IX

Почему в эту ночь, когда меня терзали безумные кошмары, передо мной встали с такой необыкновенной отчетливостью воспоминания о ночах, проведенных в пустыне?.. Я слышал шум ветра среди высоких трав, жалобу большой реки, темные воды которой бежали между крутыми высокими берегами. Едва заходило солнце, как уже всех клонило в сон, и я засыпал, завернувшись в плащ, положив голову на седло. Иногда после страшной дневной жары мы просыпались ночью от холода. Я открывал глаза. Звезды надо мной были уже другие. Те, которые светили нам накануне, исчезли. Одна, на востоке, мерцала, разливая почти до края горизонта свой таинственный прозрачный свет. Вокруг меня тела солдат казались серыми застывшими валунами, — распростертые в той самой позе, в какой они свалились от усталости несколько часов тому назад, когда мы добрались наконец до стоянки. Черные колья поднимались к небу; часовые на четырех главных пунктах охраняли лагерь. Торжественная тишина царила над бескрайней пустыней. Какая чистота, какое ощущение спокойствия и благостности!.. А утром, когда наступал час пробуждения, среди бодрящей суеты лагеря, снимающегося на заре… какое счастье чувствовать эту свежесть в горле, это чистое дыхание ребенка!

Был уже четвертый час, когда я входил к Ательстане. Она вчера только спустилась из Калаат-эль-Тахара, чтобы основаться на зиму в своей вилле в Бейруте. Слуги еще не успели разобрать всех сундуков.

Она не поднялась мне навстречу, — она ограничилась тем, что бросила на меня взгляд поверх книги, которую читала.

— Вот, — сказала она, показывая распечатанную телеграмму на маленьком столике, — прочти.

Это была телеграмма из Константинополя. Она сообщала о полной неудаче всех попыток возвратить ее имения в Азербайджане.

Я смотрел на нее, сраженный.

Она равнодушно продолжала свое чтение.

— Что же ты будешь теперь делать?

— Я предупреждала тебя, — сказала она. — Десять шансов на сто. Но я дала тебе срок до 21-го, когда я рассчитывала получить эту телеграмму. Она пришла раньше. Я не беру назад своего слова. Ты, может быть, признаешь, что лучше возвратить мне его? Это дало бы мне больше времени для устройства моих дел. Теперь моя очередь спросить тебя: что ты намерен делать?

— Это касается только меня, — сказал я с упорством отчаяния.

Она слегка пожала плечами.

— Как хочешь, — сказала она.

В восемь часов утра, не заснув ни на одну минуту, я был уже в Великом Серале, в моем бюро.

Первое, что я заметил на моем столе, было досье с жалобой Зарифа и Султана! Я открыл его, дрожа от волнения. Какое счастье! Рапорт лейтенанта Равеля указывал на неосновательность жалобы: по его мнению, ее нужно было оставить без последствий. Альберт Гардафуй получал то, что он просил, без моего участия. Мне не нужно брать на себя инициативу и предлагать полковнику Маре отклонить эту жалобу. Начало обнадежило меня и подбодрило на дальнейшие шаги. Было воскресенье. Я мог спокойно работать в пустом помещении. Я провел все утро, роясь в различных досье, отыскивая сведения об этом Мухтар-бее, кузене Зарифа и поставщике турецких войск в Киликии. В конце концов я нашел то, что мне было нужно для составления доклада, вполне мотивированного. Когда я выходил около полудня из Сераля, у меня в сердце теплилась надежда…

На другое утро, около десяти часов, полковник Маре вызвал меня к себе в кабинет. Его стол был завален целой грудой досье.

Так бывало каждый понедельник — день, когда распределялась работа на всю неделю.

— Садитесь, — сказал он. — Как видите, работы у нас достаточно.

Я не любил этого человека, но я не мог не удивляться его великолепному методу работы. В четверть часа он умел очистить стол от самых запутанных бумаг и пустить их, как говорится на чиновничьем жаргоне, «вальсировать по разным отделам». Он владел искусством извлекать из своих служащих все, что они могли дать, возлагая на каждого такую задачу, которую тот мог исполнить наилучшим образом по своим индивидуальным особенностям. Самому себе Маре оставлял в конце концов лишь очень немного дел, — наиболее важных.

Все бумаги, относящиеся к делу Зарифа и Султана, были собраны в зеленую папку.

Я заметил эту папку под всеми другими досье. Каждое рассмотренное дело приближало меня к той страшной минуте, когда мыдоберемся до него.

Остается четыре, три, два…

Вести в продолжение трех лет здоровую, безупречную жизнь в пустыне для того, чтобы кончить в шкуре неумелого предателя…

И какое безумие — не спать эту ночь, провести без единой минуты отдыха эти три дня перед таким состязанием.

Как можно надеяться скрыть от такого проницательного человека, как Маре, ужасную перемену на моем лице!

— Жалоба Зарифа и Султана. Что это такое? Я не очень хорошо помню. Изложите, будьте добры, это дело в нескольких словах.

Голос мой, казалось мне, не очень изменился, когда я объяснял полковнику суть.

— А, да. Понял. Равель составил рапорт?.. Что он говорит? Он считает, что жалобу нужно отклонить?.. Хорошо. И вы также, я вижу. Очень хорошо. Принято. Сообщите интендантству, что оно без всяких сомнений может удержать штраф. Перейдем к следующему.

— Но здесь еще, полковник…

— Что? А, простите! Я и не видел. Есть еще ваш второй доклад — по дополнительному вопросу. Прошу извинения.

Он поправил свои очки, приготовляясь читать мое заключение о неудобствах, какие могут явиться вследствие родственных уз, связывающих поставщика Зарифа и поставщика Мухтара. Он нахмурил брови.

— О! Это интересно, очень интересно! Как это я не нашел никакого намека на это положение в письме, с которым интендантство направило к нам это дело?

— Интендантство, без сомнения, этого не знало. Кроме того, оно исходило исключительно из своей точки зрения — точки зрения рынка, невыполнения части обязательств. Я думал, что мы должны…

— И вы очень хорошо сделали, черт возьми! От души поздравляю вас. От вас ничего не ускользает! И тут у вас имеются все необходимые сведения?

— Да, полковник.

— В каких досье?

— В нашем досье «Киликия».

— Не будете ли вы так добры послать за ним?

Я отправился за ним сам. Когда я возвращался, ноги у меня подкашивались. В восьми случаях из десяти полковник Маре принимал мои заключения без обсуждения. Почему же на этот раз, по какому-то непонятному побуждению, он желает как будто сам проконтролировать мои мотивы?

Я стоял позади него, указывая те места, которые могли его интересовать. Вдруг я с ужасом заметил, что палец мой дрожит.

Он тоже это заметил и обернулся ко мне:

— Вы больны?

— Пустяки, полковник, — сказал я, силясь улыбнуться. — Я в течение этой недели слишком часто принимал приглашения… Приходилось поздно ложиться спать…

— Да, я слышал… Вчера я завтракал с одним господином, — он говорил мне, что встретился с вами третьего дня на обеде. Вечер там, кажется, очень затянулся.

Он не прибавил ничего больше. Тем не менее я был убежден, что он уже знает о моих «подвигах» за игорным столом.

— Мне очень неприятно утруждать вас этими мелкими делами, — заметил он с доброй улыбкой. — Если вы устали, вам необходимо отдохнуть. Октябрь, конечно, здесь не очень приятный месяц. Это период, когда приходится расплачиваться за летнее пребывание здесь. Сейчас куча больных в городе. Знаете ли вы, кстати, что м-ль Эннкен серьезно нездорова?

— Я встретил полковника несколько дней тому назад. Действительно, он говорил мне об этом. Но я не думал…

— Да, он сам не подозревал этого… Но я только что видел их врача, д-ра Кальмета. Он показался мне очень озабоченным. Он настаивает, чтобы м-ль Мишель ускорила свой отъезд во Францию. Но странно: по-видимому, она не хочет и слышать об отъезде. Простите меня, что я заставляю вас терять время, — я знаю, что вы друг дома. Я хотел вас предупредить, чтобы вы могли отправиться к ним и узнать, как их дела… Возвратимся, однако, к нашему Мухтар-бею. Садитесь, пожалуйста.

Он принялся перелистывать досье «Киликия».

— Очень хорошо, — сказал он, возвращая его мне. — Действительно, здесь имеются довольно полные сведения о том, что Мухтар-бей — поставщик турецкой армии в Диарбекире и Адане. Но я не вижу ничего, что доказывало бы его родство с Зарифом. Откуда вы узнали эту подробность?

— Я услышал об этом совершенно случайно, г-н полковник.

— Еще одно лишнее основание проверить точность этого сведения. Я не думаю, чтобы это было трудно.

Он задумался.

— Скажите мне, — прибавил он наконец, и его проницательные маленькие серые глаза заблестели за очками. — Знаете, что меня несколько удивляет?

— Что именно, г-н полковник?

— Что у вас самого не явилась та мысль, которая только что мелькнула у меня… Подумайте немного.

— Я не понимаю…

— Правда? Однако мне это кажется очень простым. Вы пришли к заключению о необходимости устранить Зарифа, военного поставщика Франции, на том основании, что этот Зариф — двоюродный брат Мухтара, поставщика Турции. Но вы не подумали о том, что если Зариф — брат Мухтара, то Мухтар тоже является братом Зарифа?

— Я не улавливаю вашей мысли.

— Я как будто бы говорю глупость. Однако мысль моя очень проста. Вместо того чтобы освобождаться от Зарифа, которого мы подозреваем в возможности сообщать Мухтару сведения о наших военных силах, не лучше ли было бы нам попытаться узнать, не может ли Зариф получать для нас сведения от Мухтара о турецких силах? Вместо того чтобы просто уничтожить неудобную для нас случайность, — почему не попытаться превратить это неудобство в выгоду? Что вы скажете на это?

Его доводы были неопровержимы. Мне показалось, что я слышу первый треск в моей несчастной постройке.

— Без сомнения, г-н полковник. Но нужно было бы сначала…

— Вот это-то я и хочу сказать. Нужно было бы сначала всецело подчинить нашей воле Зарифа и Султана. Разве у нас нет для этого средств? Сегодня — штраф, завтра — исключение, вряд ли фирма устоит против таких угроз. Они охотно выслушают наши аргументы. А мы, конечно, со своей стороны, должны будем принять известные предосторожности, чтобы обеспечить себе их полную лояльность.

Итак, я пришел к прекрасному результату: я укрепил положение фирмы «Зариф и Султан»! Если даже они будут исключены из военных поставщиков, то это произойдет не раньше чем через месяц. А для меня через восемь дней наступит гибель…

Я сделал последнюю попытку:

— Не нужно, однако, забывать, г-н полковник, что в этой истории мы не одни. Здесь замешаны интересы интендантства.

— Я не забываю этого. Но достаточно просмотреть досье, чтобы убедиться, что интендантство налагает на эту фирму штраф, пользуясь своим правом, но отнюдь не поднимает вопроса об окончательном ее исключении. Кроме того, мы сейчас можем получить подтверждение этого.

Он снял телефонную трубку.

— Интендантское управление, пожалуйста… Алло! Это вы, господин интендант? Говорит полковник Маре. Мое почтение. Вы нам прислали досье для нашего заключения по делу «Зариф и Султан». Это очень спешно?.. Нет? Благодарю вас… Почему?

Да потому, что нам нужны небольшие дополнительные сведения. Мы скоро все сделаем. Не беспокойтесь. Ну, а что касается вас — оставим в стороне вопрос о штрафе, — в общем вы довольны «Зарифом и Султаном»?.. Очень довольны?.. Я так и думал. Однако нужно все предвидеть. В случае, если бы вы были принуждены отказаться от их помощи, могли ли бы вы найти в Сирии фирму, которая может их заменить?.. Трудно?.. Черт, черт!.. Но трудно не значит еще невозможно!.. Нет, нет, я повторяю, — ничего серьезного! Допустим, однако, такой случай, что вы были бы принуждены обратиться к конкурирующей фирме. Имеете вы кого-нибудь в виду?.. Вы говорите, что у вас на примете только одна?.. Простите. Не совсем хорошо слышу. Какая?.. Фирма «Гафрам и Гардафуй»? Благодарю вас. Рассчитывайте на нас, мы пришлем вам наше заключение возможно скорее. Он повесил трубку.

— Гардафуй, Гардафуй… Это имя мне что-то говорит… Позвольте, если я не ошибаюсь, ведь это вы завтракали с Гардафуем три недели тому назад в Алее, в отеле «Бельведер»?

— Да, г-н полковник.

— Это тот самый, который?..

— Я, право, не знаю. Мне кажется, в Бейруте есть несколько лиц, которые носят эту фамилию.

— Это важно было бы выяснить. Он снова взял трубку:

— Алло, алло!.. Это опять я, господин интендант. Простите. Я хотел бы знать, где помещается фирма «Гафрам и Гардафуй»?.. В Бейруте?.. Улица Баб-Эдрисс, 4? Еще раз благодарю вас.

Он посмотрел на меня.

— Улица Баб-Эдрисс, 4. Это и есть его адрес?

— Да, действительно, это его адрес, господин полковник.

— Ну вот видите! Тем или другим способом мы сможем добиться своего… Но вы понимаете, какую осторожность надо соблюдать в этой стране. Представьте себе, что завтра местные жители, которые видели вас в обществе Гардафуя, узнают, что на основании одного из ваших докладов конкурирующая с Гардафуем фирма была исключена из числа военных поставщиков. Они, конечно, не замедлят сделать из этого печальные выводы. Разве вы сами не думаете этого?.. Как бы то ни было, я чувствую, что мы с вами не потеряли напрасно времени сегодня утром.

Коротким жестом он дал мне понять, что я свободен.

— Начните сегодня же изыскивать способы, как завязать отношения с Зарифом, и выясните, может ли он быть нам в какой-либо степени полезен при посредстве своего двоюродного брата Мухтара. Может быть, Гардафуй согласится доставить нам некоторые сведения по этому вопросу? Я всецело полагаюсь на вас.

Друг — это такое существо, которому можно откровенно признаться во всем, что бы ни случилось. Но как и кому мог бы я исповедаться во всем, что произошло со мной в эти дни? Вальтеру, быть может?.. О! Ему-то — меньше чем кому бы то ни было!

Вот как обстояли мои дела, когда в полдень я выходил со службы. Я дал себе клятву не появляться перед Ательстаной до тех пор, пока у меня не будет окончательного ответа. Все, что было связано с Альбертом Гардафуем, на которого я возлагал столько надежд, теперь рухнуло.

Моя попытка привела только к неожиданному укреплению соперничающей с ним фирмы. Но даже если бы получился другой результат, я от этого ничего бы не выиграл: всем моим поведением, растерянностью я непременно привлек бы к себе подозрительное внимание полковника Маре.

Ну что ж! Еще не все кончено; я могу спуститься еще ниже.

Я сделал несколько шагов по затихшей площади. Мои глаза остановились на левой стороне ее, — на садах американского госпиталя. Здесь, совсем близко, был дом Мишель.

Самое ужасное в моем положении было то, что спасение мое зависело единственно от меня самого и что этого спасения я не хотел ни за что на свете. Я был своим собственным палачом, и никто, может быть, не терзал меня больше, чем я сам. Что я сделал, чтобы вытащить себя из той позорной ямы, в которую погружался? Ведь мне нужно было бы только постучать в дверь полковника Эннкена. Эта дверь открылась бы, — я это знал, — как будто бы ничего и не произошло. Мне даже не задали бы ни одного вопроса. Предоставить Ательстану своей судьбе?.. Ну что ж! В сущности, я оказал бы ей этим услугу. Ей удалось бы с помощью своего египетского ростовщика снова восстановить ту роскошь, без которой она не могла жить. А я опять вернулся бы к нормальной жизни, к той жизни, для которой был создан. Увы, об этом нечего было и мечтать. Все эти несчастья, — откуда они проистекали? Единственно от моего бессилия найти деньги, которые мне были нужны не позже чем через шесть дней, а может быть, даже сегодня…

Мое бессилие найти эти деньги… Однако… Меня вдруг осенила мысль.

«В конце концов, почему бы и нет?.. В том положении, в каком я нахожусь теперь…»

Когда я вспоминаю это сейчас, я вижу, что это была самая безумная мысль, какая только могла прийти мне в голову. Но в эту минуту я находил ее вполне естественной, вполне резонной, обещающей несомненный успех. Я снова возвратился в Сераль. Все служащие разошлись уже завтракать. Бюро было пусто. Только один маленький вестовой меланхолически шагал по коридору.

Я отыскал досье «Контрабанда золотом», проверил там адрес и затем вышел через южные ворота.

Я направился в предместье Баста. Это мусульманский квартал, самый отдаленный и самый таинственный в Бейруте. Очень немногие из иностранцев поселяются там. Обычно это люди, влюбленные в тишину и готовые принести в жертву спокойствию псевдокомфорт европейской части города.

Я вошел в тупик, носивший торжественное название Посольской улицы, и повернул направо. Мальчик, сидевший на большом камне, собирался ощипывать курицу.

— Это дом господина Эфрема?

— Нет, это вон там. — И он указал мне на полуразрушенные ворота, которые виднелись в стене немного дальше.

Я постучал. Никто не вышел на мой стук; я толкнул калитку и вошел на маленький двор.

— Есть кто-нибудь? — закричал я.

В одном из окон первого этажа появилась старуха. Заметив мой мундир, она быстро скрылась. Я подошел к двери и начал стучать. Никто не отвечал. Я стучал все сильнее и сильнее. Очевидно, меня решили не впускать, взять меня измором. А, несчастные! Если бы они знали все упорство моего отчаяния, они переменили бы свою тактику.

В конце концов, когда под моими ударами дерево начало уже трещать, дверь приоткрылась. Выглянула та же старуха. Она дрожала от страха. Очевидно, внутри дома был поспешно созван военный совет, и ее послали в качестве парламентера.

— Господин Эфрем?

— Мафи, мафи, его нет, его нет, — повторяла она с отчаянными жестами.

— Ну, это мы посмотрим, — сказал я. И, оттолкнув старуху, вошел в дом. Старуха на пороге в отчаянии ломала руки.

— Эфрем! — повторял я, повышая голос, чтобы его услышали те уши, которые, как я догадывался, скрывались за стенами этого слишком молчаливого жилища. Преувеличенная тишина его казалась подозрительной. Вряд ли дом был пуст.

— Я буду ждать, когда твой хозяин придет, — сказал я.

— Мафи, мафи.

Я сел на диван, положил рядом мое кепи, скрестил ноги и принял позу человека, приготовившегося ждать до тех пор, пока его желание не будет исполнено.

Подняв руки к небу, старуха исчезла за дверью, которая вела во внутренние комнаты.

Оставшись один, я быстро осмотрел помещение, в котором находился. Казалось бы, в такие трагические минуты человек плохо замечает все окружающее. Это неправда. Чувства в это время получают особенную остроту. Короткий осмотр укрепил мои подозрения, то есть мое решение. Внутри этот дом составлял разительный контраст с его унылым внешним видом. Разумеется, и здесь был беспорядок, и помещение не блистало чистотой, но вместе с тем было много интересных предметов роскоши, которая, однако, могла быть замечена только знатоком Востока. Ковер, на котором я сидел, был курасанским, еще невиданной мною красоты. Он стоил не менее семисот или восьмисот фунтов. В этой же комнате было еще не менее двадцати других ковров, такого же качества, если не лучшего. Али-Баба, попавший в приют воров, был, вероятно, не менее удивлен, чем я. Однако не могу сказать, чтобы я был очень удивлен. Признаюсь, я этого ожидал. Я знал, что в этой стране самым выгодным занятием была контрабанда золотом. Итак, значит, я действительно находился в одном из тех притонов, где эта контрабанда велась в самых широких размерах и на который нам указывали уже больше месяца.

— Эфрем! Эфрем! — кричал я все сильнее, желая нарушить эту жуткую тишину, которая после ухода старухи снова охватила весь дом.

Нам было указано несколько других таких же притонов в больших городах Сирии: в Алепо, Дамаске, Триполи, Бейруте, Латтакие. Золото понемногу концентрировалось в этих пунктах. По непреложному закону, хорошая монета изгонялась из обращения худшей и капля по капле просачивалась в эти тайные резервуары. Миллионы монет с отпечатками всевозможных портретов покоились в этих новых хранилищах. Затем в один прекрасный день, когда ослабевал надзор, эти запасы внезапно исчезали. Таинственные автомобили или караваны верблюдов увозили их в иностранные хранилища — в Египет или в Па-; лестину, откуда они шли на укрепление финансовой артиллерии, которая должна была подорвать французский кредит. Это был один из самых страшных, если не самых гнусных, приемов гигантской интриги, плетущейся против нас.

— Господин Эфрем! Послушайте, будьте благоразумны. Что же, вы хотите, чтобы я потерял терпение?

К этим охотникам за золотом относились без особой строгости; однако, когда их захватывали на месте, все их запасы немедленно конфисковывались. Понятно, что, почувствовав опасность, они готовы были принести некоторые «жертвы» для того, чтобы избежать карающего меча правосудия.

Кто расскажет нам о том неустанном шантаже, жертвами которого становились эти пираты! Увы, имею ли я право называть эти приемы шантажом… Ведь все соображения, которые я высказал, сделали уже ясным, я полагаю, то намерение, с каким я пришел в дом этого «достойного» гражданина Эфрема.

Я его совсем не знал. Но у него была своя полиция, и меня он, конечно, знал очень хорошо. Он должен был знать, что одного моего слова достаточно, чтобы немедленно отправить его в военную тюрьму и передать все его хорошо упрятанные запасы в таможню Бейрута.

Он, конечно, не мог не понять, что должно было значить присутствие в его доме французского офицера в мундире.

— Ну что же? — кричал я, стуча кулаком по столу, из-под которого вдруг вышла кошка.

Я продолжал дубасить изо всех сил. Вдруг послышался легкий шум шагов. Дверь открылась. Молодая девушка вошла в комнату.

«Хорошо, второй посол!» — подумал я.

Молодая девушка? Нет, ребенок. Она была одета в туземный костюм. Покрывало из еврейского серого шелка плотно закрывало ее голову, оставляя открытым тонкий овал красивого личика еврейского типа. Она посмотрела на меня умоляюще и испуганно. А, гнусный старикашка! Он должен быть здесь, — клянусь в этом, — где-нибудь близко, спрятанный в каком-нибудь углу, и он посылает мне свою дочь!

— Что угодно господину офицеру? Чем могу служить? — спросила она на довольно чистом французском языке.

— У меня дело не к вам, мадемуазель, а к вашему отцу, господину Эфрему.

— Это не отец мой, это мой дядя.

— Отец ваш или ваш дядя — это мне безразлично. Идите и позовите его сюда.

— Но его нет здесь!

— Идите и найдите его — где бы он ни находился. Я буду его ждать.

— Но его нет в Бейруте, уверяю вас, клянусь вам. Он в Дамаске. Он вернется только завтра.

Я смотрел на нее. Ее волнение, несомненно, означало, что она лжет. Но, может быть, оно происходило от ужаса, в какой я повергал ее.

В этот момент я почувствовал, что что-то живое прикоснулось к моей ноге. Это была кошка, которая только что выползла из-под стола. Успокоившись после того, как я перестал стучать, она стала потягиваться, выгибать спину дугой и поднимала ко мне голову, на которой блестели широко открытые зеленые глаза.

— Ступай сюда, — зашептала девушка.

Кошка не слушалась. Она принялась мурлыкать, терлась около меня с тем чутьем животных, что сразу угадывает человеческое существо, к которому они могут питать доверие и которое не станет их мучить.

— Оставьте, оставьте ее, — сказал я. — У меня тоже есть кошки. Она чувствует их запах.

Я погладил маленькую облезшую голову.

— Что это? Она слепая?

— Да, — ответила девушка.

— И кроме того, у нее накожная болезнь?

— Да, мы не знаем, что делать.

— Чем вы ее кормите?

— Да всем, что она хочет. Она очень любит мясо.

— А вы варите это мясо?

— Варим? Нет.

— Я так и знал. Вот почему она у вас и больна. Непременно варите мясо.

— Хорошо, — сказала девушка.

Я встал. Я искал фразу, которая позволила бы мне сделать отступление.

— До свиданья, мадемуазель. Я вернусь завтра поговорить с вашим дядей.

— Он будет дома.

«Он-то, может быть, и будет дома, — думал я. — Но будет ли золото — вот в чем вопрос».

Я вышел и принялся бродить по узким улочкам. Хорошим шантажистом оказался я! Прийти в этом дом с грандиозною целью и в конце концов уйти, дав только медицинский совет несчастной, старой запаршивевшей кошке!

Вдруг я содрогнулся: я узнал этот квартал — квартал, к которому привела меня какая-то тайная сила, хотя ни на одно мгновение, клянусь в этом, сознание мое не участвовало в этом.

Голова моя озарилась вдруг внезапным светом, подобным свету тех молний, которые вдруг, среди ночи, открывают неожиданные дали. Вот выход, вот спасение! Я видел их теперь. Спасение было здесь и только здесь. Но хватит ли у меня силы осушить до дна эту ужасную чашу?

На двери дома, перед которым я остановился, на той двери, порог которой я так часто переступал, блестела медная доска с именем: «Майор ГОБСОН».

Передо мной пронесся образ Ательстаны в объятиях другого, и я решительно дернул шнурок звонка.

Маленький индус в белом тюрбане открыл мне дверь.

— Доложи обо мне твоему хозяину.

— Его нет дома.

И его нет! Судьба решительно преследует меня.

— Где же он?

— Он завтракает в городе, капитан. Он будет к пяти часам.

— Хорошо, скажи ему, что я приду в шесть часов. Мне нужно его видеть, и я прошу его меня подождать.

Не желая возвращаться так рано в канцелярию и не в силах, с другой стороны, явиться к Ательстане без какого-либо определенного ответа, я продолжал свою бессмысленную прогулку. На маленькой пустынной площади я зашел утолить мучившую меня жажду в лавчонку, где продавали лимонад. Красивая золотистая жидкость, посреди которой плавали куски льда, блестела и переливалась в стеклянном бокале. В то время как я пил, я видел перед собою длинную серую стену, край которой был увенчан красными розами. Они казались кровавыми пятнами на ярком голубом небе.

— Кому принадлежит этот сад?

— Монахиням св. Викентия, — ответил лавочник.

В Бейруте нет садовников, продающих цветы. Этой торговлей занимаются монахини. Я постучал в ворота. Мне открыла монахиня.

— Чем могу вам служить, капитан?

— Я хотел бы немного роз, сестра.

— Прошу вас, выберите сами.

Она повела меня в сад. Срезанные большими садовыми ножницами розы падали в ее передник из голубого полотна. Это была старая женщина, вся в морщинах, сохранившая трогательный акцент, привезенный ею с берегов Гаронны.

Скоро передник ее наполнился розами.

— Как вы находите, — довольно?

— Благодарю вас, сестра.

— Подождите минуту, я приведу их немного в порядок.

В то время как она собирала ветки, делая огромный непритязательный букет, я смотрел на ее восковые руки, на которых вены, перекрещиваясь, образовали синеватую сетку.

— Не могли бы вы взять на себя поручение отослать этот букет? — спросил я, протягивая свою карточку.

— Если вы желаете. По какому адресу?

— В конце улицы Жорж Пико. Полковнику Эннкену.

— А, это, может быть, для мадемуазель Мишель?

— Да.

— Как ее здоровье?

— Я не знаю.

Она не настаивала больше.

— Сколько я вам должен, сестра?

— Полтора фунта.

Я вынул из кармана горсть кредитных билетов — мой выигрыш в покер третьего дня! — и подал ей билет в 25 фунтов .

— 500 франков? Я сейчас пойду разменяю.

— Оставьте этот билет у себя, сестра, для ваших бедных. Она не благодарила меня, только посмотрела и прошептала:

— Мы будем молиться за вас.

В 6 часов я снова был у Гобсона.

Он приходил и опять ушел, оставив для меня записку с извинением в том, что не мог меня дождаться. «Если у вас спешное дело, — писал он, — то будьте в 11 часов вечера в Курзале. Я туда заеду».

Я опять начал свое бессмысленное шатание по улицам и различным кварталам, постепенно погружающимся во мрак. Маленькие ребятишки, играя, бросались мне под ноги. Я тихо отстранял их, чувствуя безмерную усталость.

Обедать я отправился в военный клуб. Готовясь к страшной минуте, — я вспоминаю это с ужасом, — я старался оглушить себя вином.

Было только 9 часов, когда я вышел из клуба. Еще два часа мучительного ожидания! Что делать? Я стал прогуливаться по авеню де Франсе, тротуар которой идет вдоль берега моря. Затем я облокотился на парапет.

Ночь была чудесная, мягкая, воздух свеж. Море сверкало фосфорическим блеском. Огромные темные горы были усеяны по склонам мириадами маленьких, как булавочные головки, огоньков, — это деревни. Вдали по морю шел пароход. Его салоны и палуба, сиявшие огнями, делали его похожим на какое-то плавучее казино. Меня обгоняли какие-то люди. Два или три раза меня узнали: «Смотрите, — Домэвр! Совсем один и любуется морем! Что ты тут делаешь? Подумаешь, какой поэт!» Я не оборачивался.

Десять часов. Мои бедные ноги отказывались двигаться дальше. Я решил идти в Курзал и сесть в каком-нибудь уединенном уголке террасы, около маленькой решетки, отделяющей ее от улицы.