Глава 19

Я карабкаюсь на склоны, перелезаю через ограды, вброд перехожу ручьи. Меня хлещут и цепляют сучья, ветки и умирающая листва. Разбегаются звери, пугаются и вспархивают птицы, и за мной тянется пар моего дыхания, прошитый дождем, растворяющийся в тихой его бомбардировке. Я бегу, прыгаю и пошатываюсь, ломлюсь сквозь ветви, изгороди и заросли спящей травы, окунаюсь в ломкое хранилище грядущей зимы и наконец вижу замок.

Замок; талисман, символ, серым на сером возвышается предо мною из сочащихся дождем деревьев, и в эту секунду в холодной мути дождя кажется не чем-то выросшим из земли, но скорее облачной фикцией, миражом в тяжелом туманном воздухе.

Я перехожу старые мостки в саду, подвесные балки взвизгивают и остаются дергаться на тросах. Миную огороженный сад, оранжерею, клумбы, голые декоративные деревья, разбитые парники, холодные скелеты теплиц, горы гниющих бревен и потемневшие пристройки; земля вокруг завалена ящиками, кривыми колесами, прутьями и щепками, горшками и кастрюлями. Я бегу — усталые ноги отказывают, колотится сердце, горло сорвано дыханием; бегу по мшистым камням, упавшей черепице, промокшим грудам старых опилок и наконец выхожу к замку с фланга.

Похоже, все спокойно. Возле моста через ров стоит грузовик. На лужайке над лагерем беженцев чуть курится, сливаясь с дождем, бледно-голубой дымок. Никого не видать. Даже мародеры, похоже, покинули свой пост, не болтаются больше на башне, одна безвольно хлопающая груда шкуры старого барса встречает день.

Я отступаю обратно в кусты; грудь ходит ходуном, дыхание клубится над головой; я пытаюсь прийти в себя и понять, что делать дальше.

Дождь, в своем любопытстве вездесущий, беспрепятственно течет с навалившегося неба, вновь и вновь пропитывает меня насквозь, капает с темных нагих ветвей, стряхивается с редких, окрашенных гниением листьев; их изорванные формы — точно вывернутые руки, повисшие, но беспокойные, встревоженные и неугомонные под налетающим ветром. На бреющем полете он атакует дым над палатками, трещит и скрипит ветвями у меня над головой.

Я заставляю себя подняться, встаю на колени, впитывая каждую деталь замка; темно-дождевые камни, кучка окошек, дыра на крыше, над которой хлопает серый брезент, а на дальней башне — намокшая, вся в ошметках шкура, и каждый порыв ветра выбивает из полосатого меха дождик. Мне кажется, будто я могу вобрать в себя каждый щербатый перевернутый камень, увидеть их все одновременно, на чертеже и вознесшимися предо мною, нарисовать в уме схему.

Иди, приказываю я дрожащему, измученному телу. Иди же. Но ему нужно еще время, оно пока не совсем действует. Я вынимаю револьвер, точно стальная его тяжесть способна меня заразить своими замыслами. Руки жжет, голова болит, дождь омывает рану. Ноги деревенеют. Я трясусь, оцепенело и недоверчиво глядя на пары, что поднимаются от ног, лица, рук и тела, думая, что эта летучая вуаль — словно само тело мое испаряется, и решимость тает под дождем. Потом ветер свивается, налетает снова и сметает мой саван.

Я оглядываю окна и стены замка, я ищу тебя, моя милая, отчаянно жажду увидеть твое лицо. Посмотри, посмотри вниз, почему бы тебе не посмотреть, погляди на того, кем гордилась бы лейтенант, посмотри на подобного ей, на убийцу теперь, — словно туманный дух ее, словно призрак вернулся, прячется в кустах с револьвером, в грязи и листве, бойней и пулей отмеченный, замысливает атаку и избавление; не обычный беженец вовсе, но тот, кто стал солдатом ради тебя.

Из сумрачного шепота дождя вырывается звук, он собирается и нарастает позади замка. Я его узнаю — возвышается, снижается, сбивается рев мотора, — затем слышу сирену, безжизненную и пронзительную, пока еще где-то на аллее. Выбегаю из кустов, спотыкаясь и скользя на лоснящейся мокрой траве, бегу к фасаду замка и мосту через ров. Они, должно быть, уехали впопыхах, их вызвали по рации; может, они все уехали, оставили замок без охраны.

Я скольжу по гравию и чуть не падаю. Бегу мимо грузовика, через мост, к коридору. Путь преграждает чугунная решетка; я трясу ее, пытаюсь поднять — напрасно. Рев мотора за спиной все громче.

Во дворе, позади захваченной пушки, из главного входа появляется солдат. Я замираю. Он всматривается, затем уходит и внезапно появляется вновь с ружьем, целится в меня, прячась за дверью. В руке у меня револьвер, но мне и в голову не приходит выстрелить. Вместо этого я пригибаюсь, разворачиваюсь и бегу; от выстрела коридор брызжет обломками камней, а я мчусь через мост. Кто-то высовывается из окна, целится. Я слышу второй выстрел.

Я дергаю дверцу стоящего грузовика, но она закрыта. Бегу по гравию ко рву, думая укрыться под берегом, но трава там слишком мокрая; всего несколько шагов, и я скольжу и скатываюсь вниз. Падаю в ров, плещусь, машу руками, задыхаясь в ледяной хватке, пытаясь нащупать опору на крутом склоне под водой, все еще держа револьвер в одной руке, а другой цепляясь за траву и землю.

Вода бьет и плещется вокруг; поворачиваюсь спиной к берегу и смотрю вверх. Наверху солдат наклонился над зубцами, наставил на меня ружье. Он машет, что-то кричит. Я стараюсь не дергаться и целюсь; револьвер пинается в ответ; один раз, два, всё. С верхушки стены разлетаются каменные чешуйки. Еще несколько раз жму на курок, затем отбрасываю бесполезное оружие. Солдат исчезает, но возвращается снова; выглядывает, склоняется через парапет и что-то кричит вниз. Отворачиваюсь и обеими руками выволакиваю себя из рва, все время ожидая выстрела, кошмарного смертоносного деревянного удара пули. Однако за спиной лишь хохочут.

С беспомощной неловкостью медленно карабкаюсь в отяжелевшей промокшей одежде, вытаскиваю, выдергиваю себя из воды вверх по берегу. Вниз летит бутылка, она ударяется об траву возле меня и булькает в ров. Выбираюсь на дорожку и стою, покачиваясь, глядя на крепостные стены. Солдат снова машет. Два грузовика стоят теперь вместе. Несколько солдат что-то вынимают из кузова подъехавшей машины; другие стоят и смотрят на меня. Еще одна бутылка вылетает со стены, описывает дугу и вдребезги разбивается о гравий у моих ног. Один из тех, что стоят у грузовиков, идет ко мне, машет мне ружьем. Я бегу к деревьям.

Перебегая лужайку, слышу крик и, оглянувшись, вижу, что солдат вернулся к грузовику. Они не преследуют меня, не стреляют. Идут в замок.

Я корчусь и дрожу в кустах, все тело болит от холода. Меня неудержимо трясет, и не верится, что я когда-нибудь согреюсь. Пьяный солдат машет мне со стены бутылкой, потом оглядывается и уходит. Смотрю вниз, стоя на четвереньках, задыхаясь, точно неудовлетворенный любовник на фригидной земле, дыхание отдувает мне в лицо. Даже эта жалкая поза мне не дается, руки и ноги отказывают; приходится свернуться на боку, дрожу в кустах ошеломленным раненым зверем.

Я полагал себя достаточно лихим, но замок меня предает. Я изгнан, солдатам — знают они, что это я убил лейтенанта, или не знают, — видимо, нет до меня дела, они не видят смысла преследовать такую добычу. А ты, моя милая, — тебя нигде не видно. От револьвера никакого проку; два тщетных выстрела, а потом — ничего. И в любом случае — что хорошего я мог бы им сотворить? Костыль, надгробный камень, обрезок трубы, дубинка, копье; от оружия масса пользы, воздействие многогранно. Может, оружие дополняет мозги, как и анатомию; может, его выделения проникают под кожу множеством способов, не одним. Быть может, оно распоряжается больше тех, кто стреляет? Не говорят ли его распахнутые пасти так громко, а дула, переполненные смертью и увечьями, так внушительно, что звучит оно громче нас, кто, чувствуя к нему отвращение, не видит, что позади него ущерб больше, чем перед ним?

Но лейтенант…

Но лейтенант мертва, и пример неудачен. Я убил ее, будучи иным — или таким же? Вряд ли это имеет значение, и к тому же я все равно выбросил пистолет.

Теперь в замке снова кричат. Я встаю на колени, все еще не в силах подняться. Холод точно пробрался в кишки; не думаю, что смогу убежать. Ружья стреляют — но только в воздух.

Они стоят за зубцами — почти все ее солдаты и несколько женщин из лагеря. Серые складки дождя повисли меж нами, но мне все видно: щербатые камни, взмахи мокрой шкуры, дырявая крыша, и эта шеренга нестройных мужчин и женщин — в основном пьяны и шатаются, кто-то машет, кто-то улыбается, кто-то кричит или стреляет в воздух.

Вы обе у них. До сей минуты какая-то часть мозга хотела верить, что лейтенант на самом деле не умерла, как-то выбралась; прежде чем ветер потащил жернова, не замеченный мною солдат добежал до мельницы раньше, чем завертелись крылья, из-за неполадки в механизме крылья вертелись, а жернова остались на месте. Тот же мозговой центр надежды обманывался, мечтая, что тебя уже выкрали из замка: ты не питаешь надежд относительно моей судьбы — как мне показалось, — вовсе нет, но про себя ужаснулась, узнав, что лейтенант мне назначила, и полна решимости бежать из замка и из-под ее власти.

Фантазии, моя милая, и я тем более жалок, воображая, что если не думать о таких вещах в открытую, у них появится какой-то шанс отразить нашу реальность. Но нет: вот стоит лейтенант, двое солдат подпирают ее безголовое тело. Чья-то рука сзади надевает фуражку или берет на остаток ее шеи. Кажется, кто-то из солдат смеется.

Двое подталкивают тебя — спокойную, с пустым лицом, — к доске поперек камней стены; волосы твои чернотой пропитали белую ночную рубашку. Она кожей липнет к тебе под дождем, и ты стоишь, руки за спиной, смотришь пристально — потерянно и сластолюбиво.

Они тебя нагибают; я вижу, как тебе на голову набрасывают ночную рубашку, потом снова отталкивают тебя к парапету, головой меж двух зубцов. Слышны крики и свист. Я замечаю, что кусаю губу, лишь ощутив во рту кровь.

Не думаю, что ты подарила солдатам много забав, а может, их отговорили женщины; так или иначе, через несколько минут тебя снова поднимают на парапет, выражение лица твоего по-прежнему неразборчиво. Кажется, еще я вижу струйку крови у тебя на подбородке. Они связывают тебе руки за спиной; кусок бинта вяло свисает с правого предплечья. По-моему, ты дрожишь.

Солдаты орут и вопят, зовут меня выйти. Пытаюсь подняться, но снова падаю, парализованный холодом и осознанием собственной отчаянной беспомощности.

Тело лейтенанта помазано вином, его сталкивают через парапет; оно падает, вяло кувыркается и исчезает из виду, плюхнувшись в ров. Ты стоишь, моя милая, беспомощная, как и я, в глазах — пустота, как и у меня в голове, — ни единой идеи, способной спасти нас. Какие-то беженцы — мужчины, старухи и дети — выходят из-за угла, неуверенно мнутся, но привлечены выкриками, смехом, безвредной пальбой, молодыми женскими голосами на крепостной стене. Большинство толпятся на дорожке, другие в страхе топчутся подальше. Я смотрю на людей на крепостной стене, смотрю на замок — хлопает флаг из шкуры, смотрю на дождь и темную птицу, что кружит в вышине, — может, вернулся наконец кто-то из моих ловчих птиц.

Лишь на тебя я смотреть не могу; эта чудовищная пустота отводит мой взгляд, заставляет мой слабосильный взор обращаться вниз, вверх или в сторону. Это лицо было зеркалом моей суетности; ты позволяла мне чертить на нем все, что хотел я начертать, показывала все, что я хотел видеть. Теперь, точно слепое пятно в глазу, позволяющее нам видеть вообще, это лицо — единственная точка, куда я смотреть не могу, единственное зрелище, которое не могу заставить себя впитать.

Раздается вздох. Толпа ахает, видя, как ты падаешь, гладким языком белого пламени летишь в ров. Я снова выбегаю, пораженный как неподвластностью этого действия, так и своей внезапной силой. Солдаты не стреляют.

Я пробегаю мимо нескольких беженцев, проталкиваюсь, спотыкаюсь на берегу рва. Видна лишь твоя голова, что на этой зыбкой тревожной поверхности — будто ответ на безголовое тело, что плавает подле тебя, подскакивает на волнах, поднявшихся от твоего падения. Ты кашляешь и отплевываешься, ты борешься. Рядом бормочут люди. Я гляжу вверх и вижу веревку, что начинается где-то возле твоей шеи и тянется на стену. Кто-то натягивает веревку туже, и голова твоя исчезает, утянута вниз. Появляются связанные ступни, они дергаются; затем ноги, нагие и бьющиеся, ты вся поднята на веревке, под водой лишь голова, и тело твое извивается у всех на виду.

Ты сопротивляешься, изгибаешься, поднимаешь голову, бледное тело обнажено, голова и волосы скрыты длинным белым саваном промокшей ночной рубашки, завязанной на горле; она хлопает, капает и колышется, бледная и волнистая, как твое вытянутое тело. Они снова тебя отпускают. Ты бултыхаешься и уходишь под воду; рубашка плывет вокруг тебя, точно лилия, потом ты, задыхаясь, вырываешься к воздуху. Веревку снова натягивают, ты опять исчезаешь, голова утягивается вниз.

Я слышу свой голос — я кричу им, умоляю прекратить, отпустить тебя. Пытаюсь вспомнить имена, но не уверен, что получается;

— Умертва! Узкоколейка! — Я зову их, но они веселятся, хохочут и снова тебя окунают.

Я бегу вперед, оскальзываюсь и падаю с травяного склона в воду. Солдаты вопят и гикают, когда я оказываюсь в воде; я тяну руки, пытаясь тебя достать, — ты снова скорчилась, подняв голову над водой, но они тащат тебя вбок, от моих рук, хохочут и снова палят в воздух. Я кидаюсь за тобой, плыву, позабыв о холоде и усталости, пальцы рвутся к тебе.

Кто-то идет по берегу, один из беженцев кричит и сползает по траве, что-то мне протягивая. Сверху предупреждающе вопят, щелкают выстрелы, и вода перед беженцем взлетает высокими брызгами. Те, кто на дорожке, помогают ему взобраться обратно на травяной склон; они идут вслед за тобой, а солдаты вновь тебя окунают, и я молочу руками, пытаясь тебя нащупать.

Я хватаю край твоей рубашки и пытаюсь подтащить тебя к себе, но они волочат тебя дальше, за угол замка и рва, рубашка трещит, рвется и падает. Я плыву сквозь нее, она ловит меня, держит меня, тормозит. Солдаты улюлюкают и ржут. Ты стукаешься об стену, затем тебя снова отправляют под воду, вытаскивают с плеском, ты опять слабо сгибаешься, вынырнувшее лицо красно от напряжения, голоса по-прежнему не слышно.

Я плыву к тебе опять и опять, вода вокруг бурлит—мертвенный, давящий колодец холода, что выжимает из меня тепло, силы, дыхание, мысли и жизнь целиком. Ногти роют жесткую холодную слизь камней, все еще цепляющаяся рубашка и моя промокшая одежда тянут меня назад и вниз. Мы огибаем угол. Толпа идет за нами, солдаты волокут тебя по очереди, опускают и вытаскивают, кидают в меня бутылки, что с плеском падают рядом, хохочут и орут. Я глотаю воздух, глотаю воду, безнадежно шлепаю по темным волнам, отстаю, а они тащат тебя, жесткими камнями царапая твою наготу, к следующему повороту. Теперь ты едва сопротивляешься; вздохи твои звучат отчаянно и резко, астматически. Сверху меня издевательски подбадривают; я неслаженно пробиваюсь сквозь истощающий холод, а беженцы бегут за твоим качающимся молчаливым силуэтом к следующему углу, огибают его, исчезают из виду.

Пальцы — сожженные, замерзшие, — цепляются за склизкие камни, медленно тащат меня вперед, к нависшей массе угла, а ночная рубашка по-прежнему бессильно волочится за мной. Я поворачиваю.

Солдаты молчат, стоят наверху, тихие и неподвижные, как и те, что внизу, на дорожке.

Ты висишь в воде, привязанная за лодыжки, и лишь медленно покачиваешься на веревке, всем телом от груди до ступней поворачиваясь спиной, а потом животом к замку; голова твоя, плечи и волосы погружены в утихшую окружность рва.

Я содрогаюсь, затем отталкиваюсь, протискиваюсь меж тремя гниющими трупами мародеров. Я плыву к тебе. И в этой подвешенности мы нежно встречаемся.

Я касаюсь твоей холодной головы, поднимаю ее на поверхность. Глаза твои глядят по-прежнему; вода капает изо рта и собирается в ноздрях. Вокруг нас мягко льется дождь.

Рывок веревки, и тебя у меня отнимают; голова, что я ласкал, волочится вверх, отскакивая от камней, вздрагивая, капая, твои черные волосы — прямыми линиями тянутся длинно и мягко в суровом сочувствии дождя. Эти капли падают мне на лицо; солдаты перетаскивают тебя через парапет, а в меня плюют.

Меня относит назад, я бьюсь о мягкий берег, поворачиваюсь. Беженцы смотрят вниз, потом наверх, двое протягивают руки и возле моста помогают мне выбраться; ночная рубашка остается плавать в воде. На дорожке вдоль берега я шатаюсь и не могу стоять; те двое, что помогли мне вылезти, усаживают меня на откос, укутывают в старое пальто; затем крики и выстрелы расшвыривают их, гонят обратно в лагерь. Я снова пытаюсь подняться, думая, что, может, как-то удастся убежать, но в тени грузовиков, на гравии перед обтесанными камнями моста через ров мне удается лишь встать на колени.

Они отвязывают и выкидывают шкуру барса; та влажно хлопается на траву. Вместо нее привязывают тебя, и ты повисла, согнув флагшток, колотясь об него; они поднимают твои ноги к верхушке и закрепляют шнур. Ты висишь, все так же поворачиваясь туда-сюда, — подарок безграничным глубинам небес.

Солдаты уходят с крыши, и вскоре поднимается дым.

Серые дымные пряди чернеют, наполняя воздух вокруг тебя, верткие гибкие клочья и завитки черноты сдувает влажнеющий ветер.

Я вижу тебя, невидящую, — белизну, что растворяется в сером и черном. Опускаю голову, и вскоре крошечные хлопья сажи слетают вниз и укрывают меня.

Люди отступают к палаткам и экипажам, одни разбирают лагерь, другие уже в пути. С меня течет дождь и холодная вода из рва. Железная решетка лязгает и скрежещет, заводятся моторы. Ко мне подходит солдат, берет за локоть; я пошатываюсь, и он поддерживает меня, а потом почти любезно проводит обратно по мосту. Я хочу вырваться, побежать со всех ног — или кинуться к беженцам, закричать, завыть, потребовать помощи — или пристыдить солдат, заставить их раскаиваться и сожалеть, но во мне больше нет сил и тепла — ни для тебя, ни для меня, ни для всего остального.

Солдаты встречают меня и показывают объятый пламенем замок — огонь ликующе рвется из дверей и окон; затем они со своими грузовиками, джипами и пушкой оставляют замок пылать и дымиться, а меня забирают с собой.

Мне кажется, я вижу тебя сквозь пламя, холодную и белую, недвижно замершую, нетронутую средь противоборства стихий, на высокой мачте, что плывет в быстрой бешеной путанице, ты летишь в резком всполохе ветра, все падения разом приветствуя.

Глава 20

А теперь, моя милая, — всё. Сказке конец, и конец нам всем, и черт с ним. Вот уже вечер; с рассветом будет хуже. Я гляжу, как медленно умирает день, безвкусный закатный спектакль опускает облачный занавес, затмив наконец всполохи замка.

Хищная птица, вернувшийся охотник, парит и кружит, взлетая и падая над последним выдохом тепла, что отдает наш дом; выписывает круги в тихом сером дыму, и всплывает над ним, и ныряет обратно.

Сокол, я уверен. Возвратился один из отпущенных мною. Смотрю вверх, на секунду отдавшись несложному восхищению тварью, воображая, будто он прознал, что я здесь, а тебя нет, и все потеряно, будто отточенный инстинкт убийцы привел его назад — подтвердить нашу судьбу.

Но это всего лишь птица — и глупая, по нашим меркам; в его утонченно жестокой оболочке, в его узком черепе сообразительности хватает лишь на хищническую функцию, там не поместится никакая иная мысль. У него, всеми драками предков выточенного под свое место в жизни, безграничной простотой эволюции вылепленного, понятия о наших горестях не больше, чем у ножа или пули, — и он столь же безупречен. Его, что называется, жестокая красота взывает к нашему благоговению, но лишь собственную гордость, собственную дикость и грацию обожествляем мы в нем, на свой страх и риск забывая, что думать нам позволяет спасительная тонкость мышления, которую мы ценим меньше, чем грубую механику хватки когтей, и оттого — благодаря этим самым расчетам — мы навсегда остаемся выше него.

Я слышу грохот других орудий; тяжелый рокот, что катится по земле с какой-то далекой передовой, почему-то удивляет меня: снова навязывает несведущий мир мне — связанному, приговоренному, застывшему в ожидании.