ПРЕДИСЛОВИЕ

к первому русскому изданию романа П. Бенуа «Атлантида»

Забытый пост на рубеже великой пустыни; дерзновенный рейд двух друзей в глубь Сахары; появление загадочного бедуина; таинственные письмена на скале, множащиеся знамения грозной опасности; за гранью африканского черного хребта — сады и воды неведомого края, древней Атлантиды, о которой вещал Платон; вампир, мстящий за исконное унижение женщины; музей мумий, умерших от любви; падеж верблюдов, высохшие колодцы, нечеловеческие переходы, видения фатаморганы, — так стремглав, по крутым уклонам, несется вперед действие романа-фельетона Пьера Бенуа — «Атлантида», несется навстречу читателю, как в зеркальных окнах кyрьерского поезда мчатся пассажиру меняющиеся декорации экзотического пейзажа.

Пьер Бенуа — это имя без выражения и столь заурядное, что запоминается с трудом, — зазвучало в дни воины.

Но автор ее оказался по эту сторону войны, — и вот к книге его потянулись сотни тысяч рук. Ей была отдана Академией национальная премия за литературу; она переведена на многие иностранные языки Значит, она пришла вовремя, значит, она утолила чей-то голод.

Каков же внутренний и внешний строй этой книги-победительницы, какую новизну она знаменует?

По заданию своему, она возрождает роман приключений, «авантюрный» роман. Она сродни Амадису Галльскому, которым зачитывался Дон-Кихот, «Мушкетерам» Дюма, «Острову сокровищ» Стивенсона.

Первое впечатление от книги — обманчиво до мистифи нации. Взять хотя бы письмо поручика Ферьера, сопровождающее пакет его записок и составленное перед экспедицией в глубь Сахары. Неужто, говоришь себе, еще жив колониальный роман, накануне войны славивший подвиги латинского гения и вновь по стопам римлян покоряющего черный материк; роман, воплотивший воинствующую волю молодого поколения французов, пафос меча и креста? Неужто «Атлантида» станет рядом с «Неведомым градом» Поля Адана, с «Путешествием центуриона» Псикари, а огромные масшта бы мировой войны не заслонили незначащего эпизода завоевания Марокко.

В данном случае под романом-фельетоном понимается произведение авантюрно-приключенческого жанра, которое публикуется отдельными главами в газете или ином периодическом издании (роман с продолжением) — прим. составителя замысловатой игре автора. Ибо «Атлантида», с начала до конца, — тонко рассчитанная игра литературными приемами.

Твердой рукой Бенуа ведет воображение читателя по лабиринту повествования, то разгорячая, то обуздывая его, но никогда не выпуская поводьев.

Схема изложения нарочито сложна. Георг Брандес когда-то сравнил фантастические повести немецких романтиков с японскими шкатулками, где ящик, вкладывается в ящик тот в другой, и так без конца. Так и у Бенуа: письмо, где поручик Ферьер излагает свой замысел, обрамляет его же записки, где, в свою очередь, слово переходит к капитану Сент-Ави, повествующему в форме прямой речи о трагических судьбах своей совместной с Моранжем миссии. В заключительной главе, действие, описав правильный круг, возвращается к исходной точке. Мы до конца ничего не узнаем о самой экспедиции Ферьера, но мы твердо знаем, что он не вернется.

Мы уже говорили о сходстве с романом-фельетоном.

Оно подтверждается делением на главы. К концу каждого эпизода напряженное ожидание читателя доводится до предела, и тогда автор кладет перо до следующей главы. Он наводит нас на путь жадных догадок и в новой главе внезапно их разрушает новым нечаянным ходом. Там, где роковое нарастание трагического мотива сжимает нам горло, внезапно вступает в права пародия, волнение сменяется смехом.

Эта игра контрастами, эта внезапная надежда читателя, что темная драма разрешится фарсом (к вящему его разочарованию, но и к немалому облегчению), это жонглирование крайностями — один из разительнейших приемов мастерства Бенуа. Так, Сент-Ави, схваченный и связанный бедуинамифанатиками, ожидающий в темном закоулке жестокой смерти, вдруг пробужден к сознанию визгливым криком: «Делайте вашу игру, господа! Игра сделана!» — на характерном жаргоне игорных зал Монте-Карло. Так, в рассказе о царице Атлантиды, в призрачном мире платоновской легенды, начинает вдруг звучать скабрезный смех любовного анекдота времен Второй Империи. Значит, все это на потеху, трагедия изжита, сквозь погребальную симфонию ужасов звучат припевы из «Прекрасной Елены»… но нет: твердая рука автора вновь переключает ток, — и судорожным комом мучительное ожидание вновь подкатывается к горлу читателя.

Это-то сочетание трагедии с гротеском, страстных пароксизмов с потешным маскарадом то и дело напоминает нам о фантастическом гении Эдгара По. И подлинно: как Эдгар По сумел дать в своем «Артуре Пиме» некую квинтэссенцию всех «морских» романов, всех путешествий на северный полюс, знаменитых кораблекрушений и открытий, так и Бенуа амальгамировал в своей повести все мотивы сухопутных приключений — грозной романтики Сахары. Как и у Эдгара По, невероятное намеренно замаскировано сугубой научностью. Надписи на скалах (такая же надпись в «Артуре Пиме») подвергаются подробнейшему мнимофилологическому анализу, да и весь текст снабжен — рукою ученого держателя рукописей, поручика Ферьера — рядом солидных библиографических справок и толковых примечаний с ссылками на несуществующие источники.

Откуда все это? Здесь и в помине нет мещанского благородства чувствований и ограниченности интеллектуального кругозора, отличающих французский бульварный роман, от «Вечного жида» до «Рультабиля». Сочинение Бенуа насыщено, а отчасти подсказано литературными реминисценциями; недаром его герои так охотно цитируют Стивенсона.

Предшественников Бенуа, при всей его французской увлекательности, нужно искать по ту сторону Ламанша, а то и по ту сторону океана. И это не потому только, что научную или философскую гипотезу в роли трамплина для писательского воображения мы находим хотя бы у Уэллса.

Ведь роман — в английском, «островном», понимании — прежде всего, work of fiction, вымысел, заведомая и нарочитая фикция. Англичанин привык любоваться тем, как функционирует самый механизм повествования; он чуток к игре и взаимодействию приемов в форме рассказа. И вот, вовлекая читателя в эту восхитительную игру, Пьер Бенуа и завоевал свой успех.

Анри де Ренье включил это новое цветенье авантюрного эпоса в издаваемый им цикл «Литературного романа». Сам Бенуа остается верен неслучайно избранному пути. Второй его роман: «Кенигсмарк» — история одного таинственного исчезновения в конце XVII века, параллель к легенде о «Железной маске», — стал новой победой писателя, как и несколько других его книг, правда, несравненно, более слабых, чем «Атлантида» и «Кенигсмарк».

А. Левинсон

ВСТУПИТЕЛЬНОЕ ПИСЬМО

(Это письмо, как и приложенная к нему рукопись, находившаяся в отдельном запечатанном конверте, были вручены вахмистру 3-го спагийского 1 полка Шатлену поручиком Ферьером 10 ноября 1903 года, в день отправления этого офицера в Тассили, что в стране азджерских туарегов (в Центральной Сахаре). Вахмистру был дан приказ, как только он получит отпуск, передать эти документы советнику судебной палаты в Рионе, Леру, ближайшему родственнику поручика Ферьера. Но так как этот судебный чиновник внезапно скончался до наступления срока, назначенного для опубликования настоящей рукописи, то появление ее в свет, вследствие возникших в связи с этим затруднений, могло состояться только теперь.(Прим. автора.)

Хасси-Инифель, 8 ноября 1903 года.

Если нижеследующие страницы увидят когда-нибудь божий свет, то это случится лишь тогда, когда для меня он уже перестанет существовать. Верной тому порукой мне служит срок, который я назначаю для их появления в печати.

Опубликование моей рукописи, — если я его подготовлю — не должно, однако, вводить в заблуждение насчет моей цели. Прошу мне верить, что по отношению к этой лихорадочно написанной тетради у меня нет никакого авторского самолюбия. Уже давно я отошел от подобных вещей. Но, поистине, бесполезно, чтобы другие вступали на путь, на который я уже не вернусь.

Четыре часа утра… Скоро над хамадой2 вспыхнет розовое пламя зари. Вокруг меня дремлет бордж3. Через раскрытую дверь соседней комнаты я слышу ровное, совершенно спокойное дыхание Андрэ де Сент-Ави.

Послезавтра мы отправляемся с ним в путь. Мы покидаем бордж. Мы поедем туда, на юг. Вчера утром пришел приказ министра.

Теперь, даже если у меня и явилось бы такое желание, отступать уже поздно. И я, и Андрэ, мы оба хлопотали об этом поручении. Разрешение, о котором я просил, превратилось в эту минуту в приказание. Добраться до самой вершины иерархической лестницы, пустить в ход все связи в министерстве — и все это только для того, чтобы ощутить затем страх и неохоту к задуманному предприятию… Нет!

Я упомянул о страхе. Но я знаю, что не боюсь. Однажды ночью, в Гураре, когда берберы убили двух часовых, и я нашел несчастных солдат с отвратительными крестообразными разрезами на животах, мне стало, действительно, страшно. Я знаю, что такое страх. Вот почему теперь, когда я всматриваюсь в темное безграничное пространство, откуда сейчас быстро вынырнет огромное красное солнце, я знаю, что вздрагиваю не от страха. Я чувствую лишь, как во мне борются священный ужас перед тайной и ее неотразимое очарование.

Все это, может быть, грезы. Воображение воспаленного мозга и напуганного миражами зрения. Настанет, без сомнения, день, когда я перечитаю эти страницы со смущением и жалостью к самому себе, с усмешкой человека, пробегающего в пятьдесят лет письма юности.

Грезы? Игра воображения? Но эти призраки, но эта игра воображения — мне дороги… «Капитан де Сент-Ави и поручик Ферьер, — гласит телеграмма министерства,займутся в Тассили определением статиграфической связи между апофилитными песчаниками и углеродисто-железистыми известняками… Они воспользуются этим обстоятельством, чтобы выяснить, по возможности, не изменилось ли отношение азджеров к нашему влиянию», — и так далее.

Если это путешествие имело бы, действительно, в виду столь жалкий объект, то, я чувствую, что не поехал бы.

Вот почему я желаю того, чего страшусь. Я буду разочарован, если не столкнусь лицом к лицу с тем, что вызывает в моей крови странный трепет.

В глубине уэда 4 Мия лает шакал. От времени до времени, когда луч лунного света пронизывает серебряной стрелой вздувшиеся от жары облака и напоминает о восходящем солнце, горлица начинает ворковать в пальмовых рощах.

Снаружи доносится шум шагов. Я наклоняюсь из окна.

Чья-то тень, одетая в блестящие черные ткани, скользит по глиняной террасе форта. Во тьме, насыщенной электричеством ночи, вспыхивает молния: тень выбила огонь для папиросы. Она сидит на корточках, обратившись лицом к югу.

Она курит.

Это — Сегейр-бен-Шейх, наш проводник-туарег. Через три дня он поведет нас к неведомому плоскогорью таинственного Имошаоха, поведет через устланные почерневшими камнями хамады, через обширные высохшие уэды, через серебристые солончаки, побуревшие водомоины и темно-золотистые дюны, над которыми, когда дует пассат, расстилается дрожащим султаном беловатый песок.

Сегейр-бен-Шейх… Вот кто этот человек. И мне приходит в голову трагическая фраза Дюверье: «Полковник вдел ногу в стремя, и в ту же минуту на него обрушился сабельный удар…» 5. Сегейр-бен-Шейх… Это он сидит там. Это он спокойно курит папиросу — из тех, что я ему подарил…

Прости мне, господи, это вероломство.

Фотофор 6 бросает на бумагу свой желтый свет.

Каприз судьбы, пожелавшей, неизвестно почему, чтобы в шестнадцать лет я поступил в Сен-Сирское училище и сделался товарищем Андрэ де Сент-Ави. Я мог бы теперь изучать право или медицину. Я мирно жил бы теперь в каком-нибудь городке, с церковью и быстрой речкой, а не стоял бы здесь одетым в тафту призраком, который, опираясь на подоконник, смотрит с невыразимым беспокойством на собирающуюся поглотить его пустыню.

В комнату влетает крупное насекомое. Оно жужжит, отскакивает от штукатуренных стен к колпаку фотофора и, наконец, спалив себе крылья о свечу, падает, побежденное, на белый лист, там, за окном.

Это — африканский жук, огромный, черный, весь покрытый синевато-серыми пятнами.

Я вспоминаю о его собратьях, виденных мною там, во Франции, — о темно-красных жуках, котррые по вечерам, когда разражалась гроза, вылетали, как маленькие пули, из земли моих родных полей. Ребенком я проводил там каникулы, а потом, на военной службе, — свои отпуска. В последний мой приезд туда, рядом со мной шла по лугу тонкая белая фигура с накинутым на нее кисейным шарфом, предохранявшим ее от вечернего воздуха, который там так прохладен. Теперь, при этом далеком и смутном воспоминании, я устремляю лишь на мгновенье свой взор в темный угол моей комнаты, где блестит на стене рамка неясного портрета. Я чувствую, каким незначительным стало для меня все то, что раньше, как мне казалось, должно было наполнить мою жизнь. Эта печальная тайна уже не имеет для меня никакого интереса. И если бы бродячие певцы, вместе с Ролла7, вдруг затянули под окном этого борджа свои ностальгические песни, я знаю, что не слушал бы их, — а если бы они чересчур старались, я попросил бы их идти своей дорогой.

Чем же вызвана эта метаморфоза? Рассказом, — а может быть, сказкой, — поведанной человеком, над которым тяготеет чудовищнейшее из подозрений.

Сегейр-бен-Шейх докурил свою папиросу. Я слышу, как он возвращается медленными шагами к своей цыновке, в корпусе В, возле сторожевого поста, налево.

Так как наш отъезд должен был состояться 10 ноября, то рукопись, приложенная к этому письму, была начата в воскресенье, 1-го, и окончена в четверг, 5 ноября 1903 года.

Поручик 3-го спагийского полка Оливье Ферьер

I. ФОРТ НА ЮГЕ

В субботу, 6 июня 1903 года, обычная монотонная жизнь форта Хасси-Инифель была нарушена двумя событиями равноценной важности: письмом от мадемуазель Цецилии С. и полученными из Парижа последними номерами «Journal officiel» французского правительства.

— Разрешите, поручик, — сказал старший вахмистр Шатлен, принимаясь за просмотр газет после того, как он сорвал с них бандероли.

Я ответил утвердительным кивком головы, будучи уже всецело погружен в чтение письма мадемуазель С.

«Когда эти строки дойдут до вас, — писала мне эта милая девушка, — мы с мамой, покинув Париж, будем уже в деревне. Если там, в Африке, мысль о том, что я скучаю здесь так же, как и вы, может служить вам утешением, то наслаждайтесь им. Grand-Prix уже состоялось. Я поставила на указанную вами лошадь и, естественно, проиграла. Третьего дня нас пригласил на семейный обед Марсиаль де ля Туш. Я видела там Элияса Шатриана, все такого же свежего и молодого. Посылаю вам его последнюю книгу, о которой довольно много говорят. Как кажется, семья Марсиаля де ля Туша списана в ней с натуры. Присовокупляю к своей посылке и последние произведения Бурже, Лоти и Франса, а также две-три модных кафешантанных песенки. Что касается политики, то уверяют, будто применение закона о конгрегациях натолкнется на серьезные затруднения. Ничего нового в театрах. Я подписалась на лето на „Illustration“.

В деревне просто не знаешь, что с собою делать. В перспективе — вечно одна и та же кучка идиотов для тенниса.

Я покажусь вам мало интересной, если стану писать часто.

Избавьте меня от ваших размышлений по поводу маленького Комбемаля. Я ни на грош не феминистка и охотно верю тем, кто говорит, что я красива, в особенности — вам. Но я, все же, свирепею, когда думаю о том, что если бы я позволяла себе с нашими деревенскими парнями даже четверть того, что вы, наверное, разрешаете себе с вашими Улед-Нейлями… Но довольно об этом. Бывают мысли, делающие людей неучтивыми».

Я дошел до этого места в послании сей эмансипированной молодой девы, когда восклицание возмущенного вахмистра заставило меня поднять голову.

— Поручик!

— В чем дело?

— Ну, ну! И хороши же они там, в министерстве, нечего сказать! Почитайте-ка.

Он протянул мне официальную газету. Я прочитал: «Приказом от 1 мая 1903 года, капитан запаса Андрэ де Сент-Ави причисляется к 3-му спагийскому полку и назначается начальником форта Хасси-Инифель».

Раздражению Шатлена не было границ.

— Капитан де Сент-Ави — начальник нашего форта! Он — комендант укрепления, которое никогда ни в чем нельзя было упрекнуть! Да что мы для них — мусорная яма, что ли!

Я был удивлен не меньше унтер-офицера. В то же время я заметил злое и вытянутое, как у хорька, лицо «белого негра"8 Гурю, исполнявшего в бордже обязанности писаря: он перестал царапать пером и слушал с угрюмым вниманием наш разговор.

— Вахмистр, — сухо произнес я, — капитан де СентАви — мой товарищ по производству.

Шатлен сделал под козырек и вышел из комнаты. Я последовал за ним.

— Полно, старина, — сказал я, хлопая его по плечу: — не надо дуться. Не забывайте, что через час мы отправляемся в оазис. Приготовьте патроны. Надо будет, по случаю нового начальства, основательно улучшить наш стол.

Вернувшись в канцелярию, я знаком отпустил Гурю, чтобы остаться одному. Я быстро докончил письмо мадемуазель С., а затем снова взял «Journal officiel» и прочитал вторично распоряжение министерства о назначении на форт нового начальника.

Я нес эту должность уже пять месяцев и, по правде говоря, хорошо справлялся со своим ответственным положением, будучи, вместе с тем, вполне доволен своей независимостью. Я могу даже сказать, нисколько себе не льстя, что под моим руководством служба шла совсем не так, как при капитане Дьеливоле, предшественнике де Сент-Ави… Этот капитан Дьеливоль был прекрасный человек, ветеран колониальной армии, служивший унтер-офицером во времена Доддсов и Дюшенов; но он питал большую слабость к крепким напиткам, а когда выпивал, то путал слишком часто все диалекты и был способен подвергнуть хаусса допросу на наречии сакалавов9. Никто в форту не был таким скупым в употреблении воды, как он. Однажды утром, когда он готовил, в присутствии старшего вахмистра, свой абсент, Шатлен, внимательно наблюдавший за стаканом капитана, с удивлением заметил, что жидкость побелела от влитой в нее в большем, чем обыкновенно, количестве воды. Он поднял голову, чувствуя, что происходит что-то необычное.

Неподвижно застыв и держа в руке наклоненный вниз графин, капитан Дьеливоль смотрел неподвижным взглядом на капавшую на сахар воду. Он был мертв.

В продолжение пяти месяцев, прошедших со дня смерти этого симпатичного пьяницы, в высших сферах совсем, казалось, не интересовались вопросом о его заместителе. Одно время я даже надеялся на приказ о закреплении за мною должности, которую я фактически занимал… И вдруг — это внезапное назначение…

Капитан де Сент-Ави… В Сен-Сире он состоял под моим начальством. Потом я потерял его из виду. Вскоре, однако, он снова привлек мое внимание своим быстрым движением по службе и полученным им — вполне заслуженно — орденом за три чрезвычайно смелых путешествия в Тибести и Аир. Вслед за тем неожиданно разыгралась таинственная драма его четвертого путешествия — той знаменитой экспедиции, которую он предпринял вместе с капитаном Моранжем и из которой из двух исследователей возвратился только один. Во Франции все забывается очень быстро. С тех пор прошло шесть лет. Я ничего больше не слышал о СентАви. Я даже думал, что он вышел в отставку. И вдруг он оказался моим начальником.

«Э, — подумал я, — не все ли равно: тот или другой… В училище все были от него в восторге, а мои отношения с ним были всегда наилучшими. Да и, наконец, ведь я еще не прослужил положенного для капитанского чина срока».

И, беспечно насвистывал, я вышел из канцелярии.

Положив ружье на слегка остывшую землю, я уселся вместе с Шатленом возле лужи, занимавшей середину тощего оазиса; за нами находилась скрывавшая нас изгородь из стеблей хальфы10. Заходившее солнце окрашивало в розовый цвет небольшие каналы стоячей воды, орошавшие скудные посевы оседлых чернокожих.

Во время перехода мы не сказали ни слова. Ни звука не проронили мы также, когда подстерегали дичь. Шатлен, по-видимому, сердился.

В таком же глубоком молчании мы подстрелили, друг за другом, несколько жалких горлиц, подлетевших, волоча свои отяжелевшие от дневной жары крылья, к густой зеленой воде, которою они утоляли свою жажду. Когда у наших ног оказалось штук шесть тонких окровавленных телец, я положил руку на плечо унтер-офицера.

— Шатлен!

Он вздрогнул.

— Шатлен, я вам только что нагрубил. Не сердитесь на меня. В этом виноват тяжелый послеобеденный час и проклятый полуденный жар.

— Вы — начальство, поручик, — ответил он тоном, который хотел сделать сердитым, но который вышел взволнованным.

— Шатлен, не надо на меня сердиться… Вы должны мне кое-что сказать. Вы знаете, о чем идет речь.

— Право, не знаю… Нет, не знаю.

— Шатлен, Шатлен… я говорю серьезно. Расскажитека мне о капитане де Сент-Ави.

— Я ничего о нем не знаю, — сказал он резко.

— Ничего? А ваши недавние слова?..

— Капитан де Сент-Ави — смелый человек, — пробормотал он, упрямо опустив голову. — Он ездил в Бильму и в Аир; он побывал совершенно один в таких местах, где никто никогда не был. Он — смелый человек.

— Конечно, он — смелый человек, — произнес я с бесконечной кротостью, — но он убил своего товарища, капитана Моранжа, не правда ли?

Старый вахмистр вздрогнул.

— Он — смелый человек, — упрямо повторил он.

— Не ребячьтесь, Шатлен. Уж не боитесь ли вы, что я донесу о ваших словах вашему новому начальнику?

Я попал метко. Он подскочил.

— Вахмистр Шатлен не боится никого, поручик! Он сражался в Дагомее против амазонок; он был в стране, где из каждого куста высовывается черная рука и хватает вас за ногу, в то время как другая рука отрубает эту ногу ударом сабли.

— Значит, все, что рассказывают… и что вы сами будто…

— Значит, все это — слова.

— Слова, Шатлен, которые повторяют во всей Франции.

Он не ответил и еще ниже опустил голову.

— Ослиная башка! — вспыхнул я. — Ты будешь говорить или нет?

— Поручик, поручик, — умоляюще произнес он. — Клянусь вам, что я ничего не знаю…

— Ты мне сейчас же расскажешь все, что тебе известно. А не то, вот тебе мое слово: ровно месяц я буду с тобой разговаривать только по делам службы.

Хасси-Инифель… Тридцать туземных солдат… Четверо европейцев: я, вахмистр, ефрейтор и Гурю… Угроза была страшная и произвела свое действие.

— Ну, хорошо, поручик, — сказал он с тяжелым вздохом. — Но, по крайней мере, вы не станете потом упрекать меня за то, что я сообщил вам о начальнике такие вещи, которых не следует говорить, в особенности, когда они основаны на застольных разговорах офицеров.

— Я слушаю.

Это случилось в 1899 году. Я был тогда ефрейторомфурьером в Сфаксе, в 4-м спагийском полку. Я был на хорошем счету, а так как, кроме того, не прикасался к вину, то старший полковой адъютант поручил мне заведывание офицерской столовой. Хорошее это было место: ходить на рынок, подсчитывать расходы, записывать выдаваемые из библиотеки книги (их было немного) и хранить ключ от буфета с крепкими напитками, так как полагаться на вестовых в этом деле никак нельзя. Полковник у нас был холостой и обедал вместе с офицерами. Однажды вечером он явился с опозданием и, усевшись с несколько озабоченным лицом на свое место, потребовал внимания.

«— Господа, — начал он, — я должен вам сделать сообщение и с вами посоветоваться. Вот в чем дело. Завтра утром в Сфакс прибывает пароход „Viile de Naples“. На нем находится капитан Сент-Ави, который назначен в Фериану и едет к месту своей службы».

«Полковник остановился… „Ладно, — подумал я, — надо, значит, позаботиться о завтрашнем меню“. Вам знаком, поручик, обычай, установившийся в Африке с тех пор, как там существуют офицерские собрания. Когда узнают о прибытии проезжего офицера, товарищи отправляются к нему в лодке и приглашают его в собрание на все время стоянки его парохода. Он оплачивает свое содержание новостями из франции. В эти дни полагается хороший стол, даже если гость — простой поручик. В Сфаксе проезжий офицер означал: лишнее блюдо к обеду, вино в нераскупоренных бутылках и лучший коньяк.

«Однако, на этот раз, по взглядам, которыми обменялись офицеры, я понял, что старый коньяк останется, может быть, в буфете.

«— Я думаю, господа, — продолжал полковник, — что всем вам знакомо имя капитана Сент-Ави, а также циркулирующие на его счет некоторые слухи. Нам незачем в них разбираться, так как полученное им повышение и пожалованный ему орден позволяют нам надеяться, что эти толки лишены всякого основания; но отвергать возводимое на офицер а подозрение в преступлении — одно, а принимать за нашим столом товарища — другое: между этими двумя вещами существует расстояние, которое мы не обязаны переходить. Я был бы счастлив услышать ваше мнение по этому вопросу.

«Наступило молчание. Все офицеры, даже самые веселые подпоручики, посматривали друг на друга, приняв внезапно серьезный вид. Сидя в углу и убедившись, что все обо мне позабыли, я старался не производить ни малейшего шума, чтобы не напомнить о своем присутствии.

«— Мы вам очень благодарны, полковник, — произнес, наконец, один майор, — что вы соблаговолили с нами посоветоваться. Я думаю, что все мои товарищи знают, на какие неприятные слухи вы намекаете. Если вы разрешите, я могу сообщить, что в Париже, в отделе военно-географических изысканий, где я служил до того, как был назначен сюда, многие офицеры — и весьма осведомленные — составили себе по поводу этой печальной истории определенное мнение, которое они не хотели высказывать, но которое было явно неблагоприятно для капитана Сент-Ави.

«— Во время экспедиции Моранжа и Сент-Ави, — сказал один капитан, — я находился в Бамако. Мнение тамошних офицеров мало чем отличается — увы! — от того, что нам сообщил майор. Но я должен прибавить, что у всех у них — они признавали это единогласно — не было ничего, кроме подозрений. А одних только подозрений еще мало, когда подумаешь, о какой ужасной вещи идет речь.

«— Но их вполне достаточно, господа, — возразил полковник, — чтобы мотивировать нашу сдержанность. Мы не собираемся выносить приговор, но сидеть за нашим столом не есть чье-либо право: это — знак братского уважения. Все сводится к тому, чтобы выяснить — согласны ли вы удостоить им капитана Сент-Ави.

«С этими словами он окинул поочередно взглядом всех офицеров. Один за другим они покачали отрицательно головами.

«— Я вижу, — продолжал полковник, — что мы сходимся во мнениях. Но наша задача, к сожалению, еще не кончена. „Ville de Naples“ войдет в порт завтра на рассвете.

Шлюпка, которая поедет за пассажирами, отчалит в восемь часов утра. Необходимо, господа, чтобы кто-нибудь из вас решился на акт самопожертвования и отправился на пароход. Капитану Сент-Ави может прийти в голову мысль посетить наше собрание, и мы не имеем ни малейшего намерения его оскорбить отказом в приеме, если он явится к нам, не сомневаясь, в силу традиционного обычая, в нашем гостеприимстве. Необходимо, поэтому, предупредить его визит.

Надо дать ему понять, что ему лучше оставаться на пароходе.

«Полковник снова посмотрел на офицеров. Они не могли не одобрить его слов, но по их лицам было ясно, что всем им было не по себе.

«— Я не надеюсь найти среди вас добровольца для подобного поручения. Поэтому я вынужден назначить когонибудь официально. Капитан Гранжан! Сент-Ави — тоже капитан. Следовательно, мы поступим вполне корректно, если наше сообщение будет ему сделано офицером, имеющим такой же чин, как и он. К тому же, вы служите у нас меньше всех. По этим причинам я вынужден возложить на вас это тяжелое дело. Мне нет надобности просить вас о том, чтобы вы выполнили его со всей возможной в этом случае деликатностью.

«Капитан Гранжан поклонился, вызвав всеобщий вздох облегчения. Пока полковник находился в комнате, он держался в стороне, не говоря ни слова. Но когда командир удалился, у него вырвалась фраза:

«— Есть вещи, которые следовало бы засчитывать при производстве!

«На следующее утро, за завтраком, все с нетерпением ожидали его возвращения.

« Ну, что? — быстро спросил его полковник.

«Капитан Гранжан ответил не сразу. Он сел за стол, за которым его товарищи готовили себе свои аперитивы11, и, несмотря на то, что его умеренность вызывала насмешки, выпил почти залпом и не ожидая, пока растает сахар, большой стакан абсента.

«— Ну, что же, капитан? — повторил полковник.

«— Что же, полковник, все сделано. Можете быть спокойны. Он не поедет на берег… Но, о боже, и попотел же я!

«Офицеры сидели застыв, как статуи, и только их глаза красноречиво отражали охватившее их любопытство, полное страха и ожидания.

Капитан Гранжан хлебнул воды.

«— Так вот, значит, — начал он, — сел я это в шлюпку и стал придумывать по дороге подходящую речь. Но, поднимаясь по лестнице, я почувствовал, что у меня в голове не осталось от нее ни слова. Сент-Ави был в курительной вместе с капитаном парохода. Мне показалось, что у меня не хватит силы высказать ему наше пожелание, тем более, что он собирался, как я видел, сойти с судна. Он был в походной форме, его сабля лежала возле него на скамейке, на сапогах звенели шпоры. На пароходе, как вы знаете, шпоры снимают. Я представился, мы обменялись несколькими словами, но у меня был, должно быть, очень странный вид, потому что с первой же минуты я понял, что он догадался, в чем дело.

Под каким-то предлогом он оставил капитана парохода и пошел со мной на нос судна, по направлению к большому рулевому колесу. Там я набрался смелости и начал свою речь… Не спрашивайте, полковник, что я ему сказал. Я молол, должно быть, порядочную чушь. Он не смотрел на меня.