Ольга встала с табуретки и потянулась. При этом халат сполз и со второго плеча.
      - В каком смысле?
      Несмотря на серьезность разговора и всей ситуации, Гольцман вдруг почувствовал, что хочет эту девчонку. И она, кажется, совершенно откровенно его провоцирует. Что это? Правду, что ли, говорят, что близость смерти сексуально возбуждает?
      - Ну, в больнице он. В Мечниковской. В морге... А что?
      - Интересно... Муж все-таки, какой-никакой.
      "Да у нее просто шок, - подумал Гольцман. - Конечно. Стресс... То-се... Женская психика. Нервы".
      - Если ты думаешь, что у меня шок, что со мной сейчас нельзя говорить, - это напрасно, - сказала Ольга. - Напрасно, Боря. Ты вообще-то расслабься. Ты же свой мужик, сколько лет мы друг друга знаем, а? Помнишь, как на "Россиян" вместе ходили? На "Аквариум"? А? Расслабься, Гольцман, будь как дома.
      - Да? Спасибо.
      Гольцман еще раз окинул взглядом стены с обрывками обоев. "Быть как дома" в этом вертепе ему показалось совершенно лишним.
      - Ну, продолжай, Боря. Я слушаю.
      - На чем мы остановились?
      - На завещании.
      - Понимаешь, Оля... Жили вы плохо, я это вижу. - Он посмотрел на Стадникову.
      Оля стояла напротив, плечи ее были по-прежнему обнажены, халат едва прикрывал грудь.
      - А то, что называется творческим наследием Васьки, - это сейчас стоит денег. Понимаешь?
      - Чего же тут не понять?
      - Вот. Но само по себе все это наследие - записи, тексты, а самое главное, авторские права на его произведения - ничего не стоит. Если его не взять и не оформить юридически...
      - А что тут оформлять? Все права у меня. Кто будет что-то использовать - денежки в кассу. И все.
      - Ты что, собираешься сама по всем концертам бегать и отслеживать, кто, где и сколько его песен поет и музыки играет?
      - А ты хочешь на себя это взять?
      - В общих чертах, да. И не только это. Я тебя, Оля, обеспечу до конца твоих дней.
      - Приятно слышать. А больше ты ничего не хочешь мне сказать?
      - Больше? Конкретизировать, что ли?
      - Конкретизируй. Давай, Боря, конкретизируй. Ты ведь за этим сюда и приехал?
      - Да. Если честно, то за этим. Потому что такие дела нужно делать быстро.
      - Давай делать быстро. Мы люди взрослые, по-взрослому и будем конкретизировать.
      Стадникова шагнула в сторону и обогнула стол. Высоко закинув ногу, она перешагнула через колени Гольцмана и уселась на них верхом, лицом к слегка оторопевшему Борису Дмитриевичу. Ольга положила руки ему на плечи, причем халат окончательно съехал с груди, и теперь торчащие вперед острые соски находились прямо у рта замершего в нерешительности и растерянности генерального продюсера процветающей фирмы "Норд".
      - Давай, Боря, конкретизируй. Что же ты замолчал?
      - Оля... ты... Это как-то, знаешь... Ты бы села нормально...
      - Нормально? Хорошо.
      Рука Стадниковой скользнула к ширинке Бориса Дмитриевича и, мгновенно расстегнув "молнию", вытащила на свет божий его напрягшийся, налитый темной, тяжелой кровью член.
      - Нормально?
      Олина рука массировала орудие Гольцмана, сжимала его, гладила пальцами головку.
      - Ты меня, Боря, не бойся... Я просто свободу почувствовала сейчас. Никто не узнает. А этот твой Митя - я только завелась, а он уже захрапел... Хилый он у тебя. Гони ты его в шею, я уже говорила. А мы с тобой... мы с тобой такие дела можем делать, все утрутся! Возьмешь меня к себе на фирму, я тебе так работу поставлю - все строиться в ряд будут.
      "А ведь и в самом деле, никто не узнает, - подумал Гольцман. - Как в песне поется: "Если женщина просит..." Только вот, не была бы она больна. Времени нет по врачам бегать. Да и желания - ну ни малейшего".
      - Боря, у меня мужика почти три года не было... Ну что ты, что ты? Чего ты боишься?
      Гольцман почувствовал, как Стадникова насаживается на его член, и подался ей навстречу.
      "Ладно. Если и правда, что, кроме Митьки, у нее никого не было, тогда, если заболею, будет с кого спрашивать. В таком случае я его сам раком поставлю, гаденыша этакого..."
      Митя проснулся от телефонного звонка. К его удивлению, несмотря на то, что воспоминания о вчерашнем дне обрывались в ресторане "Крепость", куда, после обильного, может быть, чуть более обильного, чем того требовала ситуация, возлияния в гостинице "Россия", он привез московскую группу на обед, голова не болела и чувствовал он себя вполне сносно.
      К телефону подходить не хотелось.
      "В ресторане тоже что-то пили, но и, вполне определенно, ели".
      Митя помнил, как хвалил мясо, крича, что такого мяса он не ел даже в Америке, не то что в какой-то там Москве. Мол, мясо в "Крепости" - всем мясам мясо.
      "Ели, точно. А если ели, значит, не сильно пьяные были. Хотя, с другой стороны, ничего не помню... Как только домой добрался..."
      Митя был раздет, лежал в собственной постели под одеялом.
      Это хороший признак. Вообще говоря, то, что он не избит, не изувечен, не заблеван (Митя на всякий случай понюхал руки - они ничем не пахли, и ладони были чисты), то, что проснулся дома, а не в милиции, не в луже под забором, - это уже говорит о многом. О многом хорошем. Значит, не терял головы. Ну, если и терял, то не совсем, не окончательно.
      Телефон продолжал звонить.
      Митя поднялся - в голове даже не кольнуло, - прошелся по комнате в поисках трубки и вышел на кухню.
      Трубка лежала на столе. Рядом стояли початая бутылка водки, пепельница с окурками и две пустые рюмки.
      "Вот те на, - удивился Матвеев. - Значит, я и дома еще с кем-то пил?"
      - Але, - сказал он, поднеся трубку к уху.
      - Давай, Матвеев, на работу, - услышал он голос шефа. - Хватит валяться. Жду тебя через полчаса.
      В трубке раздались короткие гудки.
      "Что-то он суров. - Митя положил трубку на стол, посмотрел на водку, взял бутылку и убрал ее в холодильник. - Не будем дразнить гусей. Приедем на службу трезвыми. Черт, да ведь машина-то моя возле дома Стадниковой осталась. Надо сейчас же заехать, забрать".
      "Опель" Матвеева стоял на том самом месте, где он оставил его позавчера.
      Митя, всю дорогу ожидавший, что не увидит своей машины, почувствовал огромное облегчение, сел за руль и понесся в офис "Норда".
      В полчаса Матвеев, конечно, не уложился, но, когда он появился в кабинете Гольцмана, тот не сделал ему выговора за опоздание, а просто кивнул - "садись, мол". Митя устроился на диване и выжидающе посмотрел на шефа.
      - Что скажешь? - спросил Гольцман.
      - В смысле? Насчет чего?
      - Как концерт прошел?
      - Концерт? Да я, в общем... Вы же сказали - встретить, накормить. Я все сделал.
      - Да?
      - Конечно.
      - Отвечаешь?
      - Абсолютно.
      Сейчас, когда Митя более или менее сосредоточился, он отчетливо вспомнил, как встречал группу на вокзале, как они ехали в гостиницу... В памяти всплывали отдельные эпизоды питья в гостинице, фрагменты интерьера ресторана "Крепость".
      - Встретил, накормил, все в порядке.
      - Да? А кто в оркестровую яму свалился в "Ленсовета"?
      - В яму?..
      - В яму, в яму.
      Гольцман нажал на клавишу переговорного устройства.
      - Сережа! Зайди ко мне, пожалуйста.
      Сережа - старший администратор, ответственный за вчерашний концерт "Гротеска", - появился через несколько секунд.
      Увидев Митю, он странно улыбнулся.
      - Расскажи мне, Сереженька, что вчера этот деятель творил на концерте.
      - Да ничего такого особенного не творил, - сказал Сережа, почесывая седую бороду.
      Матвеева всегда раздражал облик этого Сережи. Дульский был ровесником шефа, и работали они вместе с самого начала, с того момента, как Гольцман решил заняться большим шоу-бизнесом.
      Дульский был специалистом по продаже театральных билетов и в этом, на первый взгляд, нехитром деле знал множество тонкостей, трюков и способов "отмыть" черный нал, продать билетов больше, чем их напечатано, не провести выручку через кассу, заработать на билетах, продавая одни и те же по нескольку раз (технику последнего финта Матвеев до сих пор не мог понять), и многое другое. Кроме технической стороны вопроса, Дульский прекрасно владел и, фигурально выражаясь, социальной стороной проблемы. То есть знал всех и каждого из продавцов билетов в городе. Каждая бабулька, сидящая в подземном переходе метро, каждая солидная дама в театральной кассе, распространители, работающие на предприятиях, в институтах, больницах, детских садах и школах, - все они знали Дульского, и со всеми он был в хороших отношениях. Само собой, у него были "концы" и в мэрии, и в Смольном, и в законодательном собрании - за долгие годы крутежа билетов Дульский стал в городе известным человеком.
      Сколько Митя помнил Дульского, тот всегда выглядел этаким стареющим плейбоем с легким ковбойским налетом. Длинная, падающая на грудь смоляная борода, сейчас уже почти совершенно седая, стянутые на затылке в тугой хвост седые волосы, неизменные черные джинсы и сапоги-"козаки", черная джинсовая рубашка, черная кожаная куртка, на длинных пальцах - серебряные кольца, только что серьги в ухе не было.
      В таком виде Дульский ходил и в мэрию, и в Мариинский театр, и в дорогие рестораны. Каким-то образом он словно приучил город к своему виду. Окажись на его месте кто-нибудь другой, в определенных местах появление человека в подобном наряде вызвало бы по меньшей мере недоумение, но Дульского все и всюду воспринимали совершенно нормально.
      Самой ненавистной чертой Сергея было его откровенное стукачество. Собственно, стукачеством это назвать было трудно. Просто Дульский всегда с удовольствием и подробно докладывал начальству о любых похождениях своих коллег. Причем говорил, ничего не стесняясь, и присутствие этих самых коллег его совершенно не волновало. Говорил он одну только правду и ничего кроме правды - подвиги товарищей не приукрашивал, но и не преуменьшал. Там, где можно было что-то недоговорить, что-то замять, у Дульского не было ни малейших сомнений в изложении событий: если начальство спрашивает - надо отвечать. По такому принципу он и жил. И, надо сказать, начальство его ценило и берегло.
      Работником он был опытным. Можно даже сказать, Сергей Никифорович Дульский слыл асом своего дела. А последняя черта - полная откровенность с начальством - делала его для того же начальства вдвойне удобным.
      Ко всему прочему, Сергей Дульский обладал странным и сильным личным обаянием, благодаря которому коллеги по службе его еще ни разу не то что не избили, но даже в глаза не обругали.
      - Что творил, что творил... - повторил Дульский. - Бывали варианты и покруче. Ты сам-то хоть помнишь, герой?
      Он смотрел на Митю смеющимися черными глазами.
      Митя пожал плечами.
      - Отвечай на вопрос, Митя, - устало, странно устало для начала дня сказал Гольцман.
      - Ну, помню.
      - И что же ты помнишь?
      - Вряд ли он помнит, - хмыкнул Дульский. - Ну, ты дал, конечно, Митя. Просто цирк. - И начал рассказывать.
      То, что услышал Митя, не выбило почвы из-под его ног. Могло быть и похуже. А так... - в общем, ничего криминального. Ну, подумаешь, приехал вместе с группой пьяный в хлам. Вышел на сцену объявлять коллектив. Зачем это было нужно - решительно никому, даже самому Мите, сейчас было непонятно. Ладно, всякое бывает. Ну, не рассчитал, не сориентировался правильно в пространстве. Упал в оркестровую яму. Слава богу, там народ был, подхватили на лету. Не дали разбиться, поломаться.
      Потом пил в оркестровой яме с фанатами "Гротеска". Кричал что-то непотребное. Потом Дульский отвез его домой. Ему-то хорошо - три года назад закодировался, спиртного в рот не берет, может каждый день на своей тачке ездить. Дома Митя уговаривал Дульского "развязать", заставлял пить водку. В результате сам выпил полбутылки и упал прямо на кухне. Дульский его раздел, отнес в постель и уложил спать.
      В этом месте рассказа Матвеев почувствовал какую-то неловкость. Про Сергея Никифоровича ходили слухи, что он очень охоч не только до женского пола, но с той же степенью страстности относится и к представителям противоположного. Правда, впрямую в "голубых" делах Дульский ни разу не был замечен, но слухи ходили упорные, и не один уже год. А дыма без огня, как известно, не бывает.
      Митя мысленно проверил собственный организм на предмет последствий возможного несанкционированного контакта и решил, что вроде бы на этот раз все обошлось. А раз не было ничего, значит, и думать на эту тему нечего. И вообще, питерские театральные актеры после больших загулов обычно говорят "Не помню, значит не было". И хорошо. И славно.
      Вдруг, прокручивая в голове обрывки каких-то пьяных не то снов, не то кусочков яви, Митя вспомнил, что говорил ему вчера Шамай. В ресторане это было или в гримерке, Митя уточнить не мог, но суть разговора всплыла очень ясно.
      Вспомнив это, Митя одновременно подумал: "А где же был, интересно, Гольцман, если он про концерт ничего не знает? Он же обычно сам контролирует большие мероприятия. И такой невыспавшийся..."
      - Ладно, с этим все ясно. Короче, чтобы такого больше не было, ты меня понял? Уволю нахрен! А то давеча на Москву у меня просился... Нет, Митя, тебе еще надо над собой работать... А может, тебя закодировать, а?
      Гольцман смотрел на Митю без улыбки.
      - Да нет, Борис Дмитриевич, зачем? Я же не запойный... тут уж так получилось. Одно к одному. Ну, вы понимаете, о чем я.
      - Понимаю. Очень хорошо понимаю.
      И снова что-то подозрительное послышалось Мите в голосе шефа, в голове закрутились какие-то непонятные ассоциации, но начальственный голос Гольцмана не дал им развиться в конкретные образы.
      - Все, проехали, - Борис Дмитриевич хлопнул по столу ладонью. - Кстати, с деньгами вы разобрались?
      - Нет. - Дульский преданно смотрел шефу в глаза.
      - В каком смысле?
      - В прямом. Я им денег не дал. Сказал, что вышлю потом. Завтра. Или послезавтра.
      - Молодец. Вот, Митя, учись. И как они?
      - Они? Орали, ругались. Морду мне грозились набить.
      - Не набили же?
      - Конечно, не набили. Попробовали бы только рыпнуться.
      - Вот так и надо работать. Нельзя давать им расслабляться. На шею сядут. Через неделю вышли. Всю сумму, как договаривались. Пусть подождут. Суперзвезды, тоже мне... Все, ребятки, все. Теперь по делу. Шурик вчера привез тело, Кирилл занимается похоронами. Но тут такая петрушка вышла...
      - Какая? - спросил Митя.
      - Такая. Тебе Стадникова не говорила о завещании?
      - Говорила.
      - А ты его не читал?
      - Нет.
      - Ну, конечно. Ты другим был занят.
      И снова холодная искра из глаз. Митя сморгнул. Может быть, это просто похмельные фокусы его с толку сбивают?
      - В завещании черным по белому написано - "Мой прах после кремации развеять с борта вертолета над Петропавловской крепостью"... Что делать будем?
      - Джон Леннон, - сказал Дульский.
      - Что - "Джон Леннон"?
      - Косит под Леннона. Это его так Йоко хоронила. С вертолета прах развеяла. У него же могилы нет, у Леннона. Пепел по ветру.
      - Ладно, Леннон - это Леннон. С ним пускай другие разбираются. А нам с Лековым надо решить. Что делать будем?
      Митя решил проявить инициативу. Реабилитироваться, так сказать, после вчерашнего.
      - Что делать? То и делать! Это же круто. Снимем на видео. Сделаем клип. Бабы рыдать будут. Так трогательно - Петропавловка сверху, и пепел летит. Супер!
      - Правильно мыслишь, студент. Молодец. Серега!
      - Да.
      - Займись этим вопросом. Нужно в мэрии согласовать. Чтобы не было никаких проблем. Пусть там подпишут разрешение, я не знаю, советник по культуре, что ли, или еще кто... Но чтобы бумага была с официальным разрешением. Сделаешь?
      - Как два пальца...
      - Делай.
      - Борис Дмитриевич...
      - Что, Митя?
      - Я вчера говорил с Шамаем.
      - Ого! Ты еще говорить мог?
      - Да вот, видимо, мог.
      - И что?
      - Он сказал, в Москве большая работа пошла по Лекову.
      - Чего-чего? Они-то что там затеяли? И когда успели?
      - Не знаю. Только там уже все в курсе, все работает.
      - Да что работает, е-мое?! Два дня прошло всего, как он отлетел. Что у них там уже работает?
      - Шамай сказал, что будут делать фестиваль памяти Лекова.
      - Так... Что-нибудь еще?
      - Еще начнут писать альбом. Все звезды. И попса, и рок. Все. Валерий. Пугачев. Минадзе. "Гротеск". Пушкина. Аненкова. "Звездопад". Все москвичи. Он назвал имен двадцать. Какой-то виртуальный альбом, в нескольких вариантах, с голосом и гитарой Лекова. Суперпроект. Проект века, типа. Чтобы и рок, и попса, и чтобы всем нравилось.
      - А откуда у них голос с гитарой?
      - У них есть пленки, ранние концерты Васьки в Москве и Питере. И широкие ленты есть, студийные. С ними будут работать, монтировать, ремиксы мастерить. Потом монтировать с живыми звездами. Идея интересная...
      - Кто занимается?
      - Вавилов. "ВВВ".
      - Ого! Быстро они сообразили... Ладно, Шурик сейчас приедет, я с ним на эту тему поговорю. Разберемся. Все права, ребятки, все равно у нас. Ольга вчера подписала протокол о намерениях.
      - Ну, протокол - это еще не контракт.
      - Контракт сейчас готовят. Очень большой получается контракт, все нужно забить. Это тебе не концерт в "Ленсовета" откатать. Это работа на много лет вперед.
      - А подпишет она контракт-то? - спросил Митя, снова испытав странную неловкость.
      - Подпишет. Это я беру на себя, - ответил Гольцман.
      Митя промолчал.
      - Подпишет, - повторил Гольцман после короткой паузы. - Никуда не денется.
      * "ОПЕРАЦИЯ АВАНГАРД" (Аванс. Вторая выплата) *
      1
      Боян вышел из офиса Вавилова, испытывая смешанные чувства. С одной стороны, следовало бы радоваться - он получил то, что хотел, получил деньги, которых более чем хватало для завершения начатой работы, - по обыкновению, Боян завысил сумму необходимых расходов вдвое, так что теперь он на некоторое время был вполне обеспечен и карманными деньгами. Но с другой стороны, Толя ожидал совсем иного приема.
      "Надо же, козел надутый, - думал Боян, выходя из такси на Манежной площади. - Он, оказывается, вообще не в теме. Сидит себе, барыга, шоу-бизнесом, мать его ети, занимается, а не знает даже людей, которые этот сраный шоу-бизнес делают. Козел вонючий! Лох, чисто лох, поляну не сечет, в искусстве наверняка тоже не рубит. Чем же он занимается? Своими старперами, так они все на ладан дышат, сколько можно гонять одно и то же... Народ давно обалдевает, а они все продолжают в одну дуду - Леонтьев, Киркоров... Сколько можно! Полным-полно классных ребят, многие уже в Европе работают, а здесь хрен пробьешься... Ну ничего, мы ему покажем. Покажем..."
      Боян чувствовал, что немного лицемерит, обманывает сам себя. Вовсе не одни старперы царствовали на российской эстраде, напротив, молодые теснили, заставляли суетиться опытных, заслуженных и всем известных артистов. И Вавилов, что говорить, не меньше других приложил руку к появлению на большой сцене целой обоймы новых имен.
      Толя испытывал раздражение лишь оттого, что этот самый Вавилов, царь и бог во всем, что касалось серьезной раскрутки и больших гонораров, воротила, имеющий в собственности лучшие концертные площадки столицы, приватизировавший их благодаря связям в правительстве, не узнал Бояна. И даже не то чтобы не узнал - Вавилов, кажется, вовсе не слышал о его существовании.
      "А чего я злюсь-то? - подумал Боян, начиная остывать, чему способствовала увесистая пачка купюр, покоящаяся во внутреннем кармане куртки. - Ему, конечно, все это по фигу. Он же не зритель. Не потребитель. Он бабки дает. И совсем ему не обязательно знать, кто есть кто... Вот этот, как его, Ваганян, он в курсе. И Толстиков. А чего мне еще надо? Да ничего. Денег побольше. Как этот говорил, рокер долбаный, Джон Леннон? "Хочу стать богатым и знаменитым". И стал, собака. А нам хули топтаться? И мы прорвемся".
      Боян действительно был в Москве человеком известным. И не только в Москве.
      Когда он думал про себя как про представителя "молодых", ему казалось, что на самом деле не тридцать три стукнуло Толику Бояну, а по-прежнему двадцать, ну двадцать два. Многие, очень многие, подавляющее большинство тех, кто были знакомы с Анатолием Бояном лишь по его музыке, по видеоклипам и журнальным интервью, именно так и думали - представитель, мол, нового поколения, талантливый юноша, своей энергией и напором молодости пробивший себе дорогу не только на отечественную сцену, но и на европейский рынок.
      Он и выглядел на двадцать, а не на тридцать три, при этом перепробовав великое множество наркотиков, злоупотреблявший алкоголем, ночевавший в подъездах Москвы, Ленинграда, Парижа и Амстердама. Судя по его "анамнезу", Боян должен был казаться сорокалетним, однако жизненные трудности и беспорядочный образ жизни совершенно не оставили следов на его миловидном лице.
      Толя приехал в Ленинград, когда ему едва исполнилось восемнадцать, и его единственной целью было - "выйти в люди". Что понимал под этим вологодский паренек, не имевший не то что профессии, но даже желания чему бы то ни было учиться, он и сам себе не мог объяснить. Боян знал только одно ему нужны деньги и слава, и он твердо полагал, что эти вещи совершенно тождественны.
      Толя не имел склонности к криминалу, и это спасло его от роковых, непоправимых шагов. На третий день своего пребывания в городе на Неве, ночуя у каких-то дальних родственников, которые согласились потерпеть провинциального гостя несколько дней (они так и сказали - "несколько дней", дав понять, что речь идет не о месяцах и даже не о неделе пребывания вологодского нахлебника в их квартире), Толя зашел на улицу Рубинштейна и увидел огромную толпу - люди запрудили проезжую часть и растеклись по тротуарам на несколько кварталов. Судьба привела его к Ленинградскому рок-клубу, и это определило всю дальнейшую историю честолюбивого провинциала.
      Будучи чрезвычайно коммуникабельным и обаятельным парнем, Толик очень быстро стал своим в компании молодых, странно одетых ребят, с которыми он познакомился в зале и ради которых отсидел, вернее, отбегал трехчасовой концерт (Боян понимал, что ему нужно как-то устраивать свою жизнь, и большую часть мероприятия носился в буфет и обратно). Ночь после концерта Толя провел в огромной квартире некоего музыканта с очень длинными волосами и тихим проникновенным голосом. Как зовут хозяина, приютившего его, накормившего и напоившего, Толик не помнил, но всем своим видом выражал признательность и готовность услужить. Только вечером следующего дня, когда к хлебосольному длинноволосому музыканту нагрянули гости, Толик выяснил, что его благодетеля зовут Викентием.
      Разглядывая гостей, Боян начинал понимать, что здесь, в квартире тихого Викентия, он может провести не только следующую ночь, но и еще несколько дней. Может быть, неделю. А может быть, и месяц... Главное - правильно себя подать.
      И Толик рьяно взялся за дело. Главным образом, он бегал за водкой. Для Бояна это было занятием необычным и даже по-своему увлекательным - среди ночи на пустынных, гулких ленинградских улицах нужно было поймать такси, доказать водителю, что ты не стукач, не дружинник, а просто честный бухарь, что тебе нужна водка и никакой подставы здесь нет, дать червонец, спрятать бутылку за пазуху, дабы случайно не заметили какие-нибудь гопники, бродящие по темным улицам в поисках жертв, и бежать в квартиру Викентия, где гости во главе с хозяином печально сидели вокруг стола, ожидая гонца.
      Боян за неделю стал большим специалистом по части покупки ночной водки, и товарищи Викентия - он оказался скрипачом одной из самых популярных ленинградских рок-групп - стали относится к Толику, как к человеку своего круга.
      Это было именно то, что нужно.
      Не было вечера, чтобы в квартире Викентия не собирались ленинградские музыканты, художники и прочая публика. Какие-то грязные типы снимали в прихожей ватники и потом, в ходе застольной беседы, когда они начинали рассуждать об известном Толику по школьной программе Достоевском, совершенно неизвестном Набокове и еще каком-то деятеле с труднопроизносимой и казавшейся Бояну неприличной фамилией Керуак, оказывалось, что мужики в мазутных ватниках - гениальные писатели, которые пишут "запрещенные" книги, и, кроме писательской деятельности, осуществляемой почему-то в котельных и сторожках, основным их занятием является запутывание следов и бегство от постоянной слежки агентов КГБ.
      Помимо этих странных личностей к Викентию захаживали и иностранцы, при которых Толик напрягался изо всех сил, стараясь не таращить восхищенные глаза на их новенькие джинсы и белоснежные кроссовки.
      - Какой стильный юноша, - говорили писатели, поглядывая на Бояна. - Это что, Гребенщиковский воспитанник?
      - Нет, - отвечал Викентий. - Это мой новый друг... Из Вологды.
      - Ну прямо в чистом виде "новый романтик".
      - Кто-кто? - спрашивал Боян.
      - "Новые романтики", Толик, - пояснял Викентий, - это такое течение на Западе. В музыке и вообще... Ты просто похож... Там люди специальный грим делают, волосы красят, а у тебя все натуральное. Тебе бы рок-звездой быть... Ты на гитаре не играешь?
      - Нет.
      - Вот с Алжиром тебя познакомим, будете вместе ходить. Он тоже модник...
      - С кем? - изумленно спрашивал Толик, представляя себе здоровенного чернокожего, с которым ему сулят куда-то "вместе ходить".
      - С Алжиром. Он как раз завтра зайдет.
      Таинственный Алжир, который явился следующим вечером, оказался тощим парнишкой, ровесником Толика. Знакомство с Костей, носящим такую странную кличку, парадоксальную и прекрасную в своей пустоте, ибо она ни малейшим образом не отражала личность ее обладателя - бледного, светловолосого одесского мальчишки, - оказалось для Бояна, как стали говорить несколько лет спустя, судьбоносным.
      Если Толик просто хотел стать богатым и знаменитым, то Костю Алжира буквально разрывало на части от этого желания, и он кипел, бурлил бешеной энергией, направляя ее в любые русла, пригодные для достижения цели.
      Несмотря на свою молодость, Алжир был вхож в дома местных и, как выяснилось чуть позже, столичных знаменитостей, находился в приятельских отношениях с художниками, кинорежиссерами и писателями - не теми, что приходили в гости к Викентию, а "официальными", портреты которых мелькали на обложках цветных журналов и появлялись на телеэкране. При этом он мог запросто позвонить Гребенщикову, здоровался за руку с Курехиным, увидев на улице Цоя, орал во все горло: "Витька!!! Привет!!!" И никто из титанов ленинградского андеграунда не считал это назойливой фамильярностью. Алжира все знали и, кажется, любили.
      Чем он конкретно занимался, Толик сразу не понял, как, впрочем, не понял и впоследствии. Алжир пытался объять необъятное и выжать хоть немного денег из всего, что находилось вокруг. Точно так же любого человека, встречавшегося ему на пути, он старался использовать для роста собственной популярности.
      При этом Костя показался Толику добрым и обаятельным малым, а сам Алжир после первой же встречи схватил Бояна и уволок к себе, как он сказал, "в мастерскую".
      Чуть позже, когда Алжир укатил в Москву, оставив Толика в этой самой "мастерской", где он и прожил следующие два с половиной года, Боян понял, что Алжир, несмотря на собственную, стремительно нарастающую известность, несмотря на обширный круг именитых друзей и знакомых, был все еще "пацаном", провинциальным мальчишкой, таким же, как и Толик.
      В лице Бояна Алжир получил того самого "ученика", каким должен обладать любой известный художник. Художник с большой буквы, не обязательно живописец, график или скульптор. Алжир именовал себя Художником, не обладая никаким талантом, не имея ни малейшего отношения к искусству. Он был Художником, как сам говорил, "по жизни". Хотя именно в те дни, когда он познакомился с Бояном, Алжир хвастался, что "разрабатывает тему" авангардной живописи.
      Мастерская - комнатка в расселенной коммуналке на последнем этаже предназначенного к сносу дома, без горячей воды, но с не отключенным еще электричеством - была завалена холстами с образцами этой самой "живописи".
      Толик удивленно разглядывал полотна, где были изображены человеческие фигуры, здания и животные, словно нарисованные пятилетним ребенком. Разница между детсадовской живописью и тем, что Алжир называл "авангардом", была лишь в размере полотен. Те "картины", что лежали в мастерской Алжира, имели поистине гигантские габариты.
      - Впечатляет? - спрашивал Алжир нового ученика.
      - Да, в общем...
      - Нравится?
      - Ну, вроде ничего... Нормально.
      - "Нормально"! Сказал тоже... Это круто! Ты пока не въезжаешь еще. Потом врубишься. Самая крутая вещь сейчас - живопись.
      - А что здесь такого крутого?
      - Знаешь, как иностранцы покупают? Только подноси!
      - Да ты чо?
      - Сам ты - "чо". Я тебе говорю - врубиться нужно. Поживи, посмотри работы... А я уезжаю. Следи тут за порядком. Посторонних не пускай.
      - А кто у тебя посторонний, кто нет?
      - Разберешься.
      Алжир запихивал вещи в спортивную сумку - мыло, зубную щетку, носки, рубашки.
      - А ты куда едешь-то?
      - На съемки.
      - Куда?!
      - Ну, елы-палы, на съемки, говорю тебе... Ты остаешься за хозяина. Я с тобой свяжусь. Буду прилетать сюда...
      - Прилетать?
      - Ну да. Все оплачивает фирма. Мы будем в Москве, потом в Ялте. Так что живи пока. Набирайся ума. Да, тут может Петрович придти.
      - Кто?
      - Петрович. Он сам тебе все объяснит. Пока!
      Алжир хлопнул Толика по плечу, выскочил на лестницу и, громко стуча по ступенькам каблуками "скороходовских" ботинок, побежал вниз.
      - Эй! - услышал Боян его голос снизу. - Вот что еще. Придет Леков, не пускай его. Он беспредельщик.
      Дверь парадного хлопнула. Толик вернулся в комнату Алжира в полном недоумении. У него не было ни копейки денег, едой в мастерской даже не пахло. Боян уже успел заглянуть в холодильник - тот был абсолютно пуст.
      Поразмышляв о том, что теперь вся надежда только на собственную расторопность и что в любом случае это пристанище лучше, чем квартира дальних родственников, которые со дня на день собирались попросить Бояна поискать другие варианты, Толик снова вернулся к картинам Алжира.