауре: и все, все до единой девушки ликовали. Я знаю, это - грех. Но большего греха, чем желание убить ближнего, я за собой не ведаю. Ах, ну разве бы у меня поднялась рука даже на это чудовище, даже на Франца Чарнитцке? Где уж там, я слабый человек. Может и хорошо, что я его не убила. Плохо и грешно, что появилась сама мысль об убийстве. Ибо желать свершить грех уже есть тяжелый грех. Спаси меня и помилуй, Господи.
      Отец мой, я рассказала о себе все. Молю - отпустите мне мои тяжкие грехи. Я хочу, чтобы душа моя была чистой и безгрешной. Я же готовлюсь принести в этот мир новую жизнь и хочу быть сама столь же безвинной, как и мой будущий младенец...
      Уповаю на господа нашего Иисуса Христа. Знаю, верю - все в его воле.
      Глава четвертая ВИДЕНИЯ ДАЙЛИНГА
      Комната, в которой главный врач клиники "Тихие розы" принимал мистера и миссис Парсел, была большой и нарядной.
      Воздух, тишина, свет - всего этого было здесь в изобилии. Мебель была европейского стиля, конца прошлого столетия. Однако она не давила гаргантюанские размеры скрадывала светленькая, легкомысленных рисунков обивка. Ею были покрыты и стены, и потолок. Окно отделяло от комнаты мелкая, металлическая сетка золотистого цвета. Пепельницы были намертво прикреплены к столам, столы и кресла - к полу. Джерри провел туфлями по пушистому белому ковру, подумал: "Здесь он, наверно, проводит первый осмотр будущих пациентов". Рейчел тоскливо поежилась, достала из сумочки сигареты. Главный врач галантно щелкнул зажигалкой: "Миссис Парсел". "Благодарю", Рейчел подумала о том, куда девается вся галантность этого еще не старого и такого благообразного внешне джентльмена, когда он избивает своих пациентов. О частых случаях жестокости, даже садизма (правда, больше в муниципальных клиниках, но и в частных тоже) писалось и говорилось много и пространно. Сквозь легкое облачко дыма Рейчел еще раз взглянула на седоволосого румяного эскулапа. Он добродушно улыбался. Впрочем, вздохнула Рейчел, для этого имеется батальон санитаров.
      "Джерри убежден, что человечество жило, живет и выживет лишь благодаря звериной жестокости. Которую покрывают сладенькой пленкой любви, добра, справедливости. Но чем же мы, в таком случае, отличаемся от тварей, не мыслящих разумно? Более изощренными методами жестокости?" - Рейчел раздавила сигарету в пепельнице, запах табака стал ей вдруг противен.
      - Опираясь на данные всех анализов и текстов, а также на мои личные наблюдения в течение этих месяцев, я вынужден прийти к следующему неизбежному выводу: случай Роберта Дайлинга очень тяжелый... (он помолчал, явно обдумывая конец фразы, решительно заключил)... если не безнадежный.
      - Безнадежный, безнадежный, - Джерри хмуро смотрел на главного врача. - Клянусь именами всех святых, я привык думать, что пока человек жив - жива и надежда.
      - Какая-то доля процента всегда есть, - согласился тот.
      - Но такой случай...
      - Если это не противоречит курсу лечения и вашим правилам, мы хотели бы посмотреть на него, - Джерри встал, помог встать жене.
      - Милости прошу, милости прошу, - главный врач заспешил к выходу. Здание было внушительных размеров. Они шли по длинным коридорам, переходам, опять коридорам. Всюду тишина, чистота, стерильность. Лишь однажды им встретился у лифта санитар. И вновь никого. Джерри знал, что в стране не хватает госпитальных мест для душевнобольных. Может быть, в этой частной клинике непомерно высокая плата за лечение?
      - У вас, по всей видимости, мало больных? - спросил он.
      - Видимости, как, впрочем, и слышимости, - никакой, обыгрывая его слова, спокойно ответил главный врач. - Такова конструкция здания, оно построено по удачному в высшей степени проекту. А больных больше, чем должно и можно. И очередь есть внушительная.
      - Хотел бы я посмотреть хоть на одного, кто выходит из вашего заведения исцеленным, - сказал Джерри и в ожидании ответа даже остановился. Главный врач не сказал ни слова, лишь бросил на ходу через плечо неприязненный взгляд на любознательного посетителя...
      Одиночная палата, в которой находился Дайлинг, была под стать приемной главного врача - большой и светлой. Однако превалировал белый цвет и мебель была минимальной - кровать, кресло, стол. За ним сидел Роберт и что-то быстро, сосредоточенно писал.
      - Как видите, - объяснял главный врач, - вся эта стена сделана из бронированного стекла. Сейчас мы пациента видим, а он нас - нет. Сейчас, он переключил рычажок на противоположной стороне коридора, - видимость двусторонняя.
      Дайлинг задумался, взглянул прямо в лицо Джерри, встретился с ним глазами. Парсел помахал рукой. Дайлинг нахмурился, оглянулся, словно ища глазами того, с кем здоровались.
      Пожал плечами, вновь посмотрел на Джерри, как бы говоря: "Вы же видите - там никого нет". И опять принялся писать.
      - никого не узнает, - главный врач говорил тихо, сосредоточенно, - в контакт вступает крайне неохотно, аппетит скверный. Занят либо самосозерцанием, либо диалогом с собой.
      Ежедневно проводит за письменным столом восемь-десять часов.
      Пишет много. Рукопись никому не показывает - и не дает. Сон прерывистый. Пациент охотно принимает все предписанные лекарства, не отказывается от процедур, прогулок.
      Через скрытую в левой стороне дверь они прошли в палату.
      - Здравствуй, дружище Роберт, - весело сказал Джерри, усаживаясь на диван прямо напротив стола. - Клянусь Иисусом Христом, Рейчел и я - мы часто вспоминаем о тебе. Как тебе живется, как работается?
      Дайлинг продолжал быстро писать. Вдруг он засмеялся - и смех его звучал громко, сухо, надрывно. Постепенно смех перешел в кашель. Он встал, сунул рукопись в стол, подошел к стеклянной стене. Уперся в нее ладонями раскинутых над головой рук, прислонил лицо. Тихонько повернулся, бормоча себе под нос: "Не ломайте альфу, не делайте больно лотосу!". И перебирал при этом четки-невидимки. Вдруг в глазах его появилось выражение ужаса. Он сгорбился и стал отдирать от горла то ли щупальцы, то ли руки, которые его явно душили. Упав на пол, он начал вздрагивать всем телом, пока не застыл и неестественном изгибе, запрокинув голову назад. В широко раскрытых глазах застыла бессмысленная улыбка. На ковер струйкой стекала слюна. Парсел вопросительно взглянул на главного врача: "Положим его на кровать". "Сейчас лучше не трогать", ответил тот. И добавил, что он вызовет лечащего врача: "Главное - покой". Они вышли в коридор. "Может быть, наш приход и явился причиной приступа", - подумал Джерри и до боли сжал кулаки в карманах халата. На лбу и под глазами у него выступил пот. Словно отвечая на его мысли, главный врач сделал необходимые указания внезапно появившемуся лечащему врачу, сказал: "Припадки происходят в одно и то же время, через каждые три дня, и пока нам не удалось докопаться до их истинной причины". Отвернувшись от мужа, Рейчел плакала тяжко, беззвучно.
      Она совсем недолго знала Роберта Дайлинга. И не с лучшей стороны. Но это была человеческая трагедия. Вместе с ней Рейчел оплакивала все трагедии мира. Как она желала всем людям добра и счастья, как она молила об этом. И, конечно, Роберту, конечно же, Роберту...
      ... По небу медленно ползли черные облака. Они натыкались друг на друга, поглощали друг друга, вытягивались во все стороны причудливыми узорами. И неизменно превращались в конце-концов в огромную пагоду. На каждом выступе пагоды появлялись фигуры невиданных зверей - многоголовых, многолапых, многорогих. Пагода держалась на небе какое-то время, затем рушилась. И вновь черные облака начинали свой медленный небесный пляс.
      Роберт шел, по пояс погрузившись в мерно катившую свои воды реку. Низкие пологие берега были сплошь покрыты невысоким колючим кустарником. Дайлинг шел, тяжело передвигая по дну ноги. Армейский китель и брюки, стофунтовые ботинки мешали каждому движению. Несколько раз он порывался сбросить их с себя и не мог. Его мучила жажда. И хотя по поверхности реки мимо него проносились корневища дерев, вздувшиеся трупы зверей и людей, Он остановился и зачерпнул в обе руки речную воду. И вдруг увидел, что это не вода, но кровь. Роберт остановился и долго смотрел, как кровь, просачиваясь сквозь пальцы, стекает в реку...
      Дайлинг провел во Вьетнаме уже три месяца, когда ему неожиданно довелось встретиться с Парселом.
      - У нас здесь, знаете ли, высокий гость, очень высокий, - устало сказал Роберту сопровождавший его на фронт штабной полковник.
      - Кто же это? - заитересовался Дайлинг.
      - Сейчас увидите. Он говорит, что вы старые друзья.
      Они находились на КП 4-й пехотной дивизии. Сюда доносились отзвуки стрельбы. Бои шли и на северо-западе и на юго-востоке от небольшого городка, где, кроме КП, расположились госпиталь и службы тыла.
      Дайлинг долго рассматривал в сильный бинокль склоны ближней сопки. Именно там, по словам штабного полковника, был эпицентр ближнего боя.
      - Изучаешь вражеские позиции? - услышал он знакомый голос. Дайлинг оторвал бинокль от глаз, повернулся и увидел стоявшего за его спиной Парсела. Чуть поодаль от него переговаривались вполголоса три генерала.
      Джерри обнял Роберта, взял у него бинокль. Быстро прошелся взглядом по гряде сопок, вернул бинокль Дайлингу.
      - Видишь вон те вспышки? - спросил Роберт. - Это и есть вьетконговские позиции.
      - Вьетконговские позиции, - повторил в раздумьи Парсел.
      - Какими судьбами ты здесь? И надолго ли?
      - Пути Господни неисповедимы, - Джерри приложил руку к груди. - Вот прилетел на два-три дня посмотреть своими глазами на врата, через которые наши мальчики попадают в рай.
      - И как, впечатляет?
      - Разве дело в сиюминутном впечатлении? - также в раздумьи произнес Джерри. - Святой Петр свидетель, что я, глядя на все это, чувствую врага могущественного, северного. Он за тысячи миль отсюда. Но его проклятый дух, его идеи - они здесь, вон на тех сопках.
      - Россия...
      - Великий Боже, конечно, Россия! Ты здесь уже несколько месяцев, верно? Почему, ну почему наши войска не только терпят поражение за поражением, но, по моему мнению - находятся накануне краха?
      - Они считают эту войну чужой. Не хотят умирать неизвестно за что.
      - Вот именно, неизвестно за что. О, Иисус Христос! Сколько раз я говорил этим болванам из Пентагона: "Удвойте, утройте ставки всем, кто здесь воюет. Удесятерите!". Стимул должен быть - реальный стимул...
      Наконец Дайлингу удалось выбраться на берег, и он в изнеможении опустился на крохотную поляну, которую со все сторон обступал черный, колючий кустарник. Он лег на спину, закрыл глаза и вдруг услышал шипение. Оно нарастало, делалось все явственнее. Роберт равнодушно отметил про себя, что шипение исходило не из одной какой-то точки, оно окружало его.
      Продолжая лежать с закрытыми глазами, он почувствовал, как холодные мокрые гады поползли через его тело, руки, лицо. "Не кусают", - подумал Дайлинг и потерял сознание...
      Он сидел на раскладном стуле в расположении полевого армейского госпиталя. Вокруг него, прямо на земле лежали раненые. Рядом стоял, облокотившись на одинокую пальму, сопровождавший его штабной полковник. Дайлинг рассказывал раненым о тем, что происходило дома, предрекал скорое успешное завершение войны.
      - Я здесь уже полтора года, - тихо произнес бледный как мел сержант с окровавленной повязкой на голове. Слушаю капелланов, наше радио, газеты даже иногда читаю.
      Он замолчал, и Дайлинг явственно услышал недалекие пулеметные очереди и надсадное уханье мин.
      - И что же? - осторожно спросил он сержанта.
      Сержант еще долгое время молчал. Затем, обращаясь к самому себе, сказал: - Никто, даже Бог, не ответил на мой, на его - он указал пальцем на лежавшего рядом солдата, - на наш вопрос: "Какого черта мы забрались в эти проклятые джунгли? Что и когда здесь потерял наш обожаемый дядя Сэм?".
      Роберт хотел было перебить сержанта, но передумал. Он встал со стула, достал из нагрудного кармана сигару, закурил ее и стал смотреть на низко плывущие черные тучи.
      - Вы откуда? - наконец прервал он слишком затянувшуюся паузу.
      - Из Иллинойса, - безразлично вздохнул сержант.
      - Надеюсь, вы не красный?
      - Все мои предки,как и я сам - убежденные республиканцы.
      - Тогда, - холодно разглядывая сержанта, громко произнес Дайлинг, по меньшей мере странно, что вы не уразумели простую истину.
      - До этой войны я не знал, что мир прямо-таки переполнен простыми истинами.
      - Я имею в виду главную для нас сейчас истину: "Если не мы сегодня здесь, то коммунисты завтра будут везде в нашем доме - в Иллинойсе, Мэриленде, Калифорнии...".
      - Э, мистер,неужели вы верите, что хоть один из нас проглотит эту чушь?
      Мимо левого виска Дайлинга просвистели пули. Он не бросился на землю. Он повернулся на выстрелы и встретился взглядом с офицером, лежавшим от него ярдах в пятнадцати. У офицера была по локоть оторвана правая рука. Левой он держал автомат. Дуло было направлено в голову Дайлинга.
      - Сэр, - полковник оттолкнулся от пальмы, прикоснулся пальцами к плечу Дайлинга, - советую ретироваться. Эта аудитория едва ли восприимчива к тыловым докладам.
      Дайлинг поспешно повиновался, только теперь ощутив прошибший его озноб. "На полдюйма левее - и вся эта очередь застряла бы в моих великолепных мозгах", - невесело подумал он, быстро идя за полковников к вертолету...
      Президент Тхиеу терпеть не мог этого американца и едва скрывал свою неприязнь. "Все чужестранцы, все иноверцы, мысленно произнес он одну из своих любимых истин, - люди самого низшего из нижайших сортов. Увы, их должно принимать.
      более того - их следует использовать в высших целях исполнения небесных предначертаний". Он слабо улыбнулся, жестом пригласил Дайлинга сесть на диван. Сам сел в кресло, справа от дивана, мягко положил руки на колени. Слегка наклонив голову на бок, вкрадчиво произнес: - Господин Дайлинг вновь прибыл к нам с почетно миссией укрепления боевой морали наших и союзных нам войск.
      - Согласиться с этим, - сказал, тоже улыбаясь, Роберт, означало бы серьезно преувеличить значение моей скромной миссии. Мой президент, прощаясь со мной, напутствовал меня такими словами: "Посмотрите на месте, Дайлинг, все ли и так ли делается для душ наших солдат во Вьетнаме". И вот я здесь, господин президент.
      - Для душ... - произнес в растяжку Тхиеу. - Боб Хоуп с девочками недавно куда как успешно гастролировал. Киноленты забавные в тыловых частях крутят. листовки сентиментальные раздают. Сеть э... "приютов любви" налажена превосходно.
      "Обезьяна проклятая, - мысленно негодовал Дайлинг. Третий раз встречаюсь с ним за полтора года. И каждый раз он садится верхом на своего излюбленного конька - требует присылки все нового и нового оружия и все новых и новых боевых частей. Сейчас, уверен, запоет ту же песню".
      - Я, как вы знаете, человек набожный, - президент прикрыл веки, скрестил ладони на груди, - однако во имя бессмертия все той же души вынужден стать закоренелым материалистом.
      Он негромко захихикал и теперь самый звук его голоса неприятно поразил Роберта. Он нахмурился, молча наблюдая за собеседником. Президент широко раскрыл глаза, доверительно прикоснулся пальцем к руке американца: Истребители, вертолеты, минометы и автоматы, по моему глубокому убеждению, лучше всего другого на свете заботятся о душе человеческой. И солдаты когда их очень много.
      - Только американцев сейчас здесь больше полумиллиона, заметил Дайлинг.
      - Что такое полмиллиона, - вздохнул президент и вновь смежил веки. С обеих сторон в войне участвуют миллионы и миллионы людей...
      Дайлинг хотел было что-то сказать, но президент резко встал, сжал руки в кулаки: - Это наша общая война, господин Дайлинг, а помогаете вы нам мало, - он улыбнулся. - Мало. неровен час и проиграть можно. Проиграть гораздо больше, чем просто Вьетнам.
      - Пугаете, господин президент? - вновь заставил себя улыбнуться Дайлинг.
      - С какой стати мне вас пугать? - искренне удивился президент. Предостерегаю.
      - Увы, - сокрушенно развел руками Роберт. - Это не по моей части. Здесь и без меня военных экспертов хватает.
      Про себя отметил: "При той коррупции, которая поразила эту страну сверху донизу, никакая техника и никакие миллионы солдат уже не помогут".
      "Военные военными, а этот рыцарь спасения душ передаст разговор слово в слово именно тем, кто должен нас услышать, подумал в то же время президент. - Услышать и внять".
      Неслышно появился генерал-адъютант. Негромко доложил о чем-то по-вьетнамски. Президент всплеснул руками, сказал, притворно вздохнув: Вместо того, чтобы воевать против общего врага, наши солдаты стреляют друг в друга.
      Дайлинг недоуменно вздернул брови.
      - Мои солдаты не поделили с вашими прелестных жриц любви, - еще раз вздохнув, сказал президент. - А ведь это прямо по вашей части.
      - Что значит "не поделили"? - громче, чем следовало бы, спросил Дайлинг.
      - В районе "приютов любви" в ближнем бою сошлись две роты. Убитые исчисляются десятками...
      Когда Роберт с генерал адъютантом подъехали к месту, где произошел "досадный инцидент" (так охарактеризует кровавую стычку сайгонская и американская пресса), они увидели, что большой район оцеплен частями военной полиции. Машины армейских и гражданских госпиталей увозили убитых и раненых. Многочисленные пожарные боролись с пламенем, охватившим несколько домов. К генерал-адъютанту подскочил низкорослый полковник, бойко отрапортовал: - Не считая всяческих жертв, все, вероятно, приканчивается благополучно, - на ломаном английском сообщил Дайлингу генерал-адъютант. В это время к ним подошел сопровождавший Роберта на фронт американский штабной полковник.
      - Черт знает что, - устало произнес он. - ни за что, ни про что потеряли более тридцати наших ребят. Я понимаю - на фронте...
      - Вы "Лисистрату" читали, полковник?
      - При чем тут древнегреческие комедии? - раздраженно наморщил тот лоб.
      Вконец разбитый, Роберт добрался до своего гостиничного номера. Лифт не работал. На лестнице и в коридорах царил полумрак. Приняв душ, он выпил стакан неразбавленного виски.
      Задремал, сидя в кресле-качалке. Едва слышно зазвонил телефон.
      - Хай, Боб! - услышал он в трубку голос знакомого журналиста, живущего в той же гостинице этажом выше. - Надеюсь, слышал уже о "Битве за плоть"?
      - Слышал, - раздраженно буркнул Дайлинг. - Неужели из-за этого стоило будить в три часа утра?
      - Из-за этого, пожалуй, не стоило, - примирительно согласился журналист. - Дело в том, что я один, а у меня четыре гостьи. Одна другой лучше. И...
      - И если бы вы знали, как нам скучно, - игриво прокричал в трубку женский голос.
      - У меня спиртное кончилось, - сообщил Дайлингу журналист. - А прислуга вся как сквозь землю провалилась. Ни до одного дикаря не дозвонишься.
      - Ну что ж,- помедлил с ответом Дайлинг. - При столь прискорбных обстоятельствах выход, я полагаю, один - топайте все ко мне.
      - Браво! Мы слышим голос настоящего мужчины! - проговорила в трубку на сей раз другая девица.
      Дайлингу не понравилась ни одна из них. Вьетнамка была явно старше сорока лет и на лицо ее было наложено несколько фунтов всевозможных красок. Француженка была вдвое моложе, но жеманна до неприличия. Приятнее были японки, сестры-близнецы.
      Роберта забавляло, что он никак не мог определить, где Микко, а где Кикко. Журналист несколько раз хлебнул виски прямо из бутылки, лег на пол и тут же захрапел. Дайлинг помнил, что девицы пили с ним отчаянно много и ничего не ели, хотя какая-то закуска стояла на столе. Потом они впятером перебрались в спальню и, раздевшись догола, забрались на постель необъятных размеров. Ее покрывал роскошный балдахин. Под потолком лениво вращался допотопный фен. Было жарко, и душно, и потные тела сплетались в горячий клубок.
      Он не помнил, как заснул. Сон сразил его...
      Он брел по реке, и это была река крови. И лишь шум текущей крови нарушал тишину. Над головой проносились черные птицы, и не было слышно ни посвиста их крыльев, ни криков их. По берегам рыскали дикие звери, разевая пасти и издавая бесшумное рыканье. Он знал, что по обоим берегам реки шел страшный, отчаянный, смертельный бой. И не слышал ни посвиста пуль, ни взрыва снарядов, ни воплей раненых. Так он шел милю, десять, сто. И он хотел выбраться из этого кровавого потока и не мог.
      И он сделал то, что не делал всю вторую половину своей жизни.
      Он стал молиться Богу. "Боже милосердный! Ужели я более грешен, чем все те, кого я знал в своей жизни? Призови мою душу к себе, пусть через самое страшное мучение!".
      Вот кровь подступила к его подбородку, захлестнула рот, глаза, накрыла с головой. Но он вынырнул, вынырнул у самого берега. И увидел человека, по горло зарытого в землю. Голова была знакома. Но он никак не мог вспомнить, кому именно она принадлежит. Какая-то она необычная! подумал Роберт. Странная. Вроде шевелится каждой своей клеткой, каждым волосом".
      И тут он рассмотрел, что голова точит среди муравьиной кучи, Жирные, черные муравьи величиною с полпальца деловито сновали по ней вверх и вниз, вдоль и поперек. Исчезли веки.
      Исчезли уши. Провалились щеки. Роберт вспомнил, что он видел однажды в джунглях подобную казнь старика-партизана. И вдруг почувствовал острую боль в ушах, в веках, в щеках. И с ужасом понял, что это его голова торчит из муравьиной кучи.
      "Господи, возьми меня к себе, через любые, пусть самые страшные мучения"...
      Он очнулся от сна уже после полудня и долго лежал неподвижно, с отвращением разглядывая покоившихся рядом девиц.
      Шторы были закрыты, и в сиреневом полумраке тела их представлялись ему телами мертвецов.
      В тот же день он вновь выехал на фронт, в район, где проводились крупные карательные операции. Пролетая над джунглями, селами и городами в добротном американском вертолете, он в который раз за последние дни думал о тщете жизни...
      Большая группа американских и южновьетнамских офицеров стояла на окраине сожженной дотла деревушки. был ранний, тихий, теплый вечер. Где-то в кустарнике самозабвенно пели невидимые птицы. Едва ощутимый ветерок, разгоняя запах гари, доносил слабый аромат цветущих деревьев, которые сбились несмелой стайкой у крайней, чудом уцелевшей хижины. У входа в нее на земле сидели пять человек. Они сидели лицами к военным, и Дайлинг мог легко рассмотреть их.
      "Старшему едва ли исполнилось двенадцать, - равнодушно отметил про себя Роберт. - Вся страна воюет против нас. Даже дети. Ну что ж, раз взял в руки оружие, значит ты - враг. И должен отвечать по всем законам взрослых. Хоть ты и не жил вовсе. И радости не видел". Дайлинг зевнул, запрокинул руки за голову: "Да и какая могла быть у них радость? Лишний час сна? Лишняя горсть риса? Лишний банан?".
      Роберт снял темные очки. Он никогда их не любил, считал, что они резко сужают поле видимости, искажают людей и предметы.
      - Сэр, я бы очень просил вас не снимать очки.
      Роберт повернулся к говорившему, хотя еще раньше, чем увидел его, узнал по голосу сопровождавшего его штабного полковника.
      - Солнце здесь очень коварное, - устало продолжал тот. И дым... Ветер может измениться и понести всю эту дрянь на нас.
      "Солнце коварное... - думал Дайлинг. - Что здесь не коварное? Мирные джунгли оборачиваются вдруг партизанским адом.
      Женщины всаживают нож в горло ласкающему их чужестранцу. Дети, - он посмотрел на пятерых, обреченно сидевших у хижины, эти мало чего мыслящие фанатики, по наущению столь же мало мыслящих родителей и с их благословения, идут на верную смерть. Какая у них радость? Ну, конечно же, самая большая радость всей их короткой жизни случилась тогда, когда взрослые позволили им всерьез поиграть настоящим оружием. Такая вот печальная радость. Увы, за каждую радость надо платить...
      Детские шалости, детские радости... Что было у меня подобного в жизни. И было ли?".
      Дайлинг усмехнулся. Двенадцать лет... Его отец, мелкий банковский служащий, нарядившись на рождество Санта-Клаусом, раздавал детям, которые собрались в их доме в тот вечер, подарки. Роберту достался восхитивший всех двухколесный велосипед. Когда возбуждение, вызванное полученными роликовыми коньками, ковбойскими пистолетами и плюшевыми кошками, несколько улеглось, Санта-Клаус сказал: - Еще, дети, у каждого из вас есть возможность загадать желание. И если оно будет в моих волшебных силах, я обещаю его тут же исполнить.
      Кто-то попросил доллар и сразу же его получил. Кто-то потребовал пять порций мороженого и едва не заболел на следующий день ангиной.
      - А ты, Роберт, что хочешь ты? - Санта-Клаус погладил мальчика по голове.
      - Мое желание невыполнимо, - со вздохом проговорил Роберт, который с девяти лет знал, что Санта-Клаус - его отец.
      - Все-таки, мне кажется, стоит попробовать, - подбодрил его Санта-Клаус.
      - Я хотел бы, чтобы вы уговорили моего папу дать мне прокатиться на его автомобиле...
      И вот он мчится в дешевеньком форде по тихим улочкам Ричмонда. И чувство оглушительной радости захлестывает все его существо. Мощная машина повинуется каждому его движению.
      Он - владыка дороги, победитель любых расстояний. Он знает, что после каникул, а может еще и до их окончания, весь его класс будет восхищаться им. Еще бы, он первый, кто сел за руль настоящего автомобиля!..
      Дайлинг мечтательно улыбнулся. Да, пожалуй, те минуты были самыми радостными в его мальчишеской жизни.
      Через год на рождество он приятно поразил отца и мать: Роберт показал им чековую книжку своего текущего счета, который он открыл в банке рядом со своей школой. Деньги были ничтожные - 12 долларов и сколько-то центов. Он выиграл, удачно опустив 25 центов в чрево "однорукого бандита". Правда, тогда, помнится, радости не было. Было чувство самоутверждения.
      Впрочем, пожалуй, радость тоже была. Но, видимо, тогда и кончилось детство...
      Два южновьетнамских солдата вывели из хижины пожилую женщину. Она прикрыла глаза руками, а когда опустила их, Дайлинг увидел окровавленные щеки и беззубый рот. За ней вышел щеголевато одетый австралийский офицер. Рядом с ним семенил переводчик. Офицер, улыбаясь, дважды повторил одну и ту же фразу: "Значит, вы, мадам, не знаете, где находится штаб отряда?". женщина молчала, смотрела австралийцу прямо в глаза.
      Пятеро сидевших на земле напряженно следили за тем, что происходило. Продолжая улыбаться, австралиец медленно достал из кармана брюк маленький браунинг и, подойдя к самому младшему из пятерых, выстрелил ему в упор в затылок. Женщина рванулась к мертвому уже ребенку, но конвоиры преградили ей путь. Австралиец подошел ко второму из пятерых. Он улыбался, держа браунинг наготове. Женщина сказала что-то хриплым, срывающимся голосом. Австралиец, спрятав браунинг в карман, подошел к женщине.
      - Итак, мадам желает говорить, - произнес он, перестав улыбаться. Похвально. Я весь внимание.
      Переводчик не успел закончить фразу, когда на ноги вскочил старший из пятерых. Он что-то выкрикнул резко и громко. И было что-то в голосе этого мальчика, что заставило Дайлинга вздрогнуть. Австралийский офицер подошел к мальчику, улыбнулся: - Наконец-то наш юный друг заговорил. Я обещал, что признание будет стоить жизни. Итак...
      Мальчик вновь выкрикнул что-то резко и громко и плюнул офицеру в лицо.
      Женщину и четверых детей расстреливали австралиец, два американских и два южновьетнамских офицера. По общей команде каждый выпустил пулю своей жертве в упор в затылок.
      "Много крови, - поморщился Дайлинг. - Война".
      Невдалеке солдаты соорудили походный стол, накрыли его скатертью. Появились всевозможные закуски, бутылки с разноцветными наклейками. Офицеры, тихо переговариваясь, подтягивались к столу. "Интендантская служба работает проворно, удовлетворенно вздохнул Дайлинг. - И похоронная команда бойкая. Уже и трупы куда-то оттащили. Хороший приказ придумали мы совместно с союзниками. Полезный приказ".
      Дайлинг имел в виду секретную директиву президента Тхиеу, по которой всем офицерам действующих и тыловых частей приказывалось присутствовать при казнях партизан. И не только присутствовать, но и принимать в них участие. Инициатором директивы был Роберт Дайлинг.
      "Чем раньше мы поймем обнаженную простоту дилеммы: либо мы их, либо они нас, - тем больше шансов останется у свободного мира".
      Дайлинг один за другим выпил три двойных виски без содовой. Из хижины, подле которой установили стол, вышел долговязый широкоплечий капрал, с хрустом потянулся и, воровато оглядевшись, незаметно поманил одного из вестовых. Тот бочком скользнул в хижину. "Какого черта эти трусы и мародеры там делают?" - раздраженно подумал Дайлинг. И как только капрал отошел от хижины, Дайлинг вслед за вестовым шагнул в прохладный сумрак.
      Несколько секунд он стоял у порога, привыкая к полутьме, прежде чем разглядел извивающуюся спину вестового. И вдруг сердце его остановилось, пропустило удар, второй... С прелой циновки из-под извивавшегося тела в пропотевшем мундире на Дайлинга глянули бездонные глаза Лауры, молившие уже не о спасении, но о смерти.
      Лаура... Вьетконговка... Женщина... Человек...
      ... Он с трудом шел по реке, погрузившись в нее по пояс.
      Река была черной. Ее поверхность зловеще блестела в закатных лучах солнца. Откуда-то появилась чайка. Она долго летела над самой головой Дайлинга и вдруг сильно клюнула его в лоб. "Какая злая птица, - подумал Роберт. - Ведь она метила прямо в глаз и я чудом увернулся". Чайка то и дело проносилась над ним, громко крича. На ее крики слетелось еще несколько птиц.
      Они были жирные, летели тяжело, зло кричали. Каждая норовила клюнуть Дайлинга в голову. Он попытался было отпугнуть их взмахами рук. Но это лишь сильнее разозлило птиц. Тогда он попытался спастись от них, нырнув в воду. "Опять кровь, - подумал он, - густая, соленая, человеческая кровь". Течение стало заметно быстрее, река ширилась, ширилась. Дайлинг увидел, что его неотвратимо влечет к высокому порогу, который обрывался в безбрежное море...
      Он хорошо помнил свой последний день в Сайгоне. Это был день всеобщего безумия и краха, день бегства и позора, последний день единственной войны, которую когда-либо проиграли его Соединенные Штаты. "Почему?" - мучился Дайлинг, пытаясь найти ответ на этот вопрос. И находил десятки ответов. И не мог найти того единственного, который мог бы его убедить, удовлетворить, заставить поверить в его истинность. Джерри считает, что мы проиграли потому, что вложили во вьетнамское предприятие мало денег. Может быть. Если все на свете измерять, как это делаем мы, деньгами.
      Дайлинг не пил уже много дней ни глотка спиртного. Тем больнее и страшнее было видеть трезвым взглядом то, что происходило.
      Ему казалось, что он никогда не доберется до порта Вунгтау. Там, на одном из самых дальних причалов его ждал вертолет с охраной. Ждал, чтобы переправить на надежный борт авианосца. Какой-то кретин из городской комендатуры вконец спутал всю систему пропусков, по которым военная полиция разрешала проезд автомобилей. Шпиономания достигла апогея: озверевшая солдатня разорвала на части генерала, который отказался предъявить им документы. В управлении контрразведки произошел взрыв, и ее сотрудники рыскали по городу в штатском, вылавливая всех, кто казался им хоть чем-то подозрительным. И вершила на месте суд скорый и неправый. Уголовники, переодевшись в армейскую форму, грабили богатые дома и магазины, останавливали автомобили со штатскими, отбирая у них драгоценности и валюту. Хаос охватил город. В разных концах его занимались пожары.
      Автомобилем Дайлинга управлял морской пехотинец. Это был одноглазый верзила, который, то и дело похохатывая и смачно ругаясь, приговаривал: "Мы вас вмиг доставим на нашу надежную лодочку, ваше превосходительство". Рядом с ним сидели два южновьетнамских офицера. Они были вооружены автоматами и уже дважды за последние десять минут прокладывали машине путь огнем.
      "Все ничего, - фаталистично думал Дайлинг. - Лишь бы водитель был не псих и не наркоман". Пригибая голову от посвистывавших то и дело пуль, Роберт мягко чертыхался. Рядом с ним сидел сопровождавший его штабной полковник. Он не кланялся пулям, молчал. Приглядевшись к его лицу, Роберт увидел, что тот плачет. Тяжелые слезы падали со щек на китель.
      - Держите себя в руках, полковник, - сухо бросил Дайлинг.
      - Я знаю, что надо уметь проигрывать, - зло ответил тот.
      - И все же в голове моей не укладывается, как мы могли проиграть вот этим, - он ткнул пальцем в окно, за которым беспорядочно бежали южновьетнамские солдаты: то ли ловили очередного шпиона, то ли преследовали неудачливого дезертира. Дайлинг коснулся руки полковника, кивнул на сидевших впереди офицеров. Полковник смолк.
      - Все это, к сожалению, более серьезно, чем вы думаете, - тихо сказал Роберт. - Мы не просто проиграли первую в нашей истории войну. Мы потеряли здесь частицу себя. очень существенную частицу.
      - Что вы меня пугаете? - так же тихо возмутился полковник. - Я знаю, что это не начало конца. Однако, позор... позор жжет мне сердце. Вам, штатскому, этого никогда не понять.
      - И позор - благо, если он на пользу.
      Машина неожиданно остановилась, словно наткнулась на какое-то непреодолимое препятствие. Они уже были в порту. До нужного причала оставалось не более ста ярдов. Все это пространство было забито людьми, тащившими домашний скарб, чемоданы, узлы. Пришлось бросить машину. Одноглазый верзила, увлеченно работая огромными кулаками, быстро проложил путь сквозь толпу. Однако южновьетнамский майор,командовавший портовой ротой военной полиции, наотрез отказался пропустить Дайлинга к вертолету.
      - Прошу показать документ, подтверждающий ваше право на этот "чоппер", - вежливо потребовал он.
      - Какое право? - взорвался Дайлинг. - Какое, к чертовой матери, право?
      - Майор, - одноглазый верзила схватил южновьетнамца за грудки, клянусь своим единственным глазом и формой, что на мне, дело чистое. Давай команду своим вонючим псам, чтобы разом нас пропустили.
      Штабной полковник безразлично наблюдал за развертывавшейся на его глазах драмой. Майор что-то коротко сказал стоявшим рядом с ним солдатам, и те прикладами мгновенно сбили с ног одноглазого верзилу. тут же упал, сраженный шальной пулей, один из двух офицеров, приехавших с Дайлингом. Роберт подхватил автомат упавшего и дал предупредительную очередь в воздух. Майор уткнулся ненавидящим взглядом в Дайлинга, выкрикнул слова команды. И тогда Роберт выстрелил в упор в майора, и когда тот упал, обливаясь кровью, продолжал стрелять по его солдатам. Набежавшая было толпа отхлынула назад. Дайлинг, штабной полковник и одноглазый морской пехотинец, медленно пятясь и прижимаясь плечами друг к другу, достигли, наконец, вертолета. Скоро они приземлились на борту авианосца. Уже когда сидели за столом в офицерской кают-компании и выпили по двойному виски, Дайлинг заметил: - Чудом проскочили, а?
      - На войне чудеса весьма редки, - сказал штабной полковник. - Вы видели, как эти "вояки" бросились наземь, когда вы дали предупредительную очередь? А когда вы... - он старался подыскать подходящее слово, но так и не найдя его, продолжал: - ... шлепнули осла-майора и нескольких его помощников, у них и вовсе душа в пятки ушла. Разве это воины? Суррогат, дерьмо азиатское.
      Полковник выпил еще виски, добавил: - Свои слова о том, что вы никогда не поймете нечто такое, что дано понять только нам, военным, беру назад. Готов пойти с вами в тыл любого врага. Сожалею, что открыл это для себя в последние минуты нашего совместного пребывания там, он махнул рукой в сторону берега.
      - Люди, прожившие бок о бок десятки лет, зачастую ничего не знают толком друг о друге, - примирительно заметил Дайлинг. - Мы же провели вместе четыре, всего четыре месяца...
      - Каждый из которых равен тысяче лет, - прервал его полковник. И устало закончил: - не может, не должно, не смеет случиться, чтобы эта война была поворотным пунктом в истории цивилизации. Ведь били же морду и другим? Русским,например.
      - Что-то не припомню такого за последние десятилетия, безрадостно усмехнулся Дайлинг...
      Теперь он плыл по морю, плыл на каком-то куске дерева.
      Большие холодные волны вздымались ввысь, обрушивались в бездну. Неба не было вовсе, сплошная черная мгла и яростно клокочущая вода. Роберт чувствовал, как в его мозг впиваются миллионы иголок. Не в голову, не в кожу на ней, а именно в мозг.
      "Так, наверное, пытали в средние века, - подумал он. - Инквизиторы, где-нибудь в Испании". И тут же он услышал голос сопровождавшего его штабного полковника: "При чем здесь Испания, средневековье? Зря что ли возил я вас четыре месяца по всему Индокитаю?". "Ах, да, Вьетнам... Теперь будет вечно бельмом на нашем глазу. А как же быть с французами, как быть с их пословицей "На войне как на войне"? Впрочем, они ведь тоже проиграли во Вьетнаме".
      Когда особо злая волна вздыбилась выше других, Роберт, бывший на самом ее гребне, вдруг увидел звезду. Крохотная, как светящаяся точка в черной бездне вселенной, она вдруг стала расти, шириться во все стороны, надвигаясь прямо на Дайлинга. "Она же раздавит и меня, и эту волну, и всю нашу землю", - успел подумать он и погрузился в небытие.
      Прошло какое-то время, и он словно ощутил себя в ином измерении. Не было ничего знакомого, привычного. Дышать было гораздо легче, чем всегда. непонятно откуда исходивший свет пульсировал бледно-сиреневыми волнами, которые несли с собой тончайший аромат, болезненно-сладкий и горький одновременно.
      Дайлинг не ощущал ни тепла, ни холода. Он был совершенно нагим. И хотя вокруг него находились не только мужчины, но и женщины, он не чувствовал ни стыда, ни малейшей неловкости.
      Он шел куда-то, едва касаясь земли босыми ногами, понимая, что он, видимо, не идет, а скорее скользит над землей по воздуху. "Ни одного указателя, - недоуменно подумал он, - ни вообще чего бы то ни было хоть мало-мальски знакомого. Сплошь бледно-сиреневые волны. И вместе с тем я знаю, что движение мое логично и цель определена".
      Постепенно сиреневый свет истоньшался, рассеивался, пока, наконец, Роберт не увидел, что и он сам и окружавшие его люди летят низко над каким-то городом. "Париж, - отметил Дайлинг, пролетая мимо Эйфелевой башни. - Старый свет". Повсюду он видел вывернутые из земли кресты и надгробья и пустые могилы. Вся земля, - все поля, улицы городов, все дороги и тропинки - все было запружено несчетными толпами людей. Вновь появились бледно-сиреневые волны. И вновь рассеялись. Дайлинг увидел, что он стоит перед своим скромным семейным домом в Ричмонде. Вокруг Роберта, вблизи его и поодаль стояли его мать и отец, сестра, дядья и деды, прабабки и дальние родственники, о которых он лишь мельком слышал или знал по семейным преданиям. "Все, кто здесь когда-то родился", - пронеслось в сознании Дайлинга. Все молчали, думая о своем. "Кто и зачем собрал нас всех здесь? подумал Дайлинг. - Вон и у соседних домов полно людей. И по всей улице. И по всему городу.
      По всей земле". Поплыли бледно-сиреневые волны, и спокойный голос, который поразил Роберта своей мягкостью и вместе с тем строгостью, пронзил, казалось бы, самую его душу: - Я пришел судить вас по делам и поступкам вашим, праведным и неправедным.
      Роберт не видел говорившего. Он был уверен, что его не видел никто. Но по тому, что все вокруг него упали на колени, он понял, что голос этот достиг души каждого.
      - Встаньте, кто не нарушил девяти заповедей... семи...
      пяти... трех... хотя бы одной... Люди поднимались с колен и куда-то уходили. Пустели улицы, города, страны. Наконец Дайлинг понял, что он остался один. Один на всей земле. Он вскочил было на ноги. Но невидимая сила вновь заставила его опуститься на колени.
      - Боже, неужели я самый страшный грешник? - зарыдал Дайлинг. Но слезы не облегчили его душу. - Но почему? Скажи почему?
      - Я простил бы тебе нарушение всех заповедей. Ибо сказано: "Да будет прощение раскаявшемуся". Но есть один грех, который не подлежит прощению. Этот грех - растление души человеческой. Ибо он один порождает все другие грехи. И среди них самый мерзкий и богопротивный - убийство и кровопролитие.
      - разве не был я всю жизнь, каждую минуту, каждый вздох ее, искренним и бескорыстным беспредельно?
      - Разве убежденный убийца менее гнусен, чем убийца наемный? никому, слышишь, ты, никому не дано права лишать жизни, которая предопределяется единственно Книгой Судеб.
      - А-а-а! - закричал Роберт Дайлинг, чувствуя, как он проваливаетс в бездну, из которой нет выхода. Никакого и никогда...
      Он медленно шел по дну реки, погрузившись в нее по пояс.
      Ему безумно хотелось пить. И хотя он видел, что по реке проплывают вздувшиеся трупы животных и людей, он зачерпнул из нее обеими ладонями воду и поднес ее ко рту. И увидел, что это была не вода, но кровь.
      Глава пятая КЛУБ ДВУХПОЛЮСНЫЙ
      Раджан подписал верстку последней полосы, устало вздохнул, потер ладонями виски. Все-таки, как утомительно быть выпускающим, когда главный не в духе!..
      "Вы, молодой человек, так и не научитесь, наверное, отличать шпацию от ротации, - нудно скрипел Маяк: - этот заголовок надо набрать не шестидесятым, а семьдесят вторым кеглем. Это сообщение - перенести с первой полосы на последнюю, в левый, верхний угол. А эту новость - дать петитом где-нибудь в рубрике "Биржи страны"... Вы что, хотите, чтобы мне завтра приклеили ярлык "красный"?" Или: Вы что, хотите, чтобы меня завтра объявили американским прихвостнем? И потом, что это за оборот: "Министр возмутился"? Министр не может во-зму-ти-ться. Министр может вы-ра-зить во-зму-ще-ние!..." Когда же главный бывал в хорошем настроении, работать сним легко и весело. Он шутил, острил, рассказывал анекдоты, торопил всех от наборщиков до заведующих отделами, заражал своей энергией, энтузиазмом. По подписании номера в печать он обязательно приглашает к себе выпускающего и еще трех-четырех ведущих редакторов газеты на чашку отборного, экспортного чая.
      - А вы знаете, господа, - говорил он в таких случаях, лукаво оглядывая сквозь очки сидевших за круглым столом в комнате отдыха, - только что ЮНЕСКО завершило анализ данных по многим странам о продолжительности жизни людей, принадлежащих к различным профессиям. И что бы вы думали? Самая короткая жизнь - у поваров. Ха-ха, у поваров! Вечно стоит у плиты, ест без меры - надо же попробовать каждое блюдо! Кто бы вы думали идет на втором месте по краткости жизни? Журналисты, господа. Мы! И уже после нас, на третьем месте - шахтеры, работающие в забое. Под землей. Так что хлеб наш тяжелый. Почетный, если ты честен, конечно. Но, ох, какой тяжелый!
      И он бил себя кулачком в немощную грудь и, заговорщически наклонившись к столу, понизив голос, говорил: - А что, господа, давайте опровергнем пророчества и анализ ЮНЕСКО, а? Ха-ха-ха!
      Сегодня ничего этого не было. Сегодня Маяк полчаса читал Раджану нотацию, и когда тот уже подходил к двери, сухо бросил: - До свидания!
      За три года работы в редакции Раджан привык к брюзжанию старика, как, впрочем, привыкли к нему и другие работники газеты. Потому что отлично знали, что в душе старик добр и, главное, - первоклассный журналист. Один из лучших в Индии.
      Хотя настоящая его фамилия была Фарид, в журналистских и политических кругах страны, среди читателей, да и в редакции самой газеты его звали не иначе, как "Маяк". Это был его псевдоним, взятый еще в годы борьбы против британского владычества в Индии. Борьбы, в которой он участвовал как простой солдат и в ходе которой его не раз бросали в тюрьмы.
      Раджан вызвал рассыльного и отправил с ним полосы в печатный цех. Смахнул со стола ставшие уже ненужными гранки, рассовал по полкам брошюры и справочники. Посмотрел на часы и вышел из своего маленького, тесного кабинета. Спустившись в лифте в вестибюль, он еще раз посмотрел на часы: четверть одиннадцатого.
      Раджан закурил, не спеша прошелся до ближайшего перекрестка, подозвал моторикшу и, подумав немного, в ответ на немой вопрос водителя, приказал: В пресс-клуб.
      Он обернулся, посмотрел на редакционное здание. Где-то между четвертым и пятым этажами без устали бежали белые огоньки, слагаясь в буквы, слова. "Индепендент Геральд" сообщала полусонному Дели последние новости со всех концов света.
      Навстречу Раджану плыли огни другой, не журналистской, коммерческой рекламы.
      "Чистите зубы только пастой "Колли пак" - взывал тюбик высотой в три этажа, из которого медленно выдавливалась белая световая лава.
      "Ну, чистим, чистим, чистим", - умиротворенно отметил про себя Раджан.
      "Шейте костюмы только у фирмы "Латенс", - двухэтажный атлет, заложив одну руку в карман пиджака, небрежно демонстрировал изящество линий.
      "Ну, шьем, шьем", - Раджан даже провел рукой по лацкану своего нового пиджака.
      "Читайте "Хир энд дер". Самый осведомленный еженедельник в Индии. Завтрашние новости - сегодня!".
      "Что верно, то верно - самый осведомленный о всех постельных скандалах министров", - Раджан зевнул, отвернулся.
      Промелькнула в глубине сада вилла, украшенная до самой крыши разноцветными, яркими фонариками. Еще одна - по другую сторону улицы. Слышались бравурные звуки оркестра, громкий бой барабанов.
      "Свадьбы", - улыбнулся Раджан. И тут же помрачнел. Выхватил из пачки губами сигарету. невольно вспомнилось, что из-за его несостоявшейся женитьбы и произошел разрыв с отцом.
      Случилось это несколько лет тому назад. Отец Раджана настаивал на браке единственного сына с дочерью владельца крупнейшей торговой компании страны.
      "Видная семья. Громадное приданое. Удачный альянс двух домов. Что еще нужно?" - рассуждал его отец. Раджан, вопреки многовековым обычаям и традициям Индии, возражал, говоря, что он не знает невесты. Даже не видел ее ни разу... "Тоже мне причина, - возмущался отец. - А как же я женился? Мой отец?
      Наши деды? Выбирай - или женитьба, или..." Раджан выбрал второе "или".
      За все эти годы он ни разу не видел отца, не обменялся с ним ни одной строчкой письма. Мать его умерла, когда он был еще грудным ребенком. Братьев и сестер у него не было. Казалось, ничто не тянуло его в роскошный дворец, где он провел детство, отрочество, юность, где ему был известен каждый уголок, каждое деревце в саду. Однако, когда он, просматривая газеты, натыкался на фамилию отца, - а это бывало чаще всего в разделе биржевых новостей или светской хроники, - у него щемило сердце. Становилось одиноко и тоскливо.
      Однажды - это было года полтора тому назад - он зашел в "Сплетницу", журналистское кафе в центре Дели. И услышал, что соседи за столом обсуждали сенсацию дня: его отец собирался купить "Индепендент Геральд". С месяц он был сам не свой.
      Каждое утро с замиранием сердца поднимался в лифте к себе на восьмой этаж. С ужасом ожидал, что услышит новость о смене владельца газеты. Но сделка почему-то не состоялась. И он успокоился.
      Промелькнуло еще несколько домов, разукрашенных разноцветными фонариками. Свадьбы...
      Людям с состоянием легко. Подумаешь, - выбросить на свадьбу и в качестве приданого сотню-другую тысяч рупий. А чтобы обзавестись семьей простому смертному, надо всю жизнь копить деньги. Недоедать. Недосыпать. Влезать в непосильную кабалу к ростовщикам. И еще сына-то женить - проще; а за дочерью надо дать приданое. Таков закон предков.
      Раджан вспомнил, что не так давно в одной из провинций Индии существовал неписаный закон: если в семье рождалась дочь, ее живьем закапывали в землю. Да и сейчас, когда в бедной семье индийца появлялась девочка, в лачуге день и ночь стоял плач. Отец, мать, родственники причитали - добрые боги отвернулись от них!..
      - Разве так уж плохо быть холостяком? - умиротворенно думал Раджан, прикрыв глаза. - Никаких обременительных уз, смешных обязанностей. И можно завести дружбу с хорошенькой танцовщицей. Вот, например, Дила".
      Вспомнив про Дилу, он представил ее себе в танце - плавную, тонкую, легкую, желанную.
      У освещенного яркими огнями главного входа в пресс-клуб стояли автомобили и мотоциклы. расплатившись с рикшей, Раджан поднялся по лестнице на второй этаж.
      Пресс-клуб разместился в неказистом старом здании. Однако журналисты Дели сделали все, чтобы превратить его в уютный уголок, где было приятно коротать вечер, - поздний вечер с друзьями или просто коллегами по перу. На стенах большого зала развешаны дружеские шаржи на премьера и членов кабинета, исполненные лучшим карикатуристом Индии Шанкаром. По залу разбросаны архисовременные диваны и кресла, обступившие хрупкие столики. Вдоль одной из стен метров на пятнадцать вытянулся бар - резное сооружение из розового дерева.
      Бар? Но ведь Индия - страна сухого закона?
      Ну и что же? Журналисты - народ смышленый. На одном из заседаний правления пресс-клуба премьер-министр Неру был единогласно избран его почетным членом. И теперь здесь можно было выпить виски и пива по вполне доступным ценам в любой день недели.
      Официанты в безукоризненно белой одежде и перчатках. У потолка энергично вращаются неутомимые вентиляторы. В клубе ни одного журнала, ни одной газеты. Бильярдная. Салон для игры в карты, шахматы.
      Что еще нужно для отдыха журналисту?
      Раджан прошел через зал, непрерывно здороваясь: улыбаясь, приветственно помахивая рукой, почтительно склоняя голову, пренебрежительно кивая. Он выбрал кресло в дальнем правом углу. За столиком уже сидели четверо.
      И что это была за разношерстная компания! Окинув всех взглядом, Раджан даже хмыкнул от удивления. Алар - главный репортер коммунистической газеты "Ред Бэннер" - тощий, длинный. ни дать, ни взять - знаменитая Колонна Ашоки, воздвигнутая одним из императоров древней Индии. Раттак. Пожалуй, из всех, сегодня присутствующих в пресс-клубе, он - единственный, допущенный на еженедельные инструктажи прессы у американского посла в Индии. Глаза большие, удивленные, как у годовалого младенца, грива черных волос, элегантные бородка, усики. Шанкар. Седой. Плотный. Квадратный. Лицом - вылитый Дон Кихот, сбривший бороду. Чагуэн, главный редактор двухнедельника "Комьюнизм тудэй". Неопределенного возраста, тронутое оспой лицо, проникновенный взгляд. Одет в темный френч а ля Мао...
      И "Ред Бэннер", и "Комьюнизм тудэй" - органы коммунистов Индии. Однако газета выражает точку зрения так называемого "правого большинства", а журнал - "левого меньшинства".
      Алар пьет пиво, Чагуэн - шэнди, смесь пива с лимонадом.
      Все остальные - виски с содовой.
      - Достопочтенный Алар всегда выражается языком передовиц своей газеты, - говорил Раттак, продолжая, видимо, давно уже начатый разговор. "Политика неприсоединения способствует постепенному увеличению стабилизации и укрепления зоны мира".
      Витиевато, замысловато, хотя и суконно! А я предпочитаю называть вещи своими именами. Для коммунистического мира у нас отличный козырь: длительная программа построения социализма в Индии. Так сказать, декларация - недорого стоит, зато красиво звучит. Для Запада - козырь похлеще: полная свобода - на веки вечные! - частного предпринимательства. для нас же самих удобно и прибыльно: сиди и спокойно подаивай обеих коровок.
      Шанкар вдруг залился беззвучным смехом.
      - Чего вы смеетесь? - обиделся Раттак. - По-моему, я не сказал ничего такого, что могло бы заставить вас хохотать, как пьяная обезьяна.
      Шанкар вместо ответа достал карандаш, записную книжку и мгновенно набросал рисунок: между двух стоящих друг к другу задом коров сидит Раттак и, жуликовато прищурившись, пытается дотянуться до левого и правого вымени. Коровы бодро улыбаются.
      - А что, - уже примирительно сказал Раттак. - Мы бедные.
      Мы нищие. Мы угнетенные и оскорбленные. Мы худосочные и малокровные. Из нас кровь столетиями высасывали.
      "Особенно из тебя", - подумал Раджан, отпивая мелкими глотками виски. Раттак поставил свой стакан на стол. Нетерпеливо махнул рукой: мол, шутки в сторону. Проговорил отрывисто, не обращаясь ни к кому: - Завтра мы все, в один голос, невзирая на ориентацию наших газет, будем приветствовать согласие Советов строить для нас новую электростанцию! - Затем, обернувшись к Чагуэну, в упор спросил: - А как думает наш друг из "Комьюнизм тудей"?
      Широко улыбаясь, Чагуэн отчеканил: - На данном этапе своей помощью Советский Союз укрепляет позиции капитала в нашей стране!
      - Вот как! Интересно, - протянул Раттак, с любопытством глядя на Чагуэна. - Значит, Соединенные Штаты отказываются укреплять эти позиции, а русские, так сказать, способствуют их укреплению?
      - Это как раз пример того, как русские объективно работают на Америку, - сказал Чагуэн.
      - Глупая теория! - возмутился Алар.
      "Пекинская теория", - молча усмехнулся Раджан.
      - По-вашему получается - чем хуже - тем лучше? - продолжал Алар. По-вашему получается - не помогай нам Советский Союз и не проводи он политику мира и ...
      - Господа, господа, - поспешно вмешался Шанкар. - Ну стоит ли открывать здесь - как это у вас, коммунистов, называется - партийная полемика, да? Да, да, партийную полемику.
      не время и не место, господа! Вашу теорию, Чагуэн, мы все отлично знаем. Хотите, я изложу ее в двух словах? Вы хотели бы, чтобы наш премьер запретил коммунистическую партию, ограничил бы права свободной прессы, вступил бы в военный блок, арестовал бы тысячи людей. Тогда бы вы начали бор-р-роться. даже официальные делегации из Москвы вы считаете помехой себе. Как же! Самим фактом приезда они укрепляют советско-индийскую дружбу! А значит - нынешнее правительство. А значит, как вы говорите, частный капитал. Но постойте, куда же вы?
      Шанкар попытался остановить Чагуэна, вставшего из-за стола и направившегося к выходу.
      - У вас вырисовывается неплохой союзник, - сказал Алар, обращаясь к Раттаку. тот сидел, пил виски, задумчиво молчал.
      - А позиция Чагуэна и вообще леваков, скажем, в китайско-индийском пограничном конфликте? - проговорил он вдруг. Будучи индийцами, - а у нас, слава богу, других пограничных и территориальных споров с соседями хоть отбавляй - они на стороне Китая! Плохие индийцы. Пло-хие!
      - У них, между прочим, под эту позицию, в оправдание этой позиции, подведена своеобразная теоретическая база, заметил Алар. - Они ссылаются на то, что Ленин, во время первой мировой войны, стоял за поражение России. Значит, по их мнению, их нынешнюю позицию, как и позицию прочих леваков, якобы оправдывает марксизм.
      - Ха, ха, марксизм, - хохотнул Шанкар, - ха-ха, марксизм!
      - Я, право, плохо знаю марксизм, - рискнул вставить слово Раджан. Но, по-моему, ссылка на позицию Ленина и аналогия с Россией в первой мировой войне в философской "концепции" леваков - это не более, как беспомощное блеяние недоучек, догматиков.
      - Беда, однако, в том, - быстро возразил ему Алар, - что подобная демагогия на людей неопытных, необразованных еще может воздействовать, тем более, что они объявляют себя глашатаями и провозвестниками истинного марксизма, его непогрешимыми теоретиками, его единственными законными толкователями!
      - Господа, господа, - опять заторопился Шанкар, - ну их в пасть к голодному крокодилу - этих самых леваков!.. Послушайте-ка лучше свежий анекдотец на извечно волнующую тему о верном муже и обманщице-жене...
      Шанкар, пожалуй, был наиболее симпатичен Раджану из всех сидевших за столом.
      "Как все же нелепо устроен мир, - думал он, в то же время улыбаясь шуткам Шанкара, иногда потому, что они были действительно презабавными, иногда просто, чтобы не обидеть старика. - Вот сколько нас тут сидит за столом, в баре, - и у каждого свой ярлык.
      Раттак, например, - "мальчик из Центрального разведывательного управления США". Чушь несусветная! Хотя, конечно, он служит классу, из которого вышел и который платит ему. Но ведь даже когда среди его друзей заходит о нем речь, они не говорят иначе как: "А-а, этот наш мальчик из ЦРУ"... Алар "эмиссар Кремля". Чагуэн - "прихвостень Пекина". Шанкар "балаболка". А я - просто - "папин сынок".
      Язык надо бы вырвать тем, кто выдает подобного рода ярлыки-клички. Наверно, это делают озлобленные неудачники, бесталанные сорняки на человеческом поле. И ведь никогда в глаза не скажут. Все за спиной"...
      Пресс-клуб жил своей обычной жизнью. В эту ночь он напоминал планету с двумя четко обозначенными полюсами - американским и русским. Центром первого были Дайлинг, его заместитель и Тэдди Ласт. Центром второго Раздеев, Карлов и Картенев. Разговор шел громкий, откровенный. Он перемежался раскатами хохота, звонким чоканьем, - милым обычаем, который русские завезли в Индию.
      Было бы наивным полагать, что у американского посла только и курился фимиам Закону 480, а у русского - заводу в Бхилаи. Между полюсами шла постоянная, хотя и едва заметная, трансмиграция. Благожелательными улыбками прикрывались взаимные уколы. Споры на предельно острые темы сопровождались служебно-вспомогательной вежливостью: "благодарю", "искренне признателен", "сердечно рад", "помилуйте", "извините, бога ради" и т.п.
      Вероятно, взгляду критически настроенных дилетантов подобное времяпрепровождение может показаться не чем иным, как ночными возлияниями праздных жуиров. На профессиональном дипломатическом языке это называется "зондаж (легкий, средний, глубокий) СМИ и общественного мнения"...
      Соседи Раджана по столу растаяли, как айсберги, попавшие в тропические воды. Он заказал себе еще двойного виски. Долго сидел, задумавшись. Цедил горькую, прохладную влагу. В настенном зеркале он видел, как к выходу проскользнул Шанкар.
      Бойкая походка. Чистенький костюмчик. независимая ухмылка на умном, добром лице Дон Кихота. "Принцип неприсоединения блюдет, - устало отметил про себя Раджан. - Как наш Маяк. Как сам премьер. Как вся Индия... А легче ли им всем жить по этому принципу? Лучше ли?" Алара любезно пригласил к себе за столик Роберт Дайлинг.
      - Достопочтенный господин Алар! Мне кто-то, не помню сейчас кто, говорил, будто вы за последние две недели исколесили чуть ли не весь север Индии. Вложения американских финансов... Акции "Корпуса мира"... По этим проблемам мы с удовольствием предоставили бы вам все имеющиеся у нас данные.
      - Все, возможно. Но только не те, которые я получил в результате своей поездки... Впрочем, я и сейчас был бы весьма признателен, если бы вы предоставили мне эти материалы.
      Кивок, улыбка Дайлинга. Улыбка, кивок Алара.
      - Правда ли, господин Алар, что послезавтра по вопросу о внутреннем положении в стране будут выступать два представителя вашей партии в парламенте? И с несколько, я бы сказал, различных позиций?
      - Это, мистер Дайлинг, как говорится, открытый секрет.
      раскол партии - печальный, но свершившийся факт...
      Массивную пятерню Раттака долго и душевно тряс Раздеев.
      - Как дела, господин главный редактор? - радостно воскликнул он.
      - Ничего, товарищ советник, - в тон Раздееву проговорил, улыбаясь, Раттак на ломаном русском.
      - Ну, что-нибудь еще интересненького про нас выдумали, а?
      - Зачем выдумывать? Вы сами материал в руки кладете, усмехнулся Раттак.
      - Это какой же?
      - Читайте в завтрашнем выпуске...
      Поговорив минут пять с Виктором, Раджан вышел на улицу.
      У стоянки такси зевали раскрытыми капотами три маленьких "фиата". В двух бородатые водители, закрыв изнутри дверцы и окна, храпели так, что, казалось, машины подбрасывало на ухабах. Третий шофер, раскрыв все дверцы настежь и бросив сидение на траву, безмятежно спал, укрывшись с головой каким-то белым покрывалом, надежно отгородив себя от назойливых мух, москитов и от не менее назойливых клиентов.
      "Частники-одиночки, - подумал, глядя на них, Раджан. Последние из могикан. Проглотит их "Индия транспорт корпорейшн", как ящерица мух. Как проглотила "Юнайтед драгс оф Индия" все мелкие конкурирующие предприятия по производству лекарств. Как "Бэнк оф Раджендра энд сан" проглотила мелкие банки..."
      Глава шестая О ЧЕМ ЗАБЫЛ ПОТЕРЯВШИЙ РАССУДОК
      Ленч. Обычный ленч преуспевающих буржуа. В метрополии или в колонии. На Юго-Западе или на Северо-Востоке. В неуютной, зябкой тишине столового зала в йоркширском наследном замке или в душной сутолоке кают-компании океанского лайнера.
      Скатерти и салфетки, накрахмаленные до хруста. Слуги, неслышно снующие в напряженной готовности. Рюмки, бокалы, фужеры, весело-зазывно позванивающие. Меню: соки, суп из спаржи, бифштекс с кровью, жареный цыпленок, обильный гарнир, омары в майонезе, всевозможные овощи и фрукты, пудинги, желе, взбитые кремы, мороженое, кофе, вина - белое к рыбе, красное - к мясу, аперитивы - до, бренди с ликерами - после.
      Перед тем, как отправиться на долгожданный ленч, Раджан был в парламенте. Шли дебаты по программной речи премьер-министра Джавахарлала Неру. В ложе прессы Раджан встретился с Тэдди Ластом, делийским корреспондентом "Нью-Йорк таймс", которого в журналистских кругах звали не иначе, как "О'кей".
      Когда выяснилось, что оба приглашены на ленч к Дайлингу, решили ехать вместе.
      - Что, мисс Беатриса Парсел... она студентка или уже закончила какой-нибудь колледж? - как бы невзначай спросил Раджан, когда они не спеша шли к синему "меркурию" Ласта.
      - Я думал, тебя больше волнуют - о'кей! - дела земные, улыбнулся американец, раскручивая на пальце брелок с ключами - миниатюрный череп. Улыбка получилась вымученная.
      - А выходит?
      - Ну, видишь ли... - начал было Ласт. И вдруг умолк, словно шел по ровному месту и неожиданно споткнулся. "Он так же богат, как и она! Как я об этом не подумал"... - И тут же пришла успокоительная мысль: "Но ведь он же - цветной. О'кей.
      Разве Джерри Парсел допустит?!" - Видишь ли, - сказал Тэдди почти радостно, - мисс Парсел - строжайшая пуританка. Насколько мне известно. О'кей?
      - Зачем ты мне все это говоришь? Ведь я поинтересовался всего лишь ее образованием.
      Этот долговязый, коротко стриженый американец в лоснившемся на солнце легком сером костюме, с синей бабочкой под остроторчащим кадыком, с беспрестанно квакающим "о'кей" раздражал Раджана.
      - На всякий случай, - захохотал Тэдди. - О'кей?
      Обогнув здание парламента, "меркурий" миновал площадь Свободы, выскочил на широкую зеленую улицу Прогресс народа.
      Вскоре въехали через широко распахнутые высокие бронзовые ворота в хорошо ухоженный сад, остановились в глубине его, у парадного подъезда трехэтажной виллы.
      "Частенько он здесь, видно, бывает, - думал Раджан, идя за Тэдди по комнатам. - Ориентируется свободно. Как в карманах собственных брюк".
      Они миновали просторную гостиную, несколько безлюдных комнат, приемную залу. Везде было чисто. Мебель привлекала глаз изяществом. Картин и статуэток было немного, но подобраны они были со вкусом. "О'кей" подошел к полукруглой двери, вделанной в левую стенку, нажал кнопку. Дверь отворилась, и молодые люди вошли в домашний бар Роберта Дайлинга.
      В баре за стойкой - хозяин. Ловко манипулируя шейкером, он сбивал коктейли. Вообще-то американцы шейкеры не признают.
      Но Дайлинг много лет прожил в Европе и перенял некоторые навыки Старого Света. На высоком круглом стуле, спиной к двери - Парсел. Он тяжело налег широкой грудью на стойку, сосредоточенно пьет "мартини". Он, между прочим, только и пьет "мартини", да разве что иногда виски, причем неразбавленное, а в Индии, куда спиртное провозят контрабандой, это обходится весьма дорого. Но закон этот лишь для индийцев. Для дипломатов же - а по дипломатическому листу, который издается в Дели каждый квартал, Роберт Дайлинг числится советником американского посольства - ограничений правового и финансового порядка не существует.
      Церемониал взаимных приветствий - кивки головой, краткие восклицания, рукопожатия. Ласт взбирается на стул справа от Парсела, Раджан - слева.
      - Нет и еще раз - нет, Джерри, - продолжает прерванный разговор Дайлинг. - В этом романе главный герой у тебя получился наивно-старомодным. Многие борются против многих - это я понимаю, приемлю. Но один против всего и всех? Ты меня извини, но это весьма прозрачно отдает ницшеанством.
      - По-че-му? - Джерри пьет свой "мартини". Улыбается.
      Ехидно. Надменно.
      - Сей-час от-ве-чу, - принимает вызов Дайлинг. И, обращаясь у журналистам: - Господа, разговор не для печати. Вы когда-нибудь слышали фамилию Уайред?
      - Известный романист. О'кей? - отозвался Тэдди.
      - Если речь идет о писателе, то я читал что-то его. например, "Растоптанные миражи", - сказал Раджан.
      - Перед вами, господа, мистер Уайред. Он же мистер Парсел, - Роберт Дайлинг торжественным жестом представляет журналистам Парсела-Уайреда, затем пододвигает к ним рюмки с уже готовым "мартини".
      "О'кей" таращит на Парсела восхищенные глаза. Раджан недоуменно хмурится: "Не может он сам так писать. Когда же он делами тогда занимается?" - Итак, по-че-му?
      - Изволь, если ты так настаиваешь, Джерри. - Речь как раз идет о "Растоптанных миражах".
      Раджан молча кивает.
      - Полагаю, не потому вовсе, - продолжает Дайлинг, - что Ницше был взят на вооружение Третьим Рейхом...
      Парсел презрительно оттопыривает губы. Глаза сужаются, блестят, как две бритвы.
      - Не поэтому, - поспешно повторяет Роберт. - С житейской точки зрения человеку всегда нужна опора. На какое-то время это может быть опора, обретенная внутри себя. Свой собственный сильный дух.
      - Могучий дух, - говорит Парсел, не глядя на Дайлинга.
      - Допустим, - соглашается тот. - Но в жизни рано или поздно наступает кризис, когда одного собственного "я" мало.
      Страшно мало. Ты проводишь своего героя через десятилетия.
      Вокруг него гибнут люди, далекие и близкие. Он переступает через них и продолжает шествие по жизни. Ни смягчающих душу восторгов. ни разъедающих душу страданий. Все ровно и методично. Все точно и механически спокойно. И надо всем незримо реет девиз: "Хочешь жить дольше, никаких эмоций. Не восстанавливаются лишь нервные клетки". Сильная индивидуальность?
      Да, согласен. Но отрицание веками выработанных человеческих отношений? Упразднение жалости, любви, доброты? Разрушение семьи? Прости меня, Джерри, но это против моих убеждений!...
      - Я несколько иначе понял главного героя "Растоптанных миражей", негромко сказал Раджан. И, встретив заинтересованный взгляд Парсела, продолжал: - В одном окопе с ним гибнет его друг детства. К этому времени он сам так отупел от бомбежек и атак, от крови и смертей, что просто не в состоянии страдать по поводу гибели еще одного человека. Пусть самого близкого друга. Герой на грани сумасшествия. десять миль он тащит на спине труп друга, не зная зачем: они окружены со всех сторон японцами. Они и в плен попадают вдвоем - живой и мертвый... Или глава, в которой он узнает о смерти матери от рака. А в его душе - ни горя утраты, ни обыкновенной жалости.
      И откуда им взяться? Трехлетнего, она сдала его в приют. Полюбила другого, ушла от мужа. Новый возлюбленный не пожелал воспитывать чужого ребенка. Отец тоже отказался от него. за тридцать лет он не только не видел мать ни разу, строчки от нее не получил. Хотя сам писал. Встретиться хотел... Или история с его второй женой... Нет, как хотите, а для меня это роман о фатальной трагедии человека. Человека, ищущего пути к себе подобным, но все время натыкающегося на препятствия. ТО на пропасти, то на скалы. непроходимые. непреодолимые... И человек ожесточается...
      - А есть ли они - эти пути, господин Раджан? - спрашивает Парсел. И сам задумчиво отвечает: - Если и есть, то никто их еще не нашел и не проложил. Миражи...
      "Роберт мыслит категориями наших ханжей-критиков, - думает Парсел. Все, что не укладывается в понятия их скудной морали, их пошлой нравственности, для них чуждое, враждебное... А этот молодой индиец совсем не глуп..." И говорит вслух: "Главный герой книги списан почти с натуры. И ты его неплохо знаешь, Роберт. Впрочем, это не имеет никакого значения...
      "Слишком многие черты этого характера свойственны тебе самому, милый Джерри, - беззлобно думает Дайлинг. - Стальной американец Джерри Парсел, несгибаемый Джерри Парсел, неумолимый Джерри Парсел". И, повернувшись к Ласту: - Что нового в парламенте? - спрашивает он, продолжая встряхивать шейкер.
      Парсел искоса поглядывает на Раджана, на Ласта. Тэдди залпом выпивает "мартини", достает сигарету, закуривает. В его глазах - бешеные искорки.
      - Как вы думаете, - приятно быть свидетелем того, как дяде Сэму дают со всего размаху по шее, а он должен делать вид, что все о'кей? - отвечает Тэдди, нервно улыбаясь и глядя на Парсела.
      - А что такое? - спокойно спрашивает тот.
      - Только что в парламенте объявлено, что русские берутся строить электростанцию в государственном секторе, которую мы, американцы, строить отказались.
      - Ну и что? - глядя исподлобья на Тэдди, Парсел пожимает плечами. Русские делают не бизнес, а политику. Черта с два будем мы вкладывать деньги в этот госсектор! И вообще Индия темная лошадка. Социализм, видите ли, хотят строить. Наших парней с деньгами больше всего отпугивают эти их декларации о социализме. Не хотят вкладывать деньги в Индию - и все тут.
      - Джерри, ты же знаешь, что на девяносто процентов местный социализм - пустая болтовня, - возражает Дайлинг.
      - Знаю, Роберт, знаю, - соглашается Парсел. - Но наши парни не хотят рисковать даже на десять процентов.
      - Вы не хотите рисковать на десять процентов, а Кремль о'кей рискует на девяносто! - взрывается Тэдди.
      - Спокойно, - невозмутимо басит Парсел, - спокойно. Ты слишком мало знаешь, мой мальчик, слишком мало видел. Надо смотреть глубже. - Он прищуривается. - А если смотреть глубже, то соотношение девяноста к десяти не получается.
      Разливая коктейль по фужерам, Дайлинг продолжает: - Вот он только что сказал: русские делают не бизнес, а политику. Это, так сказать, во-первых. А во-вторых, хотя мы делаем здесь только бизнес, но он оборачивается иногда весьма серьезной политикой.
      Дайлинг подмигивает Парселу: - Предположим, русские начали строить электростанцию.
      Ну, допустим, на этой стройке получат работу тысяч десять, двадцать с их семьями; людей, благодарных красным, будет ну, сто пятьдесят - двести тысяч. А мы нашей пшеницей и другими продуктами, которые поставляем сюда, как и в другие развивающиеся страны, как ты отлично знаешь, Тэдди, кормим половину населения страны. Откажи мы им сегодня в продовольственной помощи, и завтра миллионы индийцев подохнут с голоду. Извините, Раджан, но...
      - Чем откровеннее, тем интереснее и полезнее. Для меня, конечно, поспешно говорит Раджан, боясь, что американцы прекратят этот разговор.
      - Только еще раз повторяю: все, что вы слышите здесь сейчас, не для печати. Слово? - Дайлинг настороженно смотрит на Парсела, улыбается.
      - Слово, - успокаивает его Раджан.
      - О чем это мы? А, да! Это, так сказать, то, что касается брюха, продолжает Дайлинг. - Что же касается башки, то ты, Джерри, отлично знаешь, что здешний книжный рынок завален нашей, а не русской литературой; что продаются здесь, главным образом, наши газеты и журналы; что слушают здесь наше радио; что на всех киноэкранах идут наши картины. Ну, и потом не следует забывать, что индийский солдат держит в руках оружие с маркой "Сделано в США"; что он летает на самолетах и мчится на танках с той же маркой. Пока - с той же маркой, - многозначительно подчеркнул Роберт. - И последнее в этой связи.
      Хорошо, сегодня у власти в Индии либеральное правительство.
      Но ведь такое положение отнюдь не вечно. Предположим, завтра приходит к власти военная хунта или правое крыло правящей партии...
      Дайлинг щелкает пальцами, улыбается, медленно тянет коктейль.
      - В том, что ты говоришь, Роберт, есть известная доля истины, соглашается Парсел. - Мы оказываем продовольственную помощь за счет своих излишков, не вырываем изо рта американца кусок хлеба.
      - Но, черт возьми, я не вижу здесь никакого риска, возражает Тэдди. Если судить по вашим же рассуждениям, здесь нет и десяти процентов риска. О'кей!
      - Увы, мой мальчик, - со вздохом прерывает его Парсел, и трудно понять - деланный это вздох или естественный, - в жизни далеко не всегда получается, как в наших рассуждениях. И потом из всего, что Роберт и я сейчас сказали, можно - пока!
      - сделать лишь один вывод: нет риска в торговле. В торгов-ле, а не в ка-пи-та-ло-вло-же-ниях. В этой стране, если взять статистику, семьдесят процентов всех иностранных капиталовложений - английские. Вот пускай англичане и рискуют. А мы? Мы пока будем торговать!
      Джерри Парсел устало закрывает глаза, и Тэдди Ласт вдруг видит перед собой не "Моргана в квадрате", как когда-то писала о Парселе левая газета в Штатах, а просто пожилого американца, которому давным-давно все надоело и который смертельно устал от волнений атомного века.
      Внезапно распахивается вторая дверь, ведущая в бар из столовой. Входят две девушки. Обе одинаково свежи, молоды, задорно веселы. Одна из них - Беатриса Парсел. Она в коротких белых штанишках и нежно-голубой безрукавке навыпуск. Стройное, смуглое тело второй облачено в цветистые национальные одежды Индии. У нее - классический южноиндийский профиль, полные, чувственные губы, волосы и глаза цвета воронова крыла. Это Лаура, экономка Дайлинга.
      Беатриса крепко целует Парсела в щеку, усаживается на стул по правую сторону от Тэдди. Лаура проходит за стойку к Дайлингу.
      Увидев Раджана, Беатриса на мгновенье морщит лоб, пытаясь вспомнить, где она видела этого индийца. Так и не вспомнив, небрежно кивает ему головой. Она выпивает свою рюмку.
      Наполняет снова. Отходит к низкому столику в углу комнаты.
      Тэдди плетется за ней. Девушка едва заметно улыбается, Ее забавляют ухаживания Ласта.
      Через несколько минут Раджан, безвольно повинуясь чему-то такому, что сильнее его, что завораживает его мысли, растягивает его губы в идиотской улыбке, двигает его ноги к этому низкому столику, присоединяется к Беатрисе и "О'кею".
      Он стоит перед ними. Он слышит, как они говорят о каком-то американском студенческом ансамбле.
      "Какой-то он слишком неспелый, слишком вихлястый, - думает тем временем Беатриса, глядя на Тэдди. - За внешность ему можно поставить, ну, восемьдесят четыре по стобалльной системе. И подбородок волевой. И скулы крепкие. А голова словно ватой набита. Ватой и чванливым американизмом. Америка то, Америка се, Америка самая, Америка лучшая! А сам ни страны, ни истории ее толком не знает. Такому преподнеси пару идей Абрахама Линкольна, и он сразу завопит: "Коммунистическая пропаганда! Красные! Караул!". Интересно, - у русских есть своя разновидность этой породы?"...
      Беатриса не спеша подносит рюмку ко рту и, лукаво улыбаясь, спрашивает: - Тэд, как ты думаешь, почему русские первыми побывали в космосе?
      Ласт мычит что-то невнятное о красных саботажниках, о негритянских собаках, которые препятствуют прогрессу Америки.
      Беатриса от души забавляется злостью и растерянностью этого незрелого газетчика, пишущего феноменальную серятину.
      так определила она его творения, прочитав несколько заметок, подписанных именем Тэдди Ласта.
      - Тэдди, - Беатриса смотрит на него вдруг серьезно, почти строго, хочешь один поцелуй, если правильно ответишь на вопрос?
      "А ведь она над ним смеется, - удовлетворенно, почти радостно отмечает про себя Раджан. - А "О'кей" ничего не видит.
      "О'кей" ослеплен!".
      Тэдди самоуверенно ухмыляется, подсаживается поближе к девушке: - Ну?
      - Сколько книг в парламентской библиотеке Индии?
      - Книг? В парламентской?
      - Бедный мальчик, ты ведь мечтаешь стать прославленным журналистом. А для этого надо не только писать, но и много читать.
      - А я и читаю! - Тэдди достает из кармана книжку. На ее обложке фамилия автора и название: "А.Басофф. Анекдоты армянского радио". - Изучаю коммунизм посредством юмора!
      - Слушай, Тэдди, - продолжает Беатриса, - знаешь, наши парни и девушки из Корпуса Мира, работающие в Индии, дадут тебе сто очков фору. Они, например, изучают вот это. И вот это, и это, и это! - она бросает на столик перед Ластом целый набор брошюр с выступлениями и речами советских лидеров.
      - Это я все знаю, - обиженно тянет Тэдди.
      - Да, знаешь. Но как? Не по оригиналу, а по краткому газетному сообщению. У русских с еврокоммунистами разногласия?
      Отлично. Надо максимально их использовать. А как можно их использовать максимально, при каких условиях? Лишь при условии, если будешь знать об этих разногласиях все и в де-та-лях, а не поверхностно!...
      Сама того не замечая, Беатриса пересказывает мысли своего отца. Правда, она и сама интересуется всеми этими вопросами. Она закончила политико-экономическое отделение Гарвардского университета и хочет попытать свою судьбу на журналистском поприще. Но отнюдь не так, как Тэдди Ласт. Первоисточник, первопричина, изначальный факт - вот путь к успеху. К настоящему.
      И еще отец учит ее широте мысли, если этому вообще можно научить. Например - русские. Если их представлять лишь как чертей из девятого круга ада, то вряд ли когда-либо поймешь русскую душу, даже если перечитаешь горы их литературы, пересмотришь сотни кинолент, переворошишь тонны журнальных и газетных подшивок.
      Ведь и у русских есть немало хорошего: и доброта, и щедрость, и героизм, и талантливость. Талантливость - вот что роднит русских с американцами. "Главное, что у русских плохо - их социальная система. Отсюда все наши с ними трения. Разногласия. Вражда". И Беатриса стремится как можно глубже изучить эту основную "беду" русских...
      Постепенно в разговор вовлекается Раджан, робко присевший к столику. Он говорит невпопад, смеется несмешному, то и дело перебивает Беатрису и Ласта. Раджан так настойчиво глядит в глаза Беатрисы, что девушка в недоумении встает и подходит к зеркалу: "Может, краска с ресниц потекла?". Раджан плохо помнит, о чем шел разговор. Кажется, обсуждалось творчество индийских художников-модернистов. Потом - предстоящая международная выставка цветов в Бомбее. Потом...
      "Человек-сфинкс. Мысли непонятные. Улыбка загадочная, Беатриса закуривает, встречается взглядом с Раджаном. - Смотрит, будто глазами проглатывает. С Тэдди, с тем все просто и ясно - солнце всходит на востоке, дважды два - четыре. А этот - мистика какая-то... Больной, что ли?".
      Но в глубине ее души что-то нарождалось против ее воли, нежданное, тревожное. И уж, конечно, ничего общего с этим индийцем не имеющее. Так думала она, так пыталась заставить себя думать. И кокетничала - с этим болваном Ластом. И лишь изредка настороженно бросала холодный взгляд на Раджана.
      У стойки тем временем все молчат. Лаура и Дайлинг потягивают легкий коктейль. Парсел - "мартини".
      "Опять Роберт отхватил себе отличную девчонку, - добродушно посмеивается он про себя. - Эффектен, черт побери, элегантен, галантен. Даром, что на вторую половину столетия давно перевалило, стрелки жизни нацелились на семьдесят. Бабы липнут, как мухи к банке с джемом. Вдовец. Ему - и карты в руки! - Парсел вздыхает. - Сорок с лишним лет прошло с тех пор, как мы за одним столом в колледже сидели, в одной футбольной команде играли..." Он представил себе чашу стадиона в Чикаго, маленькие фигурки игроков на поле. Трибуны, полные зрителей - тысячи зрителей, которым кажется, что и они принимают участие в игре.
      "Не похожа ли на стадион моя маленькая, золотая Америка?
      И, в таком случае, какую роль выполняю в игре я, Джерри Парсел? Видимо, я должен быть где-то там, среди нападающих. Скорее всего... А мой старинный приятель Роберт, так и не сумевший разбогатеть Роберт, ловелас и лакомка Роберт, автор теоретических работ по проблемам Европы, Африки, Юго-Восточной Азии и Дальнего Востока, умудренный опытом чародей нашей зарубежной пропагандистской машины, "ястреб" Роберт Дайлинг?
      Пожалуй, подающий мяч из-за ворот. Как-никак, тоже принимает участие в игре. Правда, довольно ограниченное. Но все же... А девчонка хороша!" Парсел умышленно распаляет себя. Размышления о стадионе, примитивное сравнение его с Америкой нужны ему для постоянного самоутверждения. Он, конечно, знает, что Роберт красив, а он, Джерри, уродлив. Но каждый раз, когда он видит Дайлинга с прелестной женщиной, у него появляется ощущение личной обиды.
      "Почему природа так несправедлива? Одного одарит внешностью сказочного принца, из другого вылепит безобразного йэху..." Немного успокоившись, Парсел вновь останавливает взгляд на Лауре. Долгий, откровенно раздевающий взгляд. Как бы невзначай касается пальцем ее груди. Лаура вопросительно смотрит на Дайлинга. Тот делает вид, что ничего не заметил.
      "Ах, Джерри, Джерри, - думает Дайлинг, встречаясь взглядом с Парселом. - Сукин ты сын! Вечно одна и та же история как ни встретимся за границей, так он вечно норовит вытащить у меня из постели любовницу. В Штатах он идеальный муж и отец. Конечно! Без этой показной добропорядочности черта с два пролезешь в конгресс!...
      А как только вырвется за рубеж, так обязательно ему хочется приласкать туземочку. И чтоб была не старше семнадцати-восемнадцати лет. Еще бы! Ему шестьдесят два, а его великолепнейшей миссис Парсел уже за семьдесят пять перевалило.
      Зато в приданое несколько миллионов отхватил.
      Всех и даже меня он уверяет, что любит свою Маргарет.
      Кто-то, а уз я-то знаю: будь он уверен, что все сойдет благополучно, немедля всыпал бы своей любимой Мардж цианистого калия в кофе. А на следующее утро женился бы на какой-нибудь голливудской красотке. И вышло бы повторение его истории: когда-то он женился на чужих деньгах, а теперь кто-то выскочил бы замуж за его миллионы...
      И ростом не вышел. И "вывеска" неказистая... И как его только женщины целуют? Наверно, закрывают глаза и представляют на месте его физиономии огромный, сияющий доллар..." - Послушай, Джерри, - Дайлинг кладет свою руку на руку Парсела. - Помнишь встречу с Мичиганским университетом? Это, пожалуй, была наша лучшая игра за все время учебы в колледже!
      Парсел с готовностью кивает головой, хотя и не помнит эту игру. Он вообще сейчас не в состоянии ни помнить, ни соображать. Он видит перед собой лишь грудь и губы Лауры.
      Девушка вяло улыбается. "Так баснословно богат и такое чучело, думает она. - Или он выглядит так при невыгодном для него сравнении с Робертом? Единственное, что есть на этом лице - глаза. Правда, бесцветные, усталые, но очень умные.
      Умные, хитрые, злые. А, может, мне только кажется, что злые?
      Уже две недели, как я каждый день вижу этого человека, и всякий раз, когда он смотрит на меня, мне кажется, что я совсем голая... Странные люди эти американцы, - Лаура смотрит на Дайлинга, оживленно обсуждающего с Парселом проблемы европейского общего рынка. - Вечерами Роберт клянется мне в любви. А днем сквозь пальцы смотрит на приставания этого противного богача".
      Лаура вспоминает события последних месяце. Отец ее, бедный чиновник, скоропостижно скончался, когда она - после колледжа - училась на курсах машинисток-стенографисток. Несчастная вдова выпросила у богатого дядюшки рекомендательное письмо для дочери. И вот Лаура с месячным испытательным сроком принята на работу в ЮСИС в качестве секретарши господина Роберта Дайлинга.
      Он понравился ей сразу. Немолодая американка, временно исполнявшая обязанности секретарши Дайлинга, оглядев Лауру, присвистнула и, подмигнув ей, выпалила скороговоркой: - Берегись Роберта, девушка! Он обязательно протянет к тебе свои щупальцы. Привет! - и она выпорхнула из приемной, оставив Лауру наедине с пишущими машинками, телефонными аппаратами в трепетном ожидании хозяина.
      Конечно, она слышала, что мистер Дайлинг интересный мужчина. Но она не представляла себе, что он такой интересный.
      Он стремительно вошел в приемную, поздоровался с ней за руку; может быть, несколько дольше, чем следовало, задержал на ней взгляд, спросил: Э-э, мисс?
      - Лаура, - пролепетала она, едва дыша.
      - Так вот, моя милая Лаура...
      И он стал показывать ей многочисленные папки, отделения в сейфах, полки в шкафах; называть номера телефонов, фамилии редакторов нужных ему газет и журналов, время встреч с различными журналистами, стал диктовать телеграммы, письма. Она послушно ходила за ним от шкафа к шкафу, смотрела, стараясь запомнить, машинально что-то писала, но чувствовала лишь одно: "Он, он, он..." Прошло недели две. Однажды вечером он дотемна диктовал ей длинное письмо в Госдепартамент о работе русских в Индии, об их издательской деятельности, об их массовом журнале "Совьет лэнд", о чем-то еще.
      Как вдруг, Отшвырнув все бумаги в сторону, посмотрел на нее так, словно видел ее впервые, и весело сказал: - Лаура, знаешь, а почему бы нам не поужинать у меня?
      Она опустила вниз длинные, пушистые, словно не настоящие, а приклеенные ресницы, И вот они уже мчались по сонному Дели в его автомобиле к самому фешенебельному району города, где на улице Прогресс народа стоит его вилла.
      За ужином он много рассказывал о себе. И она мысленно проплывала с ним на джонке по каналам Гонконга, заходила в сумрачные, прохладные буддийские храмы Бангкока, гонялась на джипе за львами по полям Кении, бродила потрясенная и подавленная величием зрелища по пещерам Аджанты и Эллоры. А он все рассказывал и рассказывал. И подливал в ее бокал старого амонтильядо.
      Она не сопротивлялась... Плясали огоньки свечей на столе. Где-то громыхал твистом стереофонический комбайн. Где-то пронзительно и сумасшедше кричали цикады: "Жизнь! Жизнь!". И потолок качался, и дом летел в небытие. И вместе с домом они. Индия. Вселенная...
      Дня через два она пришла заплаканная - скандал с матерью! Дайлинг предложил ей бросить работу секретарши и перейти к нему в дом экономкой.
      И вот она сидит в его баре - полужена, полухозяйка, и слушает, как он оживленно говорит о политике со своим приятелем. Общий рынок, Бундесвер. Какое ей до всего этого дело? Ей хочется иметь свой дом, свою семью, свою машину, своих детей, своего мужа. Но пока все, что дала ей жизнь, так шатко, так призрачно. Она обнимает Дайлинга за шею и шепчет ему в самое ухо: - Милый, пора приглашать гостей на ленч!
      Она могла бы объявить об этом громко, всем, но ей приятно лишний раз прикоснуться к нему, почувствовать, что он здесь, рядом, что это не сон.
      Когда Дайлинг с Парселом проходят из бара в столовую, Джерри тихо говорит шутливым тоном: - Роберт, прислал бы ты Лауру вечером в мою комнату.
      Пусть разотрет поясницу, Видно, к перемене погоды разболелась.
      Дайлинг секунду молчит.
      - Ты знаешь, Джерри, она беременна...
      - И отлично! Хорошенькие женщины почти постоянно беременны.
      Дайлинг так крепко берет Парсела за лацканы пиджака, что раздается треск лопающихся ниток. Улыбаясь, побледневший Дайлинг говорит: - Джерри, я люблю эту женщину!
      Парсел никогда не слышал подобных признаний от Дайлинга.
      И он видит его глаза. Глаза человека, который может убить.
      Сейчас. Здесь.
      - Прости, Роберт, я пошутил. Право, глупая вышла шутка, - Парсел отдувается, с трудом высвобождая пиджак из рук Дайлинга.
      Они молча входят в столовую.
      Глава седьмая ПУТИ ГОСПОДНИ...
      - Мы оказались низведенными до положения второсортной державы! толстяк, репортер "Чикаго Трибюн", проговорил это зло и громко, и энергично запихнул вилкой в рот добрую четверть стейка с кровью (пожалуй, лучшее блюдо весьма посредственной кухни чикагского пресс-клуба). Его спутница, хрупкая блондиночка, диктор местного телевидения, мило улыбнулась, подлила в бокалы бургундского.
      - Еще каких-нибудь лет двадцать назад перед нами в большинстве стран мира с почтением снимали шляпу, - продолжал толстяк, одним глотком осушив бокал. - Теперь слово "американец" произносится там как ругательство. Черт знает что! Какие-то карликовые государства, которые и на карте-то обозначают лишь цифрами, - нет места, чтобы название полностью поставить, пытаются учить нас морали и блокируют наши предложения в ЮНЕСКО и ООН. Их правители корчат недовольные мины и ставят тысячу условий - одно нелепее и нахальнее другого при обсуждении с нами двусторонних договоров о нашей помощи в их экономическом развитии. Подумать только - о помощи им, о развитии их экономики! И ты знаешь, Сузи, кто виноват во всем этом? Во всех бедах Америки?
      Девушка вскинула брови, взгляд ее был недоуменно-беспомощным, хотя в уголках губ пряталась лукавая усмешка: "Откуда же мне знать, Барри?" Русские! - выпалил он. - Да, да, русские. Всюду они лезут, везде у них дела - и в Азии, и в Европе, и в Африке, и в Латинской Америке, под самым нашим боком. Даже в Антарктиде!
      Он взял бутылку, скривив губы, посмотрел на этикетку, и тут же поставил ее в сердцах на стол.
      - Франция! - воскликнул он. Какие-то лягушатники сбывают нам свою бурду и делают на нас деньги! Сэм!
      Пожилой официант, устало улыбаясь, возник у столика.
      - Сэм, дружище, подай-ка нам пару бутылок лучшего калифорнийского красного. А это французское дерьмо больше никогда не ставь на наш столик. Даже если я буду умолять тебя об этом на коленях. Идет?
      - Пусть будет так, Барри, - согласно кивнул официант. Это - вино. А что будешь делать с коньяком?
      Толстяк ухмыльнулся, погрозил официанту пальцем, словно говоря: "Ух, ты, шельма!". И продолжал: - Мы покупаем костюмы из английской шерсти, хотя есть своя. Предпочитаем немецкую музыкальную технику, хотя своя не хуже. Мы, американцы, наводнили наши дороги немецкими, шведскими, японскими автомобилями! Нет, положительно наступает конец света.
      - Мы только что получили информацию "Ассошиэйтед пресс" с пометкой "Табу до двенадцати ноль-ноль завтра", - серьезно сказала девушка.
      - Что-нибудь стоящее? - толстяк разливал по бокалам калифорнийское красное.
      - завтра в девятнадцать ноль-ноль произойдет второе Пришествие. Предполагают, что мессия будет русским коммунистом.
      - Комиссар Кремля - в роли Иисуса Христа! Ха-ха-ха! Хорошая шутка, спасибо - рассмешила, - толстяк стер салфеткой слезы, сосредоточенно стал пить вино, ел мясо, тщательно перемалывая его крупными белыми зубами.
      - Значит, во всем и везде - "Русские идут"? - девушка сделала маленький глоток, пробуя вино. Калифорнийское было ничуть не хуже бургундского.
      - Если уж быть до конца объективным, - ответил толстяк, не переставая жевать, - все беды мира, и наши тоже, вызываются двумя истоками зла: коммунисты, черные. Вообще - цветные.
      Вот! - он отвернул лацкан пиджака. Под ним был приколот довольно крупных размеров круглый значок. По красному полю бежали черные буквы: "Убей русского!" - Они хотят захватить весь мир и превратить всех в своих рабов. И помогают им в этом черные. Но мы им всем еще покажем. Да здравствует белая Америка, великая и вечная!
      Он поднял бокал, приглашая ее выпить. Теперь она разглядывала его явно критически: - Я не знала, Барри, что ты расист.
      Толстяк на мгновение замялся: - Я не расист. Я нормальный здоровый американец, каких большинство, да поможет нам Бог!
      - А ведь в представлении черных Бог черный, - заметила она.
      - Его лицо смяла улыбка. Улыбка примирения. Он не хотел ссориться с "малюткой Сузи". Девушка заставила себя тоже улыбнуться. И ей не хотелось ссориться с этим в общем-то неплохим парнем. Может, он наговаривает на себя. Выпил три аперитива, вина добавил. С мужчинами и не такое бывает... Толстяк огляделся вокруг. У окна одиноко сидел смуглокожий. Толстяк долго изучал его недобрым взглядом. Потом ткнул в сторону смуглокожего пальцем: "Они уже и сюда забрались! Вот среди них исключений я не допускаю". Он поднялся и, несмотря на робкие протесты девушки, направился к столику смуглокожего.
      - если не ошибаюсь, я имею честь говорить с господином Раджаном? толстяк вкрадчиво улыбался.
      - С Раджаном-младшим, - холодно ответил смуглокожий, внимательно рассматривая незнакомца, который облокотился на стол.
      - Корреспондентом "Индепендент... кроникл" в Нью-Йорке?
      - "Индепендент геральд", - поправил его почти резко Раджан. - Не имею, однако, удовольствия быть с вами знакомым.
      - Барри Джордэйн, - толстяк деланно поклонился, сел. Тут же вскочил: - "Чикаго трибюн".
      Он вновь сел - напротив Раджана.
      - За разрешением какой же проблемы вы пришли ко мне, мистер Барри Джордэйн из "Чикаго... телеграф"?
      - "Чикаго трибюн", - радостно поправил толстяк, не замечая, что ошибка была сделана "этим смуглокожим" умышленно.
      - Откуда вы меня знаете?
      - Видел в одной из наших газет ваш портрет и информацию о назначении шефом-редактором нью-йоркского бюро.
      - Итак, в чем проблема? - в голосе Раджана слышались нотки легкого раздражения.
      - Очень просто, - толстяк обернулся, махнул блондиночке рукой: "Сейчас иду!" - Я хотел спросить, как вам нравится наша бедная многострадальная Америка? Которая всем и во всем помогает, и в благодарность получает плевки и проклятия?
      - Впечатления? Право, долго рассказывать. Если хотите, могу прислать номера моей газеты, с несколькими сериями репортажей. Плевки и проклятия? Не кажется ли вам, что они зачастую вызываются тем, что объекты вашей бескорыстной заботы, мягко говоря, не нуждались в такой помощи и не просили о ней?
      К столику подошла девушка. Пока она пересекала зал, мужчины провожали ее откровенными взглядами: "Хороша! Эффектна!
      Горячая штучка!" Не обращая внимания на взгляды и шепот, она села слева от Раджана, спросила: "Ты, надеюсь, без меня не скучал?" "Да вот, мистер Барри Джордэйн не давал!" - ответил Раджан. Девушка повернулась к толстяку, нахмурилась. Тот встал: "Рад видеть вас, мисс Парсел. Очень рад!" "Хеллоу", хмуро сказала Беатриса.
      - Ты его в самом деле знаешь? - удивился Раджан, когда толстяк ретировался к столику, за которым его ждала хрупкая блондиночка.
      - Этого хряка? - Беатриса быстро пролистала меню. "Вечно потный Барри". Его знают все, кто хоть немного знаком с газетной мафией Чикаго. Пустобрех и трус. Но пишет виртуозно. Не так уж много у нас таких перьев. Подписывается "Питер Хьюз".
      - Это он? - Раджан обернулся, разыскал взглядом толстяка. - Трудно не согласиться с твоей оценкой. Читал его материалы. Однако, почти все они через прорезь мушки берчиста.
      - Сегодня в больших газетах даже чуть левее центра отваживаются писать единицы.
      Беатриса заказала устрицы а ля Рокфеллер. А Барри Джордэйн жаловался в это время хрупкой блондиночке: "Только я собирался утереть нос этому цветному недоноску, да знаешь, хлестко, в лучших традициях благословенного Юга, как заявилась эта Беатриса Парсел, из "Нью-Йорк таймс". Сама-то она тьфу. А вот папа ее - Джерри Парсел". "Джерри Парсел! - подхватила Сузи. За ним сотни и сотни миллионов!" - Извини, любимый, - Беатриса положила свою ладонь на ладонь Раджана, несколько раз коротко, ласково ее пожала. Я только что получила письмо от отца, хочу быстрее прочитать.
      Не часто он балует меня своими посланиями. Что-то в этом? Не возражаешь?
      Беатриса погрузилась в чтение, а Раджан вспомнил, как полгода назад Маяк пригласил его к себе в кабинет. Был поздний вечер. Последние полосы завтрашнего номера "Индепенденсе геральд", подписанные главным, ушли в типографию. Маяк был в добром расположении духа, что в последнее время случалось все реже. Усадив Раджана напротив себя, он поставил на низенький столик, разделявший их кресла, две большие чашки дымившегося напитка, крохотные пирожные в бумажной коробке, восточные сладости в стеклянных вазочках. Главный получал чай прямо с одной из лучших плантаций Ассама, от старого друга, с которым прошел через многие английские тюрьмы в тридцатые и сороковые годы. Вдыхая терпкий аромат, Раджан гадал, чего ради Маяк устроил такое пиршество. Главный хмурился, пил чай неторопливо, степенно.
      - Вы знаете, на европейском континенте чай пьют без молока. Удивительно! - Маяк подкладывал Раджану пирожные, лукум, постный сахар. Ах, да, ведь вы же бывали в Европе.
      - И однажды вместе с вами, - заметил Раджан.
      - Да, да, верно, - согласился Маяк. - И в Советском Союзе...
      - Дважды, - подтвердил Раджан.
      - А как вы, дорогой Раджан, посмотрели бы на перспективу поехать нашим собственным корреспондентом в Нью-Йорк? - Маяк сказал это буднично, просто, как если бы предлагал прокатиться в один из пригородных парков Дели. - Видите ли, односторонняя ориентация, взгляд на мир через одну призму для журналиста ущербны. Они лишают его животворного объективизма. Я не против пристрастностей (сам в некотором роде пристрастен). Но они должны быть осознанными. Вы много писали о русских. Может быть, даже больше, чем надо - особенно последнее время. На мой взгляд, необходима психологическая пауза. Она нужна и для газеты, и для вашей журналистской карьеры...
      Раджан, казалось, слушал Маяка напряженно, затаив дыхание. Он даже скрестил руки на груди, чтобы хоть как-нибудь спрятать дрожавшие пальцы. Но после каждого предложения, произносимого главным, он мысленно вставлял единственное слово: "Беатриса". И весь монолог Маяка превращался для Раджана в торжественный гимн женщине, любви. Это был перст судьбы. Раджан сразу так решил. Последний раз он видел Беатрису на приеме в русском посольстве. Вскоре после того она улетела вместе с отцом в Нью-Йорк. Прошло четыре долгих месяца разлуки, жизни от письма до письма, мук ревности. Ревности беспочвенной, вызываемой лишь безвестием. Маяк еще что-то говорил об ответственности, высшей ответственности перед Индией. А Раджан, кивая изредка и невпопад, горячо и нежно благодарил всех богов и богинь, которых он знал, за милосердие, за доброту. За Беатрису.
      Она встретила его в нью-йоркском аэропорту Кеннеди. Едва он сделал шаг из самолета в швартовый коридор, свой первый шаг на американской земле, как увидел ярдах в пяти от себя девушку. Она была одета в лиловое с золотом сари; густые черные локоны в милом беспорядке падали на плечи; такие же черные брови и черные пушистые ресницы, густо насурмленные веки; поверх левой ноздри сверкает внушительный бриллиант, на каждой из обнаженных рук по десять-пятнадцать тонких золотых браслетов. Но все гримеры и костюмеры мира, все мастера париков и драгоценных украшений не смогли бы перекрасить, закамуфлировать, изменить ее глаза. И на этом первом своем шаге на американской земле Раджан снова - как когда-то у себя в Дели - с радостью, нет - с восторгом утонул в этих самых прекрасных на всем свете, во всем Свете - Старом и Новом глазах. Утонул. Растаял. Растворился. Был паспортный контроль и электронно-вычислительная машина скрупулезно проверяла, не является ли он одним из тех, кого разыскивает федеральная и местная полици, или сам Интерпол. Были ожидание и поиск чемоданов. Была очередь к таможенникам и вежливый, внешне небрежный даже поиск контрабанды (самолет летел из Дели, делал посадки в Бангкоке и Гонконге). Была поездка по пригородам Нью-Йорка и по самому городу. Раджан все делал механически, словно во сне, не видел и не слышал ничего и никого, только одну ее Беатрису...
      Из воспоминаний его вывел ее голос. Он был глухой, печальный: - Папа пишет, что они - он и Рейчел - недавно навестили Роберта Дайлинга. Бедный Роберт! Едва ли его смогут вытащить из капкана, который уготовила ему судьба, лучшие медики и эффективнейшие лекарства. Вот, послушай папины слова: "Врачи всесильны, когда человек здоров или почти здоров.
      А препараты, Бог ты мой, одному они помогут, а десятерых в лучшем случае невинно обманут. Мы видели Роберта, пытались войти с ним в контакт. Ничего из этого не вышло. И, боюсь, не выйдет уже никогда. Такой сильный, энергичный человек, такой пытливый, мощный интеллект - страшно прибавлять ко всему этому частицу "экс". Страшно потому, что он живой. Еще страшнее, что он может пробыть живым долго - год, семь, пятнадцать лет.
      Святой Петр свидетель, при всех наших спорах и счетах, ближе, чем Роберт, у меня друзей не было. И, разумеется, теперь не будет. Главный врач клиники полагает, что случай практически безнадежен. Очевидно, он прав. Основная беда в том, что они, врачи, не знают причины болезни. Трагично, но похоже, что ее не знает никто. Никто, кроме самого Роберта. Увы, его существование продолжается в неведомом нам диапазоне, на неопознанной волне, и частота общения доступными нам средствами связи не улавливается... Как многое в жизни с годами перестает поддаваться логическому объяснению. Может быть, поэтому даже самые матерые материалисты к старости - и иногда незаметно для себя - становятся ярыми приверженцами учения Господа нашего Иисуса Христа..." Раджан знал Дайлинга по Индии, знал довольно неплохо.
      Столичные журналисты между собой частенько называли его "этот мудрый янки-бестия". неужели мудрость - сестра безумия? Ему было жаль Дайлинга. Как ему было жаль срубленного, живого дерева или овцы, отправляемой на бойню. Как всего живого, обреченного на безвременную гибель или страдания. Впрочем, переживания абстрактно-гуманистического толка усугублялись обстоятельством весьма реальным, конкретным. Роберт Дайлинг был другом семьи Парселов, он знал Беатрису с рождения, принимал участие в ее воспитании, в ее судьбе. Многое у нее от матери, покойной Маргарет. Многое - от отца. Многое - от Дайлинга.
      Например, ее работа в "Корпусе мира". Или то, что она приобщается сейчас к нелегкому труду журналиста в газете...
      Глядя на замкнувшегося в своих мыслях Раджана, Беатриса вспомнила разговор о нем с Дайлингом в Дели. "Я тебя знаю как серьезную девочку, Беат, - сказал он, когда она заглянула однажды в его офис. - Ведь ты серьезная девочка, не так ли?.." "Разумеется", - рассмеялась она, не зная, к чему он клонит. "И ты осмотрительна в выборе друзей?" "Разумеется", сказала она уже без смеха, начиная понимать, чего ей следует ожидать от дальнейшего разговора. И решила, что оборвет его резко, даже грубо - в случае необходимости. Но разговор принял совершенно неожиданный поворот. "Ты знаешь, я горжусь тем, что я сын такой страны, как Америка. И тем, что мы - великая нация. А знаешь ли ты, что для нас опаснее всего в мире? То, что мы не хотим сознавать - ответственно и трезво, - что мы не одни в этом мире, нет, не одни. Главный порок нашей национальной психологии - комплекс исключительности. Девиз самых ретивых из нас: "На планете все и все - для нас. Мы - для себя". Когда нам везет с Администрацией, мы держимся в рамках международных приличий. Когда в ней объявляются "мягкоголовые", нас заносит, иногда очень и очень опасно". "Однако, вы всегда воюете за Америку - с комплексом или без". "Вот тут ты не права. Да, я всегда за Америку, я ее сын. Но я за Америку без комплекса исключительности. Ибо он порождает все худшее, что у нас есть. Морис Шевалье в популярной песенке поет: "Живите и дайте жить". Я - за это". "Это все очень интересно. Вы впервые так откровенны со мной, и я, безусловно, ценю и ваши взгляды и вашу искренность, но..." "Но зачем я сообщаю тебе все это именно сейчас? Ты извини, если то, что я скажу, покажется вмешательством в личные дела. Я говорю с тобой, как с дочерью, если бы ее послал мне Бог. Я за Раджаном из "Индепендент геральд" наблюдаю давно. То, что вы потянулись друг к другу, мне показалось естественным. Но при нашем комплексе любой цвет кожи, кроме белого, неприемлем". "А ваши отношения с Лаурой?" "Вот мы и подошли к самому существенному. Я люблю Лауру. И сознательно беру на себя бремя ответственности за эту любовь". "Вы хотите знать, готова ли я нести такое же бремя в нашей любви с Раджаном?" Дайлинг молчал. Он ждал, что Беатриса скажет дальше. И она сказала: "Не знаю..." К приезду Раджана Беатриса сняла, и довольно недорого, славную квартирку с тремя спальнями в Гринвич-Виллидже. Меблирована она была безалаберно и довольно экзотично: диваны и кресла разных эпох, фантастически несовместимых обивок; кровати, стулья, трюмо из грубых неструганых чурбаков и досок и из редких, лоснившихся от классной полировки, выдержанных пород дерева; обои, гардины, люстры - казалось, все спорило, все разбегалось, все жило само по себе. И вместе с тем, во всем этом хаосе цветов и стилей, во всем немом противоборстве эпох определенно чувствовалась некая система. После раздумий и колебаний - Беатриса придирчиво разглядывала квартиру несколько раз - она решила ничего не менять. Пока - во всяком случае.
      Гринвич-Виллидж был выбран ею не случайно. Нью-йоркский Монмартр был известен если не особой широтой, то во всяком случае определенной терпимостью взглядов. Беатриса хорошо помнила разговор с Дайлингом. И желала лишь одного - чтобы встреча Раджана с "комплексом американской исключительности" не происходила как можно дольше, а если повезет никогда.
      Раджан прилетел во вторник, а в пятницу утром Беатриса преподнесла ему сюрприз: "Сегодня вечером мы принимаем гостей. В программе - коктейль и танцы. кто будет? Журналисты, актеры, художники, два-три киношника. Да, дипломаты". Всего собралось человек двадцать пять. дипломатом среди прочих оказался эстонский консул. Высокий, сухой как мумия старик приехал первым. Пока Беатриса отдавала последние распоряжения двум официантам, приглашенным из ближайшего ресторана, Раджан пытался занять разговором закованного во фрак с бабочкой прибалта. Того интересовало одно - признает ли мистер Раджан де-юре включение в состав России Эстонии, Латвии и Литвы.
      "Извините, - замялся Раджан, - но, кажется, это было так давно. И разве... разве есть государства, которые не признали этого де-юре?" "Есть, - с достоинством, сухо подтвердил консул. - Соединенные Штаты Америки". "Я хотел сказать - кроме Америки?" "Одного такого государства, я полагаю, достаточно".
      Раджан промолчал, подумав при этом, что с таким же (если не с большим) основанием Советская Россия могла бы не признать де-юре превращение Аляски в один из американских штатов.
      - А какова все же ваша личная позиция? - настаивал консул.
      - Я дважды побывал в советской Эстонии, - осторожно сказал Раджан.
      - И что, ублажали вас усиленно комиссары водкой и икрой?
      - Консул раздвинул губы в подобие улыбки. - В образцово-показательный колхоз, вероятно, возили? Цветочками рабство камуф- лировали?
      - Мне посчастливилось попасть на праздник песни в Таллине, - в раздумьи произнес Раджан. - Неудивительно, что об этих традиционных фестивалях искусства говорят во всем мире.
      - Но неужели вы не почувствовали великой фальши этих лженародных маскарадов? - искренне удивился консул.
      - Разумеется, нет! - так же искренне ответил Раджан. - Я прекрасно помню, как окунулся в море людской радости. С головой.
      - А море-то было искусственное, - нахмурился консул.
      - Но я видел и слышал песни и танцы людей свободных, людей красивых и духовно и физически!
      - Красота! - возразил консул. - Красота есть понятие крайне субъективное.
      Консул с достоинством допил свое виски и молчаливо удалился. Раджан растерянно проводил его до двери. Он совсем не хотел обидеть дипломата и искренне жалел, что их такая краткая бесед сложилась так нелепо. Он рассказал о происшедшем Беатрисе. Она рассмеялась: "Его превосходительство не терпит проявления мнений, которые - хоть и с большой натяжкой - можно охарактеризовать как пробольшевистские. Не переживай, любимый. Завтра я позвоню консулу и улажу этот международный инцидент".
      Часам к десяти стало ясно, что вечеринка удалась. Незнакомые преодолели барьер скованности (впрочем, таких было немного, почти все знали друг друга). Любители выпить уже не толпились у бара. Любители позлословить расположились по комнатам группками по трое-четверо и радостно обменивались последними сплетнями. Любители пустить пыль в глаза громко повествовали о дружбе и встречах с великими.
      Карла Лавит, известная в прошлом киноактриса, прижав Раджана и еще двух молодых людей к стене своим необъятным бюстом, экзальтированно вспоминала: "Ах, какой это был год 1932! Я впервые в главной роли. А публика, публика - как раньше умели носить на руках своих кумиров! А год 1934 - какой это был необыкновенный год! Съемки в Испании, съемки в Швеции, съемки во Франции! Поклонники, поклонники, толпы поклонников - и каких! Бриллианты, манто, банкеты! А лучший в столетии год 1936! Я почти совсем еще девочка, он - звезда Голливуда самой, самой, самой первой величины! Разве теперь так любят!". Она умело сливала из пяти стаканов в свой уже отмеренное официантом виски и, кокетливо улыбаясь, выпивала "не испорченный содой чистый напиток" мелкими глотками. При этом успевала протянуть свободную руку за сэндвичем или кебабом или куском ветчины и говорила, говорила: "Вы Дугласа Фербэнкса помните еще, надеюсь..." С Беатрисой разговаривал неизменный спутник Карлы Лавит, небрежно одетый и поблекший от времени красавец Джеф Ройвилл, актер, сценарист, режиссер. "У Карлы вконец больные легкие и слабое сердце". "Да?" - недоверчиво протянула Беатриса, наблюдая за тем, как пьет скотч бывшая фаворитка Голливуда. Ройвилл проследил за ее взглядом, мягко взял под руку, прошептал: "Это муки великой актрисы, поймите! Ей, Карле Лавит, гениальной создательнице галереи образов - классических и современных - уже больше двадцати лет не предлагают ни одной роли. Да тут и муравьед запил бы". И, отпустив руку хозяйки, сказал: "Поверьте мне и ее врачам. Ей недолго уже осталось метаться по подмосткам жизни. Ее почитатели решили сохранить ее для потомства. Вы знаете, я уверен, что одна калифорнийская фирма замораживает тела только что умерших и помещает их в колумбарий, где они будут храниться при определенной температуре и влажности многие годы. Когда медицина будет достаточно могущественна, чтобы сделать нужные операции, тела разморозят и вдохнут в них жизнь". "Шарлатаны гарантируют невеждам бессмертие", спокойно подумала Беатриса. Вслух сказала: "Обещающая перспектива". "Многообещающая! - подхватил Ройвилл. - Только... - Он словно поперхнулся, откашлялся, замолчал, деликатно вытирая глаза уголком платка, элегантно уложенного в наружный нагрудный карман его потертого замшевого пиджака. "Итак?" - улыбнулась Беатриса. "Огромные деньги вот что нужно для осуществления этого замысла, - он всплеснул руками, уронил их вдоль тела, заискивающе засмеялся, хотя глаза оставались тревожными. - Да, огромные. Мы организуем сбор и к вам тоже решили обратиться". "Но у меня, какие же у меня деньги?" - на лице девушки появилось выражение искреннего изумления. "Сейчас объясню, - заторопился Ройвилл. - Вы...
      прошу прощения. Господин Парсел, ваш папа - я уже несколько раз пытался с ним переговорить. Но его секретарь все время твердит одно "Мистер Парсел занят". Утром, днем, вечером один и тот же ответ. Мы, почитатели таланта мисс Карлы Лавит, хотим просить вас..." "Я поговорю с папой, - перебила его Беатриса. - Обязательно, это я вам обещаю". "Спасибо, мисс Парсел, как мы вам благодарны! И просьба, - он прижал руку к груди, просьба - это должно остаться в тайне. Мы не хотели бы травмировать актрису. Всякое может быть. Представьте, что мы не соберем необходимого количества денег..." "Сколько же это?" "Зависит от срока хранения тела в колумбарии. За первые десять лет и при условии полной гарантии сумма взноса будет близкой к миллиону долларов. Миллион!" Выражение лица Ройвилла было такое, словно он сам был виноват в столь непомерной цене. "Сколько вы ожидаете получить от моего отца?" "Тысяч тридцать. Может быть, больше. Наверно, это зависит от того, насколько он хорошо помнит Карлу. Ведь она, я надеюсь, уже была знаменитостью в его молодости..." К Беатрисе подошли две девушки. Рослая брюнетка была в полосатой красно-белой кепке, белом костюме - брюки клеш, красной рубахе, белых полуботинках. Низкая, полная шатенка куталась в зеленую шерстяную шаль, из-под которой выглядывала нежно-коричневая кофта. Такого же цвета макси-юбка скрывала коричневые туфли на очень высоком каблуке. Шатенка обняла Беатрису, прижалась щекой к груди. Брюнетка небрежно кивнула: "Опять вывозила Кейт на пленэр". "Ах, Венди, мы прелестно поработали, не так ли? твой пейзаж удался как нельзя лучше. А я, наверное, все же бесталанна". "Не хнычь, - грубо заметила Венди. - Поменьше надо мечтать, поактивнее кистью двигать. И фантазия совсем у тебя нет фантазии!" "А что, эта брюнетка вовсе недурна", говорил, глядя на Венди, знаменитый комик Боб Хоуп. Как всегда, он находился в окружении поклонниц, которые завороженно глядели ему в рот, предвосхищали каждое его желание. "Извините, боб, - костлявая девица подала ему стакан джина с тоником, надула губы. - Говорят, это две самые бездарные художницы на всем земном шаре". "И к тому же лесбиянки!" - добавила дама средних лет, презрительно искривив рот.
      "А что, в этом что-то есть!" - воскликнул комик, еще внимательнее разглядывая Венди и Кейт. "Фи, Боб Хоуп", - седая дама, увешанная бриллиантами, позеленела от негодования. "А что, это даже пикантно, капризно возразил комик. - Я хочу познакомиться с ними... поближе".
      Уже в одиннадцатом часу Беатриса подвела к Раджану невысокого, плотного мужчину лет сорока пяти, подстриженного под бобрик. "Знакомьтесь, господа. Вам есть о чем поговорить". Она едва успела закончить фразу, как ее бесцеремонно увлек за собой Боб Хоуп. При этом он строил свои знаменитые хоуповские гримасы и жарко дышал ей в ухо: "А что, представьте меня, дорогая, этим двум милым лесбияночкам! мой эскорт взбунтовался. А сам я не могу. Джентльменский кодекс воспрещает". Збигнев Бжезинский, - бобрик качнулся к Раджану, от улыбки лицо под ним сморщилось в печеное яблоко, из которого странным наростом торчал белый нос. "Кукиш, один большой ехидный кукиш", - глядя на это лицо, внутренне усмехнулся Раджан и тоже представился. "Индепендент геральд"? - переспросил американец, и лицо его на секунду приняло какое-то хищное выражение. И тут же вновь собралось в улыбке: "Я, знаете ли, заведую кафедрой в Колумбийском университете..." "Как же, как же - кафедрой проблем коммунизма", - вежливо вставил Раджан. "Да, именно. Ученые нашей кафедры анализируют все заметные выступления мировой прессы по нашему профилю. Получается, заочно я с вами давно знаком". "И я - с вами. Вы - отец теории технотронной эры. Занимательно, хотя и... спорно". "А меня? Меня вы знаете, молодой человек?" - вальяжный баритон прозвучал откуда-то сзади. Раджан обернулся и увидел рядом с собой высокого, широкоплечего старика, одетого в модный спортивный костюм, лысого, румяного, с франтоватыми седыми усиками. "Джозеф Морсоу", похлопал старика по плечу Бжезинский.
      Впрочем, Раджан и без того узнал знаменитого журналиста. Морсоу не раз бывал в Индии, газеты публиковали его фото, карикатуры и шаржи на него.
      - Господин Раджан в большом восторге от русских, - Бжезинский улыбнулся одной лишь прорезью рта.
      - Действительно? - Морсоу рассматривал индийца откровенно, дружелюбно. - Он еще совсем молод. Через симпатии к "красным" в молодости проходят все. Своего рода психологическая корь. Пройдет.
      - Меня Господь уберег от этой злокозненной "кори", Бжезинский нахмурился.
      - Вы исключение, - Морсоу сделал глоток из своего стакана. Счастливое или напротив - вот в чем вопрос.
      - Господин Раджан, - Бжезинский тоже отпил немного мангового сока ("Извините, абсолютный трезвенник!"), - насколько помнится по аннотации к вашим статьям, вы из очень состоятельной семьи?
      - У вас отличная память.
      - Благодарю. Что вас привлекает в идеологии русских?
      - То, что ее главный предмет - счастье для каждого.
      - Разве предмет западных идеологий иной? И разве не мы создали общество изобилия, пока русские кормят свою полуголодную страну сладкими сказками о завтрашнем рае и ежегодно закупают на Западе хлеб, мясо, масло, ширпотреб?
      - Но они вынесли тяжесть, главную тяжесть самой страшной из войн. Все было разрушено, убит цвет нации - двадцать миллионов...
      - Дорогой мистер Раджан, - Морроу примирительно поднял руку, призывая положить конец спору. - У нас много, очень много недостатков. Но у нас есть одно величайшее достоинство, которое мы считаем вершиной всех достижений человечества абсолютная свобода индивидуума! Вы, как я понял из слов Беаты (между прочим, мы оба - Збигнев и я - нянчили ее еще в детстве), приехали в эту страну только что. Поживите, осмотритесь, постарайтесь понять нас, нашу культуру, наши устои. И знаете что? - он на мгновенье задумался, словно высчитывая что-то в уме. - Ровно через год встретимся и продолжим эти Великие Дебаты. Надеюсь, и аргументы ваши - простите меня за резкость будут не столь наивными и избитыми, и...
      - Раджан! - сквозь скрежет музыки и гул голосов прорвался к ним возглас Беатрисы. - Иди сюда!
      - Иду! Извините, господа. Я согласен - через год! - Раджан проговорил это уже на ходу.
      - Ты, Збигнев, хоть и университетский муж, а практическую педагогику, насколько я понимаю, явно недооцениваешь, проговорил, глядя вслед Раджану, Морсоу.
      - Он - типичный выродок. Да, да, выродок! - воскликнул Бжезинский. Отец - богатейший человек Индии. А сын братается с международным пролетариатом. Сучий сын!
      - Ты, кажется, забыл, что он любит дочь Джерри Парсела.
      - И она его, кажется.
      - И она его. Тем более, нам с тобой будет очень неловко, если через год он будет нести ту же коммунистическую чушь.
      Неловко перед Джерри.
      - Год - большой, очень большой отрезок времени. За один единственный день преспокойно исчезали иные цивилизации, улыбнулся Бжезинский. Цивилизации!
      Беатриса стояла у самой входной двери. Когда Раджан пересек, наконец, всю гостиную, протискиваясь между оживленно беседующими, лавируя между самозабвенно танцующими, он увидел мужчину и женщину. Они, видимо, только что пришли. Мужчина держал шляпу в руках, улыбался, женщина снимала легкий летний плащ.
      - Раджан, - Беатриса повесила шляпу и плащ на вешалку, моя очаровательная мачеха и...
      - Синьор Ричард Маркетти, - вставила Рейчел. - Секретарь мистера Парсела. Разумеется, один из новеньких. А меня зовите Рейчел, ладно? - и она поцеловала Беатрису в щеку.
      - Что папа? Он обещал тоже заехать, - Беатриса обняла Рейчел.
      - Ему пришлось вновь срочно вылететь в Вашингтон. Звонили от Джона Кеннеди. Джерри просил извиниться за него. Обещал компенсировать все семейной поездкой в Калифорнию. Он сам завтра тебе об этом проекте расскажет.
      - Пойдем к бару, - Беатриса потянула за собой вновь прибывших гостей. Она никак не могла определить свое отношение к Рейчел. Ей импонировали простота и сердечность молодой мачехи. Правда, когда она вспоминала мать, ее почти всегда охватывало чувство неловкости за отца. Как он, с его умом, эрудицией, вкусом, мог остановить свой выбор на этой славненькой простушке? За маму были Моцарт и Гайдн, Бетховен и Григ, она знала их музыку наизусть; за нее были Сервантес и Данте, Шиллер и Гюго, которых она читала в оригинале; а как она любила "блуждать" по истории Древнего Египта, философии Германии девятнадцатого века, живописи России и Франции начала двадцатого! неужели все объяснялось сакраментально просто - молодостью Рейчел? Нет, и еще раз нет, и еще тысячу раз нет! Отец - натура сложная, противоречивая, непредсказуемая. Он может быть циником из циников. Подумаешь - молодость! При желании он мог бы купить тысячи девиц красивее и моложе Рейчел. Значит, есть в ней какая-то тайна. Какая? Если бы не эти сомнения Беатрисы, они давно бы уже стали подругами. Рейчел так этого хотела. Но сомнения были. И еще была память о матери, которую, как казалось Беатрисе, Рейчел чем-то омрачила. Ни разу Беатриса не подумала, что это могла быть естественная дочерняя ревность к отцу. Между нею и отцом встала чужая женщина. И Беатриса пыталась понять - не всегда бывая объективной - в чем заключалась сила этой женщины. Это был тот сложный замок, за которым таилась ее возможная будущая дружба с Рейчел.
      Сейчас Беатрисе не понравилось, что Рейчел появилась у нее с этим Маркетти. Ничего особенного, разумеется. Но появление на людях с мужчиной, пусть секретарем ее мужа, но молодым, смазливым - что это? Глупость или вызов? Когда они пошли танцевать, Беатриса даже вспыхнула от негодования. Однако держала себя в руках, болтала внешне беззаботно, пила, смеялась. А Маркетти во время танца, сквозь свою обычную улыбку, едва слышно спрашивал Рейчел: "Миссис Парсел, я надеюсь, мистер Парсел знает, что возлюбленный мисс Парсел - черный? Конечно, это абсолютно не мое дело. Но есть право отца знать. И он не просто отец, он мой босс. "Он и мой босс, - смеялась Рейчел. - Джерри знает, что Раджан черный. Он хорошо знает его отца. Мой муж - убежденный либерал. И смотрит сквозь пальцы на эту связь". "В данном случае, - заметил Маркетти, его либерализм может обернуться многими неприятностями"."Согласна, - кивнула Рейчел. - Но Джерри надеется, что Беатриса образумится. Несмотря на то, что отец Раджана богат как сам Парсел, всем, я уверена, всем ясно, как божий день, что брачный союз здесь исключается". "Может быть, всем, кроме Беатрисы и Раджана", - Маркетти, казалось, говорил эти слова печально, сквозь свою приклеенную приятную улыбку...
      Их ужин в чикагском пресс-клубе подходил к концу. Уже был подан сыр, и Раджан знаком попросил официанта принести счет. Уже было принято решение остаток вечера провести в клубе любителей изящной словесности. Беатриса раскрыла сумочку и, глядя в зеркальце, поправляла волосы, Ей были видны два центральных ряд столиков. Все заполнены. Люди малознакомые.
      Жуют. Пьют. Смеются. Возмущаются. Жестикулируют. Вдруг она резко обернулась, стала пристально вглядываться в двух мужчин, поднимавшихся в это время со своих стульев.
      - Ты знаешь, мне кажется, я вижу одного из твоих старых друзей. И как раз того, кого я меньше всего ожидала встретить именно здесь.
      Думая, что Беатриса его разыгрывает ("Одного из моих старых друзей? Здесь? Сейчас? Розыгрыш!"), Раджан медленно уложил в бумажник банковскую кредитную карточку, достал сигареты, выбрал одну, закурил. И лишь тогда неспешно повернулся. Взглянул на двух мужчин, шедших уже к выходу. Замер. Даже дышать перестал. Вскочил на ноги. - Вить-ка!!!
      Этот крик услышали все, кто находился в пресс-клубе. Услышали, но не поняли. Переглянулись, усмехнулись ("Чудак? Не в себе? Перебрал?) и через секунду вновь занялись каждый своим делом. Понял один, шедший к лифту. не просто понял, узнал голос кричавшего. Почти бегом он вернулся в зал. И вот они стояли, обнимая друг друга - Раджан-младший и Картенев - обмениваясь отрывочными фразами: - Шеф бюро "Индепендент геральд" в Нью-Йорке!
      - Первый секретарь советского посольства в Вашингтоне!
      - Вопросы политические?
      - Нет, пресса.
      - Давно?
      - Полгода как из Дели. А ты?
      - Полгода как из Москвы.
      - Господин Раджан-старший в порядке?
      - Без перемен. А Аня?
      - Через месяц защищается.
      - Надо же, где встретились!
      - Выходит, земля и вправду маленькая.
      В это время в разговор вмешалась Беатриса.
      - Помните "троянскую лошадь", господин Картенев? Здравствуйте. И добро пожаловать в мою страну!
      - Очень хорошо помню. Добрый вечер. Спасибо.
      Мужчина, сопровождавший Картенева, был президентом пресс-клуба, и Беатриса рассказала ему о своей встрече с русским в Дели. От столика к столику поползло, что в клубе сегодня обедал "красный русский". Его рассматривали исподтишка, вежливо, нахально, вызывающе. И взгляды были доброжелательные, враждебные, просто любопытные, удивленные, испуганные. И почти ни у кого - индифферентные. Особенно поразил Виктора толстяк, сидевший рядом с хрупкой блондиночкой. Широко раскрыв глаза и прижав ладонь левой руки к лацкану пиджака, правой он приветственно махал вслед уходившему русскому.
      "Кто это? Ты не знаешь?" - спросил он у Раджана. "Питер Хьюз из "Чикаго трибюн". Виктор помахал толстяку в ответ. "Раттак перед ним невинный младенец", - закончил Раджан.
      В лифте Беатриса поинтересовалась, каковы планы Картенева на вечер. "Честно говоря - никаких, - ответил он. - Просто хотел бы в своем холостяцком гостиничном номере отдохнуть, поваляться на диване. Заказать две-три бутылочки "Шлитц" и через малый экран продолжить знакомство со страной. Разве телевидение - не отражение жизни нации?" "Всего лишь отражение, - сказала Беатриса. - И зачастую осколочное. А мы предлагаем вам окунуться вместе снами в самую гущу жизни, встретить любопытных людей. "Где же это?" "В клубе любителей Изящной Словесности". "Не слышал даже о таком". "Туда крайне ограничен доступ, - вмешался в разговор президент пресс-клуба. - Мне, например, там быть не довелось. Весьма экстраординарный клуб.
      Всего пятьдесят членов. Вступительный взнос безумно высок.
      Кроме того, за каждый вход - только вход! - взимается триста долларов!" "Мы - гости", - равнодушно сказала Беатриса.
      "О-о-о!" - восхищенно протянул президент пресс-клуба.
      С озера дул пронизывающий ветер. Мельчайшие капли дождя словно повисли в воздухе и все огни, казалось, размокли, расплылись. Беатриса включила печку и радио и через минуту большой холодный "бьюик" превратился в уютный островок, уверенно бегущий в ночи сквозь мрак и непогоду. Раджан сидел рядом с Беатрисой на переднем сидении, повернувшись к Картеневу. "Такая встреча!" - повторил он несколько раз, сначала восторженно, потом задумчиво. Беатриса молчала. Включив "дворники" на предельную скорость, она с доброй усмешкой (как взрослый - за непослушным ребенком) следила за стареньким "понтиаком", который никак не хотел пропустить ее вперед.
      Неожиданно Раджан громко проговорил: - Что же ты, Витя, Индию предал? Говорил: "Моя вторая родина". И вот уже здесь...
      Сказано это было с едва заметной горечью укора, и даже добрая дружеская улыбка не смогла его скрыть. Картенев вздрогнул, жаркая волна прокатилась по лицу.
      - Индия в моем сердце - на всю жизнь, - ответил он медленно. - Что поделать, такова уж судьба дипломата. Вернулся из Дели, попал на мидовские курсы по усовершенствованию. Сразу после них предложили ехать в Штаты.
      Он помолчал. И с легкой ехидцей сказал: - Однако, я вижу еще двух отступников. Трое в одном "бьюике", не считая прочих. не слишком ли много?
      - Да, многовато, - согласился Раджан. - И у каждого свои причины.
      - У меня - самая веская, - нарушила свое молчание Беатриса. - Я вернулась домой.
      - Самая веская, пожалуй, у меня, - задумчиво сказал Раджан, нежно коснулся рукой плеча девушки. Наступившее молчание прерывалось трансляцией бурной процедуры вручения ежегодных премий Оскара.
      - А что вас привело сейчас в Чикаго, мистер Картенев? Беатриса лукаво улыбнулась, словно она уличила непоседливого школьника в забавной шалости. - Надеюсь, это не секрет? Ведь вы же не являетесь агентом КГБ, не так ли?
      - Виктор, ты, конечно, понимаешь,что мисс Парсел шутит насчет агента? - поспешил вмешаться в разговор Раджан.
      - Я и шутя и всерьез, - продолжала улыбаться Беатриса.
      - Человеку, не понимающему шуток, в наш век перегрузок и перенапряжений просто не выжить, - спокойно ответил Виктор. По секрету могу сообщить, что у меня в каждом кармане сидит по два агента. Итого, - он понизил голос, пересчитал карманы брюк и пиджака, - 16 агентов. Целый взвод. Теперь о цели моего визита в Чикаго. Недели две тому назад я написал письмо редактору чикагской газеты, в котором пытался опровергнуть ее домыслы о системе советского образования. Письмо было опубликовано. После этого один из ведущих тележурналистов Чикаго пригласил меня принять участие в его передаче.
      - А мы... - начал было Раджан, но Беатриса его перебила: - А мы решили просто прокатиться. Проветриться. И выбрали Чикаго.
      Раджан быстро взглянул на нее и смолк. Он понял, что она не хочет говорить о действительной цели их поездки. Понял это и Картенев. Чтобы сгладить неловкость, Беатриса со смехом объявила: - Можно считать это частью нашего будущего свадебного путешествия.
      Она вспомнила, как совсем недавно Тэдди Ласт под большим секретом рассказал ей "горячую" новость. Его приятель, сотрудник ФБР, крепко подвыпив, поведал ему одну из служебных тайн: на Джона Кеннеди готовится покушение, но они располагают пока лишь косвенными данными. Куда ведут следы? Следы ведут и в Даллас, и в Сакраменто, и в Чикаго. Беатриса решила сделать попытку пойти по этим следам самостоятельно. Тэдди сказал, что в Чикаго известен даже адрес. Это Клуб Изящной Словесности. И хотя других данных не было, она решила сначала ехать в Чикаго, взяв в редакции командировку для написания серии репортажей о чикагских трущобах. Раджан вызвался ее сопровождать. "Русскому, да еще из посольства, знать об истинной причине, позвавшей нас в путь, незачем", - Беатриса бросила взгляд в зеркальце на Картенева. Виктор бесстрастно смотрел в окно.
      Он вспоминал свой недавний разговор с тележурналистом, который пригласил его в Чикаго. Пригласил - и Виктору было известно об этом потому, что был не рядовым служащим, а совладельцем газетно-телевизионного синдиката.
      Разговор шел напрямую в эфир на весь северо-запад. Виктор знал, что инициативой в таких передачах владеет ведущий.
      "Ну, что ж, попробую поломать эту традицию", - решил он. К любому выступлению перед американцами Картенев готовился тщательно. Однако говорил всегда без бумажки, чем завоевывал неизменно симпатии слушателей, даже враждебно настроенных.
      - Сколько у вас детей? - сразу же после дежурных приветствий задал Виктор вопрос, не дожидаясь, пока хозяин передачи Джереми Дрискол перейдет в атаку.
      - Четверо, - спокойно улыбаясь, сообщил американец. Два мальчика и две девочки.
      - Вы их любите?
      - Странный вопрос. Разумеется.
      - И наверняка хотите, чтобы они были счастливы? - продолжал Картенев невозмутимо.
      - Конечно, - отвечал Дрискол, не понимая, к чему клонит его оппонент и явно недовольный тем, что с самого начала передача идет не по разработанному сценарию.
      - Тогда расскажите телезрителям... кстати, сколько людей, по вашим данным, смотрит сейчас эту программу?
      - не менее тридцати пяти миллионов, - подумав, сказал Дрискол.
      - Отлично. Скажите же им всем, что сделали лично вы, чтобы ваши собственные дети были счастливы?
      Несколько секунд Дрискол обескураженно смотрел на Картенева. Сделал слабую попытку отшутиться: - Ну, в какой-то степени способствовал их появлению на свет Божий.
      - Пока немного, - заметил Виктор.
      - Открыл на каждого из них счета в банке. Не ахти какие большие, но все же... - протянул Дрискол.
      - Над миром висит Дамоклов меч ядерной катастрофы. А вы от своих же детей хотите откупиться банковскими процентами.
      - Не только! - запротестовал американец. - Мы строим могучую систему обороны...
      - Господин Дрискол, вы говорите неправду тридцати пяти миллионам своих сограждан. Ваша система обороны - это новый и страшный виток гонки вооружений. Ядерная бомба выносится в космос.
      - Вы делаете то же самое.
      - И опять неправда. Разве не мы объявили, что первыми не применим атомное оружие? И разве не вы до сих пор отказываетесь сделать то же самое?
      - Типичная красная пропаганда, - громко сказал покрасневший Дрискол.
      - Что ж, давайте попробуем разобраться, где и какая тут пропаганда. Для этого я, собственно, сюда и приехал. Просмотрев ваши передачи за последний год в записи, я был поражен элементарным отсутствием объективности...
      "Да, такую свирепую драку я и не припомню, - думал Виктор, перебирая в памяти подробности дальнейшего разговора. Дрискол боец опытный. И демагог отменный. И слабости наши, подлец, знает. На все наши предложения у него был один ответ: "Пропаганда". О некоторых он даже не слышал. Прикидывался.
      Или мы плохо работаем.
      А в общем-то не зря я съездил в Чикаго. Нет, не зря"...
      Наконец "бьюик" свернул с мостовой, пересек небольшой темный двор и стал взбираться по пологому широкому въезду. На уровне пятого этажа Беатриса съехала на обширнейшую внутреннюю стоянку, которая была наполовину пуста. "В каком месте города мы находимся?" - спросил Картенев. "Где-то между Рашем и Уобушем", - неуверенно ответил Раджан. Беатриса остановилась перед какой-то темной дверью, сказала вполголоса: "Придется нам с вами, мистер Картенев, хотя бы временно называть друг друга по именам. Боюсь, что здесь не стоит афишировать, что вы русский дипломат. Для этого Клуб Изящной Словесности одно из самых неподходящих мест во всей Америке". Она надавила на едва заметный выступ справа от двери, на высоте человеческого роста. дверь бесшумно отъехала в сторону и, пропустив их, так же бесшумно вернулась на прежнее место. Они оказались в пустой полутемной комнате. Мрак едва будила слабая темно-рубиновая мигалка в центре левой стены. Беатриса подошла к ней, негромко, но очень внятно сказала: "Миссури течет вспять". Отключилась мигалка. Вспыхнул квадрат на той же стене - это распахнулись внутрь двустворчатые двери и, спустившись на несколько ступенек, Беатриса, Раджан и Виктор увидели, что находятся в большом зале. "Заметил, какие толстенные стены?" - шепнул Раджан. "Дом, наверное, очень старый", также шепотом ответил Виктор. К Беатрисе меж тем подошел пожилой мужчина. Выше среднего роста, одетый в строгий, дорогой костюм, он проговорил хриплым басом: "Мисс Парсел? Добро пожаловать! И вы, джентльмены". Он изящно поцеловал руку Беатрисы, представился: "Адмирал в отставке Райдхэрст. Дежурный член правления клуба. Прошу". И едва заметным жестом пригласил следовать за ним. Посредине зала на высокой подставке находился довольно большого размера шар. Он был составлен из множества пластин нержавеющей стали и едва заметно вращался.
      В свете невидимых ламп пластины вспыхивали и гасли. "Видите четыре параллельные прорези в этом шаре? - спросил адмирал. В них опускаются входные взносы. Я должен признаться, что пригласивший вас сказал, что гостей будет двое...". "Скажите ему, что нас было трое, адмирал", спокойно прервала его Беатриса. "Слово дамы - приказ. тем более, что он это ваш отец, мистер Джерри Парсел". - Райдхэрст вновь поцеловал руку мисс Парсел. Оглянулся на ее спутников, сказал веско: "Девиз нашего клуба: "Ничему не удивляюсь. Обо всем молчу". И, словно кто-то ему возражал, добавил: "Да, именно так".
      В разных концах зала стояло дюжины полторы кресел, несколько журнальных столиков, два бара на колесиках. В правом дальнем углу покоился большой бильярдный стол. И - ни души.
      Лишь в одном из кресел тихо спал лысый, полный, коротконогий мужчина с пшеничными висячими усами. "Одна из достопримечательностей клуба - "вечно спящий Уолли", - Райдхэрст кивнул, улыбаясь, на лысого. - Приезжает, обедает, выпивает полбутылки коньяка, спит, точно в два часа утра отправляется домой. И так изо дня в день, из года в год".
      Следующий зал был чуть меньше первого. В нем свободно и удобно разместилось пять столов, покрытых зеленым сукном для игры в рулетку и карты. Здесь было довольно много народа.
      На трех столах играли в рулетку, на одном - в карты. Впрочем, было нешумно. Слышались лишь голоса крупье да кое-кого из публики. Те, кто делал ставки, были немногословны. "Мини Лас-Вегас", - отметил Раджан. Адмирал бросил на него строгий взгляд и приложил палец к губам: "Тссс... Девиз клуба священен". "Все это в высшей степени многообещающе, но при чем тут изящная словесность?" - поинтересовалась Беатриса. Улыбка Райдхэрста словно говорила: "Терпение, господа". Из игорного зала было несколько выходов. Следуя за адмиралом, они вышли через самый незаметный - в правой стене. Миновав довольно длинный коридор, оказались в небольшом амфитеатре. Ряды широких кресел бежали пологой дугой. В полутьме нескоро отыскали свободные места. При слабом прикосновении кресла легко раздвигались, заставляли полулежать. Вдруг яркий прожектор осветил высокую сцену. теперь можно было разглядеть, что зрителей в зале находилось человек тридцать. "Здесь мы проводим главный ежегодный конкурс на лучшее художественное чтение. Шесть дней в неделю проходит предварительный отбор. К нему допускаются приятельницы членов клуба. Читать разрешается лишь соне- ты Шекспира и рубаи Хайяма". "Если это конкурс, то должен быть и приз?" - спросил Картенев. "Много призов, - подтвердил Райдхэрст. - Высший приз - большая сумма денег и полностью оплаченное шестинедельное кругосветное путешествие". "Большая сумма?" - заинтересовался Раджан. "Большая, заверил его адмирал. Помолчав, добавил: - По любым стандартам". Прозвучал мелодичный перезвон, объявляя о начале выступления очередной соискательницы. На сцену выбежала совершенно нагая девушка.
      Кто-то сидевший впереди Картенева вполголоса сказал: - А ля Мерилин Монро в юности. только "колокольчики" что-то слишком малы.
      - Японская грудь, - возразил его сосед слева. - Сейчас это модно. Весьма модно.
      - Уильям Шекспир, - объявила девушка приятным низким голосом. - Сонет пятьдесят шестой.
      Проснись, любовь! Твое ли острие Тупей, чем жало голода и жажды?
      Как ни обильны яства и питье, Нельзя навек насытиться однажды.
      Так и любовь. Ее голодный взгляд Сегодня утомлен до утомленья, А завтра снова ты огнем объят, Рожденным для горенья, а не тленья.
      Чтобы любовь была нам дорога, Пусть океаном будет час разлуки, Пусть двое, выходя на берега, Один к другому простирают руки.
      Пусть зимней стужей будет этот час, Чтобы весна теплей пригрела нас!
      (Перевод С.Маршака) Раздались негромкие, но внушительные аплодисменты. девушка выпрямилась, делала неумела книксен, застенчиво улыбалась.
      Вновь прозвучал перезвон. Теперь выступали две брюнетки.
      Тоже нагие, они исполняли пантомиму "Пастушка и пастушок".
      невинные ухаживания постепенно переходили в томный флирт.
      Апофеоз пантомимы, который совершался при свете багровых лучей, являл собой имитацию полового акта. "Эти "колокольчики" весьма в моем вкусе", удовлетворенно вздохнул сидевший впереди Картенева и сделал какую-то пометку в раскрытой на коленях программе. теперь "пастушка" опустилась на колени и обняла за ноги "пастушка". Высоким, чистым голосом "он" объявил: "Омар Хайям. рубаи пятьдесят девять". И, нараспев, произнес: От стрел, что мечет смерть, нам не найти щита: И с нищим и с царем она равно крута.
      Чтоб с наслажденьем жить, живи для наслажденья, Последнюю строку рубаи меланхолично - и так же высоко полупропела "пастушка": Все прочее поверь! - одна лишь суета!
      "Пастушок": "Рубаи сто четыре".
      Пред взором милых глаз, огнем вина объятый, Под плеск ладоней в пляс лети стопой крылатой!
      В десятом кубке прок, ей-ей же, невелик.
      "Пастушка": Чтоб жажду утолить, готовь шестидесятый...
      Теперь "пастушка" и "пастушок" стояли, слившись в пылком объятии, читали стихи дуэтом: "Рубаи двести семьдесят семь: "Вино пить - грех". Подумай, не спеши!
      Сам против жизни явно не греши.
      В ад посылать из-за вина и женщин?
      Тогда в раю, наверно, ни души..." (Перевод О.Румера и И.Тхоржевского) В малом баре клуба Райдхэрст, кивая на большие - в полный рост - ню, рассказывал об особо выдающихся победительницах конкурса за последние десять лет. "Мисс Маккинли, - он отхлебнул немного бренди, подержал его во рту, глотнул, зажмурившись, - знаете ли, получила преотличный контракт в Голливуде. Сейчас снимается в очередной картине. Да-а. Загротцки вышла замуж за члена клуба Грегори Келли, контролирует двести двадцать один миллион долларов. А эти, сегодняшние - славные девочки, не правда ли? В меру - проказницы. И артистичны. Вы как полагаете?" "Дикция, дикция у них страдает, вот что!" назидательно сказала Беатриса. "Дикция, - пробормотал Райдхэрст. - Н-не заметил". Он посмотрел на Раджана и Картенева, ожидая от них помощи. "Дикция - вот в чем вопрос", - поддержал Беатрису Раджан. Картенев молчал, поглаживая пальцами стакан с соком.
      Вскоре Беатриса объявила, что она непрочь "попытать счастья на зеленом сукне". Адмирал вскочил, галантно предложил ей руку. Раджан поднялся за ними. "Я посижу еще немного и догоню вас", - махнул рукой Виктор. "Налево по лестнице, через бельэтаж - так короче, - крикнул ему адмирал. - не заблудитесь". "Черт меня дернул поехать в этот клуб, - думал Виктор. - Все здесь запретно, все за гранью закона. Правда, одно дело читать о таких злачных местах в прессе, и совсем другое - увидеть их воочию... Вседозволенность - какая это, однако, скверная штука. Я знаю, чувствую, что есть границы, которые нельзя преступать, не рискуя умертвить душу человеческую.
      Нет, я не ханжа, здесь совсем другое. Страшное. Гаснут цвета времен...".
      Виктор вздохнул, отпил немного из стакана. Как всегда, холодный сок успокаивал.
      - Джошуа, голубчик, нам пора, - вдруг услышал он призывный шепот. Он оглянулся и вздрогнул. К нему наклонилась какая-то женщина.
      - Это недоразумение, скорее всего. Я - не Джошуа, мадам, - Картенев улыбнулся, встал, раглядывая незнакомку. Она была лет сорока, миловидна, но с явными признаками преждевременного увядания: морщинки у глаз и у рта, естественная седая прядь негустых темных волос. Одета она была в черное платье с глубоким декольте. На толстом браслете из белого металла мрачно посверкивал огромный рубин.
      - Мой славный Джошуа, - дама махнула рукой бармену и на столе тотчас появилась водка с апельсиновым соком. - Прошлый раз ты сбежал, негодник. теперь тебе это не удастся, нет.
      "Час от часу не легче, - раздраженно подумал Виктор. Пьяная. Да к тому же еще и психопатка". Дама игриво почесала его щеку рубином.
      - Джо-шуа! - пропела она. - Котено-чек! Условия игры прежние. ы меня первый поцелуешь - я плачу пять тысяч. Я тебя первая поцелую - платишь ты!
      Она быстро выпила свою водку, ухватилась за край стола обеими руками. "Как спринтер перед стартом!" - мелькнула мысль у Виктора.
      - Начинаем при счете "три!" - радостно сообщила дама. Итак, р-р-раз, два-а-а...
      - Ей Богу, я не Джошуа! - успел крикнуть Картенев, отбросил кресло и выбежал в коридор. "Десять тысяч... пятнадцать... - неслось ему вдогонку. Он взбежал по лестнице на бельэтаж, быстро пошел мимо каких-то дверей, лоджий, боковых лестниц, ведущих наверх. Услышав пока еще далеко за собой проворные шаги, Виктор выругался и юркнул в первую попавшуюся дверь, благо она была не заперта. Сдерживая дыхание, он приложил ухо к двери: шаги проскочили мимо и смолкли. "Какое счастье, что хоть этот проход здесь не покрыт коврами", - подумал Картенев и повернулся спиной к двери. Он находился, видимо, в большой комнате. Стены, потолок, пол - все тонуло в зеленой мгле. Терпко пахло табаком, чем-то сладким. Вскоре он уже мог различать предметы и людей. В помещении было пять мужчин, одетых в восточные халаты. Трое неподвижно лежали на широких диванах, двое сидели в креслах и курили из кальянов причудливой формы. Никто не обратил на него внимания,не шелохнулся. Виктор стоял, смотрел на курильщиков неведомого ему зелья и чувствовал, как у него постепенно начинает кружиться голова. Один из лежавших на диване блаженно улыбнулся. Другой залепетал тихо и несвязно: "Мадам, увольте... режьте билеты... Джой, ты видишь Абердин?.." И вдруг громко захохотал.
      Сидевший в ближнем ко входу кресле встал, выпустил кальян изо рта, вперил остекленевший взгляд во что-то видимое ему одному. "Призраки", подумалось Виктору. Постепенно, как в замедленном фильме, все - стены, люди, диваны, - стало наползать друг на друга, ломаться, заволакиваться оранжевыми подтеками. С огромным трудом он нащупал ручку двери, вывалился в коридор.
      Очнулся он на кресле в лоджии. Прошло, видимо, несколько минут. Мимо него пробежали две девушки. За ними торопливо проследовал мужчина. И в наступившей темноте, где-то шагах в двадцати от Картенева раздался призывный монолог: "Джошуа, котеночек! Приди в мои объятья! Я чувствую - ты здесь. Я найду, найду тебя. И страсти моей не будет предела! Джо-шуа!".
      Хотя его поташнивало и лихорадило, он выскользнул бесшумной тенью из лоджии и вбежал в одну из последних комнат по правой стороне коридора. Навалился спиной на дверь и, ослепленный ярким светом, зажмурился7 "Ты звал его, Генри?" - услышал он грубый женский голос.
      Открыв глаза, Картенев увидел странную картину. На полу в центре комнаты на четвереньках стоял голый мужчина. Он был крупных размеров, с бычьей шеей, могучими плечами и спиной.
      Верхом на ней сидели две девицы, обе в малиновых бикини. Обладательница грубого голоса стояла чуть в стороне. на ней были красные трусики и высокие черные сапоги. В руках она держала длинный, толстый хлыст. "Я тебя спрашиваю, Генри!" резче, чем прежде, сказала она. Мужчина повернул лицо к Картеневу, прищурил близорукие глаза и плачущим голосом проговорил: "Ну, Эдна, ты же знаешь - без очков я слепой, ну аб-со... аб-со-лютно с...слепой". Язык его заплетался, пряди седых волос упали на лоб. "Ты у меня живо прозреешь!" - Эдна умелым движением рванула хлыст: "З-з-з-а-х!". "О-о-й!" - Генри с двумя всадницами мгновенно очутился у ног Картенева. Тяжело дыша, он пытался рассмотреть лицо пришельца. Мурлыкая какие-то песенки, девицы щекотали его, били пятками по животу, пришпоривали. В воздухе висел терпкий запах пота, винного перегара, каких-то резких духов. "Ну же?" - хлыст предупредительно щелкнул. "В раз... первый раз его вижу-у!" - простонал Генри. "Ах так! - загремела Эдна, поднимая свой страшный хлыст над головой. - Ты что же, паскудник, разрушаешь наш интим? Знаешь, что приключилось с Подглядывающим Томом?". Виктор едва успел захлопнуть за собой дверь, как на нее изнутри обрушился удар хлыста. На дверной ручке закачалась табличка с надписью: "Просят ни в коем случае не беспокоить". "Извините", - прошептал он запоздало, остановил табличку и стал спускаться с лестницы. Она привела его в небольшое фойе. Откуда-то со стен струился мягкий свет. Еле слышно лилась музыка Берлиоза. Приятной прохладой сочился кондиционированный воздух. Кто-то тихо, почти шепотом позвал: "Виктор!". Он с опаской оглянулся. И радостно вздохнул: за круглым столиком у небольшого настенного бара одиноко сидел Раджан.
      - Тебе чего налить? - спросил он.
      - Молока, - ответил Картенев, садясь на низенький круглый табурет. Больше всего я хотел бы сейчас выпить стакан горячего молока.
      - Есть все, что угодно, кроме этого.
      - А, налей чего-нибудь. А где Беатриса?
      - Ее, как особо почетную гостью, Райдхэрст пригласил посетить какую-то Бухту Тихой Радости.
      - А что это?
      - Откуда мне знать? Райдхэрст не пояснил.
      - Не знаешь, надолго? По домам, пожалуй, пора, - Виктор прислушался к отдаленным, неясным звукам, облегченно улыбнулся. Ничего похожего на гортанное "Джошуа".
      - Сказал, что через десять минут вернутся. Думаю, вот-вот появятся.
      - И в самом деле, легки на помине, - Картенев и Раджан встали.
      -Вот и мы! - воскликнула громче обычного Беатриса, подходя к их столику в сопровождении адмирала. - Не думаете ли вы, джентльмены, что наступило время прощаться?
      "Чем-то она возбуждена, взбудоражена, что ли, - подумал Раджан,но спрашивать ни о чем не стал. - Захочет, сама расскажет".
      прощались с адмиралом в зале с бильярдом.
      - "Вечно спящего Уолли" нет, - обвел руками пустые кресла Райдхэрст. - Можете проверять часы. так и есть - пять минут третьего.
      Беатриса протянула ему руку: - Посещение вашего клуба, адмирал, было не только приятным, но и познавательным.
      "Точнее не скажешь", - подумал Картенев.
      - лестно слышать. Рад. очень! - Райдхэрст вкладывал в прощальные рукопожатия всю теплоту гостеприимного хозяина. Благодарю за визит, за удовольствие от знакомства...
      В машине молчали. Беатриса вспоминала посещение Бухты Тихой Радости. Ею оказалась сравнительно небольшая комната.
      Стены, потолок, ковер - все было идеально белого цвета. В комнате не было ничего, кроме двух кресел в центре,невысокой панели с приборами и рулей высоты. Адмирал, ставший сугубо сосредоточенным, деловитым жестом пригласил гостью занять левое кресло, сам расположился в правом.
      - В эту комнату, - начал он свои пояснения, - допускаются всего шесть членов клуба. Все они - отставные генералы и адмиралы. Все в прошлом военные летчики. Исключение было сделано лишь для трех сенаторов. Крупные боссы! Кресла, в которых мы сидим, сняты с одного из списанных бомбардировщиков Б-52 после начала вьетнамской кампании.
      Он надел на голову наушники, другие передал Беатрисе.
      - Сейчас будет создана полная иллюзия полета, - он бросил на девушку придирчивый начальственный взгляд. - Все, что вы увидите сейчас, совершенно секретно. А то есть, знаете ли, слабонервные. Один сенатор, мы в него так верили! - истерику после такого "полета" закатил. "Вы (это мы-то!) койоты, поджигатели и кто-то там еще!". Мы - патриоты. Для нас Америка прежде всего! А тому сенатору - между нами - наши парни кое-что готовят. Красный провокатор!
      Адмирал поправил наушники. Выражение лица его стало суровым: Внимание!
      Райдхэрст нажал кнопку на панели управления. И сразу она засветилась множеством огней. Одновременно свет в комнате погас. Взревели двигатели. Сзади вспыхнул луч кинопроектора и по стенам и полу побежали широкая взлетная полоса, ангары, еще какие-то аэродромные строения. "Летим", сообщил адмирал. Дома стали быстро уменьшаться в размерах. Постепенно вырисовывались очертания Большого Чикаго. Райдхэрст склонился над панелью. По стенам, полу, потолку поплыли сероватыми клочьями облака. "Пересекли Канаду. Идем к полюсу", - голос его звучал бодро, оптимистично. Беатриса пыталась рассмотреть что-нибудь внизу, но видела лишь облака, облака, облака.
      "Пролетели над Мурманском", - адмирал сделал ударение по-морскому на втором слоге. "Россия?" - Беатриса бросила удивленный взгляд на Райдхэрста. "Россия", - подтвердил он.
      Прошло минуты полторы. Облака растаяли. В сизо-розовой дымке проявлялись все явственнее контуры огромного города. Леса, пригороды, реки, парки. "Москва", - адмирал поднял обе руки.
      Большие пальцы торчали вверх, остальные были сжаты в кулаки.
      Уже можно было разглядеть улицы, мосты, бульвары, небоскребы.
      Точками видны были пешеходы, черточками - автомобили. "Мы летим на прежней высоте, - голос Райдхэрста звуча ровно, внятно. - Телесеанс ведет с высоты одна тысяча пятьсот метров наша беспилотная ракета. Как и Б-52, она сделает полный круг над городом". Площади, церкви, стадионы, жилые кварталы. Вот ракета, послушная сигналам с борта самолета, нырнула вниз.
      Выполняя приказ, произвел бомбометание точно по заданному объекту", адмирал произнес эту фразу спокойно, словно сообщил, который сейчас час. А на стенах уже вздымались безобразными фонтанами здания. Смертоносный смерч всасывал в себя людей, деревья, машины. Медленно разваливался на куски собор Василия Блаженного: упала одна маковка, вторая, осела на бок главная колокольня... Стены и башни Кремля вздыбились бушующим пламенем, плавились, рушились. По стенам и потолку полз и ширился, ширился, ширился зловещий, всепожирающий атомный гриб...
      "Провидение уберегло Картенева и Раджана от этой бухты Тихой Радости", - думала теперь Беатриса. И никак не могла избавиться от ощущения приближающейся неизбежно истерики.
      Именно это ощущение властно охватило ее в тот момент, когда вспыхнул свет и адмирал Райдхэрст бодро воскликнул: "Поздравляю вас, миссис Парсел, с успешным завершением полета века!".
      У нее еще хватило сил завести разговор с адмиралом о Джоне Кеннеди. Однако, само имя президента вызвало у Райдхэрста презрительную ухмылку.
      - Вы спрашиваете, как у нас в клубе к нему относятся? За исключением одного-двух членов, все остальные считают его врагом нашей Америки.
      - А я могла бы поговорить с этими одним-двумя?
      - Они предпочитают держать свои взгляды в тайне. Извините, я джентльмен.
      "Придется искать их через папу, - подумала Беатриса. Он-то их должен знать...".
      Выйдя из машины у центрального подъезда своей гостиницы, Виктор, подавив зевоту, весело сказал: - Теперь, по крайней мере, будем знать, что такое изящная словесность по-чикагски.
      И помахал вслед отъезжающему "бьюику" рукой.
      Поднявшись в номер, он обнаружил на полу лист бумаги. По нему, строго хмурясь, напряженно бежали строки крупного машинописного текста: "Сэр, если вы не прекратите совать ваш вонючий большевистский нос в наши дела, придавим как гниду. Сегодня - клуб Изящной Словесности, завтра - Капитолий, послезавтра - Белый Дом.
      Стоп, красная сволочь!
      Запомните: есть 1152 способа убить так, что никакая экспертиза не установит причину смерти.
      Искренне Доброжелатель".
      Картенев усмехнулся. Сколько подобных посланий получил он за последнее время? Семь? Десять? Запугать они могли вряд ли. Но каждый раз оставался осадок горечи. И усталость, внезапная усталость вдруг охватывала его всего. Словно он целый день таскал мешки с песком. Она наслаивалась на ту почти физическую тяжесть, которая чувствовалась после каждой встречи с редакторами, журналистами - эти вечные провокационные вопросы, выпады, сентенции, подававшиеся обычно под соусом сочувствия, доброжелательности, симпатии.
      Перед сном он принял горячий душ и потом долго лежал в постели с раскрытыми глазами. Сумбурные мысли, клочковатые воспоминания о встречах и событиях прошедших двух дней хаотически толпились в его сознании, наскакивая друг на друга, оттесняя и выталкивая друг друга. И мелодично, как удары метронома, в ушах раздавался страстный призыв: "Джо-шуа, Джо-шуа, Джо-шуа!".
      Наконец он заснул. И увидел адмирала - подтянутого, элегантного, вальяжного. Райдхэрст повторил ответ на вопрос Картенева: "Членом клуба может стать любой, если его ежегодный доход - пятнадцать и выше миллионов". Затем он заговорил быстро, весело. Но не было слышно ни единого слова. "Похоже на диктора телевидения, если в приемнике отключить звук", подумал во сне Картенев. Но вот звук подключен.
      Адмирал: Старые солдаты никогда не умирают. Это - аксиома, подтвержденная историей.
      Виктор: А молодые?
      Адмирал: Спросите у них, сэр. Спросите у них.
      Виктор проснулся. Какой был странный сон. И о чем? Ах, да, о старых и молодых солдатах. Ему не нужно было ни у кого спрашивать. О том, что молодые солдаты умирают первыми, он знал слишком хорошо. Молодым солдатом была его мама, молодым солдатом был его отец.
      Глава восьмая ПИСЬМА МАТЕРИ
      Письма эти, перевязанные красной шелковой ленточкой, тоненькой пачкой путешествовали с Картеневым повсюду, куда бы ни забрасывала его судьба. Читал он их не часто, всегда под настроение, никогда - при свидетелях. Из всех близких ему людей лишь одна Аня знала их содержание.
      Сейчас он не спеша подошел к окну, раскрыл штору и долго смотрел на ночной Чикаго. Сверкали огнями башни домов. По хайвеям мчались автомобили. Где-то справа черной громадой притаился Мичиган. Какой чужой, какой холодный город. Ветер.
      Дождь. И одиночество, зябкое одиночество. Затерялся в многомиллионном городе Раджан. за тысячу тысяч миль посольские ребята в Вашингтоне. И уж совсем на другой, далекой планете, в Москве его Анка! А вокруг все чужое и все чужие.
      Виктор зажег свет, достал письма, стал читать.
      _Письмо первое 5 июня 1942 года, Москва.
      Витюшенька! Сыночек мой любимый, единственный! Солнышко мое!
      Письма эта, в случае если я погибну, передаст тебе твоя бабушка. А если останусь жива, то сама расскажу тебе обо всем. Хотя бы о том, как оставила тебя, годовалого, на руках моей мамы, а сама ушла на фронт. Каких сил стоило мне это сделать, никто не знает. Но я не могла иначе.
      Котеночек мой светлый!
      Ты родился через две недели, как твой отец уехал воевать с фашистами. У тебя был лучший папа на свете. И добрый, и ласковый, и сильный. Так случилось, то ты никогда его не видел. Но ты можешь гордиться своим отцом. Он погиб под Смоленском, сражался как герой, подорвал себя гранатой с целым взводом фрицев.
      Я очень любила его, сынок. Отомстить за его смерть в нашей семье, кроме меня, некому. И вот я иду на фронт. теперь уже скоро. заканчиваю трехмесячные курсы медсестер - и в путь. Я знаю, когда ты вырастешь, поймешь, что твоя мама не могла иначе. Я должна драться как могу во имя светлой памяти нашего папы, за тебя, мой родной малыш, за себя, за все, что нам дорого, близко и свято.
      Какие прекрасные девушки учатся со мной на курсах! И какие разные. Вот Оля Кальчено, маленькая, быстрая, юркая, как юла. Она сама из-под Брянска. На ее глазах фашисты спалили дом, в котором заживо сгорели ее пятилетний мальчик, отец и мать. Она была партизанской связной. Фашисты схватили ее, выдал провокатор, и они решили, как сказал гестаповский переводчик, "вывести весь ее род", а потом повесить Олю. Ее чудом отбили друзья-партизаны и раненую переправили в Москву на самолете. При одном слове "фриц" Оля скрежещет зубами. Как и я, она мечтает быстрее мстить немцам. Мечтает на фронте стать снайпером. Я уговариваю ее, что нет звания в армии почетнее, чем окопная медсестра.
      Вот Люда Дремова, большая, медлительная, спокойная. Она эвакуировалась из Мелитополя. Семья осталась под немцем. Вчера, вижу, стоит в коридоре после занятий, тихонько плачет.
      "Ты что, спрашиваю, Людочка? Или обидел кто?" Она трет платком распухшие веки, говорит сквозь слезы: "Сколько мы еще можем сидеть тут, сложа руки? Ведь мы же все знаем, все умеем.
      Ты только посмотри, что эти гады творят на нашей земле. Мы для них хуже любой скотины. А ведь они сами мразь, мразь, чума коричневая! Ей Богу, если через две недели не отправят в часть, сбегу, попутными эшелонами доберусь до фронта. Не могу сидеть сложа руки. Ненавижу!" Зоя Марвина, веселая, смешливая. Поступив на курсы, срезала свою льняную косу до пят. "После победы, говорит, еще такую же отращу". Она ездила в село под Волоколамском навестить стариков. Когда возвращалась в Москву, попала под обстрел "хейнкеля". Была тяжело ранена. "У меня с Гитлером личные счеты, смеется она. - Он мне сделал легкое славянское кровопускание. Я ему сделаю полное выпускание его арийских кишок".
      А еще много таких, кого война пока впрямую не коснулась.
      Все они, молодые девчата, и женщины средних лет, и даже пожилые, сорокалетние, хотят воевать за наши города, села, Родину нашу. Как сказал товарищ Сталин, славные предки наши служат нам путеводной звездой Невский, Минин, Кутузов. Правда, я знаю, сынок, что злее врага и страшнее войны еще не было. Но и мы сильны как никогда. В нашей ненависти сгорит проклятый фашист со своей звериной злобой.
      _Письмо второе 24 сентября, Сталинград.
      Пишу третье письмо после отъезда на фронт. Два предыдущих были коротенькими, одно писала в эшелоне, другое во время привала на марше. Теперь есть время. Лежу в медсанбате. Ничего страшного, легкое ранение. Осколки мины пробили насквозь икры ног. В тыловой госпиталь эвакуироваться отказалась наотрез. Знаю, заживет быстро. А здесь сейчас каждая пара рук на вес золота...
      Никогда в жизни я не думала, что огонь может быть таким страшным. Огонь, в котором горит все, даже камень. Ты знаешь, сынок, если еще две недели назад мне рассказали бы, что где-то существует такой ад, я не поверила бы. А теперь мы сами в самом центре этого пекла. И вроде бы начинаем понемногу привыкать.
      За много верст до подхода к городу нас поразили далекие отблески разноцветного огня и бесконечный черный дымный шлейф. Поначалу было трудно дышать, гарь пожарища смешивалась с дымом от бомб и снарядов. Когда переправлялись через Волгу, я впервые видела, как горит вода. Она кипела от пуль и мин, по ней бежало пламя. была ночь. Но было светло, как днем, полыхали дома, камни улиц, горело все, что может и не может гореть.
      когда я была на курсах, нам говорили, что бомба дважды в одну точку не падает. Мне кажется здесь, в Сталинграде, в каждую точку попадало не по две, а по пять бомб. Представь себе, что ты лежишь на земле, а над тобой, на тебя летят сто штурмовиков. А за ними еще сто, и еще, и еще... И все целят только в тебя. И бомбы, и пушки, и пулеметы - все направлено на тебя. Защита одна. Нужно врыться как можно глубже в землю и не сойти с ума. В первые же дни мою шинель и гимнастерку пробило осколками и пулями в нескольких местах. А я не получила ни одной царапины. Вокруг все скрежещет, воет, стонет. И горит. Горит нещадно. Сколько же мы вынесли бойцов и командиров, пораженных огнем! Опаленных огнем, с обожженными лицами, руками, ногами. Только что оттащила на себе молоденького сержанта, забинтовала ему всю голову, а сквозь бинты сочится кровь, и он уже не кричит, а хрипит от боли. А ты снова бежишь за безумно обожженными, которые беспомощны, как дети.
      Бинтуешь, бинтуешь и тащишь на себе в медсанбат, врытый в склон оврага. И теряешь счет вытащенных тобой из ада. Гром, вой, скрежет продолжается. Самолеты налетают прежними волнами, прежними сотнями. Огонь бушует, и дым чернее самой черной сажи. А ты замечаешь все это уже меньше. Сквозь самый страшный грохот тебя зовет стон раненых. И ты бросаешься на него, и шепчешь умирающему самые нежные слова, и тащишь его изо всех сил к медсанбату и веришь, что спасешь его, даже когда он перестает дышать.
      Правда, нам - женщинам, здесь труднее, чем мужчинам. Я имею в виду суровый быт войны. Но ко всему привыкаешь. И мужчины заботятся о нас, как о младших сестрах.
      К счастью, мы попали с Олей Кальченко в один артиллерийский полк. Когда позволяет боевая обстановка, держимся вместе. невзгоды легче переносятся. Раненых вдвоем легче переносить.
      Судьба развела нас на время не сегодня, когда ранило меня, а вчера. Вот был денек! Мы уже здесь больше месяца. Прошли через все круги ада. Вроде ко всему привыкли. Ко всему, к чему немыслимо не то что привыкнуть, но просто один раз пережить. Оказывается, может быть хуже, страшнее и чернее самого страшного. Когда начался очередной налет штурмовиков, мы спрятались на КП моего моего комбата. Но это был не простой налет. Самолеты летели волнам и не видно было им конца. били все пушки немцев, все их минометы, все орудия танков. У связного Котикова лопнули барабанные перепонки и из ушей полилась кровь. КП был расположен в подвале большого каменного дома.
      Подвал плясал как пьяный. Пыль и гарь густо висели в воздухе.
      Все дышали через смоченные водой бинты. Видно, снаружи горел все, что еще могло гореть. После всего того, что было. Жарко, как в печке. Налеты и артобстрел кончились разом, и мы поползни отыскивать раненых, от дома к дому, от укрытия к укрытию.
      Сыночек мой любимый! Если бы ты только знал, как ужасно чувствовать, то ты уже ничем не можешь помочь человеку. У одного оторваны обе ноги, и он уже истек кровью, но еще жив.
      Другого ранило в живот, и он собрал свои внутренности с земли и держит их обеими руками. У третьего тяжкое ранение в голову, такое неизлечимо тяжкое. Когда такие умирают у тебя на руках, ты едва не теряешь сознание от жалости. И от того, что ничем на всем белом свете им уже нельзя помочь.
      Ночью, когда бой немного стих, на КП неожиданно появился генерал. Нас разбудил своим докладом комбат. Генерал обнял его, вручил ему и еще двум бойцам медали "За отвагу". Потом спросил, где медсестра, которая вытащила с поля боя пятьдесят раненых. Комбат позвал Олю. "Спасибо, дочка, - сказал генерал и поцеловал Олю. _ Ты вернула нам сегодня полроты бойцов. За твой подвиг властью мне данною награждаю тебя медалью "За отвагу". Тут Оля вся побледнела и стала падать. Генерал подхватил ее на руки, спросил: "Что с ней?" Комбат сказал, что не знает. Тогда я набралась храбрости и сказала, что медсестру Ольгу Кальченко ранило в правый бок, и когда я ее перевязала, она продолжала выносить раненых из-под огня. Генерал долго молчал, глядел на Олю, которую уложили на комбатовскую койку.
      Наконец сказал: "Она же сама и трех пудов не весит, а спасает, тащит на себе таких здоровенных мужиков, как мы. Легкая мишень для немца, открытая мишень. Отставить медаль "За отвагу". Награждаю тебя, медсестра Ольга Кальченко, орденом "Красной звезды". Тут адъютант что-то зашептал генералу. "Ну и что же, что нет орденов? Я ей свой вручу". Снял со своей груди орден и прикрепил его на Олину гимнастерку. А когда уходил, приказал: "Отправьте медсестру в госпиталь".
      Когда я попала в медсанбат, разыскала Олю. Лежим рядом.
      И у нее и у меня ранения легкие. На мой вопрос, какая самая важная армейская профессия, Оля отвечает - окопная медсестра.
      Потом смеется, говорит, что снайпером быть, наверное, тоже неплохо. Мечтаем быстрее выбраться из медсанбата и вернуться в свой полк.
      _Письмо третье 16 октября 1942 года. Мамаев курган.
      Витюшенька, мальчик мой ненаглядный! Я назвала тебя Виктором. В переводе с греческого это означает "Победа". Так хотел твой отец. Он верил в нашу победу, думал, что она совсем рядом. Я тоже верю в нее. Но сколько крови еще прольется, сколько жизней уйдет, прежде чем она свершится.
      Сегодня я родилась заново. Мой новый крестный отец - наш комбат Иван Петрович Варенцов. Сейчас вечер. Сидим в штабной землянке, ужинаем. Комбат, начштаба, еще несколько человек пьют свои фронтовые сто грамм, Оля и я заваренный до черноты чай.
      С утра до полудня шел непрерывный бой. Немцы трижды шли в атаку и трижды откатывались назад. Ровный пологий склон хорошо просматривался и хорошо простреливался и нами ими. В третий раз наши ринулись в контратаку. Схватились в рукопашную. Немцы дрогнули, бросились наутек. Наши преследовали их какое-то время, потом залегли под пулеметным огнем, ползком вернулись назад. Огонь прекратился, и мы с Олей и с нами несколько бойцов покрепче, отправились за ранеными. Пошел мелкий дождь. От черных, тяжелых туч стало сумрачно. Мы быстро вынесли ближних к нашим окопам бойцов, почти все они были легко задеты. Некоторые после перевязок уползли сами. Намучилась я только с одним бородачом. Киселев, сибиряк. Ранение у него было в горло, видимо, задело позвоночник. Он хрипел, на губах пена. Каждое движение доставляло ему адскую боль. Я сделала ему перевязку, но разве она могла ему помочь? До наших окопов было больше двухсот метров, а все бойцы, которые были с нами, уползли с ранеными. Я гладила Киселева по руке, умоляла его потерпеть немножко, говорила что вот-вот подоспеют наши и мы осторожно перенесем его в медсанбат. Он сдерживался пока мог, но боль была такая сильная, что он со стона сбился на крик.
      Ударили из разных точек сразу два немецких тяжелых пулемета.
      Но пули шли заметно выше. то ли пулеметчики не видели нас со своих позиций, то ли не учли, что мы находимся в небольшой ложбине. Наконец подоспели два бойца, втянули Киселева на плащ-палатку, дотащили его рывками к нашим окопам. Я помогала легонько толкать его сзади, просил быть с раненым предельно осторожным. Киселев потерял сознание, смолк. Метрах в двадцати от наших окопов я повернула назад. Я знала, что чуть дальше того места, где я нашла Киселева, лежал еще один наш боец.
      Долго не могла его найти. Сумрачно было. Да и он лежал между двух мертвых немцев. Ранение было тяжелое, грудь пробита навылет. Боец молодой, из нового пополнения, я его не знала.
      Вел он себя молодцом. Даже попытался пошутить, что мои глаза действуют на него лучше всякого лекарства и он готов хоть сейчас снова в бой. Я минут пятнадцать провозилась, делая ему перевязку. Устала и решила передохнуть, прежде чем тащить его к нашим. Он был невысокого росточка и, видимо, очень легкий.
      Облокотившись на одного из мертвых фрицев, я посмотрела в сторону немецких позиций и обмерла.
      Метрах в трехстах от нас я увидела немцев в черных мундирах. Они шли, растянувшись плотной шеренгой вдоль всего склона с автоматами наперевес, шли молча, в ногу, без единого выстрела. За первой шеренгой я увидела вторую, и третью, и четвертую.
      - Ты что там, сестричка, увидела такого интересного, что и глаз оторвать не можешь? - забеспокоился раненый, хотя и пытался скрыть тревогу веселым тоном.
      - Ничего, миленький, - успокаивала я его. А сама понимала, что это конец. Я уже различала знаки на погонах, выражения лиц. У многих во рту были сигареты. Глаза, меня поразили их глаза. И тут я поняла, что они все были пьяные. Я поняла, что пьяные эсэсовцы шли в психическую атаку.
      Наши тоже не стреляли, видимо, подпускали поближе. Можно было бы два раза добежать до наших. Но какая же сестра милосердия бросит раненого на поле боя? Я обняла его за голову, и все гладила его стриженый затылок, и говорила какие-то слова.
      В эти мгновения мне было бесконечно жаль и его, и себя, и вех людей, которые гибли в огне этой проклятой войны. И еще я думала о тебе, мой безумно любимый малыш, и о том, что, отдавая свою жизнь, я спасаю свою. И тут я услышала над самым своим ухом крик комбата: "В машину, мать твою так!" Я не слышала, как комбат подлетел ко мне на своем джипе, ветер дул в нашу сторону. Я вскочила на ноги, схватила раненого, он застонал.
      Варенцов подковылял ко мне, у него еще не зажила нога, ранен он был при переправе через Волгу. Когда комбат развернул машину, до немцев оставалось пятьдесят метров. Теперь и раненый увидел эсэсовцев. лицо его посерело, он обеими руками сжал мой локоть. Казалось, мы ехали д наших окопов целый час. Перемахнули через них - и началось...
      Так что мой крестный отец - Иван Петрович Варенцов. Земное тебе спасибо, комбат. Не от меня, от моего сына.
      _Письмо четвертое 16 октября 1942 года. Мамаев курган.
      Идут непрерывные бои. Четыре-пять атак и столько же контратак каждый день. Но особенно тяжко, как мы слышали, сейчас на Тракторном. Много-много раненых.
      Гибнут прекрасные ребята. Вчера прямым попаданием бомбы убило командира взвода противотанковых ружей Тимофея Шалого.
      Вот у кого были стальные нервы! При любом налете или обстреле он командовал своим бойцам: "В ровики, дети мои, в ровики!" Его так и звали Вровики. А сам забирался в воронку поглубже и оттуда наблюдал. И на этот раз в воронке был. Убит вопреки твердому армейскому поверию. Он был председателем колхоза на Алтае. остались вдова и семеро сирот. А он был представлен к званию Героя, в последних боях собственноручно подбил четырнадцать немецких танков.
      Вчера был смертельно ранен и Костя-морячок, балагур и заводила, вожак комсомольцев полка. Во время одной из контратак упал командир штабной роты. Тогда роту поднял и повел за собой Костя-морячок. Довел до немецкой траншеи и там напоролся на фашистский нож. Пока я тащила его до наших позиций, он посмеивался, показывал на левый бок, говорил: "Эх, коротка кольчужка. Ты, сестричка, фильм "Александр Невский" видела?
      Вот и меня предала кольчужка". Уже когда санитары положили его на носилки, он потребовал свою гитару и начал петь любимую "Темную ночь". Уронил гитару, не допел песню. Сегодня на рассвете был убит командир взвода разведки Леонид Громада.
      Пять дней подряд ходил впустую со своими хлопцами за "языком". Сегодня притащил, да какого! Штабного офицера! Сдал пленного комбату, а сам стоял с хлопцами в окопе перед входом в землянку, рассказывал окружившим его друзьям, как они брали немца. Вдруг стал оседать на землю. Никто не успел понять, в чем дело, никто не слышал, как летела та проклятая пуля. Гимнастерка под сердцем потемнела от крови. Я бросилась к нему, но он прошептал: "Не трать бинт, родная. Это мои девять граммов ко мне пришли. Уж я-то знаю... А здорово мы этого немчуру сцапали, ей Богу, здорово!" Это были последние слова Лени Громады, которого бойцы ласково звали за глаза "Академик". Он до войны в Харьковском университете на четвертом курсе учился.
      Мы с Олей были в штабной землянке, когда допрашивали последнего лёниного языка. Грузный немец, злой и глупый. То он кричал, что его отобьет у нас полк "СС". Такая он, мол, важная цаца. То вдруг бросался на колени, протягивая портсигар, перстень, часы, умолял сохранить ему жизнь. Зазвонил телефон. "Языка" срочно требовали наверх, к самому Чуйкову.
      "Сейчас отправляем, - ответил Иван Петрович. - Сию минуту".
      Уже когда немец был у двери, комбат спросил: - Значит, вы считаете, господин майор, что жизнь отдельного индивидуума - ваша ли, моя ли превыше всего на этом свете?
      Немец остановился, вскинул голову.
      - Да, я именно так считаю, господин старший лейтенант.
      Для меня моя жизнь дороже всего на свете, и если меня не будет, то не будет и ничего.
      Тут Оля подошла к немцу, в упор бросила: - Врешь, гансик! Есть такое, что превыше любой человеческой жизни. Родина превыше всего. Меня не станет, а она будет всегда. Э-э, да где тебе это понять.
      Немец недоуменно моргал рыжими ресницами, спрашивал переводчика, о чем говорит эта "милая русская девушка".
      - Не понимаешь, и не поймешь никогда, - продолжала Оля.
      - Потому мы и погоним вас скоро прочь с нашей земли. И добьем, добьем в самом Берлине! Так и переведи ему, Сема.
      Как мать, завещаю я тебе, мой любимый сын: на всю жизнь первой и святой заповедью пусть будут для тебя слова моей лучшей фронтовой подруги, в которых она выразила мысли всех нас - "Родина превыше всего".
      Оля - на редкость цельный человек. Я люблю в ней многие качества. Главное - завидное упорство в достижении цели. Она уже несколько раз выходила на ночную охоту со снайперской винтовкой. На ее счету тридцать два сраженных фрица. Я не удержалась, последовала ее примеру. Правда, мои успехи куда скромнее. Но могу сказать: за твоего отца рассчиталась я с лихвой. Буду бить их и впредь, как бешеных псов, за слезы и горе людей наших...
      В короткие передышки между боями повадился навещать Олю один лейтенант. Придет с трофейным шнапсом и шоколадом, начинает комплименты говорить, предлагать руку и сердце. Оля сначала отшучивалась, потом всерьез рассердилась. А в последний раз, когда он попытался дать волю рукам, достал пистолет и спокойненько так сказала: "Еще хоть раз дотронешься пристрелю". Лейтенанта как ветром сдуло. И шнапс и шоколад забыл.
      Когда он ушел, Оля сказала: "Замараться пара пустяков. Как я на другого мужика посмотреть могу? Я в своем Степане души не чаю. Воюет где-то. Сердцем чую, что встретимся. Вовсе не потому, то в глаза больно взглянуть будет. Любая грязь моему нутру противна".
      Завещаю тебе, мальчик мой ненаглядный, вторую святую заповедь - будь чист перед людьми и перед собой и в мыслях и в делах своих. И помни, что самая горькая правда лучше самой сладко кривды.
      _Письмо пятое 23 ноября 1942 года. Сталинград.
      Идут бои. Много раненых, много убитых. Гибнут молоденькие ребята, совсем мальчики. Им бы жить да жить. Ведь они и не видели-то толком ничего и не знали - ни девичьей любви, ни отцовства. Детство, школа, фронт. Тащу их под пулями в медсанвзвод, истекающих кровью, безмерно страдающих, умирающих на моих руках. А сама вижу тебя, тебя, мой сынок. безусый, юный, необстрелянный, ты попадаешь в самый кромешный ад, в самый страшный бой. Враги целят тебе в самое сердце. Я прикрываю тебя собою, как я готова прикрыть любого из наших бойцов...
      В короткие передышки мы мечтаем о будущем. Мы знаем и верим в то, что эта война последняя и ради одного этого стоит умереть. Когда мы говорим об этом в наших землянках или в окопах, где смерть гуляет в двух шагах, нам, конечно же, не хочется умирать. И тем, у кого есть дети, и холостякам. никому не хочется. Но каждый знает, что бескровных побед не бывает. И мы платим за нашу грядущую победу самую дорогую цену.
      Каждый надеется остаться в живых, но не за счет другого. Конечно, мой мальчик, на фронте всякое бывает. Видела я и трусов, видела и расстрелы дезертиров. И, знаешь, ничего кроме презрения и брезгливости не было в душе моей. Подумала однажды, что вот я, баба, умею подавить в себе страх, умею приказать себе пересилить страх, я могу, а мужик не может? Грош такому цена, а по чести говоря - и гроша много.
      Да, каждый мечтает дожить до победы. Но никто не знает своей судьбы. Все окопники на фронте ищут свою запись в книге судеб, ищут своего бога. Только что справа и слева от тебя, в одном коротеньком метре, погибли ребята, с кем ты делила дымное тепло землянки, глоток кипятка, бинт. У тебя тлеет шинель, ее полы и рукава пробиты осколками, а на тебе - ни царапины. Все говорят: "Повезло!" Конечно, повезло. Хотя частенько я вспоминаю лермонтовского "Фаталиста"...
      Сегодня фриц совсем не тот, что три, четыре месяца назад. Сбили мы ему спесь. Показали, как говорят ребята, кузькину мать. Воюет так же зло, но уже и сдается в плен. И жалуется на вши, на морозы, Хотя настоящих наших морозов еще как следует и не нюхал.
      Сегодня день рождения Оли. Утром политрук Фадеич подарил ей букет цветов. Нарисовал карандашом на листе армейской газеты гвоздики и ромашки. Вечером ребята собираются устроить концерт с гитарой и трофейным аккордеоном.
      Опять атака. Вместе со всеми идем в окопы. Письмо допишу потом...
      _Из письма комбата Ивана Петровича Варенцова "Черные дни прорыва из окружения, черные дни отступления. Нас оставалось пятеро, кто перенес все это, выстрадал все это. Вера Картенева была, пожалуй, самой сильной и самой стойкой из всех нас.
      Какие качества отличали эту русскую женщину, нашего товарища, нашу верную боевую подругу, сестру Веру?
      Верность и скромность. Верность идеалам, за которые она так геройски сражалась и за торжество которых отдала свою жизнь. Скромность ее граничила с самоотречением. Она присуща лишь людям, которые отдают себя без остатка ради счастья других. Для нас она была больше, чем младшая сестра, больше, чем боевой товарищ и друг. Для нас она была олицетворением всего светлого в наших женщинах. О таких поэты слагают песни. О таких писал свои бессмертные строки Некрасов. на них стояла и стоит Россия.
      И выстоит! Когда ее сын в победном далеке вспомнит о своей матери, пусть увидит он не только ее прекрасный облик, а столь же прекрасную Родину-Мать, надевшую фронтовую шинель и спасшую будущее всего человечества от насилия и позора.
      И пусть он будет их достоин...
      ... Виктор спрятал письма. Вновь подошел к окну. Подумать только, он теперь старше мамы. Когда она погибла, ей было всего 23 года. И папа, он тоже был убит, не дожив до тридцати. Они ушли такими молодыми, чтобы жили мы, чтобы жизнь вообще продолжалась...
      Под утро ему приснилась мама. Она выглядела совсем как девочка. Только была совсем седая. Он стоял перед ней на коленях и молчал. Слова, он боялся своими неуклюжими словами обидеть ее, спугнуть, потерять в этом прекрасном сне. Его любовь она прочитает в его глазах, это ведь так просто, они полны ею.
      Мама гладила Виктора по голове маленькой ладонью. Как чудесно, как радостно было ему от того, что ее пальцы касались его волос, тоже уже подернутых сединой. "Мальчик мой родной, - ласково говорила она, - я знаю, как тебе временами тяжело. В тебя тоже стреляют. Ведь ты тоже в бою, в бою за жизнь. Я горжусь тобой, сыночек мой ненаглядный...".
      Глава девятая АУДИЕНЦИЯ
      Аудиенция близилась к концу. Неру уже несколько раз, как бы невзначай, бросал взгляды на часы.
      Бенедиктов снова мысленно проверил, все ли запланированные вопросы он обговорил.
      - Господин премьер-министр, - заговорил он. - Еще один, на первый взгляд, казалось бы, пустяк. Но, насколько я понимаю, в деле укрепления или, наоборот, ослабления индийско-советской дружбы - пустяков нет, не так ли?
      Неру, внимательно слушавший его, едва заметно кивнул.
      - Так вот, поскольку в этом деле пустяков нет, считаю своим долгом, господин президент, просить вашей помощи в обуздании газеты "Хир энд дер". На ее полосах в последнее время поселился бешеный дух антисоветизма. Только за этот месяц "Хир энд дер" поместила об СССР четыре статьи - одна другой хлеще; клевета, вымысел, ложь. Венчает это сегодняшняя заметка. Вот, не угодно ли посмотреть, господин премьер? - И с этими словами Бенедиктов протянул через стол еще пахнувший типографской краской номер "Хир энд дер".
      Взгляд Неру сразу упал на отчеркнутый синим карандашом двухколонник под заголовком "Советский посол насаждает рабский труд в Бхилаи". Премьер стал внимательно читать, - как если бы он уже не прочитал эту заметку за час до встречи с Бенедиктовым: "...Нам сообщили из заслуживающих доверия источников, что советский посол в Индии г-н Иван Бенедиктов недавно вновь побывал в Бхилаи, где провел секретное совещание с руководством строительства. На совещании стоял вопрос о максимальном сокращении стоимости работ при завершении первой очереди завода. Рекомендации посла Советов были конкретными и впечатляющими: привлечь на работы женщин и детей, снизив таким образом расходы вдвое.
      Г-н Бенедиктов, получивший определенный опыт по части рабского труда в известный и достаточно сложный период истории Советов, волен предлагать рекомендации в пределах одной шестой части земли. Что же касается Индии, то мы сами сумеем наметить пути наименее безболезненного развития нашей промышленности. Сами - без людоедских подсказок полномочного представителя державы, назойливо рекламирующей себя самой высокогуманной на этой планете..." Неру молча возвратил газету Бенедиктову. быстро записал что-то у себя на календаре. Извинившись, вышел в маленькую соседнюю комнату, снял телефонную трубку, набрал номер. Сказав что-то на хинди, он секунду-другую слушал ответ. Видимо, кто-то возражал. Премьер резко и громко повторил то, что он уже только что сказал. Повторил еще раз. Бросил трубку, пробормотал: "Раттак распустился вконец. Ну ничего..." И, вернувшись в кабинет, после краткой паузы, уже улыбаясь, обратился к Бенедиктову: - Не стоит обращать внимание на клевету мелкого пакостника. Кто его всерьез принимает?
      "Да вся оппозиция, - хмуро подумал Бенедиктов. - Она-то уж постарается раздуть из клеветы мелкого пакостника очередной крупный антисоветский скандал".
      "Русские, - думал Неру, - едва ли не самая любопытная нация на земле. Из пепла до могущества - за полвека. Взять хотя бы этого Бенедиктова. Ничего особенного вроде бы - человек как человек. Из крестьян "пролетарского происхождения".
      Однако иным сиятельным вельможам я не посоветовал бы вступать с ним в состязание ни по уму, ни по хитрости, ни по хватке. Я Кембриджский университет кончил. Он, насколько помнится, ничего, кроме какого-то сельскохозяйственного колледжа. Впрочем, это характерно для его поколения. Эрудитом я бы его не назвал - во всяком случае, Софокла от Эврипида он едва ли отличит. Но дипломат-практик он - отличный. Вот только своей ортодоксальностью - и в речи, и в поведении - может вызвать раздражение..." "Иногда мне кажется, он считает меня законченным вахлаком, - думал Бенедиктов о Неру. - Правда, бывало, что в кругу своих министров он пел мне и дифирамбы. Бывало... Когда он искренен, этот не по годам энергичный старец? Недруги величают его многоопытным хитрецом. Да, со многими политиками сталкивала меня жизнь. Этот, пожалуй, самый выдающийся".
      Неру вышел из-за стола и, проводив Бенедиктова до двери, обнял его одной рукой за плечо, заглянул ему в глаза. Вдруг нахмурился, - что-то вспомнил, всплеснул руками, хлопнул себя слегка ладонью по лбу и, восклицая: "Ай-ай! Забыл! Забыл, старая развалина. Вот уж воистину стар становлюсь", - подвел Бенедиктова к невысокому круглому столику, стоявшему у окна, усадил на диванчик, сел рядом.
      - Дорогой мой Иван Александрович, - начал он, смешно выговаривая эти трудные для него русские имена. - Хочу от души поздравить вас с шестидесятилетием. не буду говорить панегирики, не люблю я их, да и не нужны они нам с вами. Пусть-ка другие потрудятся, да сделают хоть полстолько на благо наших стран. Вам я хочу пожелать лишь одного здоровья. И вот вам от меня и от моей семьи небольшой презент! - он встал, открыл стенной шкаф, достал оттуда приготовленный накануне жезл из слоновой кости и черного дерева.
      - Такие жезлы, - полуторжественно, полуинтимно продолжал Неру, дарили древние владыки Индии воинам. особо отличившимся в битвах за родину. Я дарю его вам, друг мой, в знак большой дружбы между нашими странами. Вы многое делаете для ее укрепления. А это ведь тоже ответственный участок битвы за новую Индию!..
      Сидя в машине, Бенедиктов с удовольствием расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, ослабил галстук, вздохнул и закрыл глаза. Он в который раз думал о том, какая сложная Индия страна и как тяжело здесь работать. Хотя и любопытно.
      Он хорошо помнил разговор в Москве перед его назначением сюда, в Индию. тогда ему прямо сказали, что выбор пал на него в силу целого ряда причин, а именно: во-первых, в Индии посол нужен сильный, многоопытный, талантливый организатор, - именно такой, как он, Иван Бенедиктов, ибо всемерное укрепление дружбы и сотрудничества с новой Индией - одна из кардинальных проблем нашей внешней политики; и, во-вторых, он, Иван Бенедиктов, во время своих двух предыдущих поездок в эту страну сумел установить добрые, более того, дружественные отношения с премьером Индии и с целым рядом ее руководителей, министров, парламентариев, общественных деятелей.
      Да и что он мог, в конце-концов, возразить против этого предложения? Он был - пока, слава богу - здоров, полон сил.
      Нежелание жены отрываться от московских радостей? Тоже мне причина! Учеба детей в университете? Но ведь все равно рано или поздно дети улетают из отцовского гнезда. Нет, причин для отказа у него не было.
      Приехав в посольство, Бенедиктов прошел в свою резиденцию. Принял прохладный душ. Выпил стаканчик разбавленного ледяной содовой красного кьянти. переоделся в легкий светлый чесучевый костюм.
      Прошелся несколько раз из конца в конец гостиной, делая глубокий вдох и отводя руки на высоте плеч, насколько мог, назад за спину. остановился перед зеркалом, пригладил еще густые волосы и сам себе заговорщически лукаво подмигнул: "Ну что, Бенедиктов, вот тебе и шестьдесят стукнуло!.. Интересно, сколько человеку остается жить, когда ему стукнет шестьдесят?
      И когда врачи, да и он сам, считают, что он находится в относительно добром здравии? Тридцать? Сорок? Пятьдесят лет?
      Взять, например, Толстого, Вольтера, Бернарда Шоу... Черчилль смолил непрерывно сигары, глушил коньяк - по бутылке в день.
      И, говорят, предпочитал наш, армянский... - Бенедиктов усмехнулся, представив себе Черчилля, с которым он встречался, с сигарой и рюмкой коньяка. - И ничего - наверно, до ста бы дотянул, если бы не бурно прожитая молодость..." Напевая вполголоса "Сердце красавицы...", Иван Александрович не спеша направился на второй этаж в свой кабинет. В приемной его уже ждал помощник. Пройдя в кабинет, Бенедиктов сел в кресло, спросил: - Ну-с, друг мой, что сегодня новенького из Москвы? Присаживайтесь, что же вы стоите?
      Зная, что обращение "друг мой" неизменно означало доброе расположение духа "самого", сухопарый, подтянутый помощник улыбнулся, протянул папку с бумагами. Но продолжал стоять.
      Телеграмм было две. В обеих его поздравляли с шестидесятилетием, с орденом, желали здоровья, счастья.
      Оставшись один, Бенедиктов повернулся в кресле к окну, задумался. Высоко в небе, широко распластав крылья, парил орел. Он делал большие круги, становясь все меньше и меньше, пока, наконец, не растаял в слепящем просторе. Никто не видел, как умирают орлы. Бенедиктов вспомнил: где-то он читал, что орел, почувствовав приближение смерти, взмывает ввысь и, сложив крылья, падает вниз, разбиваясь о скалы. Красивая, гордая жизнь у этой птицы. И горькая смерть...
      К семи часам вечера в гостиной Бенедиктова собирается человек пятнадцать. Появляется и сам хозяин* Он в сером легком костюме, сияющий, радостный. Вместе с ним входят экономический советник Сергеев, инженер Голдин и Кирилл.
      - Извините за опоздание, друзья, - говорит посол. - Дела!.. Прошу к столу! Асенька, - он отыскивает глазами жену военного атташе Кочеткову, хохотушку и модницу. - Не откажитесь быть хозяйкой нашего застолья!..
      За столом некоторое время все молчат. Никто не решается взять на себя инициативу произнести тост.
      "Боятся, как бы их в подхалимаже не обвинили", - недовольно думает Бенедиктов. Он встает, поднимает бокал с шампанским.
      - Спасибо вам за то, что вы пришли разделить со мной мою радость, говорит он. - Да, да, я не оговорился - радость, мое шестидесятилетие. Ведь многие из вас как думают? Бенедиктов - старик. Скоро на пенсию пора"... И правда, по годам я старше многих, сидящих за этим столом. Но я убежден, что человеку столько лет, на сколько он себя чувствует. Итак, за энергию и молодость в работе! Во всем: в жизни, в труде, в любви, - за молодость!
      - Ивану Александровичу - ура! - негромко восклицает Раздеев и бежит чокаться с послом. Второй тост произнес Кирилл.
      Он встал среди общего разговора, почти никому тут не известный человек, постучал вилкой о рюмку.
      - Я не мастак тосты говорить. Но два слова скажу. Скажу!
      Да, извините, товарищи. Кто я, к примеру, такой? Рабочий с Бхилаи. Монтажник. Вот и все. А с Иваном Александровичем мы лет сорок знаемся. Если я что не так, ты, Иван, скажи. Добро?.. Я не за посла Бенедиктова, я за рабочего человека Бенедиктова хочу выпить. Иван всю жизнь свою тружеников был. Великим. И когда простым сельхозрабочим был. И когда директором совхоза - а я тот совхоз строил. И когда послом. За тебя, Иван, сын Александра, рабочий на земле человек!
      Кирилл выпил рюмку водки до дна, осторожно поставил ее на стол, подошел к Бенедиктову. Они крепко обнялись, расцеловались по-русски, трижды...
      Танцы? были и танцы. И Бенедиктов так самозабвенно кружился в вальсе с Асенькой Кочетковой, что у многих молодых мелькала ревнивая мысль: "И откуда что берется? Ведь в седьмой десяток вступил"...
      Глава десятая НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО БЕАТРИСЫ, НАПИСАННОЕ ЗА МЕСЯЦ ДО ПРИЕЗДА РАДЖАНА В НЬЮ-ЙОРК
      Раджи, милый, любимый, несравненный!
      Пишу тебе эти слова и понимаю - какие они безликие, стертые, затасканные. Не потому ли зачастую любящие говорят на языке, понятном лишь двоим? Но для разговора на таком языке нужно, чтобы ты был рядом. Ведь это язык устный, на бумагу он не ложится - получается абракадабра. Я сижу на террасе летнего дома, что в сорока пяти милях от "Большого яблока", на берегу океана. Три часа дня, идет мелкий, теплый дождь.
      Грустно. Кажется, из белесых нитей небо без устали ткет саван для надежд и мечтаний. Хочется закрыть глаза и плакать и не думать ни о чем. Но я не могу не думать. О тебе, о себе, о нас. Думать не конкретно о каких-то поступках в будущем, делах, а просто так: на свете есть ты, и я люблю тебя, и между нами - вечность. И я плачу, но слезы легкие, не горькие, без обиды на судьбу или кого-то. Нет, они льются, а я улыбаюсь, не вытирая их, я знаю - скоро, совсем скоро рядом будешь ты.
      так рядом, что я смогу протянуть руку и дотронуться до тебя и утром, и вечером, и ночью.
      Дотронуться! Сказали бы мне о подобных мечтах год назад!
      Я, наверно, потеряла бы сознание от смеха. Да, все меняется, и быстро. Теперь мне не до смеха. Ожидание выматывает сильнее самого рабского труда.
      Постепенно привыкаю к газете. Славные ребята здесь трудятся. Всякие попадаются, конечно, но в основном это порядочные парни. Помнишь Тэдди Ласта по прозвищу "О'кей"? Он процветает. Почему? Ответ даст его новое прозвище, которое теперь пристало к нему намертво: "Флюгер". Когда он трезв, он со мной в высшей степени почтителен. Когда же хлебнет слегка "горячительного", пытается волочиться, изобретает комплименты, приглашает в гости. О Боже! Над ним смеяться - и то скучно.
      Искупалась - и продолжаю тебе писать. Дождь кончился.
      Солнышко, воздух прозрачен и пахнет морем. Настроение радостное, под стать природе. Скользят по воде белые свежеумытые яхты. Их паруса уносят меня в даль, по годам-волнам, в детство.
      Вот я совсем кроха, мне пять лет. Дом в имении моего прадеда казался огромным и таинственным. Иногда я пряталась в одной из многочисленных темных комнат и с замиранием сердца слушала, как мама зовет меня обедать. Голос ее ближе, ближе, сердце стучит так, словно маленький молоточек бьет меня в грудь. Но голос слабеет, и я торжествую, я, затаив дыхание, выхожу из убежища, столь надежного и верного, бегу изо всех сил в столовую и сажусь на свое место, нацепляю салфетку и со строгим лицом смотрю в тарелки. Мама появляется на мгновение позже. Всплеснув руками, сокрушается: "Ты где пряталась, проказница?". Я скромно отвечаю: "Мамочка, но я же здесь все время была". Отец, наскоро прочитав молитву, едва заметно улыбается, начинает есть суп.
      Отчего дети так естественно, так горячо, так самозабвенно мечтают: "Я хочу быть птицею!", "Я хочу быть рыбою!", "Я хочу быть собакою!". "А я дерево!", "А я - ветерок!"... Теперь я думаю, в основе этого лежит перемещение душ. Дети помнят свои бывшие жизни лучше, чище, точнее взрослых. Как-то я сказала маме (кажется, маме), что я хочу ослика, живого, настоящего. Через два дня у нас появился чудесный ослик - ласковый, смешной. Он слушался меня беспрекословно. Как я его любила! Как расчесывала его гриву, чистила щеточкой бока вместе с грумом! как мечтала сама быть осликом, чтобы никогда-никогда не разлучаться с Майлав. И вот, представляешь, однажды грум хотел его отвести на конюшню, а Майлав заупрямился. И грум, недолго думая, ударил его стеком по морде, да так, что у того из носа брызнула кровь. Что со мной было! Изо всех сил, что были у пятилетнего ребенка, я колотила ухмылявшегося гиганта-грума по животу, я рыдала, кричала, звала родителей на помощь. Меня уложили в постель, когда я немного успокоилась, и я впала в апатию. Именно тогда я впервые не хотела жить. Я открыла страшную тайну - люди могут быть беспощадно жестокими к тем, кто нам дорог, кого мы безумно любим. И от своей жестокости люди получают удовольствие - это я тоже тогда хорошо запомнила. Не от радости других, а от страданий кто-то может счастливо улыбаться, испытывать явное наслаждение. Мне казалось, что наступит конец света. И я ждала его со страхом, но с покорностью. Конец света не наступал, жизнь продолжалась...
      Когда мне было десять лет, в моем сердце вспыхнула первая и, как я тогда была абсолютно уверена, единственная на всю жизнь любовь. А он - им был самый красивый, самый добрый, самый умный на свете мужчина. Он - Роберт Дайлинг. Ощущение того, что я люблю его, пришло как озарение. Я знала его столько, сколько помнила себя. И всегда, до того рокового дня, он был для меня одним из Страны Взрослых, куда вход нам, детям, воспрещен. Да нам и не нужно было, у нас свой мир захватывающий и сложный, мир со своими законами и устоями. И вдруг, это было на Пасху, - я словно проснулась. И увидела, что передо мной прекрасный принц, который мне всего дороже в жизни. Роберт имел дурную привычку - играть в ухаживание за мной, как если бы я была действительно его избранницей. Раньше эти ухаживания были иногда захватывающей дух, иногда забавной, но всегда - игрой. На этот раз игра вдруг показалась мне безобразной. Виною тому был и снисходительный тон Дайлинга, и его не очень ловкое перемаргивание при этом с папой.
      Главное же заключалось в другом. Роберт приехал к нам с очередной своей пассией. Ранее - сколько их было! - я их не замечала. тут же я возненавидела бедную женщину с первого взгляда. Впрочем, почему "бедную"? Я переживала свое горе в гордом одиночестве, ни словом, ни поступком не показав "этим взрослым" всю ужасающую бездну своих переживаний. Мне кажется, и мама, и папа, и Роберт о чем-то догадывались. Больше других Роберт. Он даже пытался, довольно робко и завуалированно, со мной объясниться. Но я едва удостоила его взглядом, полным презрения, и не дослушав невыносимых по своей беспомощности аргументов ("Я тебе как родной отец", "Останемся друзьями"), убежала в свою спальню, где и проплакала весь вечер.
      То что я скажу тебе сейчас, я могла бы и не говорить. Но наверно будет лучше, если ты об этом будешь знать. Спустя семь лет после той Пасхи я стала любовницей Роберта. Правда, на одну единственную ночь. Это было как наваждение, как неизбежная болезнь. Переболев ею, я как бы очнулась от долгого и страшного кошмара. Конечно, я увлекалась какими-то мальчишками-соседями, соучениками, братьями подруг. Даже целовалась не раз. Но Роберт был бог, суровый и нежный. Вне конкуренции.
      Вне критики. Вне сравнений. В ту ночь кончилось семилетнее рабство. И я не знала - к лучшему ли это. Кумир, пока он не повержен, заставляет жить. Потом жить уже надо смочь самому или выдумывать нового кумира. Мою жизнь заполнило серьезное, систематизированное чтение. И помог мне в этом отец. думаю, что он не знал про мою близость с Дайлингом. И слава Богу!
      Никто не знал. И Роберт никогда и никак не напоминал про ту ночь в Сан-Диего.
      Я не думаю, чтобы ты ревновал меня к Роберту. Особенно сейчас. Бедняга Роберт Дайлинг! Он не интересуется, что стало с любовью его жизни Лаурой и с сыном, которого она ему родила. Он даже не знает, в каком столетии он живет. Да и вообще, беспочвенная ревность оскорбляет человека, вернее, двух - того, кто ревнует, и того, кого ревнуют. По-моему, так: или есть любовь - и тогда ревность просто нелепа; или нет любви и тогда ревность смешна. Знаю, знаю заранее все возражения "Ревнует, значит, любит", "Шекспир был не дурак", и все такое. Кстати, ревность Отелло не нелепа и тем более не смешна.
      Она трагична, ибо этот доверчивый взрослый ребенок так легко обманут. Может, сам того неосознанно хотел? Но зачем? Довольно об этом...
      По одной из программ телевидения передается "Петрушка" Стравинского. Какое торжество, какое буйство красок, радости, хаотичного, но разумного движения! Проза, поэзия, музыка, по-моему, составляют первооснову человеческого духа. Да, и другие искусства тоже. Но эти главные. настоящую музыку, к тому же, не надо интерпретировать, "переводить". Она, пожалуй, и есть самое древнее человеческое самовыражение. Наша нью-йоркская "Метрополитен Опера" не такая уж плохая. Есть солисты мирового класса. Хотя до Большого им далеко. Когда я думаю о тебе, я слышу тончайшие и сложнейшие мелодии Моцарта.
      Они появляются откуда-то очень издалека, звучат едва-едва слышно, ширятся, затопляют все и вся вокруг меня, меня самое, каждую клетку во мне. И вдруг смолкают. И почти без паузы громко вступают тамтамы. И снова Моцарт. И опять тамтамы. Я преклоняюсь пред твоим интеллектом, вобравшим в себя - сознательно и независимо от твоей воли и желания - все лучшее, что создала долгими тысячелетиями твоя древняя цивилизация. И я жажду твоей близости...
      Как же тесно в человеке перемешано звериное и разумное.
      Как часто даже очень сильной воли не хватает для победы разума. Я безумно устала от бесконечной борьбы этих двух начал.
      Жажду возможности расслабиться, забыть обо всем. Пусть будет так: "Ты и я - и весь остальной мир". Нам нет до него дела.
      Созданный нами собственный наш мир огромнее всех видимых и невидимых миров. И наполненнее. И, конечно, разумнее и - следовательно - добрее.
      У меня есть шкатулка из старинного серебра, мамин подарок. Я положила в нее девяносто даймов (десятицентовая монета). Это было в тот день, когда я получила от тебя письмо, что через три месяца ты, вероятно, приедешь. Вечером, когда кончается очередной день, я вынимаю из шкатулки очередной дайм. Уже осталось около тридцати, последняя треть. Я не говорила тебе о том, что в нашей семье с даймом связана фамильная легенда-быль. У моей прапрапрабабки было три претендента на руку и сердце. Объявились они на борту шхуны, когда Айлин - так ее звали - плыла из Англии в Новый Свет, намереваясь там попытать свою судьбу. Говорят, она была красавица, но круглая сирота. Она не знала, кому из трех отдать предпочтение, все они были молоды, отважны, хороши собой. И тогда Айлин предложила провести состязание: она подбросит дайм, единственную монету, которая у нее к тому времени оставалась, и тот из троих, кто первый попадет в нее из пистолета, тот и станет ее избранником. Бросили жребий. Выстрелил первый, промахнулся. Выстрелил второй - тоже промах. Выстрелил третий (его звали Ллойд) - на палубу шхуны упала половина дайма, пуля разрезала монету точнехонько пополам. Эту половинку я ношу на цепочке на шее, она передается у нас в роду от женщины к женщине. Мы, Парселы, считаем, что дайм приносит счастье.
      Иногда, ты знаешь, я чувствую, как во мне играет кровь моей прапрапрабабки Айлин. И я тайно горжусь этим.
      А теперь мне вновь хочется купаться. Прощай, любимый, бегу от тебя навстречу внезапно появившимся волнам. Хочу ветра, хочу бури, и свою шхуну, и свой дайм. И чтобы ты был моим Ллойдом. Ведь ты им будешь, я знаю!
      Твоя Беата".
      Глава одиннадцатая ЛЕНИВЫЙ УИКЭНД
      Временами Джерри захватывало ощущение бесконечной, неизлечимой усталости. Чаще всего это случалось в конце дня.
      "Одиночество в сумерки", - так он сам определял подобное состояние. Он вспоминал, что скоро ему уже будет шестьдесят пять; что он в жизни все видел, все испытал; что дочь и жена обеспечены так, как обеспечены в Америке немногие, скорее всего - единицы; и что они переживут его смерть без особого надрыва и, тем более, без какого-либо умственного или физического стресса: поплачут, повздыхают - и успокоятся. Да, в такие минуты он хотел уйти из жизни. Будучи человеком одаренным, разносторонним, глубоким, цепким умом он понимал, что его финансово-промышленная империя, созданная с таким титаническим трудом (теперь он мог трезво и как бы со стороны оценить все, им содеянное), со временем распадется. Не потому, что придется произвести раздел всего имущества между Беатрисой и Рейчел. И не потому даже, что нет наследника, которому можно и следовало бы завещать ключевые позиции в Деле. Джерри не верил в бесконечное продолжение одного рода, одного клана.
      Бог с ней, с бесконечностью. Все когда-нибудь умирает: человек, бизнес, цивилизация, галактика... Противоестественно торопить, подталкивать этот процесс, но в равной степени бесполезно его сдерживать.
      В основе всех этих мыслей был фатализм. Да, Джерри был убежден, что где-то (не имеет особого значения, где именно) существует Книга Судеб, в которой до самого Судного дня и обо всем и обо всех сделаны соответствующие записи. В двадцать пять-тридцать лет он открыто смеялся над судьбой. Он говорил - друзьям, любовницам, всему миру, - что по-настоящему сильный человек сам делает свою судьбу. И если она ему чего-то недодает, лишает его чего-то, нужного ему, то он должен взять это недоданное и нужное силой, хитростью, обманом. Он смеялся над судьбой, и она ему покорялась. О, тогда он хорошо знал, что ему нужно. Он разорял конкурента, делал очередной миллион, удачно играл на бирже (он, впрочем, всегда удачно играл) - это были шаги на пути к счастью. ОН создавал новую книгу это было утверждением всепобеждающей жизненности его интеллекта.
      Неужели человеку нужно прожить долгую жизнь, чтобы понять тщетность и суету бытия? Задаться всерьез вопросом: "Зачем я здесь?". И задуматься о невозможности дать на этот вопрос сколько-нибудь вразумительный ответ? "Истина - в вине", "истина в женщине", "истина в познании" - пустое все это.
      Пустое, как банковский счет банкрота. "Истина - в бытие". Дерево, человек, муравей - все равны перед этой низшей истиной.
      Высшая истина, в чем она? Или ее нет? Она есть, есть! Иначе будь проклято все видимое и невидимое, явное и тайное, ушедшее, и то, чему еще предстоит прийти.
      "Одиночество в сумерки". Неужели это и есть медленное умирание? Исчезает интерес к приобретательству дорогостоящих пустяков (к примеру, машин), к хорошеньким женщинам, к излюбленным сортам вин и крепких напитков. В такие минуты Джерри устраивал себе своеобразную проверку на старость. Он уезжал за границу и "взрывался": покупал яхты и гоночные "феррари", в день менял по нескольку женщин, и пил, пил так жадно, ненасытно, словно каждая новая бутылка была самой последней.
      И всякий раз, почувствовав в себе прежнего Джерри Парсела, он на какое-то время успокаивался. Но это была проверка Парсела-человека. Несравненно тяжелее было устроить проверку Парселу-главе империи. Какие здесь применить мерки, критерии?
      Рост прибылей? Но его капитал к этому времени был настолько велик, имел такой разумный и активный оборот, что на какое-то весьма длительное, хотя и обозримое, будущее рост прибылей обеспечивался: удачными вложениями за границей и дома, высокими банковскими процентными ставками, крупной игрой на бирже. Он по-прежнему активно и изобретательно, изящно и остроумно руководил деятельностью своих компаний. за исключением двух часов, которые неизменно принадлежали работе над рукописями, все свое время он отдавал заседаниям Совета Директоров, инспекционным поездкам на крупнейшие предприятия, встречам с нужными людьми в Капитолии и в штатах, изучению западнонемецкой и японской конъюнктуры, ознакомлению с потенциальными емкостями русского рынка. Но он-то знал, что все это - ровное, пока незаметное для постороннего взгляда, но тем не менее неизбежное затухание могучего импульса энергии, идущего из прошлого и обреченного. На создание нового импульса, нового кардинально, качественно, он способен уже не был. Не имел сил. И он знал это, пожалуй, один он. Да и зачем, во имя и ради чего? Не родившихся внуков? Погрязшего по горло, по самый рот в дерьме человечества? К черту головную боль о счастье грядущих потомков. К черту вселенскую филантропию (хватит уже созданного им Фонда Парсела, да-да, хватит!). Он и пальцем не шевельнет в дерзкой, опасной и - он знает это наверное! - бесполезной попытке изменить хоть одну букву в его строке в Книге Судеб. Он бесконечно, неизлечимо устал.
      Пребывая в таком настроении, Джерри Парсел в сопровождении жены, секретарей и телохранителей летел в одну из авгус- товских пятниц 196... года в Сан-Франциско. Хмурый, молчаливый, он пил "мартини" и смотрел в иллюминатор своего огромного красавца-"боинга". "Пролетаем над Денвером, сэр", - командир корабля нагнулся к Джерри с улыбкой, облокотился на пустое кресло рядом с боссом - Рейчел была в баре. Джерри исподлобья взглянул на высокого, пожилого авиатора, ничего не сказал. Тот подождал минуту и вернулся в свою кабину. "Стареет Джерри. Все мы стареем", - подумал он. "Арчи Бликфилд отлетался, - решил в то же время Джерри. - Пока он не гробанул этот тарантас вместе со всем его содержимым, пора, самая пора списывать его на землю. Пусть на грешной земле покомандует. А то все время в облаках витает. Хотя кто знает, где проще?".
      Парсел и Бликфилд знали друг друга около двадцати лет.
      Во время высадки десанта в Нормандии стропы захлестнули купол парашюта Джерри. В затяжном прыжке Арчи сумел вцепиться мертвой хваткой в Джерри, и они приземлились на одном парашюте. С тех пор они не расставались. "Денвер... Денвер... - Парсел всматривался в скопления зданий, едва различимые с такой высоты. - Ах, да, здесь на двух наших заводах сейчас местные профсоюзы затеяли эту нелепую забастовку. Их национальное руководство выжидает. Прикидывает, сколько из меня можно выдавить за то, чтобы забастовка так и ограничилась Денвером".
      Джерри встал, пошел в кабину пилота. Бликфилд улыбнулся ему своей обычной доброй улыбкой. "Арчи, спасибо, дружище, за подсказку о Денвере. Клянусь святым Яковом, я и впрямь почти забыл об этой забастовке. Столько дел! Сейчас я распоряжусь, чтобы все уладили за уикэнд. Каждый день затяжки стоит десятки и десятки тысяч. Но даже не это главное. Главное - фактор моральный. Хозяин - я, а не профсоюзы. Так будет, пока не погаснет солнце. И еще - ты не обращай внимания на то, что я иногда излишне сух или даже невежлив. Я, ты знаешь, на всю жизнь - "нормандец" и твой должник". Бликфилд хотел что-то возразить, но Парсел обнял его за плечи: "Не надо".
      От Сан-Франциско до Секвойевой рощи кавалькада из трех машин добралась за час. В тени могучих - в пять-семь обхватов - вековых деревьев разместились сотни четыре комфортабельных вилл. На жаргоне трехсот семидесяти пяти членов клуба, которому принадлежала роща, эти виллы называли хижинами. Они группировались в обособленный "кэмпусы" - лагеря по принципу родства, симпатий, связей. В лагере "Лужайка Бэмби" одна из хижин принадлежала Парселу. Ровно в пять часов пополудни Джерри представил собравшимся у него девяти друзьям профессора Збигнева Бжезинского.
      - Господа, стоит ли говорить о том, как велика честь выступить перед виднейшими практиками свободного предпринимательства. Тема моего сообщения - "Большевистские просчеты и их возможное использование", Бжезинский откинулся на спинку кресла и довольно долго собирался с мыслями. - Я понимаю, что сегодняшняя моя аудитория весьма и весьма хорошо подготовлена. Поэтому позволю себе остановиться лишь на самом главном.
      Специалисты русского сектора Колумбийского университета не только скрупулезно фиксируют, но и всесторонне анализируют все отдельные ошибки, промахи, недоделки и недостатки русских. Это первый, низший этап работы. Второй заключается в том, что разрозненные анализы синтезируются, сводятся воедино. И, наконец, высший этап - подготовка практических рекомендаций на основе синтеза ошибок, - лицо Бжезинского собралось в добродушный кукиш. Справедливости ради, сразу оговорюсь - русские довольно яростно сами обнаруживают недостатки у себя. В их прессе публикуются фельетоны и реплики. Есть сатирические издания. Но от обобщений они зачастую сознательно воздерживаются, допуская критику лишь низшего и иногда среднего звена. Критикуют, как они сами выражаются, дворников.
      Бжезинского слушали внимательно. Гости Джерри, соседи по кэмпусу (среди них двое-трое - богаче Парсела), знали, что он не терпит дилетантизма ни в чем. Джерри смотрел на профессора и думал, сможет ли из того со временем получиться крупный политик. Знания, энергия, безупречная биография - все это есть.
      Связи со столпами элиты бизнеса будут. Он малый талантливый, первый свой приезд сюда сумеет развить в непреходящий успех.
      И возраст вполне подходящий - сорок. Да, вроде бы все говорит в пользу Бжезинского. Однако, есть одно "но". Злоба, клокочущая, вырывающаяся наружу злоба к русским - именно она, как это ни парадоксально, не позволит профессору сделать карьеру в сфере практической политики. Политик должен быть мудр. А мудрость исключает злобу, поспешность, необдуманные ходы.
      Она, мудрость, злобу заменяет ненавистью, поспешность - умением выжидать, необдуманные ходы - дьявольской расчетливостью. Пожалуй, можно согласиться с тем, что неистовая злоба Бжезинского помогла ему обратить на себя внимание, выделила из легиона подобных ему ученых, профессоров, аналитиков. не слишком ли много их сейчас расплодилось - советологов, кремленологов, экспертов по России, Восточной Европе?
      Нет, из Бжезинского стоящего политика всеамериканского и, тем более, планетарного масштаба, пожалуй, не получится...
      - На мой взгляд, - говорил Бжезинский, - крупнейшая из всех ошибок большевиков была совершена в день, когда они взяли власть. Объявив о том, что церковь отделяется от государства и что оно, это новое государство, является атеистическим, у мужика отняли Бога. Может быть, создали что-нибудь равноценное взамен тысячелетней веры? Нет, нет и нет. Переделать природу человека? Это оказалось не под силу даже "освободившемуся пролетариату, вооруженному могучим учением современности марксизмом-ленинизмом". Я употребил здесь клише русских - слово в слово. Впрочем, дело не столько в словах, сколько в сути явлений, за ними скрывающихся. Итак, у мужика отняли веру, которая - хорошо ли, плохо ли, веками сдерживала зверя в человеке, лишили его первоосновы морали. В результате убийства веры постепенной эрозии подверглись естественные человеческие идеалы - честность, правдивость, достоинство, бескорыстие, порядочность.
      "Злоба, и на сей раз злоба мутит рассудок почтенного профессора", думал Джерри, хмуро слушая Бжезинского.
      Джерри вспомнил о старинном русском иконостасе, который он, используя свой дипломатический паспорт, вывез в Штаты из Москвы несколько лет назад. По утверждениям экспертов Парсела, иконостас был бесценной исторической реликвией. А ведь Джерри отдал за него сущий пустяк, кажется, что-то около тридцати тысяч долларов. "Пятнадцатый век?!" - удивлялись его гости, рассматривая искусно реставрированные иконы. И Джерри чувствовал, что отношение большинства его знакомых соотечественников к печальным божественным ликам такое, словно они увидели тотемы дикарей.
      В тот свой приезд Парсел на приеме у американского посла долго беседовал с одним из влиятельнейших митрополитов русской православной церкви. "Коммунисты, - тихо говорил монах, полузакрыв глаза, - сумели повести за собой миллионы. Говорят, будто они взяли за основу своей веры библейские заповеди. Не просто говорят - злобно хулят, обвиняют. за что же обвинять? За "плагиат" добра, любви, братства? Да благословит Господь на все времена подобное заимствование!".
      В соборе Святого Воскресения в Сокольниках Джерри посетил воскресную службу. Он любил и сладкий церковный запах, и возвышенное звучание хора, и ушедшие в молитву, отрешенные от всего земного глаза прихожан. Находясь в очередной раз в Москве, Парсел посещал две-три действующие церкви (каждый раз новые) и обязательно - Елоховский собор. "Как много народа, всякий раз отмечал он. - Так самозабвенно, с такой детски безоглядной верой, как в России, не молятся нигде в мире! И молодежь есть. Мы кричим, что русские притесняют верующих. Меж тем, у них ни в одной анкете нет пункта "Вероисповедание". А у нас практически всегда при приеме на работу нужно ответить на такой пункт письменно. И на моих заводах - тоже. Увы, как у всех, так и у меня. И увольнение здесь с работы за то, что кто-то ходит в церковь - неумная ложь. Я и самого патриарха об этом спрашивал, и низших священнослужителей, и верующих сотни. Может, и было когда-нибудь на заре революции. Но не сейчас. Нет, не сейчас".
      Бжезинский продолжал говорить увлеченно, артистично; сопровождал свою речь эффектными жестами, перемежал хорошо отрепетированными паузами. Джерри, казалось, мирно дремал.
      Однако в душе его медленно нарастало чувство досады. Оно ширилось, ширилось, грозило перейти в раздражение - желчное, открытое.
      "Фигляр, - едва сдерживая себя от гневных реплик, думал Джерри. Болтун, самовлюбленный и самонадеянный. Он же ведь ни разу в России сам не был, с живыми русскими, кроме перебежчиков, не обмолвился ни словом. А какой апломб, гонор какой! Сколько же всяческой дряни намешала природа в одном человеке. И для нас это не просто человек. Это один из лучших наших советологов! Во всяком случае, в усердии и способностях ему никак не откажешь. А в итоге что же получается? Злоба его ведет к искажению истины, к непониманию, к невежеству. А ведь он и ему подобные лезут и попадают! - в советники администрации, белого Дома по проблемам Советского Союза. Рекомендации готовят - по культурным, военным, политическим, экологическим аспектам наших отношений. Создаются - на основе таких вот "рекомендаций" тактические, стратегические планы. Страшнокогда судьбы сверхждержавы покоятся на злобе и глубоком невежестве, тщательно прикрываемом тогой архиакадемической учености. Разумеется, я, Джерри Парсел, ненавижу Советы в тысячу раз больше, чем сей нищий университетский выскочка. Но я сохраняю при этом холодную голову и способность к объективному анализу. Без этого в сегодняшней 2битве миров" ошибки, просчеты и, наконец, скорое поражение обеспечены в абсолютной степени"...
      Видя, как слушатели кивают головой, соглашаясь с его мыслями, Бжезинский улыбался. "Цели у нас разные, господа, думал он при этом. - Вы хотите максимально использовать мои мозги. И чтобы это стоило вам подешевле. Я хочу с вашей помощью обрести такое социальное положение, которое отвечало бы моему таланту". С детства Бжезинский был ярым антисемитом. И тщательно это скрывал. Однажды он сделал такую запись в своем дневнике: "Будь на то моя воля, я дал бы нацистам возможность пройтись по всей планете огнем и мечом и искоренить еврейство тотально". Прочитавшая эту запись случайно мама будущего профессора пришла в восторг: "Ты шляхтич самых голубых кровей, Збигнев". Зная, что среди десяти присутствующих толстосумов четверо - евреи, он улыбался им особенно умильно, думал: "Жиды пархатые! Тряхните неправедно набитой мошной. Помогите успешно провести кампанию по моим выборам в Конгресс. Какой вам от этого профит? Матерь божья Ченстоховска простит вам два-три самых гнусных ваших греха. Я попрошу ее об этом лично". Один из четырех, нью-йоркский банкир Менахим Гольдберг с открытой неприязнью наблюдал за Бжезинским. Он, конечно же, ничего не знал о тайных взглядах профессора по еврейскому вопросу. Но чисто интуитивно этот "шановний пан" с негромким голосом и манерами утонченного аристократа все больше и больше раздражал Гольдберга. "Скользкая дрянь, типичный университетский выскочка с амбициями Маркузе и потенцией Герострата, - размышлял он. - Скажите на милость, чем, чем он вызывает такую неодолимую неприязнь?". В это время Бжезинский в очередной раз улыбнулся - теперь Менахиму Гольдбергу. банкир с облегчением улыбнулся в ответ. "Улыбка, его улыбка - в ней все дело. Как я раньше не понял это? Скользкий... Сейчас, наверно, без таких не обойтись. Да и в мое время, лет пятьдесят назад, они, помнится, процветали. Только тогда они, кажется, не так активно лезли в науку. Все больше орали свои песни по пивным. Да, профессор...".
      - господа, я говорил достаточно долго, но даже вскользь не имел времени коснуться таких проблем, как национальная, новой советской элиты, военного лобби Кремля! Впрочем, все они - и многие другие - так или иначе освещены в тексте моего сегодняшнего сообщения, несколько экземпляров которого переданы секретарю мистера Парсела. Анализ, выводы, и рекомендации содержатся в особом приложении.
      Первый же заданный ему вопрос заставил Бжезинского всерьез задуматься. Курт Рингельдорф, известный калифорнийский промышленник, щуплый человечек с холеной бородкой и усиками, спросил как бы невзначай: "Когда, по-вашему, началось интенсивное разложение советского общества и что этому способствовало решающим образом?". "Вы имеете в виду массовые репрессии тридцатых годов?" - выдержав паузу, осторожно ответил вопросом Бжезинский. "Нет", - усмехнулся едва заметно Рингельдорф, играя своими увесистыми золотыми очками. "Послевоенные неурожаи, карточная система, ленинградское "дело" 1948 года?" - словно размышляя вслух, говорил профессор, улыбаясь Рингельдорфу. Тот надел очки и обратился к своим коллегам, а не к Бжезинскому: "Мои специалисты считают роковым для красной России то обстоятельство, что в ходе войны миллионы советских солдат побывали в Европе. Сами того не ведая, они стали носителями бацилл будущего распада. Эти бациллы - неосознанное восприятие преимуществ Запада, западных свобод, западного изобилия - вопреки войне". "Признаться, мы не думали о таком подходе к проникновению русских в Европу", - в голосе Бжезинского прозвучали нотки растерянности. "А вы подумайте", - порекомендовал Рингельдорф. Профессор тотчас согласился: "Сэр, ваш совет - ценная помощь многим ученым Колумбийского университета".
      Второй вопрос задал король авиапромышленности Артур Уэст, худощавый, подвижной брюнет, похожий на состарившегося, но сохранившего спортивную форму легкоатлета: "Какое действительное значение, с вашей точки зрения, имело развенчание культа генералиссимуса Сталина - для России, для ее союзников, для Запада?". "Низвержение рукотворного бога, как правило, всегда болезненно. В случае со Сталиным это было подобно хирургической операции на мозге русских и их идеологических попутчиков во всем мире. С нашей точки зрения это событие было всесторонне позитивным. Утрата веры в какие бы то ни было авторитеты; нигилизм - национальное бедствие". "Но что-то же Советы и получили в результате этой акции?" - воскликнул Рингельдорф. "Безусловно, - ответил быстро Бжезинский. - Однако, я полагаю, нас вряд ли может обрадовать хоть малейший их выигрыш...".
      Было без семи десять, когда Джерри без звонка и стука вошел в хижину Лайонела Дорси в кэмпусе "Снежный человек".
      Парсел был приглашен к четверти одиннадцатого "на стакан вечернего горячего молока". Он несколько не рассчитал и прибыл раньше. "Подумаешь, всего несколько минут, мы слишком давно и хорошо знаем друг друга, чтобы точно выдерживать протокол на отдыхе", - с этими мыслями Джерри вошел в гостиную и увидел хозяина и двух гостей. Они о чем-то громко спорили, но при его появлении разом замолчали. Джерри расслышал только конец фразы: "...даже внедрим к нему своего человека". Лайонел поднялся ему навстречу, усадил, крикнул, чтобы старшая дочь Глория принесла еще молока. "Чего это он суетится? - думал Джерри, здороваясь, усаживаясь, заказывая вместо молока ("Ну и порядки в доме!") крепкий "мартини". - Почтенные клиенты Пентагона собрались. Сам хозяин - глава корпорации по производству тяжелых бомбардировщиков. Карик Блейз - президент комопании "Тихоокеанские ракеты". Дин Прайс - владелец нескольких десятков заводов электронной техники. Все трое местные, калифорнийцы".
      - О чем разговор, дин, если это, разумеется, не тайна?
      Прайс кашлянул, посмотрел на хозяина хижины. Тот переглянулся с Блейзом.
      - А, это секрет Карика? - Джерри забавляла их растерянность.
      - Ненавижу тайны, - буркнул Блейз.
      - Мы говорили о тебе, - решился, наконец, Дорси. - ничего особенного, Джерри. О таких успехах в делах.
      - О твоей дружбе с Джоном Кеннеди, - вставил Прайс. - О твоих последних вояжах в Россию, - заметил, отхлебнув с удовольствием молока, Блейз. - И твоих публичных восторгах по этому поводу.
      - В Роще многие недоумевают, - протянул Лайонел, - уж не случилось ли... ну, как бы тебе это поточнее выразить...
      - Не свихнулся ли я - вслед за моим другом Робертом Дайлингом?
      Все промолчали, и Джерри с недоброй улыбкой продолжал: - Да, я высказался за торговлю с русскими. Я буду, клянусь Иисусом Христом, слышите? - буду торговать с ними, потому что мне, Джерри Парселу, это выгодно. Во многих отношениях. И мне начхать двести тысяч раз на то, как относятся к этому в Роще. Хочу знать - с каких пор удачный бизнес является признаком сумасшествия того, кто его ведет? Наконец, чем и кому не угодил Джон Кенеди?
      - Из-за него, из-за тех, кто с ним и за ним, кое-кто потерял кое-что на Кубе, - продолжая тянуть молоко, язвительно ответил Блейз.
      - Публичные и игорные дома? - громче обычного сказал Джерри.
      - Куба - это дуло пистолета, направленного в висок Империи, побледнев, тихо произнес Прайс.
      - Боже всевышний, не Джон ли его разрядил? - Джерри понюхал "мартини", попробовал его языком. Однако пить не стал, поставил его на стол перед собой.
      - Сегодня этот пистолет разряжен, а завтра... - начал Лайонел.
      - Вы забываете о Гуантанамо, о нашей базе на Кубе. Я думаю, нет, я убежден, что мы вернем этому острову свободу, Джерри легонько хлопнул ладонью по подлокотнику кресла. - И сделает это не кто иной, как Джон Кеннеди. В том случае, если вы - во имя всех святых - не будете ему мешать.
      - Время, время - деньги, я бы сказал - жизнь, - Карик Блейз с недоверием покачал головой. - Это дуло у виска и в переносном смысле. Разве пример Кастро не может показаться заманчивым другим сахарным, банановым, апельсиновым государствам в нашем полушарии? Какому-нибудь Эквадору или Венесуэле?
      - А у нас там, между прочим, везде доллары, как клубника на грядках, посажены, - в сердцах выкрикнул Лайонел.
      "Моих посадок там гораздо больше, чем ваших", - хотел сказать Джерри. Но ничего не сказал. Это был общеизвестный факт. О том, что им недовольны в кэмпусе "Снежный человек", да и в некоторых других, Джерри знал давно - от приятелей, от своей разведки. Не знал, что зашло это недовольство столь далеко. Индустриалисты второго эшелона, такие как Прайс, Блейз, Дорси, люди богатые и влиятельные, но каждого из которых Парсел, если бы он этого очень захотел, мог спокойно упрятать в свой бумажник, они открыто выражали ему свое неодобрение.
      Впрочем, это было бы обычным проявлением противоборствующих интересов в бизнесе. Но они знали о том, что к нему подослан тайный агент. Джерри великолепно запомнил невольно услышанную фразу при входе в гостиную. А это уже было похоже на сговор.
      "А, может быть, и заговор", - подумал он.
      В первый же день, когда в поле зрения Джерри попал ричард Маркетти, Парсел пригласил шефа своей разведки Олафа Ларссона и поручил итальянца его заботам. Пока Маркетти знакомился (или делал вид, что знакомится) с Нью_Йорком,наслаждаясь разумным комфортом и кухней "Ройял Манхеттен", флегматичный и дотошный скандинав, полковник в отставке и бывший резидент ЦРУ в Бангкоке, Веллингтоне и Женеве, сумел кое-что о нем выяснить. Через восемь дней на стол Парсела легла конфиденциальная записка с пометкой: "По прочтении уничтожить".
      В ней, в частности, говорилось: "Ричард Маркетти - имя подлинное... Легенда, им рассказанная, верна лишь частично. Родился в Милане в 1940 году, где отец был шифровальщиком в американском генеральном консульстве, а мать - певицей кабаре. Через три года отец погиб при загадочных обстоятельствах.
      Вскрытие установило отравление сильнейшим ядом. Мать исчезла Подозреваются мафиози. Ребенок воспитывался в приюте при монастыре иезуитов. С отличием закончил иезуитский колледж, после чего приехал в Штаты. Штатный сотрудник ФБР. В университете Беркли имел задание взорвать изнутри крупную марксистскую группировку. В Атланте живет дядя Ричарда Маркетти - Чезаре Маркетти, мелкий лавочник. Племянника не признает. Задание Р.Маркетти точно установить не удалось. Предположительно оно связано с альянсом Кеннеди-Парсел. Особо неприятен и опасен следующий нюанс: интересы ФБР в этом деле переплетаются каким-то образом с интересами "Коза ностра".
      Джерри прочитал записку и задумался. Можно было бы устроить скандал скандалов. Привлечь большую прессу. Начать судебный процесс. К чему и как придраться - дело юристов, фактура для громкого дела есть. Но что все это даст? И даст ли вообще чего-нибудь, кроме чувствительной траты денег и не менее чувствительной трепки нервов? Не умнее ли (и именно в силу этого полезнее) сделать вид, что "операция по внедрению Маркетти" прошла незамеченной? Так Джерри и сделал. Через полмесяца начальник канцелярии Парсела объявил итальянцу, что ему предлагается место дежурного секретаря шефа. Маркетти согласился, детально и дотошно расспрашивал, какое жалование он будет получать.
      Все было продумано до мелочей флегматичным скандинавом.
      Маркетти не имел возможности даже бегло просматривать закрытую переписку; его непосредственным руководителем назначался сам Олаф Ларссон, который для всех, кроме Парсела, был заведующим отделом персонала и особых поручений. Итак, игра начинается, синьор Маркетти. Ваш ход! За ним, как и за всеми последующими, будут неотступно следить три, четыре, пять пар очень внимательных глаз. При необходимости Ларссон прибегал к услугам лучших частных детективов, которых знал лично. Более чем щедрый бюджет его отдела контролировал сам Джерри. расходные счета оплачивались безоговорочно...
      В гостиной Лайонела Дорси тема разговора сменилась в который уже раз. Мужчины обсуждали теперь очередной конкурс на звание "Королевы Рощи".
      - Каких девочек, нет, если б вы только видели, каких девочек привез из Европы Марк Болдуин! Утверждает, что это его племянницы. По условиям конкурса любые родственницы допускаются к участию, - Карик Блейз прищелкнул языком, застонал, запрокинув голову.
      - Ожидается рекордное количество участниц, - сообщил Дорси. - Во всяком случае, получено уже сто двадцать две заявки.
      - Миссис Парсел, конечно, будет пытать счастье? - обратил вопрос к Джерри Дин Прайс.
      - Н-не знаю, - своим ответом Джерри явно удивил собеседников. Во всех кэмпусах только и разговоров было что о конкурсе. - Хоть Рейчел, помнится, упоминала о нем еще в Нью-Йорке.
      Вскоре Парсел уже входил в свою хижину. В небольшом зале, за столовой, на полу сидела Рейчел. Перед ней лежали выкройки, куски материи, иголки, нитки, мел. Рядом на столике красовался "зингер" - электронная модель.
      - Я тебя заждалась, - имитируя обиду, Рейчел капризно надула губки. Джерри нагнулся, поцеловал ее в нос. Рейчел, улыбаясь, обняла его за шею. Он подхватил ее на руки, подошел к креслу, сел. Она полулежала у него на коленях, гладила ладонью его лицо.
      - Тебя не успевают обшивать портнихи? - Джерри выразительно посмотрел на разбросанные по полу выкройки. Рейчел приподнялась, проследила за его взглядом.
      - Ведь завтра конкурс, а платье, которое я специально заказывала в Париже... Словом, оно мне так разонравилось, что я отдала его для распродажи в церковный магазин. И срочно делаю себе новое. Ты уже знаешь, что я у тебя мастерица на все руки, - она улыбнулась озорно, задорно. - А у тебя как дела?
      Что это за странное приглашение на стакан молока? Какая-нибудь шутка?
      - Шутка не очень веселая, - лаская глазами жену, вздохнул Джерри. Не нравится Джон Кеннеди, не нравлюсь я, не нравится моя торговля с русскими.
      - Кому не нравится? - Рейчел выпрямилась, ноздри ее прямого носа раздулись, в глазах засверкали зеленые искорки.
      - Дорси, Прайсу, Блейзу. Думаю, что и многим другим.
      - Карлики! - задохнулась Рейчел от негодования. - Карлики и мозгами, и душою. Кстати, и состоянием - в сравнении с тобой - тоже. И они отваживаются делать замечания тебе? неслыханно! Я знаю, ты, конечно, указал им их место, ведь так, Джерри?
      Вместо ответа он стал целовать ее губы, глаза, щеки. И от каждого поцелуя Рейчел вздрагивала, замирала, вздрагивала, шептала ему на ухо: "Люблю тебя, мой сильный, мой умный, мой единственный...".
      Обычно Джерри вставал в шесть часов утра. В субботу и воскресенье он позволял себе спать обычно до половины восьмого. Не была исключением и эта суббота. Рейчел дома уже не было. На ее постели Джерри нашел записку: "Предварительный отбор претенденток с восьми до ленча. Пожелай мне успеха, Рейчи".
      Джерри надел легкий шерстяной костюм - бежевые шорты и безрукавка - и по однажды проложенному им пятимильному маршруту отправился трусцой. "Бег трусцой, - думал он, то и дело встречая трусивших навстречу знакомых, бросая им краткое "хай", - с легкой руки новозеландцев распространился по всему миру. Даже в Новосибирске бегают, видел своими глазами. Каждый, как и я, верит в этот бег, считая его панацеей от всех заболеваний, болезней, недугов - инфаркта, туберкулеза легких, внематочной беременности, гипертонии, даже рака. Великая сила - вера... Как там моя Рейчи проходит отбор? Какая пустая забава все эти конкурсы "королев красоты", "мисс штата", "мисс Америка", "мисс Мира", "мисс Вселенной". Сколько, однако,треволнений, слез, интриг и интрижек, подсиживаний и ликований! Как мне хочется, чтобы моей девочке повезло. Хотя шансов у нее никаких. Абсолютное неумение быть объективным один из самых распространенных человеческих недостатков. Не красавица, нет. Предварительный отбор она, пожалуй, пройдет, там они только фигуру оценивают. Дальше - нет. То есть, никаких призов, никаких ступенек пьедестала почета. Опять расстроится, бедняжка... Какой прозрачный, душистый воздух. Прямо чувствуешь, как он забирается в самые дальние закоулки легких. И ветерок великолепен. О, раздались звуки оркестра! Утешительный мотивчик для выбывающих из конкурса и вдохновляющий для еще участвующих. Любопытно, что было бы с нашей легкой музыкой, если бы не негры. И вообще - появился бы на свет божий джаз? Да и в спорте они кой-чего могут. Кстати, пора мне с Беатрисой поговорить напрямую. Все шушукаются по углам, что моя дочь связалась с черномазым. думают, я ничего не знаю.
      Мне надоело разыгрывать из себя непосвященного в тайну, которую смакуют знакомые на обоих побережьях. Отца его я помню, в Женеве встречались. А вот с сыном и с Беатрисой - порознь, естественно - буду беседовать сразу по возвращении в Нью-Йорк. Свобода - свободой, любовь любовью, а брак - браком. И все это вещи разные, дети мои. И чем скорее вы поймете это, тем будет лучше в первую очередь для вас самих. Имея отцом Джерри Парсела, нельзя выходить замуж за цветного.
      Нель-зя... А какие же сукины дети все эти Прайсы, Дорси, Блейзы! Мне угрожают. не прямо, не в лоб, но угрожают. И этот Маркетти - кто он, мафиози, связанный с ФБР, или наоборот? И что у него за задание - следить? За кем? Убить? Кого? Что ж, долго это неведение продолжаться не может...".
      Приняв прохладный душ и наскоро позавтракав, Джерри засел за рукопись. Писалось спокойно и, как всегда, не быстро...
      В четверть второго прибежала возбужденная Рейчел. "Прошла!" - Джерри услышал ее торжествующий возглас, как только она очутилась в гостиной. Он поспешил ей навстречу. И успел увернуться от туфли, которую Рейчел метнула с ноги через всю гостиную прямо в противоположную стену. Вторая туфля ударилась в потолок. Рейчел по-мальчишески громко свистнула, бросилась Джерри на шею, закружила его, повалила на ковер. "Из ста двадцати двух отобрали двенадцать. И я - среди них! Если бы ты видел и слышал, что там творилось - слезы, ругань, оскорбления, обвинения в небескорыстном патронаже, взяточничестве. Смех! Члены жюри - все старожилы Рощи. Какие уж тут взятки!".
      Джерри со сдерживаемым удовольствием внешне спокойно слушал жену. "При всем равенстве как любят женщины игру и все составные части игры в королеву, верховную жрицу, богиню, подумал он. - Есть и другая сторона медали - любому человеку так свойственно стремление к самоутверждению. Достигают егопо-разному: силой, умом, красотой. Суть же одна - крикнуть погромче: "Люди, смотрите, какой я!". Моя славная, смешная Рейчел уже на седьмом небе. Попасть в первую дюжину из ста двадцати участниц - это ли не самоутверждение? Но честолюбие не знает пределов и, тем более, не слушает разума. Вечером будут слезы. Иначе и быть не может - в Роще полно девиц и моложе и красивее ее. Наверняка, одиннадцать из дюжины - именно они или приезжие красотки. Однако, добровольно отказаться от участия в финале Рейчел было бы труднее, чем пережить новый Потоп".
      В восемнадцать ноль-ноль фанфары протяжно и радостно пропели о начале парада финалисток. Перебрасываясь шутками, не спеша, на просторном, высоком деревянном помосте появлялись судьи. Главный судья, улыбчивый владелец кораблестроительных заводов и верфей Поль Донахью, махнул рукой, приглашая на помост участниц. Мощный оркестр, разместившийся справа от помоста, грянул марш. Однако тотчас звуки его расплылись, потонули в свисте, криках, громе трещоток. Раздались и выстрелы так выражала свой восторг наиболее экспансивная часть болельщиков, юнцы шестнадцати-семнадцати лет. Гвалт достиг апогея, когда на помост одна за другой стали выходить финалистки. В купальниках разных цветов, с широкими яркими лентами - от бедра наискось через плечо, на которых были написаны название кэмпусов, они напряженно улыбались. "Но кроме того, что все они напряженные, какие они к тому же разные, эти улыбки, думал Джерри, отыскивая и пока не находя взглядом жену. застенчивые, нахальные, вызывающие, интимные, свирепые... Что ни улыбка, то характер. А вот и Рейчел! Девочка моя, какая же улыбка у тебя? Испуганная. Черт возьми, все, что угодно, только не страх!". С этими мыслями Джерри стал протискиваться поближе к помосту, выкрикивая так сильно, как только мог: "Рейчел! Выше нос! Плюй на все! Рейчел, держись молодцом!
      Бра-во, Рейчел!". И чем громче он кричал, тем меньше он надеялся, что она его услышит среди этой толпы, которая стонала,рычала, бесновалась. Однажды Рейчел подняла глаза и взглянула, как ему показалось, прямо на него. Но в следующее мгновение он понял, что глядя на него^ она его не видела. Она видела не отдельные лица, а тысячеголовое чудовище - коварное, враждебное, хмельное...
      Джерри ошибся, вечером слез не было. Рейчел заняла третье место и ликовала. Она не знала, что улыбчивый Поль Донахью, подводя итоги работы жюри, сказал: "Господа! Предлагаю первый приз и звание королевы, естественно, присудить за красоту; второй - за изящество и грацию; трений за отвагу".
      Все рассмеялись и согласились. "Слава Богу, что не знает. Ей и не надо", - думал Джерри,которому уже рассказали обо всем обстоятельно и подробно. Разливая шампанское гостям, он острил, балагурил, хохотал. Он радовался светлому настроению жены. Когда у человека есть все или почти все, ему, в сущности, нужен пустяк,чтобы острее ощущать счастье. Но такой вершинный пустяк ему нужен если не каждый день, то очень часто. таким пустяком может быть приз (за что угодно) - необычный или экзотический, добавление к любимой коллекции, по возможности неназойливые знаки всеобщего поклонения.
      Гостями были соседи Парселов по "Лужайке Бэмби", с которыми пришли их родственники и друзья. Очень скоро произошло разделение на две партии: старшее поколение осталось на первом этаже, молодежь поднялась на второй. Рейчел успевала повсюду: сейчас она деловито обсуждает в кругу пожилых матрон всевозможные благотворительные проекты; а вот уже танцует до изнеможения в "Райской Обители" (так "нижние" окрестили "верх"); и снова увлеченно беседует с седой женщиной, хохотушкой и любительницей приложиться к стаканчику, о поддержке подписного листа вспомоществования бездомным кошкам. Джерри накоротке посудачил с мужчинами о достоинствах и недостатках "королевы". Большинство сошлось на том, что достоинств все же больше, хотя... Кочуя от гостя к гостье, Парсел, наконец, оказался рядом с профессором Тогавой, старшим экспертом по американскому рынку одной из ведущих японских автомобильных компаний. Он знал профессора лет двенадцать, ценил его энциклопедические познания в области мирового автомобилестроения.
      - Добро пожаловать к нам в очередной раз, Тогава-сан, приветствовал он японца. - Когда же, наконец, будет готов ваш коварный доклад о путях и методах наиболее эффективного подрыва американского бизнеса?
      - Я могу вам сказать хоть сейчас о самом эффективном способе, Парсел-сан, - японец засмеялся, глаза совсем исчезли в прорезях век. Только боюсь, вам не понравится то, что я скажу.
      - Я весь внимание.
      - Случайно уронить одну из ваших замечательных бомб на эту Рощу.
      - Пожалуй, это будет чересчур эффективно, - Парсел заставил себя улыбнуться. "Наверное, в каждом японце с самого рождения дремлет мечта о своем Пирл-Харборе, - подумал он. Но далеко не каждый выскажет ее так откровенно. Тогава - осколок западной цивилизации. Ему чужды восточные церемонии. А отсутствие такта лишь подтверждает отсутствие врожденной културы".
      Они отошли в сторону.
      - Я всего два дня как из Токио, - заговорил Тогава. Кабинет министров шатается.
      - Взятки нужно было более ловко брать от нашей славной самолетостроительной фирмы, - Джерри задумчиво смотрел поверх головы японца - в темное окно.
      - В общем-то взятки - вещь, видимо, приятная, но опасная, - не то одобрительно, не то осуждающе заметил Тогава.
      - Опасная, опасная, расписки остаются, - поддержал его мысль Джерри. И тут же добавил: - В наше беспокойное время безопасно лишь в собственной кровати спать. И то, - он махнул рукой, - потолок может невзначай рухнуть.
      Тогава поежился, словно его внезапно прошиб холодный пот. Уже который год он получал тайно солидные вознаграждения от людей Парсела за передачу им копий всех конфиденциальных деловых докладов совету директоров своей компании.
      - Тогава-сан, - Парсел еще больше понизил голос, и японец вынужден был привстать на цыпочки и приложить к уху ладонь, - я подумываю о покупке нескольких автосборочных заводов в Германии, Австралии, Англии...
      - В Англии я бы сейчас не советовал, - поспешно возразил Тогава. И затем, уже гораздо размереннее, сказал: - Да, не советовал бы. Кроме всего прочего, очень неустойчив фунт стерлингов. "Спешит Тогава,торопится, спокойно подумал Джерри. - неспроста спешит. Может, они сами планируют выйти на английский рынок?". Вслух сказал: - Вот я и хотел бы вас просить, дорогой Тогава-сан, связаться с мистером Олафом Ларссоном. Вы ведь знакомы с ним, не так ли? Отлично. Итак, связаться с ним и набросать на бумаге ваши рекомендации по поводу предполагаемых сделок.
      Японец поклонился, выражая согласие.
      - И еще одно, - Парсел взял со стойки бара рюмку анисовой водки, передал ее японцу ("Как обычно?" - "Благодарю, сэр!"), потом взял свой "мартини". - Об этих моих планах знаем лишь мы трое: вы, Ларссон и я. Вы понимаете?
      - Я понимаю, Парсел-сан, - сладко улыбаясь, заверил Тогава. - Очень хорошо понимаю.
      Около половины одиннадцатого Рейчел, находясь в большой гостиной нижнего этажа, встала на стул и трижды хлопнула в ладоши. Прервались тосты и анекдоты, все глаза с интересом обратились к хозяйке.
      - Господа, у меня для вас приятный сюрприз. С минуты на минуту я жду дорогого гостя, - голос Рейчел звучал торжественно и радостно. - Он уже посетил "королеву" и вторую призершу. Только что мне позвонили, он направляется сюда.
      - Кто он? - раздались насмешливые выкрики. - Бьюсь об заклад, какой-нибудь заезжий король шоу-бизнеса! Боб Хоуп!
      Дин Мартин! Фрэнк Синатра!
      - Нет, никто не угадал, - Рейчел спрыгнула со стула. Он очень устал. Давайте поставим ему кресло у этой стены, так чтобы его могли видеть все.
      Со второго этажа вниз потянулась молодежь. В воздухе висел один вопрос: "Кто? Кто приедет?". Распахнулась парадная дверь и сразу же послышались приятные светлые звуки больших колокольцев. Их несли, попеременно вздергивая, трое восточного вида мужчин. Бритоголовые, в оранжевых балахонах, они шли медленно, полуприкрыв веки и напевая негромко что-то монотонное, непонятное. За ними следовали две девицы. Они тоже были обриты, тоже в балахонах, но белых. В руках у них были светильники, в которых тлели благовония. Терпкий, дурманящий запах пополз по всему дому. За девицами плавно двигался, опираясь на посох, невысокого роста грузный мужчина. Бритоголовый, в блестящем лиловом балахоне, он имел осанку величавую, царственную, лицо значительное, запоминающееся: высокий лоб, прорезанный тремя глубокими, короткими, поперечными морщинами; раскосые, очень широко расставленные, огромные карие глаза; слегка курносый крупный нос с высоко приподнятыми крыльями ноздрей; маленькие уши, приплюснутые к голове; красивые влажные губы; дряблый подбородок с двумя ямками - одна над другой. Группу замыкали четыре парня, одетых в обычные темные костюмы и похожих на борцов-профессионалов. "Святой Пак Чон И! - пополз по гостиной восторженно-испуганный шепот. - Мессия Пак Чон И! Пророк Пак Чон И!".
      Пак Чон И сел в кресло, закрыл глаза и, казалось, задремал. Сопровождавшие разместились справа и слева от него. Оцепенение, вызванное появлением святого, постепенно исчезало.
      женщины и кое-кто из мужчин стали поодиночке подходить к нему, благоговейно целовать его руку, покоившуюся на посохе, край лиловых одежд.
      "Как много в жизни феноменов, - прошептал на ухо Джерри Тогава, кивнул в сторону Пак Чон И. - Вот этот, например. Как мог полуграмотный кореец создать себе ореол святого и повести за собой полтора миллиона фанатичных приверженцев?". "Этот кореец не такой уж неграмотный, если сумел создать свою "Новейшую Веру", - так же шепотом возразил Парсел. "Меня, подумал он при этом, - больше интересует, с какой целью он объявился в Роще. Не для того же,в самом деле, чтобы благословить своей чудодейственной дланью прелестных победительниц конкурса красоты". В это время к руке Пак Чон И трепетно склонилась Рейчел. Джерри вздохнул, отвернулся. Вдруг - и это увидели все, кто был в гостиной, - тело Пак Чон И передернуло конвульсией. Широко раскрывая, как рыба, внезапно вытащенная из воды, рот, он хватал воздух и никак не мог надышаться. Потом резко встал, опираясь на посох, и все еще тяжело дыша, медленно раскрыл глаза. Бритые девицы умоляюще простерли руки к присутствующим: "Тише, леди и джентльмены! Тише, братья и сестры! тише, люди! На мессию снизошло вдохновенное прозрение".
      - Вижу! - вскричал он сильным, пронзительным голосом, и все, как один - мужчины, женщины, набожные и скрытые атеисты - вздрогнули. - Вижу! Вижу реки дымящейся крови! Они стремительны, как молния. Они заливают землю и стекают в океан. И океан клокочет и краснеет от человеческой крови. Вижу! Вижу свирепых варваров, несущихся на диких конях. Из конских ноздрей вырывается пламя. Смертоносные мечи разят всех безжалостно и методично. Вот гора из голов младенцев! Вот месиво из тел женщин и старцев! Вот гриф выклевывает мозг у бездыханной прелестной девы!
      Святой понизил голос почти до шепота. И тем страшнее звучал он в гулкой, напряженной тишине. Огромные глаза Пак Чон И стали еще больше. Казалось, они занимали теперь все лицо. Каждый, на кого он бросал взгляд, замирал от мгновенно поражавшего его ужаса. Но сам Пак Чон И никого из смертных не воспринимал.
      - Вижу! Вижу несметные толпы русских, пьяных от убийств, насилий, грабежей! Они на улицах Филадельфии и Сиэтла, Бостона и Майами! Читаю на небе знамение, - Пак Чон И воздел посох над головой. - Его пишет огнем восьмиглавая комета. Знамение!
      Оно гласит: "Готовьтесь к гибели, но спасайтесь силою". Силою! У нас два главных врага - явный, он за океаном; тайный он в душе каждого из нас. Благодушие - вот что страшнее рака.
      Я заклинаю вас: очнитесь, еще не поздно!
      Взгляд Пак Чон И упал на Рейчел. И, повинуясь гипнотической силе этого взгляда, она подошла к святому. Пак Чон И возложил ладонь правой руки на голову Рейчел. Она стала кружиться, быстрее, быстрее - и вдруг упала на пол. Кто-то из женщин закричал. Джерри и еще несколько мужчин бросились поднимать Рейчел, уложили ее на диван. "С ней все в порядке, сейчас поднимется", - сказал Пак Чон И, устало усаживаясь в свое кресло. Действительно, через несколько минут она открыла глаза и, увидев склонившегося над ней Джерри, улыбнулась. "Я, кажется, что-то натворила?" спросила она, оглядываясь. _ натворила. Все было как во сне. И сейчас еще ноги немножко ватные". Она встала, облокотилась на руку мужа. "Веселимся дальше, господа!" - Рейчел постаралась сказать это жизнерадостно. Вновь включили квадрофонические системы. У баров сгрудились мужчины. Юноши и девушки, казалось бы, нехотя стали подниматься наверх.
      Джерри пригласил святого в свой кабинет. Когда они остались одни, Пак Чон И попросил виски и сигару ("скотч" и "гаванну", если можно"). После нескольких глотков и затяжек он с удовольствием вытянул ноги и зажмурился. "Надеюсь, вы не сердитесь на меня за то, что произошло только что с миссис Парсел? Поймите, я не в силах в такие минуты укротить свой гипноз. Слово джентльмена, для нее это даже полезно - гимнастика мозга". Джерри проворчал, не отрываясь от стакана: "Она у меня слабенькая. Следующий раз выбирайте объект покрепче. Но забудем об этом. Мне сказали, что вы только сегодня приехали в Калифорнию?". Пак Чон И сделал трагические глаза: "Поверите ли, мистер Парсел, и за весь день первая свободная минута. А какая насыщенная поездка была, пока мы добрались до Сан-Франциско из Нью-Йорка! Перед кем только не приходилось выступать. Студенты колледжей, профсоюзники, учителя и, конечно, мои последователи. Да, и даже военные представьте, пригласили побеседовать с учащимися школы информации Пентагона в Форте Бенджамина Харрисона". "Это что же, в Индиане?" - спросил Джерри. "Да, да", - обрадовался почему-то Пак Чон И.
      - Что же столь неодолимо влекло вас на Дикий Запад?
      - Прежде всего, прелюбезное приглашение посетить Рощу.
      Правда, не из вашего кэмпуса - я гость "Снежного человека".
      Хотя главное в другом - в столь тревожные, тяжелые времена мы не просто должны, мы не имеем права не найти общий язык. Вы можете спросить, кого я подразумеваю под словом "мы"?
      Джерри сумрачно покачал головой: "Не надо". Но Пак Чон И продолжал, словно он не видел реакции собеседника: - Мы - это люди, руководящие миром бизнеса и люди, руководящие миром души.
      "Альянс, насколько я разумею, древний", - подумал Джерри.
      - Древний альянс, - пристально посмотрев на Парсела, словно прочитал его мысли святой. - Понятие абстрактное, если его не осуществляют на деле реальные люди.
      - Мы с вами, например? - в раздумьи произнес Парсел.
      - Допустим.
      - Ваш бизнес, - Джерри вновь наполнил стаканы, - трудно поддается... э... как бы это лучше... точнее выразить... вещественному анализу, что ли. Слова...
      - Именно слова двигали человека на свершения - всегда, во все эпохи зарегистрированной истории человечества, - быстро возразил Пак Чон И. Какие слова - вот вопрос, который всегда волновал деятельные умы.
      "Совсем не глуп, - отметил про себя Джерри. - Кто мне говорил недавно, что этот новоявленный пророк будет полезнее, чем эскадрилья бомбардировщиков Б-52 и дюжина атомных подводных лодок? Вспомнил - Луи Вандерберг, самый нефтеносный из всех нефтеносных дельцов Юга. А ведь Луи очень сдержан в своих оценках... А если еще пяток-другой таких пророков объявится? Глядишь, бюджет Пентагона наполовину урезать можно будет".
      - Меня лично ваши слова.., - Парсел хотел сказать "устраивают", но решил выразить свою мысль возвышеннее, - вдохновляют.
      - Христос проповедовал, где придется. Церкви его веры стали воздвигать много позднее его чудесного воскресения. Я тоже не задумывался о священных стенах, в которых бы звучали мои проповеди. Но приверженцы Новейшей Веры постановили построить уже сейчас двенадцать храмов - три на юге, три на севере, три на западе и три на востоке. Выполняя их волю, я и отправился в путешествие по этой стране. Сбор денег - дело мирское, канительное, зачастую унизительное. Мне бы молиться, а я иду по миру с протянутой рукой. Ибо пример пастыря свят.
      Пак Чон И сделал паузу. Он сидел, закрыв глаза, явно вынуждая Джерри заговорить. "В делах веры ты, может быть, и умнее меня, - Джерри разглядывал содержимое своего стакана. Но в делах денежных диктую я. Я же вижу, святой, что ты держишь в рукаве козырные карты. Выкладывай, выкладывай. Я тоже умею держать паузу не хуже любого бродвейского лицедея".
      - Средства на все двенадцать храмов собраны, - нарушил, наконец, молчание святой. - Последние взносы были сделаны в кэмпусе "Снежный человек" полтора часа назад.
      Он назвал имена тех, кто пожертвовал наиболее значительные суммы.
      - Достойные люди, - заметил Джерри.
      - К вам просьба несколько иного свойства, - продолжал Пак Чон И. Для подготовки служителей Новейшей Веры будет вскоре открыт теологический колледж. Мы будем счастливы, если ваш Фонд сможет установить для этого колледжа пятьдесят ежегодных стипендий. В этом случае постоянная высшая лига Новейшей Веры благоприятно рассмотрела бы вопрос о присвоении колледжу вашего имени.
      - Я не тщеславен, - улыбнулся Джерри.
      - Ну да, разумеется, - согласился с этим утверждением Пак Чон И.
      Джерри встал, прошелся по кабинету. остановился у застекленной книжной полки, занимавшей целиком одну из стен, вгляделся в свое отражение.
      - Теологический колледж Новейшей Веры имени Джерри Парсела! выкрикнул он громко, будто конферансье, объявляющий следующий номер заезжей знаменитости. - И затем уже обычным тоном: - Что ж, звучит.
      Он повернулся к Пак Чон И, видимо, довольный кратким совещанием с самим собой. Святой тоже поднялся из кресла.
      - Директорат Фонда рассмотрит вопрос о стипендиях, я думаю, с позиций наибольшего благоприятствования, - Парсел пожал святому руку, провожая его к дверям. - Полагаю, что не ошибусь, если скажу - начинайте подбор стипендиатов.
      Еще какое-то время после ухода Пак Чон И Джерри сидел за своим огромным письменным столом. Решив немного передохнуть, он раскрыл свежий детектив, но не мог себя заставить сосредоточиться на сюжетной канве. "Кажется, по Новейшей Вере высшим существом признается Наука. Абстрактно, как таковая. Верховный жрец, исполняющий ее волю - некий божественный интеллект.
      Наука вечна и абсолютна. По мере взросления человечества божественный интеллект раскрывает закон науки людям. Самоуничтожение и возрождение из пепла является неизбежным законом движения цивилизаций. Каждый новый цикл длится дольше и развитие идет по принципу усложнения. Если поверить этому, какой цикл мы переживаем сейчас?..".
      Едва слышно кашлянул внутренний телефон. Джерри нажал кнопку: "Да?". "Мистер Парсел, здесь Маркетти. Какие будут распоряжения на завтра, сэр?". "Утром едем в Сан-Франциско.
      Ленч - в городе. Возвращение - около пяти". "Это все, сэр?".
      "Все. Скажите, вы не видели мою жену?". "Я только что относил ей вечернюю почту. Она у себя, сэр". Рейчел была в своей спальне. Она лежала на пушистых белых шкурах, которыми был устлан пол. Поддерживая ладонями голову, она читала письмо и, болтая ногами, тихонько напевала несложный мотив шотландской народной песенки. услышав, как раскрылась и закрылась дверь, Рейчел, не поворачивая головы, сказала: "Джерри, дорогой, я рада, что ты пришел. Ложись рядом". И, подождав, пока он исполнит ее просьбу, продолжала: "Письмо от Беатрисы. Пишет о работе в газете. Мужики там все с сексуальными комплексами.
      Впрочем, ей на это в высшей степени начхать. Она не надышится на своего Раджана". Рейчел посмотрела поверх очков на Джерри, чмокнула его в щеку. Он хотел что-то сказать, но она положила ему пальцы на губы: "Знаю ты хочешь еще раз услышать мое мнение о нем. Я могу только повторить то, что уже говорила.
      Ведь я видела его всего один раз. Он славный мальчик. тихий, ласковый, добрый. Смуглый немножко больше, чем нужно. Главное в нем глаза. Я уверена - за них Беатриса его полюбила. За них...". Рейчел сняла очки, повернулась на спину, заложила руки под голову. Глядя в потолок, кокетливо прищурилась, наморщив нос. Хорошо зная эту ее манеру, Джерри приподнялся на локте в ожидании: "Сейчас расскажет что-нибудь сокровенное.
      Что-нибудь из переживаний во время битвы за королевский титул".
      - Обычно ты мне даришь сюрпризы, большие и малые. Я тебе так бесконечно благодарна за все. на сей раз моя очередь, она наклонилась к его уху. Помедлив, прошептала: - В пятницу я была у врача. Ты знаешь, я беременна.
      - Это точно? - осторожно спросил он.
      - Как то, что сейчас полночь.
      После этих ее слов Джерри тоже лег на спину, закрыл глаза. Рейчел с беспокойством посмотрела на него. "Боже милостивый, он не рад, не рад тому, что я сказала. Может, надо было сделать это как-то иначе, подготовить его. За все полтора года, что мы вместе, он ни разу не заводил разговор о детях.
      Дура я, дура окаянная, сама все испортила. Нужен ему мой ребенок, как же! Да и я сама - подвернулась под руку, когда у человека случилось горе. Взял как громоотвод - и за то спасибо. Господи, помоги!".
      Джерри встал и, не говоря ни слова, вышел из спальни.
      Почти пробежал по коридору и лестнице, при этом подпрыгнув и попытавшись коснуться рукой высоко висевшей люстры. "Значит, еще могу, ликовал он. - Могу, черт побери, произвести на свет наследника!". "Скажите на милость, - с сарказмом подзадорил его недобрый внутренний голос, - новый подвиг Геракла.
      Иные и в сто лет, и за сто, детей сотворяют. И не одного".
      2До других мне дела нет, - пропел Джерри и повторил: - До других мне дела нет! Молодец, Джерри Парсел, славный ты парень. Скоро будет у тебя мальчишка-крепыш. Назовут его Джерри. Джерри Парсел-младший!" Шагая через ступеньку, он спустился в свой винный погреб, выбрал пару бутылок лучшего старого шампанского. И, прихватив в столовой два высоких хрустальных бокала ("Ее любимых!"), вернулся в спальню. Он увидел, что Рейчел лежала поперек кровати, зарывшись головой в подушки. Тело ее вздрагивало, слышались слабые, глухие стоны.
      Неприятно пораженный увиденным, Джерри остановился у ее ног, крикнул: "Рейчел!". Она медленно повернула к нему мокрое от слез лицо. "Что случилось?". "Ты нас не лю-у-убишь, - сквозь прерывистые всхлипывания произнесла она, кутаясь в цветной плед. - Ты нас не хо-очешь!". И зарыдала сильнее прежнего, горько, безутешно. "С чего ты это взяла?" - голос Джерри звучал растерянно, беспомощно. Сдвинув в сторону многочисленные склянки и флаконы, он поставил бутылки и бокалы на туалетный столик, сел рядом с Рейчел. "Да-а-а, - протянула она, утирая глаза и щеки руками, - не успела я тебе сказать, как ты сбежал...". "Любимый мой глупыш, - радостно вздохнул он, притягивая ее к себе, целуя слегка распухшее от слез лицо. - Я ходил вот за чем, - Джерри снял с бутылки фольгу и металлическую сетку. Едва заметно поползла и вдруг с громким выстрелом вылетела пробка. Проливая вино на одеяла, на халат Рейчел, на свой костюм, Джерри наполнил бокалы.
      - Ты дала мне вновь испытать забытое уже совсем ощущение счастья.
      - Правда? Нет, в самом деле - правда? - она робко улыбалась, радостно глядя ему в глаза.
      - Честное слово Джерри Парсела, - серьезно ответил он. Пожалуй, последний раз это было, когда Беатриса впервые выговорила слово "папа". Знаешь, за что мы пьем?
      - За что, любимый?
      - За здоровье Джерри Парсела-младшего и его мамы, лучшей мамы и жены на свете!
      Чувствуя, как дрожат пальцы и стекло ударяется о зубы, она взяла бокал обеими руками. Шампанское от падавших в него слез имело солоноватый привкус, но Рейчел ничего не замечала.
      Она пила этот самый лучший напиток из всех и смотрела на Джерри счастливыми глазами, из которых текли и текли слезы...
      - С русскими нужно договариваться о равновесии, - Джон Кеннеди говорил уверенно, увлеченно. - Кое-кто пытается внушить мне мысль, что я должен исходить из интересов Америки, а о русских пусть болит голова у них самих. Но это же не что иное, как ловкое подстрекательство к конфронтации. Незаметно, без фанфар и фейерверков, наступила в истории человечества новая эра - атомная. А люди все еще мыслят категориями эпохи каменного топора.
      - Мысли, вероятно, можно было бы простить. К сожалению, мысли диктуют действия. Когда современный политик призывает руководствоваться в государственных делах кодексом поведения пещерного человека, - Джерри Парсел усмехнулся, - это выглядит, ей Богу, несколько старомодно. И оказывает двоякий вред: отпугивает союзников, мобилизует оппонентов.
      Они вели беседу на великолепной зеленой лужайке, разбегавшейся далеко и весело вправо и влево за виллой президента.
      В семидесяти пяти ярдах от трехэтажного здания гремели волны океанского прибоя. Они сидели в соломенных креслах-качалках под полотняным тентом. Между ними покоился невысокий передвижной бар с встроенным холодильником. Кеннеди пил виноградный сок, Джерри - "мартини".
      - Вчера я вычитал в одной левой газете, - подчеркнул с досадой Парсел, - что в этой стране, якобы, очень много друзей России. Что вы на это скажете, Джон?
      - Думаю, Джерри, что их гораздо больше, чем нам кажется.
      Отнюдь не сторонников русского социального эксперимента, хотя есть и такие. Американцы - широко, свободно мыслящие люди. И это один из самых чистых и сильных источников нашей вечно развивающейся, юной демократии. Юной не возрастом, а сутью, ежедневно обновляющейся. Нам импонирует доброта, удаль, смелость, бесшабашность, богатейшая одаренность русского национального характера. Точно так же, как русским импонирует широта, непосредственность, доверчивость, деловитость, смекалистость американцев. ФДР* (* - Франклин Делано Рузвельт), которого я (впрочем, как и вы, если не ошибаюсь) считаю самым выдающимся президентом первой половины двадцатого века, полагал, что с русскими вполне можно ладить.
      - Чего полагал мало кто из президентов после него.
      - Но разве хоть один из них сумел добавить к своей фамилии слово "великий"? Да, ФДР.., - вздохнул Кеннеди и забарабанил кончиками пальцев по подлокотнику кресла. - У него есть чему поучиться. А главное его богатство - бесценный дар прозорливости. От признания Советов в тридцать третьем до выработки в сорок пятом основных принципов деятельности ООН, в рамках которой он видел перспективы сотрудничества с русскими, все делалось во имя и на благо Америки. Каждое его слово, каждый шаг, каждый вздох выявляли патриота, бескорыстного и преданного. Кому-то, однако, померещилось, что он чересчур заигрывает с дядей Джо. Еще кому-то почудилось дыхание сибирского медведя на затылке. В итоге - загадочный уход и глухое подозрение, что кто-то подтолкнул его в могилу.
      - Здесь лишь подозрение. Других президентов убивали публично... Джерри закрыл глаза. "Ах, как далеко влево занесло нашего мальчика, - думал он. - Ах, как далеко. Надо что-то делать. Что-то делать...".
      На лужайке появились двое - начальник охраны президента и Олаф Ларссон. Они быстро приближались к полотняному тенту и, судя по жестикуляции, что-то заинтересованно обсуждали.
      - Эркюль Пуаро и Нат Пинкертон за работой, - шутливо вполголоса произнес Кеннеди. Ларссон и его спутник этих слов не слышали, хотя они были уже совсем близко - ветер дул не в их сторону. Подошли к тенту почти вплотную. Ларссон приложил палец к губам, прося тишины. Джерри хотел что-то сказать, но так и застыл на полуслове. Ларссон бегло осмотрел бар снаружи. Затем наклонился и стал наощупь проверять днище. Едва заметное усилие - и он выпрямился, сохраняя по-прежнему невозмутимое выражение лица. на его ладони лежал круглый блестящий предмет размером с четвертьдолларовую монету. Но толще раза в три. На сей раз хотел сказать что-то Кеннеди, но Ларссон вновь умоляюще приложил палец к губам. Достав из бокового кармана металлическую коробочку, он положил в нее круглый предмет и затем сунул коробочку в карман.
      - Господа, - сказал он, и голос его звучал бесстрастно, - только что мы обнаружили мини-передатчик с радиусом действия тысяча восемьсот - три тысячи метров. Все, о чем вы здесь говорили, передавалось, видимо, на записывающую аппаратуру. Мы проверили отпечатки пальцев, хотя вот эта стопка салфеток нарочно была положена так, чтобы тот, кто поставил передатчик, мог убрать с него все следы. По наблюдениям охраны, к бару не прикасался ни один человек.
      - Но кто-то же доставил его под этот тент, - воскликнул Джерри. - Не по воздуху же он сюда спланировал невесть откуда?
      - Бар прикатил ваш секретарь, мистер Паркер.
      - Маркетти, - прошептал Джерри. Вот оно что...
      - Кто этот секретарь? - вежливо поинтересовался Кеннеди, когда Ларссон и начальник охраны ушли.
      - Молодой красавец итальянского происхождения, - думая о чем-то своем, ответил Джерри. - Спас жизнь Рейчел.
      - Браво. При каких обстоятельствах?
      Выслушав рассказ Джерри, Кеннеди воскликнул: "Это не он, Джерри. Герой не может быть предателем". Джерри кивнул. "Вряд ли стоит раньше времени пугать Джона, - подумал он, заставляя себя успокоиться. - Нужны доказательства". - Россия, - протянул Кеннеди, возвращаясь к прерванному разговору. - Россия - тема вечная... Сейчас о другом. Нефть.
      Вы читали доклад Александра Максуэлла "Энергетические ловушки. Нефть и горючее будущего"?
      - Читал.
      - Что вы думаете о его прогнозах?
      - Человечество сможет перейти на новый вид энергетики не ранее первой декады третьего тысячелетия.
      - Возможно. Хотя я больший оптимист, чем вы, Джерри.
      Возможно. Значит, десятки лет следует ориентироваться на традиционные виды сырья. И главный из нх - нефть. И, вы знаете, в последние дни я лишился покоя. есть цифры, весьма убедительные, что ее запасы далеко не бесконечны.
      - Длительный покой, - Джерри долго высматривал в небольшой вазе орешек поядренее, - длительный покой может обеспечить лишь надежный контроль над месторождениями в районе Персидского залива, всего Ближнего Востока.
      - Молодец, Джерри, вы читаете мои мысли. Видимо, настало время для детальной, глубокой разработки "нефтяной стратегии". В том регионе следует делать ставку на трех китов - Из- раиль, Саудовскую Аравию, Иран, - Кеннеди встал, зашагал под тентом - пять шагов вперед, пять - назад.
      - Для крупной игры слишком просто, - заметил Парсел.
      - Двойное дно? - Кеннеди остановился напротив Джерри.
      - Может быть, тройное, - глаза Парсела азартно заблестели. - Среди арабов надо найти "паршивую овцу".
      - Неплохо звучит: "Операция "Паршивая овца", - тихонько засмеялся Кеннеди. - Совсем неплохо. Может открыться вариант: мы обходим русских с их прямолинейностью на Женевских переговорах. Под нашим патронажем Израиль договаривается с "Паршивой овцой" напрямую. Находит разрешение острейший кризис ближневосточный.
      - Дело за "пустяком" - найти ее, эту "паршивую овцу".
      - И тут я больший оптимист, - Кеннеди живо барабанит пальцами по крышке бара. - Видимо, потому, что я лучше осведомлен. Есть вариант. Есть. Великолепный в своей мерзости.
      Человек, в характере которого беспринципность и жадность успешно соперничают с маниакальным честолюбием.
      - Кто же это?
      - Нынешний президент Египта.
      После ленча Джерри и Кеннеди прогуливались по дорожке парка вдоль берега. Наступило время Парселу возвращаться в Рощу, которую президент не переносил. Их беседа близилась к концу.
      - В недалеком будущем я вижу над Штатами, Джерри, тень японской угрозы.
      - Автомобили?
      - Это лишь часть тени. Техника, компьютеры, самый широкий ассортимент экспорта. Скоро этот гигантский цунами обрушится на нас. В чем тайна японского феномена?
      - не только в том, что труд там дешевле. Он дешевле в десятке стран. Неистовое трудолюбие, жестокая дисциплина, технический склад ума как характерная черта нации. Вот уже несколько лет мы отстаем от Японии по росту темпов производительности труда. В недавнем прошлом это вряд ли кто всерьез мог предположить.
      - В недалеком будущем это чревато открытой экономической войной. Не на далеких заморских рынках. Здесь, у нас, дома, Джерри.
      - Одна из причин, - стал отвечать на свой же вопрос Кеннеди, видя, что Парсел упорно молчит, - чрезмерная опека государства над военным производством. Я бы сказал, неслыханная для мирного времени опека. Десятки миллиардов долларов оседают бесполезными, нет - вредными наростами на стенках вен и артерий государства.
      - Я ждал, что вы это скажете, - Джерри глядел на линию горизонта, где светлое небо внезапно обрывалось темными волнами океана. - Вы, в чем вы видите выход?
      - Пока наш организм не поразил необратимый тромбоз, необходимо искать "Новый Курс". Искать и найти. нашел же его ФДР! Нашел и вывел страну из тупика "Великого Кризиса". Для этого у него, человека бесконечно больного, нашлись и великая смелость, и мужество героя, и расчет, и разум великого гсоударственного мужа, - возбужденно говорил Кеннеди.
      Они долго шли молча. Наконец президент взял Парсела под руку, доверительно спросил: - Джерри, неужели вы не верите в то, что безостановочное накапливание этих страшных бомб и всего, им подобного, ставит всех нас на грань небытия? Неужели вы не видите этого?
      Джерри Парсел бесстрастно молчал. Он вспоминал основные положения доклада, подготовленного по его просьбе, о переводе экономики на мирные рельсы. Реальном и почти безболезненном переводе. Но ведь это означало бы разоружение Америки... "Все что угодно, только не это. Никогда! Во всяком случае, пока я жив. А умирать я не собираюсь" Воскресный вечер в Роще был отмечен событием, участниками которого удостоились быть лишь самые именитые члены клуба.
      В одной из хижин "Снежного человека" собралось восемнадцать мужчин. До новых президентских выборов оставалось полтора года, и они спешили провести встречи с возможными кандидатами.
      В тот вечер "прослушивался" и "просматривался" сенатор Сейкер. "Нищий миллионер" (пять-семь миллионов в недвижимом, земле и бумагах) Джонатан Уэсли Сейкер был в прошлом популярным юристом. Осанка, походка, голос - в ходе многочисленных процессов все было отработано до блеска. Начав играть на политической сцене совсем недавно, сенатор уже снискал известность как сторонник самого жесткого курса. Худой, желчный, он пускал в ход свою знаменитую сейкеровскую улыбку в крайних случаях. "Не обесценивай ее частым использованием, - напоминала ему жена. - Улыбка - твое "секретное" оружие". Уолт Лоджинг, добродушный хозяин хижины, один из столпов химической индустрии северо-востока, предоставил сенатору слово. "Представим, - сказал он, - что это ваша инаугурационная речь". Довольно долго Сейкер молчал. Когда же он начал говорить, голос его звучал тихо и печально. Америка переживает далеко не лучшие времена. нужны энергичные, жесткие, может быть, даже жестокие меры, чтобы вернуть былую уверенность, восстановить достоинство, обрести перспективу. Обширные и дорогостоящие социальные программы развращают десятки миллионов людей, создают иллюзии возможности обирать государство до бесконечности, девальвируют главные принципы частного предпринимательства. Как самые непроизводительные расходы, они должны быть сведены к абсолютному минимуму. Государственный аппарат раздут неимоверно. Его сокращение вплоть до ликвидации второстепенных ведомств (занимающихся просвещением, например) назрело и должно быть проведено безотлагательно. Высвободившиеся таким образом средства помогут еще более активизировать военно-промышленный бизнес. Налоговая система нуждается в реформе. Разве это правомерно, что бизнес и рабочая сила в одинаковой степени несут налоговую ответственность? Нет и еще раз нет. Бизнес отвечает за непрерывное расширение производства. Здесь и привлечение капитала и риск. Уменьшение налогов на бизнес будет лишь малой компенсацией за гигантский вклад в развитие национальной экономики. забастовки являются бичом процветания. Движущая сила этого бича - профсоюзы. Пора вырвать бич из безответственных рук, задушить иллюзии вседозволенности. Красные, левые, черные, цветные чувствуют себя слишком уверенно, привольно. Государственные службы - ЦРУ, ФБР, другие - должны получить большие права в осуществлении функций действенного контроля за ненадежными. Перлюстрация писем, прослушивание телефонных разговоров, непосредственное наблюдение, лишение заграничных паспортов - любые меры следует сделать конституционными.
      Голос Сейкера то стихал до полушепота, то гремел как турбины реактивного бомбардировщика. Слушатели молчали, внимательно разглядывая лицо сенатора, ждали дальнейших откровений. Внешнеполитический раздел он начал с частностей. В Африке настоящий союзник - Южно-Африканская Республика. Все другие - временные попутчики. ЮАР надо защищать, беречь. В Азии такой стратегический единомышленник - Тайвань. Европа - извечная клоака. Там начались обе мировые войны. Там форпост против России. там начинаться и третьей. Логово большевизма следует опоясать еще более густой сетью баз. Есть идея создать "корпус моментального развертывания". Название не обдумывалось, дело не в нем. А в том, чтобы быть в состоянии перебросить в очень короткий срок в любую точку планеты десятки тысяч солдат. Разрядка - психологическое оружие русских. Вообще, возникновение СССР нелепая и трагическая ошибка, ее нужно исправить, и скоро это будет сделано. "Возмутитель спокойствия" в Западном полушарии Куба тоже ждет своего часа. И надо полагать, что этот час скоро наступит. Кстати, неплохо было бы передачи по практике расшатывания социализма изнутри интенсивнее вещать через РСЕ и РС на Россию и все страны Восточной Европы. Два слова о Германии и Японии. Эти мастера молниеносной войны еще не имеют мощных армий. Атаки на их лидеров в этой связи должны вестись методично. Советы мечтают завладеть всем миром. Мир должен не только отстоять себя, но и покончить с их бесплодным и страшным экспериментом. "Я закончил, господа", - сказал Сейкер. Вновь голос его прозвучал тихо и печально. Но теперь все увидели улыбку сенатора. Ту, знаменитую. И многие ответили ему улыбкой.
      - Сенатор, смогли бы вы отдать приказ о начале превентивной ядерной атаки на русских? - задал свой неизменный вопрос Уолт Лоджинг.
      - Во имя спасения моей Америки - несомненно и без колебаний.
      Прощались с сенатором тепло, почти дружески. Джерри угрюмо сидел в углу за камином. "Выбираем из двухсот с лишним миллионов, - думал он. Казалось бы, можно подобрать индивидуум, близкий к идеалу. Нет, не выходит. Почти каждый раз, ну, через раз - осечка. Сколько уже было президентов. Почти сорок? И на тебе - то жулик, то тупица, то шизофреник. А случится выдающийся умом, талантами, характером - убьют. Сейкер энергичен, решителен, даже логичен. Всего этого у него - в избытке. Но не слишком ли заземлен? Высокая власть возвышается высоким полетом мысли, дерзостной фантазией - в политике, экономике, искусствах".
      Итог встречи резюмировал Уолт Лоджинг: - Разговор заслуживает продолжения. Хотелось бы услышать о позиции Сейкера по таким проблемам: "Доллар в мировой валютной системе"; "Профилактика коммунизма в Западном полушарии"; "Дееспособность НАТО"; "Переговоры по ОСВ"; "Ближневосточный конфликт - диспозиции и позиции". Я перечислил все?
      Ничего не забыто? Мы приглашаем Сейкера вновь через две недели. На следующий уикэнд приедет конгрессмен Юджин Холт...
      Когда Джерри вернулся в свою хижину, Рейчел просматривала его и свои кинопленки. Каир, Бангкок, Дели, Сингапур, Мельбурн, Крайстчёрч, Бразилиа, Гонолулу - сколько впечатлений, ярчайших, запомнившихся на всю жизнь, иногда комических, иногда трогательных - за один только месяц, за одну поездку!
      Рейчел охала, вздыхала, смеялась от души, заразила своими радостными воспоминаниями уставшего за день Джерри. Внезапно в боковой гостиной, где они находились, появился Маркетти. Передал Джерри телефонный аппарат: Весьма срочно - из Нью-Йорка, сэр. Это третий звонок за последний час.
      Джерри улыбнулся Маркетти: "Спасибо, Дик. Вы свободны".
      Взял трубку и услышал голос первого вице-президента директората своих компаний: "Джерри, я тебя не поднял с постели? У вас уже почти ночь, а в Нью-Йорке еще светло". "Нет, Гарри, все в порядке. Я рад слышать твой голос. Что-нибудь случилось?". "Ничего особенного, Джерри. Просто хочу посоветоваться с тобой по одному текущему, но важному вопросу. Ты ведь завтра будешь в Денвере?". "Да, черт бы их побрал. Ликвидировать забастовку пока не удалось". "Вот я и хочу слышать твое мнение. Завтра с утра откроется биржа, и все признаки говорят о том, что наши акции пойдут резко вверх. Ты знаешь, это в связи с объявлением Белого дома о предстоящей поездке президента в Россию. Что будем делать?". "Деньги", - кратко выдохнул Джерри. "Что-что? - прокричал Гарри. - Какие-то помехи...". "Никаких помех! - весело крикнул ему Джерри. - Деньги будем делать! Понял? Деньги!".
      Глава двенадцатая ВОСПОМИНАНИЯ
      Неру проснулся, как обычно, в половине шестого утра.
      Несмотря на свои семьдесят три года, каждое утро он полчаса занимался гимнастикой по древнеиндийской системе йогов. Приняв прохладный душ, он принялся просматривать утренние газеты.
      Дворецкий неслышно вкатил на никелированном трейлере чай. Как шутя говорил сам Неру, половину жизни он провел в английских колледжах и университетах на Британских островах, а другую половину в английских тюрьмах в Индии. Английские традиции, обычаи, язык вошли в его плоть и кровь. Иногда, выступая на своем родном хинди перед полумиллионной толпой, премьер ловил себя на том, что нет-нет да и проскользнут в его речи английские словечки.
      Конечно, английский язык был оружием. Оружием, которым пользовались борцы национально-освободительных легионов против самих же англичан страна была чрезвычайно многоязычна.
      Конечно, английский будет нужен еще в течение целого ряда лет.
      А как быть с установлением единого конституционного языка для всей страны? Какой из десятков предпочесть? Тот, на котором говорит чуть не половина населения Индии - его родной хинди?
      Неру бросил на пол газету, на первой полосе которой, под бьющим в глаза заголовком, было помещено заявление одного из правых лидеров Тамилнада: "Принятие хинди в качестве государственного стандарта общения приведет к конфедерации Юга и кровавой гражданской войне"... Тут же Индийское Телеграфное Агентство сообщало о волнениях в университетах Юга, о забастовках и демонстрациях, о голодовках "вплоть до смерти" видных демагогов и безвестных карьеристов. Да, языковая проблема!.. Вот Советы ее решили. А ведь у них языков тоже хватает.
      Неру отыскал глазами на карте мира, висевшей на стене, очертания СССР. Он вспомнил, как на приеме в Узбекистане, кажется в Ташкенте, его облачили в узбекский халат и тюбетейку, со вкусом расшитые золотом. Он подошел к шкафу. Надел тюбетейку. Набросил халат на плечи.
      В дверь тихонько постучали. тотчас, не дожидаясь разрешения, в спальню вошел человек, выше среднего роста, в котором все - от набриолиненных волос до тупоносых штиблет - кричало взахлеб: "Я с Запада!" - Господин премьер-министр, - сказал личный помощник Неру, министр нефти и газа просит аудиенции. Сейчас же.
      Неру посмотрел на часы. Было половина седьмого. Молча кивнул: "Проси".
      Спустя минуту в комнату стремительно вошел грузный, бородатый мужчина лет сорока пяти. С его появлением комната словно стала меньше.
      - Умеют же Советы подарочек подсунуть!. - рассыпался он негромким, уверенным смехом. - Вовремя. Главное - дифференцированно. Тюбетеечкой и халатиком - р-раз по эмоциям! Мол, Индия и Средняя Азия - вековечные друзья. А мне презент со значением поднесли. Макет нефтяных вышек в море. "Приглашайте!
      найдем! Со дна моря достанем вам "черное золото". Впрочем, я так и не запомнил, - что они именуют так: нефть или уголь? То же и с "белым золотом". речная энергия или хлопок?
      Последние слова он произнес медленно. И как-то по-особому осторожно. Не из-за их смысла. Премьер прошел за письменный стол. Жестом указал министру на стул рядом. Тот понял: премьер не в духе. И пожалел о том, что предпринял столь ранний визит.
      "Кидает мальчика то влево, то вправо, - думал о министре Неру. - Как порожний молочный бидон в кузове грузовика, спешащего по выщербленной дороге".
      - Господин премьер-министр, - начал министр, перебивая размышления хозяина дома. - Четыре дня тому назад ко мне нагрянули менеджеры иностранных нефтяных компаний. Они намекнули, что снизят цены на нефть и нефтепродукты, если мы - как бы это мягче выразиться? - если мы перестанем поощрять советскую разведку нефти.
      - Надеюсь, вы нашлись, что ответить? - нетерпеливо спросил Неру.
      - Я сказал, что мы и не помышляем поощрять Советы. Советы предложили нам помощь, мы думаем ее принять...
      - Вы бы лучше послали этих менеджеров подальше с их политическими условиями! - резко проговорил Неру. - Русские геологи нашли то, что ученые США и Великобритании десятилетиями не могли а, вернее, не хотели найти!
      - Вчера, - несмело проговорил министр, - спикер парламента вручил мне интерпелляцию. Вот она: "До каких пор правительство будет распродавать страну "красным"? Мы дошли уже до того, что готовы объявить войну частным нефтяным компаниям, которые служили Индии верой и правдой более века"...
      Министр развел руками, как бы говоря: "Что делать, как отвечать?" Неру вышел из-за стола. Зашагал по комнате. Буркнул: - Отвечать буду я!
      В голове привычно складывались фразы будущего выступления: "Страну распродают "красным" безответственные оппозиционеры справа и беспринципные политические шантажисты. Русские придут в Индию только по нашему приглашению, а оно уже послано, и уйдут, когда нам это будет нужно!..
      Нефтяная война объявлена нам нефтяными компаниями, а не мы ее объявили.
      С этой трибуны я могу официально подтвердить, что мы пойдем войной на любого, кто попытается нас шантажировать или запугивать, будь то изнутри или извне, с Востока или Запада, Севера или Юга.
      Часть нефтяной промышленности мы национализируем. Обязательно. И искать нефть будем. До тех пор будем, пока не обеспечим Индию нефтью и не прекратим ввоз ее из-за границы"...
      Премьер предложил министру позавтракать вместе с ним.
      Предложил сухо, глядел при этом на часы. Тот вежливо поблагодарил, отказался.
      "Верно говорят, что зачастую запас самолюбия обратно пропорционален запасу ума", - подумал Неру. Как только министр ушел, он переоделся и спустился в столовую. Там уже его ждали стенографистка и секретарь по вопросам печати - за завтраком он всегда диктовал ответы на письма и телеграммы, замечания по статьям, корреспонденциям, заметкам, появившимся в утренних газетах Дели.
      - Передайте мою просьбу главе Департамента печати, - обратился Неру к секретарю, - чтобы он провел неофициальный инструктаж крупной прессы. Пусть не раздувают пока эту нефтяную историю. Подчеркиваю - неофициально и пока. Все.
      Секретарь молча поклонился. Попятился к двери...
      Когда огромный, черный "роллс-ройс" величественно выплыл из ворот резиденции, Неру скользнул взглядом по противоположному тротуару. Там, на разных углах шедшей к Дворцу Совещаний улицы, расположились два временных строения. Одно из них небольшой шалаш из уже пожелтевших листьев слоновой пальмы. В его тени виднелось блестевшее коричневым лаком небольшое, сухое тело и голова с гривой седых волос. Другое - просторный двухкомнатный домик производства какой-то западногерманской фирмы. Дверь-полог была едва прикрыта. Из нее торчали наружу две босые, мясистые мужские ноги. На стволе дерева, раскинувшегося над шалашом, висел самодельный плакат: "Лучше голодная смерть, чем английский язык. Долой язык наших вчерашних душителей! Да здравствует хинди - язык великого и древнего народа! Тхаккар".
      Перед входом в домик на врытом в землю щите наклеены девять одинаковых плакатов, отпечатанных в типографии: "Долой премьера, жаждущего силой навязать южанам ненавистный хинди! Начнем священную войну за честь и славу наших дедов, прадедов и прапрадедов - наш непревзойденный тамили!
      Смерть насильникам! Бахатур, член парламента".
      Невдалеке от шалаша и домика стояли полицейские. Они лениво зевали, перебрасываясь краткими репликами. Изредка останавливался одинокий прохожий. И, защитив глаза от солнца ладонью, читал один плакат, затем другой. ребятишки молча простаивали часами, ожидая чего-нибудь интересного. Иностранные туристы, проезжая мимо на своих "фиатах", "маздах", "Фольксвагенах" и "шевроле", усиленно расходовали кино- и фотопленки...
      При появлении автомобиля премьер-министра, полицейские лихо отсалютовали. Неру сердито задернул темные шторы на окнах машины.
      "Скоро в мой собственный дом влезут со своими дурацкими голодовками!" - подумал он и по внутреннему телефону сказал секретарю, чтобы избрали маршрут, который дал бы возможность приехать в парламент минут через двадцать - к самому началу работы.
      Неру хорошо знал и Тхаккара, одного из крупнейших поэтов, пишущих на хинди, и Бахатура, генерального секретаря недавно созданной на Юге партии крупных землевладельцев и промышленников. С поэтом он близко сошелся еще за британскими решетками. С земельным магнатом встречался в разгар битвы за освобождение Индии. Неру еще раз снял трубку и спросил секретаря, строго ли соблюдают Тхаккар и Бахатур пост. Секретарь сказал, что поэт действительно неделю ничего не брал в рот.
      Что же касается южанина, то к нему, по сообщению охраны резиденции, каждую ночь что-то тайно приносят.
      Неру улыбнулся. Он был удивлен, узнав, что Бахатур, гурман и обжор, объявил голодовку. А вот с Тхаккаром надо что-то предпринять. Уж если он решился на такой шаг, то отнюдь не ради дешевой газетной шумихи. И не в порядке подготовки к предстоящим выборам (кстати, он никогда и не выставлял свою кандидатуру).
      "Да, языковая проблема, - Неру устало, грустно улыбнулся. - Как-будто нет других проблем - скажем, национализации.
      И полного проведения аграрной реформы. И ликвидации безработицы. И развития тяжелой индустрии. И создания нефтяной. И коррупции государственного аппарата. И взаимоотношений с Пакистаном. Н-да, кашмирская тошнотворная головоломка"...
      Они проезжали по зеленому кольцу Дели. Неру не любил столицу. Хотя тщательно это скрывал. Не любил за разделение на Старый и Новый город. За скопище лачуг в одном и вилл в другом. И не потому, что он был принципиально против вилл.
      Вовсе нет. Он ведь и сам был богатый человек и владелец среди всего прочего - множества вилл. Он считал, что в Старом городе надо было бы снести лачуги и построить стандартные дома для рабочих. Для простого люда. И деревья посадить. Чтобы хоть как-то сгладить вопиющую разницу между раем и адом.
      Не любил он Дели и за песчаные бури. И за ливни и наводнения. И за постоянно вспыхивающие эпидемии чумы и холеры, черной оспы и тифа. И за жителей - горластых, нахальных. Вечно куда-то бегущих. О чем-то спорящих. Что-то продающих, покупающих...
      Ему часто вспоминался Аллахабад - чистенький, уютный городок на северо-востоке Индии, где он родился. Степенный и размеренный ритм жизни в нем. Его погруженные в философское созерцание, пытающиеся глубже постигнуть себя и богов жители.
      Его желтая Священная река, его умеренный климат. Его древнейшие храмы и университет. Да, Господи, разве есть что-либо такое, что человеку не кажется самым лучшим на свете на его родине?
      Машина миновала один из древних храмов Дели. И Неру вспомнил, как мать впервые в его жизни привела его в храм. Об отце, который был тогда где-то в отъезде, она говорила всегда с трепетом и благоговением: "Отец моего сына велел", "Отец моего сына написал", "Отец моего сына решил". Даже к нему, четырехлетнему несмышленышу, у нее было восторженное отношение.
      Тогда храм показался ему слишком шумным. Тысячи людей, толкая друг друга, спешили свершить омовение в храмовом пруду. Побыстрее сделать приношение богам. Очистить душу. Где-то натужно кричали ярко размалеванные и разукрашенные храмовые слоны. Где-то тайная стража священных законов била палками по пяткам пробравшегося в храм неприкасаемого, и тот истошно кричал. Светильники угрожающе взмахивали крыльями пламени.
      Воздух был тягуч и терпок в этой огромной кухне человеческих душ. Воздух, напоенный запахами и людского пота, и переспелых бананов, и манго, и горящего розового масла...
      В здание парламента Неру вошел без одной минуты десять.
      И сразу же оказался в кольце журналистов. Со всех сторон протянулись микрофоны, посыпались вопросы: - Русский премьер приедет на церемонию пуска первой очереди завода в Бхилаи. Какие тайные переговоры вы собираетесь вести с большевиками?
      - У кого мы будем покупать оружие - у русских или у американцев?
      - Кого будет поддерживать представитель Индии в ООН по Лаосскому вопросу - "красных" или свободный мир?
      - Кремль сбивает мировые цены на нефть. будете ли вы с ним сотрудничать и тем самым способствовать коммунистическим козням?
      - Когда, наконец, мы приведем в чувство пакистанских захватчиков, которые постоянно нарушают в Кашмире наши границы?
      - Не считаете ли вы, что нам вообще не нужен новый государственный язык? Что английского вполне достаточно?
      - Не считаете ли вы, что настало время ликвидировать государственный сектор в промышленности, как не оправдавший себя?
      - Каковы конечные цели построения у нас социализма и реалистичны ли они?
      - Как вы относитесь к призыву русского посла прибегнуть к рабскому труду в Бхилаи? Имеет ли право зарубежный представитель бесцеремонно вмешиваться в наши дела? Какие санкции планирует предпринять ваше правительство в этой связи?..
      "Лучше было бы приехать минут на пять позже. тогда вся эта надоедливая публика была бы уже на галерее для прессы", раздраженно думал Неру. Продираясь следом за двумя полицейскими офицерами сквозь густую толпу репортеров, он молча улыбался. "А потом - почему, в конце концов, я должен отвечать здесь на их вопросы? Есть установленные дни - раз в неделю, слава Богу, - для пресс-конференций. Вот тогда - милости прошу. А Бенедиктова все же зацепили. Словно он чувствовал. И это накануне пуска первой очереди! Сколько же, однако, у России врагов. И у Индии..." Войдя в зал, он уселся в свое кресло. Огляделся. Вот председатель парламентской фракции коммунистов - крупнейшей оппозиционной партии в стране - о чем-то яростно спорит со спикером. Видимо, что-нибудь в протоколе оформлено не так. Не так, как оппозиционерам хотелось бы. Вот генеральный секретарь партии Джаната что-то быстро записывает в свой блокнот.
      Да, уж этот-то не упустит случая публично лягнуть премьера. И весь кабинет. И весь мир вообще... Вот "независимый", блокирующийся вечно с крайне правыми, поднялся на галерею прессы и беседует... Постой-ка, с кем же это он? А, вспомнил, с Ластом, корреспондентом "Нью-Йорк Таймс". Никак согласовывают очередной "независимый" запрос? Тоже мне, нашли время и место! И конечно же, Раттак в этой компании. Да...
      Но вот спикер призвал зал к порядку. И уже через минуту вся демократия громадной страны, покорно следуя конституции, ринулась в бой за права народа. Каждая фракция - в меру своих сил. Рвения. темперамента. И понимания этих прав...
      Просторная, продолговатая комната с небольшими окнами и высоким потолком. И стены и потолок обшиты мореным дубом. Камин в полстены облицован грубым камнем. И громадный стол, и тяжелые стулья из чурбаков темного дерева. Проходы справа и слева от стола застланы коричневыми, домоткаными половиками.
      На стенах - старинные щиты, клинки, шлемы, ружья. На столе тарелки, кубки, сосуды из потускневшего от времени серебра...
      Любимая столовая Неру. Сюда допускаются лишь родственники и самые близкие друзья. для всех прочих - обычных гостей (а их тысячи) - есть парадная столовая "шик-модерн".
      За одним концом стола сидит Неру. За другим, метров за пять до него Маяк. В центре между ними - Шанкар.
      - А ты меня кусаешь в своем журнале все злее и злее! премьер смеется, разглядывая принесенную Шанкаром карикатуру.
      Она помещена на обложке последнего номера "Шанкарз Уикли". На ней изображен голый Неру с фиговым листочком. На листочке надпись: "Социализм". Премьер, у которого ввалился живот и торчат наружу ребра, недоуменно смотрит на тучного, наглого, шикарно одетого господина. Подпись к карикатуре: "Богатство идей и просто богатство".
      По давнишней традиции, Шанкар дарит Неру все оригиналы карикатур, в которых тот фигурирует. Ими уже увешан почти весь рабочий кабинет премьер-министра на втором этаже рядом со спальней и часть коридора.
      - Я сатирик, - Шанкар ухмыляется. - Дай повод - я родную матушку укушу так, что и королевская кобра позавидует.
      - Да, поводов, конечно, слишком много, - невесело улыбаясь, соглашается Неру. - В общем - "и ты, Брут"!
      Он задумывается, лукаво подмигивает Маяку и, обращаясь к Шанкару, говорит: - Ну, хорошо. Допустим, ты стал премьером Индии. Что бы ты предпринял?
      - Я бы попытался строить социализм!
      - А я что, по-твоему, строю? Возьми хотя бы один завод в Бхилаи. И другие стройки с помощью русских...
      - Строительство предприятий в государственном секторе это совсем не то. Это... - Шанкар морщит лоб, силясь вспомнить что-то, - это... Вспомнил, вот: это строительство государственного капитализма. Так говорит мой друг Алар из "Ред Бэннер". Так оно, видимо, и есть на самом деле.
      - Твой Алар - марксист, - морщится Неру. - Я Маркса всего прочел, как ты отлично знаешь, лет сорок-сорок пять тому назад. Индии социализм по Марксу не подходит в силу многих причин. Мы строим социализм своим путем.
      - Через всемерное укрепление капитализма, - сердито говорит Шанкар. А фермер без земли, а Индия без хлеба и риса.
      А землевладельцы в Монте-Карло сукно зеленое рвут, в Токио по модным притонам шляются, дорогих девок любят. А рабочий получает в месяц пятьдесят - от силы сто рупий - едва хватает один раз в день покормить семью полуотбросами. А предприниматель в день - пятьдесят миллионов. Едва успевает бухгалтерская братия купюры приходовать. А треть всей нашей валюты - на банковском счету американского посла в Индии. И никто не знает, как и когда мистер Гэлбрайт пустит этот козырь в действие...
      - Лучше бы не говорить о социализме вообще, - негромко замечает Маяк. - Лучше бы простому народу работу дать. Вон русские - они о своем социализме трубят. Но они ведь и дела делают!
      "Работа, хлеб, социализм, - Неру усмехается мысленно, смежив глаза, слегка раскачиваясь из стороны в сторону. Легко сказать - "попытался бы строить". Строить - значит частного предпринимателя - к ногтю. Экспроприация, национализация, красная революция и на ее штыках - их социализм. Ну нет, лучше уж потихонечку укреплять государственный сектор, сделать кое-какие уступки фермерам.
      Вперед, к прогрессу - да. Но осторожно, осторожно и еще раз осторожно, чтобы в гонке ненароком себе шею не сломать...
      Россия на одном полюсе, Америка - на другом. Индия - золотой экватор"...
      - С нашим социалистическим ничегонеделанием мы дожили до того, слышит Неру раздраженный голос Маяка, - что многие активные борцы за освобождение говорят: "Лучше бы уж мы не освобождались. При англичанах материальный уровень был выше".
      Кощунственно звучит, не так ли? Однако это заявляют люди, сидевшие в тюрьмах не меньше нашего. Значит, не такой они видели в те годы свободную, новую Индию. да и я, признаться, не такой ее представлял.
      "В чем же я не прав? - думает с горечью Неру. - Что я проглядел? И когда, двадцать пять лет тому назад? А может быть, еще раньше, когда пытался лишь в воображении своем рисовать Родину свободной, сильной, цветущий?
      Правые орут, что я коммунистический наймит, предавший интересы своего класса, а, следовательно, и страны, и народа.
      Левые вопят, что я распоясавшийся реакционер, который, прикрываясь левацкой фразой, демагогией, обманывает пока еще невежественную нацию.
      И те и другие требуют предать меня политической анафеме, лишить власти.
      Где же ошибка, в чем, когда? Может быть, мне следовало бы решительно взять курс на безоговорочный эксперимент? Но какой? Русский? Нельзя ни в коем случае. Американский? Ни в коем случае нельзя. Первый - потому что это противоречит моим убеждениям, воспитанию, происхождению, классовой принадлежности, наконец. Второй - потому что это противоречит интересам миллионов индийцев...
      И, все-таки, может быть, я ошибаюсь? Может быть, третьего пути вообще нет? ни в жизни? Ни в политике?
      Одно ясно мне давно и - я это знаю - ясно из практики десятилетий подавляющему большинству моих соотечественников с противоположных общественных, имущественных, политических полюсов Индии: дружба с ленинской Россией является одной из реальных опор нашего мощного нового развития, Нашей выстраданной, в битвах обретенной независимости, самого нашего будущего. Дружба давняя, благословенная нашими добрыми богами..." ... Неру вдруг вспомнил свой последний разговор с Бенедиктовым. Как это они говорят в подобного рода случаях? "И нашим, и вашим". Он улыбнулся. Когда-то он изучал русский язык. Да и теперь изредка почитывал русские газеты. И журналы. И романы...
      "Да! Я ведь так и не попытался ничего предпринять по просьбе Бенедиктова", - он вышел в соседнюю комнату, попросил секретаря соединить его с Раттаком. Через минуту-полторы секретарь сообщил, что редактор "Хир энд дер" у телефона. Неру взял трубку.
      - Господин Раттак, вы опять поместили клеветнический пасквиль на русского посла?
      - Слава Богу, господин премьер-министр, я живу в свободной стране. Свободной, вопреки вашим стараниям. И могу, и буду печатать в своей газете, что хочу!
      - Поведение вашей газеты выходит за рамки общепринятого толкования свободы печати.
      - Завтра в парламенте по этому поводу будет запрос оппозиции. Попытайтесь там изложить свое толкование.
      - Господин Раттак, у вас есть правительственная лицензия на бумагу для вашей газеты?
      - И что же, вы хотите ее аннулировать? Спешу доложить, что это уже было сделано около года назад вашим министром радиовещания и информации. Однако, как видите, газета выходит.
      И будет выходить. При системе частной собственности на рынке можно купить все, что угодно. И, слава Богу, за мою бумагу платите не вы.
      - Послушайте, Раттак, оставьте в покое Бенедиктова.
      - Нет, не оставлю, господин премьер. В Индии не должно быть яркого посла Советской России. Он здесь мешает. В Индии должен быть один яркий посол - американский. И чего бы мне это ни стоило, я скомпрометирую Бенедиктова. И тогда...
      - Вы несколько переоцениваете свои силы, господин Раттак.
      - А вы их, по-моему, явно недооцениваете...
      Неру бросил трубку. Бесполезно было дальше препираться с этим подонком. Вернувшись в столовую, премьер подсел поближе к Шанкару и Маяку: - Вы, разумеется, получили приглашение поехать на пуск первой очереди Бхилаи?
      - Да, - живо откликнулся Шанкар. - Магнитка Индии, дамы и господа, вступает в строй. Производство стали будет больше, чем во Франции, Италии и Швеции, вместе взятых. Оркестры.
      Ленты. Речи. Приемы. Ура!
      Маяк молчал. Смотрел то на Шанкара, то на Неру.
      - Пока я не забыл, Маяк, - сказал Неру, отмахнувшись от Шанкара. Возьми, пожалуйста, с собой того молодого парня, что был с нами в Москве.
      - Раджана?
      - Да, да. Толковый малый, кажется, честный.
      Маяк кивнул головой.
      - Хорошо. Между прочим, он и сейчас в Бхилаи.
      - Великолепно. Русская делегация, - продолжал Неру, весьма мощна по своему составу. И любопытна. Прежде всего глава делегации. Никита Хрущев хорошо мне знаком и своим неудержимым напором, и своей феноменальной непредсказуемостью.
      Может и каблуком башмака об стол азартно стучать на самом уважаемом мировом форуме, и часть территории России царственно подарить братской республике...
      - И самую великую плотину потомкам фараонов, и золотую звезду Героя их бравому наследнику, - Шанкар выпятил грудь, молодецки пригладил несуществующие усы.
      - А нам Бхилаи, - задумчиво, негромко заметил Маяк.
      В столовой неслышно появился секретарь.
      - Господин премьер-министр! Через пятнадцать минут начинается заседание Кабинета министров, - объявил он.
      - Погодите-ка, - повернулся к секретарю Неру. - Если память мне не изменяет, сейчас здесь должна быть делегация скаутов!
      - Да, господин премьер-министр. Они ждут внизу в холле.
      - Что же вы мне раньше не сказали? Позвоните во Дворец Совещаний, предупредите министров, что я на полчаса запоздаю.
      У меня серьезная встреча с будущим Индии. Маяк, Шанкар - пошли!
      Скауты - пятьдесят мальчиков и девочек девяти-пятнадцати лет выстроились четкой буквой "П". Когда был отдан рапорт, скауты окружили премьера плотным кольцом. Шанкар и Маяк увидели вдруг иного, словно внезапно подмененного, Неру. Глаза его оживились. Голос зазвучал звонко.
      Вот он, улыбаясь, нагнулся. Быстро говорит что-то маленького росточка мальчугану. Раздает автографы. рассказывает что-то смешное. Через минуту ребячья аудитория ревет от восторга. Неру задорно выкрикивает слова старинной считалочки. И первый бежит прятаться за портьеру. Посадил себе на плечи крохотную девчушку и поскакал. И вдруг мягко повалился на ковер. Увлек за собой ребят - куча-мала. И вот он уже выстраивает их для игры в чехарду. Выпихивает в центр холла сопротивляющихся, хохочущих Маяка и Шанкара...
      Поздней ночью, перед сном, премьер долго просматривает свежие вырезки из газет. только что полученные письма и телеграммы. Важные докладные записки. Срочные мидовские депеши из-за рубежа. несколько раз внимательно перечитывает в "Индепендент Геральд" письмо читателя о Старом городе.
      Наконец, бумаги падают на ковер. Мысли убегают в туман забытья. Последнее, что он расплывчато видит, это недоуменное лиц Шанкара, стоящего на четвереньках. Прихлопнув его по заду, совсем по-мальчишески, через него прыгает Маяк. Шанкар вскакивает и кричит: - А теперь во что будем играть?
      - В прятки, - отвечает Маяк. - Всю жизнь - в прятки...
      Глава тринадцатая ИСПОВЕДЬ ДЖЕРРИ В БАПТИСТСКОЙ ЦЕРКВИ В САН-ФРАНЦИСКО 5 НОЯБРЯ 196... ГОДА "...
      В первую же неделю после окончания колледжа я решил посетить свой родной Мемфис. Зачем? Не знаю. бесцельно бродил я по городу, в котором прошли мои детство и отрочество. Ничто здесь не было мне мило. Напротив, город навевал на меня лишь печальные воспоминания. Здесь потерял я вначале мать, а потом отца. Мать умерла от грудной жабы. Отец, средней руки фабрикант, разорился. Фабрику пустили с молотка, а отец в один прекрасный день исчез из города, бросив меня и старшую сестру Шарон на произвол судьбы. Особенно возмущались его исчезновением две тетки, сестры матери. "Мерзавец", - это было самое мягкое определение в длинном ряду подобных, выданных отцу тетками. Они жили в далеком как самый крайний край земли Сакраменто, куда мы и переехали вскоре с сестрой.
      Там доживал свои дни их двоюродный брат Теодор. Он был проповедник и, должен признаться, именно дяде Тэдди я обязан тем, что Господь поселился в душе моей. Частенько я набрасывал на плечи черный плащ дяди и начинал читать проповеди о добре и зле, о любви и терпении, имитируя дядин голос, манеры, используя его слова и целые выражения. Моим постоянным слушателем была Шарон. В такие минуты она никогда не хихикала, не вертелась, сидела тихо, иногда даже плакала. Однажды дядя Тэдди случайно услышал мою проповедь. "Клянусь Иисусом Христом, неплохо, Джерри, - воскликнул он. - Ты прирожденный проповедник. Ты должен, ты просто обязан пойти по моим стопам, да благословит тебя Бог!" Шарон хлопала в ладоши. Меня распирало от гордости. Еще бы, в неполных четырнадцать лет я уже мог бы кормить и себя и сестру.
      Но ведь было же детство, а вместе с ним какие-то свои радости, веселые заботы, захватывающие дух приключения. Увы, ничего не удержалось в памяти. Дом, в котором когда-то прошло столько лет моей жизни, даже он не взволновал моей души, не вызвал тех чувств, которые, казалось бы, один вид его должен был в ней всколыхнуть.
      Я отправился на старое кладбище. Надгробный камень над могилой моей матушки, черный полированный гранит, мерцал серыми прожилками. надпись потускнела, но читалась без труда.
      "Где-то похоронен мой беглый папаша", - равнодушно констатировал я, сидя на невысокой скамеечке вблизи надгробья. Через две могилы от маминой я прочитал на невысокой серой каменной плите: "Здесь покоится прах достопочтенного Эмайджи Клея, верного слуги Господа нашего Иисуса Христа и добрейшего хозяина Малькольма Парсела". Бедный Эмайджа Клей! Он был в нашем доме и дворецким, и поваром, и слугой, простым слугой - на все случаи жизни. Нужно было колоть и пилить дрова - Эмайджа был тут как тут. Нужно было отвезти меня и сестру в школу, Эмайджа садился за руль нашего семейного форда. Он убирал двор и красил крышу, стриг газон и поливал цветы, ездил за продуктами и отвозил телеграммы на почту. Зимними вечерами, когда за окном выл и стонал ветер и в окна хлестал косой дождь, когда мама и папа уезжали к кому-нибудь в гости, мы любили, забравшись на кровать Эмайджи, слушать его бесконечные легенды и рассказы о старом Юге. Нас приводили в умиление рассказанные в деталях патриархальные идиллии о нежном братстве белых и черных, хозяев и слуг. В некоторых историях негры совершали чудеса героизма, сражались против северян, этих проклятых янки, за старый добрый рай бескрайних плантаций и уютных хижин. Иногда Эмайджа пел древние, как сам мир, негритянские песни. Ему помогали в этом его жена, маленькая, кругленькая, седенькая Эмили и взрослая дочь, высокая и статная Лиз. Иногда подобные прозаико-музыкальные концерты продолжались далеко за полночь. Расслышав сквозь порывы ветра шум мотора подъехавшего форда, Эмайджа и Анна хватали нас с сестрой на руки, относили в наши спальни.
      Мне было лет пятнадцать, когда однажды зимой Эмайджа простудился и слег. Приехал наш семейный доктор, милый и добрый Энтони Амброуз. Диагноз его был неутешительным: двустороннее воспаление легких. Уход и питание не помогали, Эмайджа медленно угасал. Родители в то время уехали куда-то на Север на три недели. Спасти беднягу могло только новое лекарство, дорогое и редкое в те времена. Мать оставила мне это лекарство. Его как раз хватило бы на то, чтобы вылечить одного человека. Я долго боролся с собой, мне хотелось спасти бедного негра. Но ведь лекарства хватило бы лишь на одного. А что если бы заболел воспалением легких я? Или сестра? Так лекарство и осталось нетронутым. Оно лежало в верхнем ящике тумбочки у моей постели и о нем никто не знал, кроме меня и мамы. Ни я, ни сестра, к счастью, не заболели. Эмайджа умер, как раз к приезду родителей. По их настоянию, его вопреки всем правилам и традициям - похоронили на нашем фамильном кладбище.
      Негры, мужчины и женщины, плакали в своих печальных песнях, провожая своего черного брата в их черный рай. Эмили и Лиз словно окаменели от горя. Мне тоже было жаль старого Эмайджу.
      Но что я мог поделать? Разве я имел право рисковать жизнью сестры или своей?
      Этот жестокий выбор - ты или другой - преследовал меня всю жизнь, как рок. Какие радостные, беспочвенные, вдохновенные дни провел я в колледже! Все предметы давались мне легко.
      То, на что другие тратили дни и ночи упорных зубрений, я усваивал на лету из лекций. Мне везло в спорте. Тренеры считали меня одним из самых незаурядных футболистов тех дней. Когда до окончания колледжа оставалось два-три месяца, я всерьез задумался о будущей работе. Из всех студентов нашего выпуска лишь трое - Мериам, Стив и я - учились по стипендии штата.
      Это означало, что мы должны были отработать свою стипендию в течение нескольких лет там, где нам укажут власти штата. Случайно, не помню уж как именно, я узнал о том, что на троих стипендиатов имелось лишь одно действительно стоящее место.
      Что было делать? Червь сомнения точил мою душу. Я знал, что Мериам является ярой троцкисткой. Правда, в те годы ее группа действовала нелегально. Но я-то знал, что Мериам - активистка, "боевик", как ее называли в их организации, фанатично преданная идеям Леона Бронштейна. Я ведь и сам одно время увлекался троцкизмом, хотя и не до такой степени, чтобы стать членом организации. Стив был помешан на Бакунине. Им были проштудированы все работы вождя анархизма. И хотя он сам и члены его группы вряд ли могли бы четко сформулировать различие между платформами Бакунина и Кропоткина, вражда между бакунинцами и кропоткинцами в колледже не утихала ни на день. В личной библиотеке Стива имелись многие книги,в которых так или иначе действовали анархисты. За рабочим столом на стене его комнаты красовалась тельняшка. "Настоящая русская тельняшка, - гордо объяснял он каждому, кто навещал его дома. Дань уважения великим анархистским традициям российского флота". И анархизм меня в свое время привлекал. Но не настолько, чтобы очертя голову воевать за идеи анархистского "парадиза".
      Меж тем, "охота на ведьм" была в полном разгаре. Профессора, ученые с мировым именем, изгонялись со своих кафедр только за то, что когда-то имели легкомысленную неосмотрительность процитировать Маркса, упомянуть о Ленине. Толпами исключались студенты, которых администрация колледжа или университета имела хоть малейшее основание заподозрить в инакомыслии. Изгнать "красную заразу" отовсюду было элементарным долгом гражданина и патриота. Кто не знал в нашем колледже "угрюмого Дуайта"? Преподаватель гражданской самообороны, он был всевидящим и всеслышашим оком ФБР. Все его сторонились, за глаза ругали цензурно и нецензурно, ненавидели, презирали.
      В глаза, однако, льстили. Угодничали. Заискивали.
      За день до приезда комиссии штата, которая должна была выбрать из нас троих одного, "угрюмый Дуайт" беседовал - я это точно знаю! - с Мериам, со Стивом и со мной. Уж не ведаю, что они наговорили ему про меня, только встретил он меня холодно, даже зло. Впрочем, может быть, это была его обычная манера, я с ним лично общался в первый и последний раз. "Что ж, молодой человек, решили ниспровергнуть законные власти, не так ли?". Я попытался было возразить. "Бросьте, - резко оборвал меня он. - Мне все известно: и ваши анархистские фантазии и ваши троцкистские утопии". Я продолжал настаивать на том, что вполне избавился как от одного, так и от другого. "Выходит, ваши политические убеждения вроде коклюша?". Я скромно заметил, что это были не убеждения, а увлечения и что я излечился от обоих недугов даже легче, чем ребенок преодолевает коклюш. "Как это у Вас все гладенько получается, - саркастически заметил "угрюмый Дуайт". - Все переболели и все превратились в стопроцентных патриотов. А?" Я ответил, что, к сожалению, это произошло далеко не со всеми. "Ну-ка, ну-ка, будьте хоть раз в жизни откровенны, - потребовал "угрюмый Дуайт".
      - Как на исповеди. Это зачтется". Что было делать? Я рассказал ему все то, что я знал о Мериам и о Стиве. Они опасны для нашего общества. Для защиты своих идей они не постесняются применить ни бомбу, ни пистолет, ни кинжал. Она - красный агитатор, носит на своей груди в медальоне портрет лидера международных террористов. Он спит и видит, как бы ему вступить в контакт с русской шпионской службой. "Коммунисты! брезгливо резюмировал "угрюмый Дуайт". - А ты плохой американец. Все знал и столько времени молчал". Грустная история, в общем-то приключилась и с Мериам и со Стивом. Мне их было искренне жаль. Но трудно не согласиться с выводом "угрюмого Дуайта": "За свои убеждения надо платить". Потом я слышал краем уха, что Мериам долго и тяжело болела. Стив, кажется, перебрался в одну из отдаленных провинций Канады.
      Да, разные пути избираем мы в жизни. очень разные. И все зависит от того, как и кому повезет. Повезет во всем. В любви, например. Это как раз та сфера, в которой мне везло реже всего. В колледже я засматривался на многих девушек. На меня - никто. Обидно, не правда ли? То, что произошло между мной и Карлин, частенько и сегодня бередит мне душу. А ведь было это несколько десятков лет назад. Карлин была премиленькой сокурсницей. Премиленькой и глупенькой. Была она из зажиточной семьи, с самого дальнего Юга. Училась в колледже отнюдь не по призванию или жизненной потребности, а по престижным соображениям. Представьте себе девушку со стройной фигуркой, но уже в девичестве предрасположенную к полноте, большой лоб, большой рот, сильный подбородок. Глаза голубые, нос пуговкой, волосы пепельные, ровные, до плеч. Это и есть Карлин, долгая на учение, скорая на гуляние и танцы.
      Я взял ее силой, и то после того, как здорово подпоил мощным коктейлем, который сам придумал. В него входило что-то около трех сортов водки и стольких же разновидностей рома.
      наутро Карлин была в ужасе. Она была воспитана в строжайшем пуританском духе. Потеря невинности до замужества считалась страшнейшим из всех грехов. Мне едва удалось успокоить ее обещаниями вечной любви и преданности. Она привязалась ко мне, как собачонка, подобранная сердобольной душой где-нибудь на севере в полярную зимнюю стужу. Мне с ней было поначалу легко. Все, что ей нужно было - это секс и обещания будущего счастья. Однако, признаюсь, мне стало не по себе, когда она через какое-то время объявила, что беременна. Мне нужно было что угодно, только не это. Жениться я не хотел, да и не мог.
      Какой из меня жених, когда все мое состояние заключалось в стипендии штата, а весь мой гардероб - на мне? Да и рано. Я был убежденным сторонником взгляда на женитьбу, бытовавшего в древней Спарте. Аборт Карлин отказалась делать наотрез. "Если ты на мне не женишься, - заявила она, - я подброшу ребенка тебе. Сам будешь его воспитывать". Я сказал ей и раз, и два, и три, что жениться не собираюсь. Она продолжала меня преследовать с какой-то ожесточенной навязчивостью. В одно прекрасное утро я проснулся и понял, что ненавижу ее так, как не ненавидел еще никого. Все, что раньше в ней нравилось, теперь вызывало необъяснимое раздражение. То, что приводило в умиле- ние, теперь бесило бесконечно и неотступно. Мне стали ненавистными ее голос, фигура, нос, глаза - все. Иногда, когда она заводила со мной разговор (неважно о чем, о чем бы то ни было), я стискивал зубы и убегал прочь. Я чувствовал, что могу ее избить, даже убить. Самое имя ее, которое раньше я произносил нараспев и с нежностью, теперь вызывало во мне бешенство.
      Однажды она заявила, что преподнесет мне сюрприз. Я усмехнулся, а она воскликнула: "Очень скоро ты будешь не смеяться, а плакать!". И убежала. Через час весь кэмпус был взбудоражен известием о том, что Карлин пыталась утопиться.
      Ее вытащили из глубокого озера, расположенного неподалеку от колледжа, трое ребят. Они оказались случайными свидетелями того, как она бросилась в воду с высокого обрыва. Карлин увезли в госпиталь. Через какое-то время у нее сделался выкидыш. В колледже она появилась через месяц. Осунувшаяся, молчаливая, с блуждающим взглядом, она проучилась еще несколько месяцев и, так и не закончив курса, уехала домой. Она не сделала ни единой попытки более встретиться и поговорить со мной. Похоже на то, что теперь она избегала меня. Не знаю, был ли я доволен этим. Знаю только, что после отъезда Карлин я жалел о том, что случилось. Я жалел Карлин. Так же, как я жалел Эмайджу. Так же, как я жалел Стива и Мериам.
      Я признаюсь в своих грехах без раскаяния и горечи от содеянного. Я хотел бы, очень хотел бы, чтобы люди умели подавлять в себе мерзость. К сожалению, она слишком часто оказывается сильнее человека. Человек, очищенный от мерзости - какое это могло бы быть совершенное создание!".
      Глава четырнадцатая РУССКАЯ КУХНЯ
      Первое впечатление, которое произвел Нью-Йорк на Картенева, было ошеломляющим. Он видел многочисленные изображения этого "Нового Вавилона" на всевозможных репродукциях (цветных и черно-белых), почтовых открытках; его панорама - в самых разных ракурсах, утреннем, дневном и вечернем освещениях, показанная с тротуаров и с самолетов, с океана и с континента, его районы - богатейшие и нищие, белые и черные, постоянно мелькали на экранах кино и телевизоров, на газетных и журнальных полосах. Но даже самые виртуозные фотоснимки, самые гениальные киноленты не могли заменить хоть и краткого, но непосредственного восприятия вечно меняющегося, вечно движущегося, вечно вздыхающего, жующего, спящего, моющегося, продающего, молящегося, танцующего, плачущего, ворующего, стреляющего, колющегося наркотиками, теряющего работу, пьющего, шьющего, голодающего, богатеющего, разоряющегося, умирающего и нарождающегося вновь города. Виктора потрясли необузданность фантазии и грандиозность труда, талантливый сплав которых застыл во многих шедеврах города-сфинкса. Находясь в свои краткие наезды по разным делам в Нью-Йорке, на его улицах и площадях, в скверах и парках, музеях и картинных галереях, гостиницах и ресторанах, наблюдая за его многорасовой, разноплеменной, стоязыкой толпой, проезжая через все эти греческие, итальянские, русские, арабские, китайские, еврейские кварталы, улицы, сеттельменты, он неизбежно думал о том, что нет и не может быть ни единого человека среди многих миллионов его жителей, который мог бы с полным основанием сказать: "Я знаю Нью-Йорк как свои пять пальцев". Нет, не хватит ни одной жизни, ни ста, чтобы пройти все его надземные и подземные, обитаемые и необитаемые лабиринты, чтобы проникнуть в такие места ( а их миллион!), которые открыты для избранных, а для всех других являются абсолютнейшим "табу", чтобы узнать хотя бы его главные тайны, раскрыть главные пороки, познакомиться с главными хозяевами. Ибо тайны там бдительно охраняет смерть, пороки - золото, а хозяева... у каждого фута земли, улицы, дома, района есть хозяева тайные и явные, дневные и ночные, де-юре и де-факто. И речь сейчас не о крысах и тараканах, хотя их - и тех и других "ночных хозяев" кухонь и подвалов в Нью-Йорке столько, что с лихвой хватило бы на всю Америку. Бог с ними! Тараканы и крысы в людском обличье пострашнее. Разумеется, они не являются монополией одного Нью-Йорка. Просто их там больше, чем в любом другом городе страны. Вообще, всего прекрасного, светлого, доброго, так же как и гнусного, мерзкого, отвратительного, в Нью-Йорке гораздо больше и оно гораздо заметнее, чем где бы то ни было. И не только потому, что он - самый большой город. Он - истинная столица Америки, ее визитная карточка, ее гордость и боль.
      Бытует американская поговорка "Нью-Йорк - позор Америки, Сан-Франциско - краса Америки, Чикаго - душа Америки". Есть, однако, подозрение, что ее выдумали и настойчиво культивируют скорее всего не ньюйоркцы. Нет, Виктора Нью-Йорк покорил с первой минуты, с первого взгляда. И это нежное, радостное чувство знакомства, открытия, познания великого таланта и трудолюбия великого народа, воплотившихся в камне, стекле, металле, не уходило, а напротив, крепло со временем. Ему не помешало даже то, что случилось с ним среди бела дня на углу Пятой Авеню и Сорок второй стрит: Виктор вдруг почувствовал, как что-то острое уперлось в спину между лопаток, и услышал сиплый негромкий голос: "Не оборачивайся. Молчком выкладывай "зелененькие". Пикнешь - и ты труп". Брезгливо сморщившись от запаха гнили, приплывшего откуда-то сзади вместе с этими словами, он быстро достал из левого кармана брюк пятидолларовую бумажку, которую тут же кто-то вынул из его руки. Его обогнал метис, дурашливо улыбнулся, подмигнул, повертел перед глазами пустым шприцем без иглы. Получилась почти классическая иллюстрация к рассказу консула, с которым тот обращается ко всем, прибывающим в командировку. Светило яркое солнце, вокруг были люди, много людей. "Да, - подумал Виктор, вытирая платком вспотевшее лицо, - здесь, видно, в одиночку на прогулке не соскучишься". Через пять минут он обрел былое спокойствие, даже пошутил над собой мысленно: "Встреча советского дипломата с уличной мафией закончилась пятидолларовым облегчением". Что ж, подонки везде есть. И наркоманы - здесь по статистике каждый пятый что-то нюхает, курит, глотает, колет себе. Эпидемия.
      Случилось это во второй приезд Виктора из Вашингтона в Нью-Йорк. И теперь, когда они с Аней были приглашены нью-йоркским издателем Артуром Теннисоном на торжественную церемонию выпуска книги "Русская кухня", он еще раз рассказал жене, как все это произошло, и закончил гробовым голосом: "Надеюсь, вы, миссис Картенева, понимаете, в какую др-р-раматическую ситуацию вы можете попасть, если оторветесь от меня ненароком?" "Понимаю, мистер Картенев. Будьте спокойны, отрывов не будет". Посмеявшись, они, однако, были всю поездку настороже.
      По мере приближения к Нью-Йорку Виктор делился с Аней впечатлениями. Знаменитая панорама небоскребов Манхэттена, одного из пяти районов города, особенно красива вечером. Некоторые здания освещаются прожекторами и их островерхие, округлые или прямоугольные контуры резко выделяются на фоне темного неба. Особняком стоят две новые башни, в которых разместился Всемирный Торговый Центр. Эти два могучих исполина самые высокие строения в Нью-Йорке. За несколько секунд взлетаешь в лифте в поднебесье, и со смотровой площадки 106-го этажа одной из башен, где расположился ресторан и бар, разглядываешь четкие линии стритов и авеню, узоры мостов, бесконечные потоки совсем игрушечных автомобилей, таких же крошечных пароходиков на Гудзоне. Не видно Статуи Свободы, она давно уже закрыта на ремонт и по телевидению то и дело звучат призывы о добровольных взносах в фонд починки Леди.
      Католический собор святого Патрика зажат со всех сторон небоскребами. И все же его изящные светлые линии неизбежно останавливают на себе глаз каждого. Он не только религиозная Мекка местных ирландцев. Грандиозность и оригинальность этого храма влечет под его своды тысячи туристов. Благоговейно входят они в молельный зал, подымают головы, и взгляды их теряются в высоте купола.
      Поклонники изящных искусств молятся в храме, имя которому музей Метрополитен. Внешне он, пожалуй, несколько аляповат и неуклюж. Зато внутри поражает редкая рациональность размещения залов, удобство подходов к ним, их освещение, общий климат. Да разве может быть иначе при том колоссальном средоточии поистине бесценных ценностей,созданных человеческим гением. Полотен одних лишь импрессионистов здесь столько, что иному пытливому уму не хватит и года для мало-мальски серьезного знакомства с ними. А залы древнего Египта! А древнегреческий храм, целиком размещенный в одном из залов! А репродукции всех полотен, копии статуй и статуэток, реплики украшений и амулетов, которые можно приобрести тут же за умеренную плату!
      Что вас интересует - зрелища? Вы идете в Мэдисон сквэр-гарден и поражаетесь его акустике, его размерам, его труппе. Вдоль сцены выстраиваются 238 гёрлс, а шепот слышен за четверть мили. Вы не поклонник музыкальных шоу - вы приходите на борьбу или на бокс. О, это совсем другая публика и атмосфера совсем другая. Букмекеры тут же делают большие и малые ставки, сизый дым от сигарет и сигар столбом, рев болельщиков грозит обвалить крышу.
      Тайм сквер, Бродвей и Сорок вторая стрит сверкают огнями все ночи напролет. Театры и кино предлагают зрелища любых тонов и оттенков - драму, мюзиклы, порно. Если вы проголодались, ресторанчики накормят и напоят вас. Если вы хотите острых удовольствий, к вашим услугам извозчичья пролетка. за 25-30 долларов вас осторожно и быстро прокатят вдоль печально знаменитого Центрального парка, где и днем-то порой небезопасно бродить в одиночку. И куда бы вы ни отправлялись поздним вечером - в театр или ресторан повсюду, словно накипь, будут сновать темные личности. Проститутки, сутенеры, торговцы наркотиками, дельцы по сбыту краденого, мошенники, воры.
      Ведь это Тайм сквер, Бродвей и Сорок вторая, ведь это сердце Нью-Йорка ночью.
      И, конечно же, нельзя не сказать, пусть мимоходом, пусть несколько слов о нью-йоркских магазинах. Они на все вкусы, на все карманы, на все моды. Орчард стрит, куда стекается эмигрантская беднота, известна своими дешевыми лавчонками, которые сидят одна на другой. В самом начале ее магазинчик торгового платья. Под единственным окном надпись на картоне, сделанная по-русски от руки: "Слава Богу, нашли Колю". С Колей можно торговаться "в усмерть". С одного взгляда он определяет содержимое вашего кошелька и в конце-концов вытряхнет из него все до цента. В универмаге "Мейси", что на Бродвее, не поторгуешься. На девяти обширнейших этажах, сверкающих зеркалами и металлом, можно купить все, что душе угодно. Как на Орчард стрит. И примерно то же качество. Только в десять раз дороже.
      А между Орчард стрит и "Мейси" десятки тысяч магазинов и лавок со своими ценами, товарами, бессменными вывесками "Распродажа". Если Сингапур - универмаг Юго-Восточной Азии, то Нью-Йорк, несомненно, центральный универмаг всего западного мира.
      В Нью-Йорк они приехали в одиннадцать часов утра. Виктор хотел заскочить накоротке в генконсульство, но радиодиктор в очередном выпуске новостей бодро сообщил: "Только что "Лига защиты евреев" начала очередное пикетирование здания русского дипломатического представительства в этом городе. Наш репортер передает с места событий: "Около ста пятидесяти человек блокировали подъезды к дому, входные двери. В окна на нижних этажах летят камни, палки, гнилые помидоры. Вы слышите звон разбиваемых стекол? Это ветровые стекла автомашин "красных" одно, другое... Пикетчики несут транспаранты, которые гласят: "Прекратите преследование наших братьев в СССР". Подъехал полицейский патруль. Офицер что-то выясняет у одного из участников манифестации. Больше подробностей в следующем выпуске новостей. Ваш репортер Давид Певзнер".
      - Часто сионисты вот так "резвятся"? - спросила Аня встревоженно.
      - Часто, - ответил Виктор, раздумывая о чем-то. Повторил: - Да, часто. То они, то прибалты, то еще кто-нибудь.
      Долго эти спектакли обычно не длятся.
      Картенев решил позвонить Артуру Теннисону, сообщить ему об их приезде и уточнить место церемонии.
      - Как мило, что вы позвонили, - начал издатель. - Я как раз сейчас собираюсь отправиться на ранний ленч. И я был бы очень, очень рад, если бы вы и миссис Картенева смогли ко мне присоединиться. Греческий семейный ресторанчик, превосходная кухня, отличное кипрское вино, хозяин славный малый. Ну как, соблазнил я вас?
      Виктор поблагодарил, но от приглашения отказался. они заехали в советское представительство при ООН, где Виктор встретился со своим давним приятелем, руководителем пресс-отдела, пообедали в столовой.
      В демонстрационном зале фирмы "Теннисон и Теннисон", где выставлялись самые свежие книги и журналы, к трем часам собралось человек сто. Влево от входа в конце зала красовалась трехметровая копия обложки книги "Русская кухня". Ансамбль из пяти человек - балалайка, гитара, гармонь, саксофон, ударные - одетых в расшитые цветными узорами светлые косоворотки, малиновые шаровары и черные сапоги, наигрывал "Очи черные", "Калинку", "Вдоль по Питерской"... Колокольчик рассыпал по залу звонкую дробь. Стихли щемящие аккорды, стих гомон голосов. Артур Теннисон и седоусый шарообразный "мистер Улыбка" (как про себя назвала его Аня) поднялись на невысокую платформу перед копией обложки.
      - Дамы и господа, - начал возвышенно издатель, - сегодня нет на свете более затасканного, обыденного,доступного чуда, чем книга. Но книга, я смею утверждать, относится к разряду феноменов фантастических. Потому что, став общедоступной, книга не перестала быть чудом. Недавно мы выпустили, при содействии Советского Союза, весьма важную книгу, - Теннисон отыскал глазами Картенева, слегка кивнул ему. Виктор ответил легким полупоклоном. "Вот ведь как, - подумал он. - И название книги не упомянул. А следовало бы. И как работали над ней - об этом тоже надо было бы рассказать".
      Перевод рукописи "Советские лидеры о войне и мире", которая содержала новейшие статьи, обращения, интервью и речи, он привез из Москвы. Понимая ответственность первого поручения, Виктор провел несколько бессонных суток, сверяя перевод с русскими оригиналами. Принимая во внимание объем рукописи 16 авторских листов - неточностей было мало. Переводчики и редакторы агентства печати "Новости" потрудились на славу.
      Размножив на ксероксе окончательный вариант, он разослал текст со своим кратким письмом в тридцать ведущих издательств Америки. И началась мука. Больше месяца тянулось абсолютное молчание. Он стал обзванивать президентов и главных редакторов. Узнав, кто говорит, секретари его попросту не соединяли.
      Стереотипным был ответ: "Оставьте ваш номер, он вам позвонит". Никто, разумеется, звонка не возвращал. Наконец, он выяснил, что из тридцати издательств рукопись получили только восемнадцать. Куда делись еще двенадцать? Выяснить это ему так и не удалось. Наконец, одиннадцать издательств сухо и стереотипно ответили, что рукопись им не подходит по своему профилю. "Вранье, - нервничал Виктор, получая очередной отказ. Профиль тот. Содержание не устраивает. Подумать только! Словно я им подсовываю призывы к войне, а не предложения мира!". Семь раз он ездил в Нью-Йорк, встречался с издателями. И все семь бесед произвели на него гнетущее впечатление.
      Американцы приводили один довод убедительнее другого: перегруженность плана, отсутствие мощностей, коммерческая нецелесообразность. Картенев был на грани отчаяния. И тут, используя связи своего предшественника, ему посчастливилось выйти на Теннисона. Он терпеливо выслушал рассказ о злоключениях Виктора и сказал: "Все эти причины, мягко говоря, надуманные.
      Им дана команда: "Не издавать!". И они не смеют ослушаться. А мы эту рукопись издадим". "Не боитесь?" - рискнул спросить Картенев. "Вообще-то это не безопасно, вовсе нет, - не сразу ответил Теннисон. - Но мы - очень большое издательство. А корпорация, в которую мы входим как дочернее предприятие гигант. Ей никакие санкции, ни финансовые, ни политические, не страшны. И потом - мы слишком давно и плодотворно сотрудничаем с Советами".
      Теннисон умолчал о том, что последнюю советскую книгу он выпустил пять лет назад. А Виктор об этом не знал. Правда, он подумал, что, может быть, и этому издателю дана команда замотать книгу. Отпечатать пятьсот экземпляров - и точка. Как его проверишь?
      Книга вышла через полтора месяца. И появилась на прилавках всех книжных магазинов Нью-Йорка и Вашингтона. Однако Теннисон устраивать прием по случаю ее выпуска не стал. При встрече с Картеневым он был, против обыкновения, мрачен.
      - В чем дело? - поинтересовался Виктор.
      - Эта книга вызвала такую бурю в Вашингтоне, что я, по правде говоря, не раз жалел, что связался с нею. И с вами, он вяло улыбнулся.
      - Вы хотите сказать, что сотрудничество наше прекратится?
      - нет, этого я не хочу сказать. Мы будем покупать у вас рукописи и издавать их будем. Но Боже сохрани меня от политики.
      И Теннисон обеими руками закрыл свое лицо: "Вы даже не представляете, какой скандал - и где! - мне пришлось пережить. Признаюсь, именно тогда я вспомнил рассказ одного старого знакомого о том, почему он бежал без оглядки из Берлина в 1935 году.
      И вам я посоветую впредь быть осторожнее. Поймите, это совет друга".
      Виктор долго ходил под впечатлением этого разговора. "Не хотят слышать, не выносят даже самую мысль о том, что может существовать какая-то иная точка зрения. Вашингтон высказался, и это и есть истина в конечной инстанции. Если это так, то это просто страшно".
      - Сегодня, - продолжал Теннисон, - мы присутствуем при крестинах вот этого великолепного ребенка, - он показал рукой на трехметровую копию обложки за своей спиной. - Я с удовольствием предоставляю слово нашему почетному гостю сенатору Эмори Киветту.
      "Мистер Улыбка" привычным жестом вскинул руку над головой, и его несильный голос, модуляциям которого мог бы позавидовать иной драматический актер, стал обволакивать слушателей: "...Как все здоровые люди, я предпочитаю пищу разнообразную, обязательно вкусную и, как правило, обильную. Поэтому я не ошибусь, если стану утверждать, что издательство "Теннисон и Теннисон" оказывает нашему обществу услугу поистине неоценимую. за последнее время им изданы или переизданы великолепные иллюстрированные книги о кухнях Японии, Мексики, Франции, Таиланда, Испании, Греции, Индии, Израиля и - вот теперь - России. Любая национальная кухня - своеобразная антология зачастую многовековых привычек и вкусов, склонностей и увлечений народа с учетом доступных и полезных ингредиентов национальной диеты. Многие наши соотечественники не хотят или не могут слетать, скажем, на острова Фиджи или в Югославию, чтобы отведать тамошние яства и вина. За них это делает их полномочный и одаренный посол-гастроном, мистер Артур Теннисон.
      Да здравствует его очередной отчет о загадочной... извините... позвольте (он достал из кармана бумажку и прочитал, запинаясь)... ку-ле-бя-ке, о неведомых пельменях, о таинственных щах и о хорошо известной всему миру русской водке!
      - Теперь дегустация! - воскликнул Теннисон. - Борщ и пирожки!
      Сенатор и издатель надели поварские колпаки и фартуки, взяли в руки половники и стали разливать в тарелки всем желающим дымящийся наваристый борщ. Им помогали несколько женщин, которые предлагали к борщу сметану, раздавали пирожки. Два бармена в разных концах зала наливали в крошечные рюмки водку. Аня вызвалась помогать женщинам. Минут через десять она вернулась к Виктору несколько обескураженная.
      - Что случилось? Тебя обидели? - Картенев извинился перед собеседником, взял ее за руку.
      - Нет, не то. Эти женщины, они сначала приняли меня за свою, сказали, что, видно, новенькая, что они меня не знают.
      - Они эмигрантки?
      - Да, - Аня удивилась, что он так легко это определил. Когда они узнали, что я - из посольских, они сначала немного растерялись, а потом замкнулись. Но я успела узнать, что ансамбль приглашен из ресторана "Русская чайная комната". Вот и весь мой разговор с бывшими соотечественницами, - она улыбнулась как-то виновато.
      - Стоит ли расстраиваться? - Виктор обнял жену. Она благодарно заглянула ему в глаза: "Да, я чуть не разревелась. Их вон сколько, все как по команде - раз! - и замолчали". "Уверяю тебя, у них гораздо больше оснований держать слезы наготове. Впрочем, бог с ними. Давай пройдемся, на людей посмотрим, себя покажем".
      Своеобразная публика собралась в тот день в демонстрационном зале издательства "Теннисон и Теннисон". Владельцы ресторанов, винных магазинов, сотрудники издательств, дегустаторы, шеф-повары. Кое-кто приехал даже из других городов, правда, не очень издалека. Знакомились с Картеневым охотно, беседовали радушно, звали в гости. За каких-нибудь полчаса левый нагрудный карман пиджака Виктора распух от визитных карточек...
      Дрейфуя по залу, Картенев приблизился с Аней к Теннисону и Киветту. Издатель широко улыбнулся: "Эмори, познакомься с моими новыми друзьями миссис Анна Картенева, мистер Виктор Картенев, первый секретарь, пресс-атташе русского посольства в Вашингтоне". "Рад, - осклабился сенатор. - Рад". "Мистер Киветт, - заговорила Аня, чуть размереннее, чем обычно. - Вы первый американский сенатор, с которым я встречаюсь очно.
      Пользуясь этим, хочу вам заявить..." "... что безудержная гонка вооружений, - подхватил "мистер Улыбка", - ставит мир на грань ядерной катастрофы. Я угадал? Нет, вы скажите, я угадал? Вы это хотели сказать?". Он снял фартук и колпак, взял рюмку водки, опрокинул содержимое в рот, причем сделал это лихо, и вновь спросил: "Так угадал?". "Вовсе нет, серьезно ответила Аня. - Я хотела заявить вам, как представителю высшей законодательной власти, что, как и многие мои друзья, я люблю Америку Твена и Сэлинджера, Уитмена, Хэмингуэя и Фолкнера. И не люблю Америку..." - Аня увидела умоляющее выражение лица Виктора: "Помолчи! Иногда молчание золото!".
      незаметно подмигнув ему, продолжала: "И не люблю Америку Джона Берча и Джима Кроу!". "Мы с вами абсо-лют-ные единомышленники!", - воскликнул облегченно сенатор и поцеловал Ане руку - галантно, напоказ. Кто-то из фотографов успел поймать этот момент объективом. Вспышка. Еще вспышка сенатор поцеловал русской другую руку. "А ваша жена - отлично промаринованная штучка! - восхищенно прошептал на ухо Картеневу Теннисон. И сколько перца на кончике ее языка!". Тут же Виктор задал вопрос Киветту: "Как вы думаете, почему поя жена назвала имена только писателей?". "Хм... Действительно, почему?" - задумался сенатор на мгновение. И сам ответил: "Полагаю, их знает всякий. Книг, может, и не читал, а фамилию слышал. Поэтому?".
      "Ну, а Джейн Фонду, Стэнли Крамера, Дина Рида - их разве знает не всякий?". "Тогда... почему?". "Потому, - Виктор машинально взял наполненную рюмку, повертел ее, словно примериваясь, какой точкой ободка приложить ее к губам, поставил назад на поднос, - что у нас их знают не хуже (а иногда определенно лучше), чем на их родине". "Классиков - да. А современников?". "Знаю статистику, - бесстрастно сообщил Картенев. Нет ни одного даже среднего писателя США, который не переводился и не издавался бы в СССР". "Вон куда гнет этот супружеский дуэт, - отметил про себя Киветт. - Под третью корзину хельсинкских соглашений критическую мину подводит - мол, мы саботируем. Что ж, поговорим".
      - Что из того следует?
      - Как - "что следует"?! - воскликнул Виктор, может быть, несколько более горячо, чем он сам хотел бы. "Нервы, старик, нервы!" - Я на полках книжных магазинов Нью-Йорка и Чикаго и Вашингтона что-то не заметил переводы книг не только средних писателей, но даже лучших наших мастеров.
      - У вас на первоклассную литературу голод, у нас пресыщение.
      - Вряд ли это может служить убедительным объяснением, возразил Виктор. - Эмоционально, но бездоказательно.
      - Тогда, может быть, точнее будет так: "Спрос рождает предложение".
      - Но как может появиться спрос на то, чего потребитель не видит и не знает?
      - У вас издатель один - государство. Провал книги, даже многих книг, не ведет к трагедии. Частному предпринимателю иногда достаточно ошибиться один-два раза, и можно преспокойно заряжать пистолет и пускать себе пулю в лоб.
      - Ваши издатели - народ закаленный. Верно я говорю, Артур? - Картенев повернулся к Теннисону.
      - Если вы хотите знать, буду ли я стреляться в случае банкротства, ответил живо Теннисон, - то я смогу вас разочаровать, Виктор. Нет, не буду. Я слишком люблю, как образно выразилась миссис Картенева, "вкусную и здоровую пищу". разумеется, напитки тоже.
      - Сейчас хочу сказать о самом главном, - сенатор выпил еще рюмку, почему-то вздохнул, надкусил пирожок. - Не кажется ли вам, что сегодня средний уровень на Западе - я имею в виду литературные произведения намного выше, чем ваш самый что ни на есть мастерский? И что причиной тому то, что вы называете "социалистический реализм и пресловутая "партийность"?
      нужно учитывать и еще один чисто психологический момент. Американец не проявляет особого интереса к зарубежным странам без особой на то нужды.
      - И к России? - удивилась Аня.
      - Россия - исключение. Россию он побаивается.
      - Потому, что его со всех сторон десятки лет пугают "русской угрозой".
      Киветт продолжал, словно он не слушал фразы Картенева: - Но не настолько, чтобы читать однообразно-унылые "производственные" романы и надоевшие ему и давно вышедшие из моды повести о битвах Второй мировой войны. Для этого есть армия советологов, которым за чтение подобных произведений и за рецензии на них хорошо платят. Другое дело - книги диссидентов. Но вы же скажете, что это не литература вовсе.
      - Нет, не скажу. Но я думаю, вы просто боитесь выпустить нашу литературу на массового читателя. Об этом говорит и все ваше "теоретическое обоснование".
      - Сколько бы вы, господа, ни спорили, каждый из вас, скорее всего, останется при своем мнении, - сказал с легким смешком Теннисон. - А раз так, я предлагаю тост за виновницу сегодняшнего торжества - славную "Русскую кухню"!
      К Ане подошел пожилой мужчина, пышуший здоровьем весельчак, представился: "Поль Микаельс, дегустатор вин из Сан-Диего, Калифорния. Меня всегда интересовал вопрос о питейных предпочтениях русских дам". Пока Аня пыталась систематизировать винные вкусы подруг, приятельниц, знакомых, Картенев откровенно влюбленным взглядом рассматривал жену. Гибкая, с длинными крепкими ногами, с мальчишеской прической, она была похожа на спортсменку, которой пришлось неожиданно сменить привычный тренировочный костюм и кеды на модное, чуть тесноватое платье и шпильки-лодочки. Лицо ее вряд ли можно было назвать смазливым. Но смеющиеся серо-синие глаза, но ровный нервный нос, но какая-то совсем детская припухлость губ заставляли встречных оборачиваться, запоминать это согретое радостью бытия лицо.
      Ему вдруг захотелось, чтобы сейчас, сию же минуту исчезли все эти люди, вся эта никчемная суета, все эти нелепые шумы, голоса,звуки. Вот оно, солнечное, теплое утро где-то под Москвой, густой лес, ласковая лужайка, он несет приникшую к нему Анку на руках, спотыкается, падает, они хохочут вместе, он целует ее, он тонет, тонет, тонет в прозрачном, прохладном лесном озере. Вот и дно песчаное видно, и рыбки золотистые играют, и так светло, отрадно, трепетно. И вода, вода на щеках и ладонях. Или это смешались ее и его слезы радости, слезы любви, слезы легкие, как летний дождь? До этого озера ведь еще идти и идти...
      - Господин Картенев, несколько слов для прессы.
      Какой голос, какой очень знакомый голос! Виктор обернулся. Перед ним стояла Беатриса Парсел.
      - Извините, если я разрушила ваше мысленное путешествие куда-то очень далеко, - она смотрела на него изучающе.
      - Нет, я вполне здесь, с вами, и очень рад встрече. Сейчас я познакомлю вас с женой. А где Раджан?
      - Раджан по заданию своей газеты знакомится с Гарлемом.
      Я по заданию своей - с таинственной русской душой, путь к которой лежит через желудок.
      - Этот путь к сердцу, по-моему, - вступила в разговор Аня. - С душой посложнее.
      Задание редакции являлось предлогом. Беатриса была расстроена неудачей поиска следов заговора против Джона Кеннеди в Чикаго. Тэдди Ласт ее успокаивал: "Такие дела конспирируют знаешь как? Под десятое дно прячут и ключи в океан выбрасывают".
      "Флюгер" шепнул ей, что тот же парень из ФБР мимоходом назвал имя сенатора Эмори Киветта. "Он будет сегодня у Теннисона, - "Флюгер" приблизил к ней вплотную свое лицо. - Прощупай его как следует". "Попробую", загорелась Беатриса. "Учти, в случае удачи - дюжина поцелуев", заторопился "Флюгер". "Две", - пообещала Беатриса.
      Ее разговор с Киветтом не сложился. В ответ на любой вопрос о Джоне Кеннеди сенатор возносил президента до небес.
      "Или этот сенатор слишком хитер и осторожен, - раздраженно думала Беатриса, - или он так же далек от заговора, как созвездие Близнецов от Полярной звезды. Или... а что, если этот "Флюгер", этот Тэдди Ласт умышленно наводит меня на ложный след вместе со своим мифическим агентом ФБР?". Последняя мысль едва не привела Беатрису в бешенство. "Не теряй расудка, Беата! - заставляла он себя хоть как-то успокоиться. Это был бы прелюбопытный вариант. Это был бы уже успех. Еще бы!".
      - Аня Картенева - еще в Индии мне о вас рассказывал Раджан. Именно такой обаятельной я вас себе и рисовала. И как старую заочную знакомую, да к тому же одногодку - ведь верно?
      - я хотела бы звать вас Энн, а вы меня - Беата. Согласны?
      Женщины отошли к окну.
      - Сейчас все расскажу о ваших похождениях в Чикаго, Виктор, - лукаво прищурилась Беатриса, глядя с расстояния в несколько ярдов на Картенева. Помните клуб любителей Изящной Словесности? "Джошуа! Коте-но-чек!".
      И тут же она вновь, как и тогда, подумала: "Как хорошо, что я одна попала в эту Бухту Тихой Радости". Картенев рассмеялся. исподволь наблюдая за Аней и Беатрисой, он обнаружил у них много общего: обе высокие, стройные,порывистые; обе в меру говорливы; обе знают себе цену, врожденно женственны и кокетливы. "А если взять понимание счастья - сколь же разным оно у них, видимо, будет. действительно, как понимает его Аня? Ты-то знаешь?" - спросил он сам себя требовательно и насмешливо. И с издевкой ответил: "Где тебе о Беатрисе гадать? Ты о своей-то жене ничегошеньки не знаешь". И Виктор пристально вглядывался в лицо Ани, словно на нем надеялся прочесть ответ на свой вопрос. Вспоминал с горечью, что при нем вслух она никогда не мечтала. Или он забыл? Нет,такое не забывается. Тогда почему, почему она не пускала его в тайники души? Боялась быть непонятой, показаться смешной, сглазить,наконец. Правда, она очень хотела защитить диссертацию.
      Ну, защитила. Дальше-то что? При чем тут счастье? А, может, денег накопить, дачу приобрести, машину. Тьфу, пакость, мыслишки какие мелкие ползут. Хотя жизненные, вполне. Зная ее, скорее другое думается. Спасти человечество от рака - от всех видов и разновидностей. Это, пожалуй, ближе к ее мечте. Или открыть такой вид энергии, который будет в миллион раз действеннее атомной. Уничтожить голод, спасти землю от загрязнения, открыть планету с разумной цивилизацией - да мало ли что еще, наконец! незаметно для себя Картенев делился с Аней своими мечтами о счастье, делился щедро...
      Перед Виктором остановился невысокий худой человек: одет в старый, но вполне приличный еще костюм, воротничок рубашки ветхий, умело заштопанный, галстук широкий, старомодный, ботинки изрядно потрепанные, начищенные до зеркального блеска, жидкие волосы на прямой пробор, гладко выбрит, усики старательно подстрижены. Лицо серое, под блеклыми маленькими глазками крупные синюшные мешки. Держа в одной руке рюмку водки, в другой - тарелку с пирогами, он поклонился и заговорил очень тихо, глотая окончания и глядя при этом на верхнюю пуговицу на пиджаке Картенева: - Пресс-атташе советского посольства? Мистер Картенев Виктор? Вы-то мне и нужны. десять месяцев без работы. Сын уехал к моим родителям. жена ушла к первой любви менеджеру бродячего цирка. Один, как перст.
      - Чем могу... помочь? - спросил Виктор.
      - Сплю в ночлежке в Бауэри, - продолжал тусклым голосом человек. Питаюсь по талонам. Было три сердечных приступа.
      Виктор ждал, что последует дальше. Человек замолчал, освободил руки, стал рыться в карманах. Долго не находил того, что искал. Наконец вынул узкую, плотную карточку, затянутую в прозрачный целлофан, протянул ее Виктору: - Пропуск. Работал в закрытой лаборатории.
      На пропуске четко выделялись слова: "Министерство обороны США".
      Человек выпил рюмку, стал быстро жевать кусок пирожка.
      Выпил еще.
      - Свяжите с вашим резидентом, - зашептал он. - есть важные секретные документы. Они у меня здесь, в кармане. Могу сразу же вам передать. Сейчас. Знаю также лабораторию, которая подчинена Лэнгли. Есть подходы к копировальщику. И надежные контакты в Объединенном комитете начальников штабов. нужны деньги. Выведите на резидента. Не пожалеете.
      Молча слушая неожиданного собеседника, Картенев пытался спокойно оценить обстановку и решить, как поступить. Что это - провокация? Почему в Нью-Йорке? Почему не в Вашингтоне? Допустим, не на что приехать.
      Почему на приеме? Откуда ему известно о приеме? В присутствии толпы народа? Почему ко мне, когда здесь еще пять-шесть наших ребят из представительства? Откуда знает мою фамилию и должность? Слишком много "почему", слишком. Все решают мгновения. Внезапно могут подойти двое и "дело о вербовке" будет состряпано.
      На счастье Картенева Теннисон и Киветт шли прямо к нему.
      Виктор шагнул к Теннисону и громко сказал: "Артур, этот человек разыскивает тебя. Говорит, у него к тебе дело". Теннисон с удивлением разглядывал неопрятного субъекта: "У вас ко мне... дело?". Тот держал в руках рюмку и тарелку и вид имел крайне смущенный. "Нет, я, собственно, случайно, - пробормотал он наконец, метнув на Картенева злобный взгляд. Здесь ли регистрируются случаи встреч с летающими тарелками?". "Извините, ледяным тоном произнес Теннисон. - Мы на четвертом этаже. А вам нужен восемьдесят четвертый". Человек еще раз с ненавистью взглянул на Виктора, невнятно извинился и поплелся к выходу. За ним потянулся еще кто-то.
      - Сколько на свете любителей выпить и закусить за чужой счет! хохотнул Теннисон. Виктор тоже засмеялся - громко, отрывисто: - По-нашему на халяву.
      Из дневника Ани Картеневой ... Из издательства Беатриса поехала в свою редакцию, мы - в генконсульство. Вечер провели у Раджана и Беатрисы. Он приехал в девятом часу. был усталый, разбитый, чем-то удрученный. Я его знала веселым, беззаботным, а тут... Беатриса проста, мила. Я без ума от нее. Только недоверчива, мнительна сверх меры. Весь вечер ее мучила какая-то мысль. незадолго до нашего ухода она увела меня в спальню. Смущалась,настраивалась, наконец спросила: "Можете вы сказать мне, Энн, что вам лично хочется больше всего на свете? Я жажду вас понять.Нет, не так. Не только вас, но как можно больше людей, разных людей. Для меня это очень важно. Есть ли она, как вы думаете, людская единая мечта?". Я уверила ее, что скорее всего единая людская мечта - это мечта о счастье. Но беда в том, что сколько людей, столько и пониманий счастья. Один грезит о том, чтобы накопить миллион, другой - чтобы прославиться навеки, третий - чтобы наесться хоть раз досыта... "А у вас, у вас лично?" - настойчивости ей не занимать. Я сказала, что у нас есть шутливая, но в основе своей верная присказка: "Главное - чтобы было здоровье, все остальное купим". Если же серьезно, то самое, самое главное - это любимая работа. Еще точнее - это ощущение твоей нужности людям.
      - А как же любовь, муж, дети? - вырвалось у Беатрисы.
      - то само собой разумеется, - сказала я. - Без этого вообще говорить о счастье бессмысленно. И потом еще одно, без чего все мы... я не мыслю себе счастья. Уверенность в будущем, в том, что будет завтра, что оно будет и через год, и через сто лет. И что в этом завтра будет легко и радостно.
      Солнечно будет во всех отношениях.
      Я замолчала. Молчала и Беатриса, глядя на меня ласковым взглядом. Я улыбнулась ей, закончила со вздохом: "Не так уж много я и хочу, правда? А то, что я желаю себе, я желаю всем людям - добрым и злым. Я верю, что именно среди злых пребывают такие, которые "не ведают, что творят".