27 декабря

Он появлялся всегда в одном и том же обличье: учтивый человек средних лет в сером костюме и белой рубашке с галстуком. Дверь, через которую он входил, непременно открывалась внутрь. Он всегда начинал беседу пожеланием доброго утра — даже если была полночь. Затем делал паузу для ответного пожелания и вдруг, указав на книгу в руках Эрика, произносил: «Что это у вас такое?»

И Эрик замечал, что на обложке книги стоит дата 1971! Или, может, 1953! А Человек В Сером Костюме доставал из серого кармана серую рацию и шептал в нее серые невыразимые слова, делавшие возможным (и даже вероятным), что через несколько минут придут сотрудники Комитета Политической Гигиены. Придут и скажут Эрику: «Вы арестованы.» Скажут без выражения, не вкладывая в свои слова эмоций. Или наоборот — трясясь от ненависти к стоявшему перед ними врагу людей. А может — с чувстом удовлетворения от хорошо выполненной работы. Или — со смехом радости по поводу нежданно подвалившей удачи.

Люди из КПГ и их слова всегда бывали разными.

Лишь Человек В Сером Костюме и его серый костюм всегда оставались одинаковыми.

Вздрогнув, Эрик раскрыл глаза и перевернулся на спину. Пружины в недрах кровати отозвались болезненным звоном. В комнате было холодно и душно — сочетание, означавшее, что в кондиционере нужно менять фильтр. Ветер и снег стучались в стекло окна, светать еще не начинало. На дальнем конце постели неясной тенью возник Кот и негромко мяукнул. «Один ты меня любишь.» — ответил Эрик. Сверкнув бездонно-зелеными глазами, зверек свернулся на одеяле в клубок и замурлыкал. С Садовой ровным потоком просачивался гул машин.

Эрик нашарил под подушкой будильник и поднес к глазам. Фосфоресцирующие стрелки тускло светились в темноте — до звонка оставалось десять минут. Он положил будильник на кровать, медленно сел и спустил ноги на пол. Холодно … Гнусно … Куда подевались очки? А-а, вот они … Заранее зажмурившись, он зажег бра над кроватью. Сделав щелочки в веках, встал. Где одежда?… Эрик поежился от холода и побрел к стулу у окна … рваная рубашка, рваные тренировочные брюки … Теперь что?… Он пошел на кухню и переключил кондиционер на рециркуляцию воздуха. Поставил чайник на плиту и зажег под ним конфорку. Намазал последний кусок хлеба последними крохами масла и положил сверху последний ломтик сыра. Не дожидаясь чая, стал есть. Не забыть бы купить хлеб, масло и сыр в обеденный перерыв … и заодно мясо, овощи и фрукты … и рыбу для Кота … и новые носки … и запасной фильтр для кондиционера … ха-ха-ха … а еще сандалии на лето …

Засвистел чайник. Эрик выключил газ.

Если он доживет до лета. А то ведь можно и не дожить. Ха. Ха. Ха.

Не до конца задушенное радио шептало сводку о состоянии Романова-старшего и здоровье Романова-младшего. Эрик плеснул сегодняшнего кипятку во вчерашнюю заварку и налил чай — в воздухе запахло веником. Потрескавшийся линолеум пола неприятно холодил правую ступню сквозь дырку в носке. Радио на стене перешло к самочувствию Романова-внука и настроению Романова-правнука. Неслышно ступая подушечками лап, в кухню вошел Кот. Снег и ветер кружились за окном в тщетном желании проникнуть внутрь. Чаинки кружились в желтой металлической кружке с обколотой эмалью. Кот печально смотрел в свою пустую миску. «Тебе утром не полагается, серый. — напомнил Эрик, — Да и рыбы все равно нет.» Выражение лица у зверька стало укоризненным, но он промолчал. Негромко гудел кондиционер, воздух в квартире стал чище и теплее. Было слышно, как в спальне надрывается оживший будильник. Радио на стене перешло к прогнозу загрязнения атмосферы в столице и пригородах. Вытащив из сумки вчерашний номер «Коммунистического Спорта», Эрик пошел в туалет. Затем в душ.

Горячие струи били в плечи. Громко гудел кран холодной воды. Мыло выскальзывало из мокрых пальцев. Зеркало над умывальником покрылось туманом.

Эрик вылез из-под душа и надел махровый халат. Вытер полотенцем волосы. Побрился. Бросил трусы в стиральную машину, а рваные носки — в мусорный бак под кухонной раковиной. Радио на стене шептало программу телевидения на сегодня, 27 декабря 1985 года.

Теперь что? Убрать постель. Одеться. Отнести халат в ванную. Собрать черновики вычислений, принесенные вчера с работы, и положить в сумку. Вставить свежий фильтр в респиратор. Что еще?

Выбросить мусор.

Эрик вытащил из под раковины бак — Кот увидал его приготовления и подошел поближе. Эрик завязал узлом горловину мусорного мешка — зверь принял охотничью позу: лапы полусогнуты, шерсть дыбом, хвост трубой. «Готов?» — спросил Эрик и, резко открыв дверцу мусоропровода, бросил мешок внутрь. Бух … бух … бух … — было слышно, как мешок ударяется о стенки … бух-х-х! — эхо пробежало по всем двенадцати этажам дома от подвала до чердака. Пока Кот расправлялся с двумя успевшими выскочить тараканами, Эрик загерметизировал мусоропровод липкой лентой. Потом замел на совок тараканьи трупы, отнес в туалет и бросил в унитаз. «Не забудь помыть лапы.» — напомнил он Коту, и тот послушно начал вылизываться.

Утренние дела закончены — можно уходить на работу.

Эрик надел ботинки и шубу. Переключил кондиционер на малый забор внешнего воздуха и приоткрыл дверь в туалет (для Кота). Взял, но не надел, респиратор (в подъездах их дома имелись кондиционеры) и вышел на лестничную клетку. Кабина лифта пришла почти сразу — он вошел внутрь, нажал кнопку первого этажа и стал читать последний антиникотинный плакат старика Бромберга из квартиры номер 5:

Дым отечества нам сладок и приятен,

А дым курильщика — нет, НЕ сладок, НЕ приятен.

Скрепя больным механизмом, кабина остановилась. «Пожалуйста, не хлопайте дверью лифта.» — попросила вахтерша, когда Эрик хлопнул дверью лифта; «Хорошо, не буду.» — легко согласился Эрик. Он достал из почтового ящика свежий номер «Коммунистического Спорта», надел респиратор, поправил на голове шапку и вышел на улицу.

Декабрьская вьюга гуляла по пустынному двору. Вдоль тротуаров высились сугробы. Сквозь пелену бледно-зеленого снега тускло светили желтые фонари. Раздувшиеся от пассажиров троллейбусы с усилием ползли по заснеженной Садовой. Верхушка четырехсотметровой башни, пристроенной в прошлом году к Лефортовской тюрьме, терялась в мутных небесах.

Через три минуты Эрик входил в метро. Очки немедленно запотели. Натыкаясь на прохожих, он спустился по лестнице. Достал жетон и опустил в турникет. На середине эскалатора сдвинул респиратор под подбородок — дефицитные фильтры следовало экономить. На рукаве шубы таяли зеленые снежинки. Очки постепенно распотевали.

Станция блистала металлическими панелями и мозаиками ранней докоммунистической эпохи. Эрик отсчитал шестнадцатую колонну, дождался поезда и втиснулся в четвертую дверь четвертого вагона. До начала обязательной Утренней Программы оставалось одиннадцать минут — телевизоры, подвешенные под потолком, смотрели на пассажиров слепо отсвечивавшими экранами. Эрик достал из висевшей через плечо сумки «Коммунистический Спорт» и, толкая соседей локтями, стал искать отчет о вчерашнем матче ЦСКА — Спартак. Справа от него пожилой дядя в очках читал «Утреннюю Правду», слева от него хихикали две девчонки старшего школьного возраста. «Осторожно, двери закрываются. — сказала механическая женщина из репродуктора, — Следующая станция — Горьковская.» «Болельщики Спартака ждали этого матча с нетерпением.» — прочитал Эрик. «Не толкайся.» — недовольно пробурчал дядя в очках. «А он что?» — спросила одна девчонка у другой. «Следующая станция — Площадь Свердлова.» — настаивала женщина. «Изволь отвечать, баран, когда тебе делает замечание пожилой и заслуженный человек.» — настаивал дядя. «Свенсон открыл счет на тринадцатой минуте.» — настаивал Эрик. «А я ему говорю (хи-хи-хи!), что с дураками не танцую …» — настаивала девчонка. «Когда ты, сукин сын, еще в мамины пеленки срал, то я уже в Афганистане сражался и кровь за Родину проливал …» «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Новокузнецкая.» «Второй период обе команды начали в неполных составах …» «Хи-хи-хи! Хи-хи-хи! Хи-хи-хи-хи-хи-хи!»

Пересадка.

Поднявшись с толпой по ступеням и спустившись по эскалатору, Эрик оказался на Калужско-Рижской линии. Поезд подошел сразу — он втиснулся в последнюю дверь последнего вагона. До начала обязательной Утренней Программы оставались считанные секунды — Эрик торопливо сложил «Спорт» отчетом о хоккейном матче вверх. И вовремя: экраны телевизоров под потолком вагона озарились ярко-голубой заставкой телестудии «Останкино»: часы с секундной стрелкой, подползающей к числу 12. Три, два, один … фанфары. Все пассажиры, включая Эрика, подняли глаза. Раздалась воодушевляющая музыка и замелькали ободряющие кадры: крестьяне, сеящие хлеб; рабочие, кующие метал; ученые, доказывающие теорему; врачи, анализирующие анализ. «Здравствуйте, товарищи! — сказал лощеный диктор, источая твердую убежденность в успехе идей, — Мы начинаем передачу репортажем из реанимационного оделения Кремлевской больницы. Последними новостями о состоянии Генерального Секретаря ЦК КПЕС, товарища Григория Васильевича Романова поделится Родион Свинарчук.» В левой половине экрана появился молодой человек в черном костюме и розовом лице, стоявший в фойе Кремлевки. «Что нового, Родион?» — спросил диктор, сместившийся на правую половину. «Хорошие новости! — лучился Свинарчук, — Лавинное отмирание нейронов в центральной зоне левого полушария удалось остановить!» «А ослабление деятельности гипофиза?» «Гипофизом занимается группа академика Ватикяна — результат обещают не позже послезавтра.» «Отлично! — обрадовался диктор, снова появляясь во весь кадр. — А теперь — новости из геронтологического отделения Кремлевки, где наблюдается Первый Заместитель Генерального Секретаря ЦК КПЕС, товарищ Василий Григорьевич Романов.»

Украдкой скосив глаза, Эрик опустил взгляд на зажатую в руке газету: «На четвертой минуте второго периода спартаковцы, наконец, вышли вперед и под сводами Дворца Спорта раздался клич …»

«… Молодцы геронтологи! А теперь — краткий обзор почечной недостаточности Второго и вялотекущей шизофрении Третьего Заместителей Генерального Секретаря ЦК КПЕС, товарищей Григория Васильевича и Василия Григорьевича Романовых.»

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — Шаболовская.»

«… наш спецкор в Кабуле Мулдыкхан Размулдыев ознакомит нас с достижениями Афганского Республиканского Комитета Политической Гигиены. Раскрыт крупный антикоммунистический заговор!… Арестованы шестнадцать лиц голландской национальности!… Изъяты десятки книг, изданных до 1985 года!… Обнаружены сотни листовок, прославляющих великодержавный нидерландизм!…»

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — Ленинский Проспект.»

«Что ж, молодцы гигиенисты … Передаю слово спортивному комментатору Владимиру Тараторину … Здравствуйте товарищи. Болельщики Спартака ждали этого матча с нетерпением …»

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — Академическая.»

«… и заменили вратаря шестым полевым игроком, однако счет остался прежним.»

«… и заменили вратаря шестым полевым игроком, однако счет остался прежним.» — дочитав отчет, Эрик поднял глаза и стал слушать.

«В заключение, погода. Кислотность снега 0.5%, диоксин в Москве-реке — 0.2%. Нервно-паралитическая компонента воздуха варьируется от 0.03% внутри Садового Кольца до 0.01% в районе Измайловского Парка. Аммиак — 0.5%. Жителям северо-западных районов столицы синоптики рекомендуют сегодня носить защитные очки из-за повышенной концентрации в воздухе летучих цианидов. — диктор испустил прощальную улыбку, — Желаю вам хорошо поработать, дорогие товарищи.»

«Следующая станция — Профсоюзная.» — вмешалась механическая женщина.

Сунув газету в карман, Эрик стал пробираться к выходу. Над дверью вагона висел плакат No 4 из серии «Товарищ, бди! Антипартиец может оказаться твоим папой!» (пухлый румяный мальчик в клетчатых шортах указывает пальцем на худого мужчину с подлым извилистым лицом).

Двери с шипением раздвинулись, Эрик вышел на платформу. В ноздри ему ударил резкий запах аммиака — он надвинул на лицо респиратор (дышать незащищенными легкими на неглубоко расположенных станциях не стоило). Он поднялся по лестнице, прошел по подземному переходу и вышел на поверхность. По Профсоюзной улице мела поземка. Угрюмые люди в тяжелых шубах роились около автобусных остановок. Утопая по щиколотку в снегу, Эрик свернул на улицу имени античного революционера Красикова и поплелся в направлении маячившего вдали серого куба института п/я 534ц. Стало чуть светлее. Москва задыхалась в зловонии собственного дыхания — низкая пелена туч душила ее, как подушка на лице. По извилистым кишкам города протискивались стада заляпанных грязью машин. Через четыре минуты Эрик вошел, преодолевая встречный поток воздуха, в фойе института. Снял шубу и повесил на вешалку в гардеробе (шапка, шарф и респиратор засунуты в рукав). Переложил черновики с вычислениями из сумки во внутренний карман пиджака и встал в очередь на проходную. Сзади пристроились два сотрудника отдела обеспечения.

«Товарищу Товсторукову — пламенный привет!» — «Здорово, Разгребаев.»

«Следующий!»

«Как дела?»— «Не жалуюсь.» — «Про Кеонджанишвили слыхал?» — «Нет.»

«Следующий!»

«Говорят, сняли его.» — «За что?» — "Не знаю. Я думал …

«Следующий!»

… ты знаешь." — «Не знаю.»

«Следующий!»

Подойдя к перегородке, отделявшей вахтерскую от остального мира, Эрик нажал кнопку против своего номера. Бамс! — было слышно, как его пропуск, вытолкнутый из ячейки, упал по ту сторону перегородки на стол. Из окошка, звеня медалями за победу в Афганистане, высунулось обрюзгшее тело Ивана Ильича. «Товарищ Иванов Э.К., — с гнусной ухмылкой сказал вахтер, — позвольте сумочку вашу проверить — не несете ли опять секретных бумаг без разрешения Первого Отдела!» Эрик молча раскрыл пустую сумку — на лице вахтера отразилось сначала недоумение, потом мышление и наконец прорыв. «В карман переложил! — догадался Иван Ильич, — А ну, покажь карманы, тебе говорят!» «Не имеете права. — скучным голосом отвечал Эрик, — Согласно приказу No 778 от 15-го августа 1985-го года, только в присутствии замдиректора по режиму.» Лицо вахтера искривилось от ненависти: «Ишь грамотный какой … все крючки-закорючки знает! Спасу от вашей нации нет!… — Эрик молча ждал. — Тебя как по батюшке-то величать — Клаасович?» «Вы будете звать замдиректора, или я могу идти?» Ощерившись, вахтер сунул ему пропуск.

«Следующий!»

Эрик поднялся на 68 ступенек по пыльной боковой лестнице, прошагал 26 шагов по коридору и отпер дверь комнаты номер 452. Внутри было темно и душно — он включил свет и кондиционер. Сел за свой стол у окна (оказавшись к остальной части комнаты спиной), выложил из кармана черновики и разложил их по порядку. Позади хлопала дверь, шаркали ноги и звучали утренние приветствия. Карандаш и резинка лежали там, где были оставлены, — в правом углу стола. «Кто будет пить желудин? — раздался пискливый голос Оли Рюмкиной, — Поднимите руки … раз, два, три, четыре …» Эрик подточил карандаш, придвинул к себе последний лист вычислений и приписал в самом конце уравнение, следовавшее из предыдущего уравнения (следовавшего, в свою очередь, из предыдущего уравнения; следовавшего, в свою очередь, из предыдущего уравнения …). «А я тебе говорил, что Спартак выиграет! — голос Петра Мурзецкого источал жизнеутверждающую силу, — Не могли они не выиграть при такой ситуации в турнирной таблице.» Эрик приписал еще одно уравнение, но, не удовлетворившись тем, как написана альфа в первом и третьем членах (хвостик загнулся), стер все резинкой. «А если б Мотовилов на последний минуте забил? — возразил Коля Горчицын, — Что бы ты тогда сказал?» Эрик переписал уравнение наново и стал обдумывать следующую строчку. «Куда ему забить … — отвечал Петр Коле, — когда у него забивалка такая маленькая! Ха-ха-ха! Пусть он ее маленько поддрочит!… Ха-ха-ха-ха-ха!» Эрик стал каллиграфически выводить очередную формулу. «Мальчики, не пошлите!» — кокетливо сказала армянская красавица Марина, временно носившая девичью фамилию Погосян (по первому мужу — Морозова, по второму — Жарова).

Время шло.

Звонок на обеденный перерыв застал Эрика в конце четвертого листа вычислений. С сожалением вырвавшись из потока мыслей, он встал и вышел из комнаты. Сбежал бегом по лестнице, отстоял очередь на сдачу пропусков (Иван Ильич наградил его обжигающим взглядом), торопливо оделся. На улице ярилась метель, низкое серое небо прижимало город к заснеженным тротуарам. Продуктовый магазин располагался рядом с институтом, и через три минуты Эрик уже стоял в очереди в рыбный отдел, притиснутый чьей-то бабушкой к чьей-то жене. Толпы людей — прижатых друг к другу, как кильки в банке, и столь же покорных — одетых в тяжелую, неудобную, темных тонов одежду — вдыхали сквозь респираторы затхлый холодный воздух. Под закоптевшим потолком висела угрюмая тишина, нарушаемая лишь криками продавщиц — микрофоны, вделанные в их респираторы, делали голоса резкими, как пение павлина. Эрик постоял минут пять, потом отпросился у стоявшей позади бабушки сходить в молочный отдел (плюс литр молока, плюс полкило сыра, плюс полкило масла, минус четыре молочно-колбасных талона). Вьюга ударяла в широкие окна пригоршнями нежно-зеленого снега. Разводы грязи на оконном стекле переплетались в сложный геометрический узор. Оценив опытным глазом длину очереди, Эрик успел сбегать за хлебом. И, наконец, рыба: спинки минтая — на два рыбных талона, тушки кальмара — на три. Помимо даров моря, в рыбном отделе почему-то продавалось шампанское (три ликеро-водочных талона) — что позволяло сэкономить время на винном магазине.

Эрик вернулся в институт за шесть минут до официального окончания перерыва. Разгрузил добычу в стоявший в 452-ой комнате холодильник. Спустился в кафетерий и встал в очередь. Очередь была короткая: не ходившие за продуктами, уже пообедали, а ходившие, в большинстве своем, приносили на работу домашнюю еду. Через двадцать минут Эрик вышел из кафетерия, унося в желудке тяжелый, как гиря, комплексный обед.

Не поднимаясь к себе на четвертый этаж, он прошел по тускло освещенному грязному коридору и постучал в дверь с надписью «Лаборатория No 6». За дверью раздался голос: «Сейчас!», и стало слышно, как кто-то возится с замком. Замок не отпирался. «Вы когда почините этот ебаный замок?» — громко спросил Эрик; «Ты об этом профессора Попова спроси.» — огрызнулся голос, и дверь наконец отворилась. «Так не запирайтесь тогда, — сварливо сказал Эрик, заходя внутрь, — если не можете потом открыть!» «У тебя что — смерть мозга наступила, как у Романова-старшего? — отвечал его друг Мишка Бабошин, — Знаешь ведь, что нас на секретность второй категории перевели.» Препираясь, они проследовали сквозь внутренний коридор мимо обитой дермантином двери с табличкой «Зав. лаб. д.ф. -м.н. Попов З.С.» и зашли в мишкину клетушку, где все было готово для чая. «Эрька, привет! — приветствовала Эрика их бывшая однокашница и общая подруга Лялька Макаронова, сидевшая с чашкой в руке, — Где тебя носит?» На столе стоял давно обещанный Лялькой домашний пирог. «Спинку минтая для своего Кота покупал. — ответил за Эрика Мишка, — Ты что, не знаешь этого мудака?» Они сели, Лялька налила Эрику чай. «Эричка, — она доверительно подалась вперед, — а правду говорят, что ты со своим Котом живешь, когда у Светки менструация?» Эрик поднес чашку к лицу и с удовольствие вдохнул аромат натурального грузинского чая, купленного им для совместных чаепитий пару недель назад по счастливому случаю. «Конечно правда! — опять влез Мишка, — Недаром Кот со Светкой на ножах. Помнишь, как он ей колготки разодрал на эрькином дне рождения?» Эрик отрезал кусок лялькиного пирога и положил себе на блюдце. «Бедный! — пожалела Лялька, — Ты лучше ко мне приходи, я тебя по старой дружбе всегда обслужу.» Откинувшись на спинку кресла, Эрик осторожно поставил чашку с чаем и блюдце с пирогом на подлокотник и расслабился. «И не мечтай — у него на тебя не встанет. — не унимался Мишка, — У него только на блондинок и котов, а больше ни на кого.» «Ты за меня не переживай. — вставил, наконец, слово Эрик, — Ты, Мишка, лучше вспомни когда у тебя в последний раз стояло — до того, как Романов-старший в кому впал или после?» «Да ты что, Эрька! — всплеснула руками Лялька, — Бабошин в этом смысле всем нам пример! Полная солидарность с вождем: раз Григорий Васильевич трахаться не может, так и никому нельзя.»

«Хорошо с друзьями!» — подумал Эрик, расстегивая верхнюю пуговицу рубашки.

«Ладно, зубоскалы, — уязвленный предательством союзницы, Мишка кардинально изменил течение разговора, — а вот кто помнит, за сколько лет до официального наступления развитого коммунизма у Григория Васильевича случился второй аппоплексический удар?» Вызов был брошен, и Эрик стал вычислять. «Опять ерундой заниматься будете?…» — разочарованно протянула Лялька, не любившая этой игры. «Тебе, беспамятная женщина, нас, высокоумных джигитов не понять! Ты диссертацию — и ту только год назад защитила. — высокомерно отвечал Мишка, — Так что помолчи, смертная, пока уважаемый Эрик ибн Кирилл Иванов-задэ размышляет над заданным ему …» «За четыре. — перебил Эрик, закончив вычисления, — А на каком году Пятилетки Количества день расстрела отступника Горбачева объявили выходным?» «Ха-ха-ха! — презрительно рассмеялся Мишка, — Элементарно, Ватсон, — на третьем.» Бабошин закатил глаза к потолку и зашевелил губами, придумывая следующий вопрос. «Дурак ты Мишка! — по тому, как у Ляльки опустились уголки рта, было видно, что она обидилась на 'беспамятную женщину', — Эти сволочи специально каждый год 85-ым сделали, чтобы у нас чувство времени отшибить, а такие дураки, как ты, им только на руку играют!» «Ты чего, мать?… — опешил Бабошин, — Мы ж, наоборот, точки отсчета восстанавливаем …» «Ты этими играми дурацкими только больше себя запутываешь … и хамишь еще при этом!» — Лялька встала, отошла к окну и отвернулась. «Так вот ты чего на меня взъелась! — наконец дошло до Мишки, — Да я ж просто так, не со зла … — он встал, положил Ляльке руку на плечо и проникновенно сказал, — Прости, Лялечка, Мишку Бабошина, дурака глупого.» Против своей воли, Лялька рассмеялась.

«Хорошо с друзьями!» — подумал Эрик, отпивая глоток чая.

«Ладно, прощаю … — сказала Лялька великодушным голосом, поворачиваясь к Мишке передом, а к окну задом, — Прощаю, ежели на Новый Год у Вишневецких ты со мной три раза оттанцуешь.» — на ее длинных ресницах все еще блестели алмазики слезинок. «Хоть четыре раза, матушка! — запричитал Мишка, лобызая лялькины ручки, — Хоть пять раз!… Всю жизнь с тобой, родная, танцевать буду!» «Так тебе и позволит твоя Варвара со мной всю жизнь танцевать … — поджала губы Лялька, почему-то звавшая Тоню Бабошину Варварой, — Она меня скорее уда…»

«Тихо!» — перебил Эрик, подняв палец.

Все трое замерли — Мишка и Лялька у окна, Эрик — в кресле. Бух-х … бух-х … бух-х … Скрипя расхлябанными половицами, тяжелые шаги приближались к мишкиной клетушке … потом заскрипела дверь, и на пороге возникла могучая фигура д.ф. -м.н. Попова З.С. «Миша, — сказал д.ф. -м.н. глубоким басом, игнорируя Эрика и Ляльку, — когда закончишь расчет по теме X-33, зайди ко мне.» Как всегда в присутствии Попова, Эрику захотелось уйти. «Здрасьте, Зосима Сергеич!» — вылезла неустрашимая Лялька; «Здравствуйте, Алла. — соизволил, наконец, Попов, — Добрый день, Эрик Кириллович.» «И как вы такую фигуру блюдете, Зосима Сергеич!» — засюсюкала Лялька невыносимо фальшивым голосом. Эрик помертвел в ожидании неминуемого скандала, но Попов лишь приятно улыбнулся и вышел из комнаты. Бух-х … бух-х … бух-х … — шаги командора проследовали до двери поповского кабинета, хлопнула дверь, и все затихло. «Ну ты даешь, Макаронова!» — завистливо протянул Мишка, боявшийся Попова до дрожи в коленках. «Учись, пока я жива, Бабошин!» — гордо сказала Лялька. «С чужим начальником каждый может. — скептически заметил Эрик, — Ты попробуй так со своим членмудом!» (Макароновский начальник член-корр. Узбекской Академии Наук Муддинов считал женщин существами глупее лягушки.) «И попробую! — выпятила обильную грудь Лялька, — Он м.н.с. Макаронову надолго запомнит!» Эрик выразил сомнение неуловимым движением бровей. «Ладно, ребята, — трусливо залебезил Мишка, — давайте поработаем чутка … а то Попов опять вонять будет.» «Салага … — презрительно процедила Лялька, — Пошли, Эрька, пока Бабошин от страха в штаны не наложил!» Они вышли в коридор и направились в сторону лифта. Позади раздался лязг запираемого замка.

«Слушай, Эрька, а ты большим человеком стал — Попов тебя уже по имени-отчеству величает! — цокая каблуками, Лялька забежала вперед, чтоб не отставать, — Докторскую когда защищать будешь?» «Какую докторскую? — удивился Эрик, — У меня ж мать — враг людей … да еще голландка впридачу.» На лице у Ляльки появилось расстроенное выражение: «Сволочная страна …» — начала она, но осеклась (они вышли из коридора в фойе буфета, где все еще сидел народ). Лифт находился рядом. «Ладно, Эрька, я пешком пойду. — она заботливо поправила воротник его пиджака, — На политсеминаре увидимся.» Лялька повернулась на каблуках и поцокала в сторону лестницы.

Эрик застегнул верхнюю пуговицу рубашки, дождался лифта и поднялся на четвертый этаж. Когда он вошел в свою комнату, громкая беседа внезапно оборвалась — Эрик молча прошел мимо глядящих в сторону коллег, сел за свой стол и придвинул черновики с вычислениями. Он нашел последнюю страницу, подправил хвостик у гаммы в одной из формул, подумал немного и написал следующее уравнение — вытекавшее из предыдущего, но с преобразованной правой частью. За спиной раздавалось неясное бормотание — судя по тому, что говорили шепотом, — говорили о нем. Придумав, как записать левую часть уравнения в более компактной форме, Эрик стал прикидывать, куда поместить очередную формулу: в центре строчки или ближе к левому краю. «… опять на сорок минут опоздал!» — донесся до него свистящий шепот среднего научного сотрудника Иннокентия Сергеева. «А на позапрошлом субботнике они с этой лахудрой Макароновой не работали не фига, только лясы точили …» — отозвался сексуальный шепот Марины Погосян.

Начиная с третьего уравнения, Эрик, как всегда, увлекся и перестал замечать окружавшую его среду.

Очнулся он от звонка на политсеминар. Журчавшая позади дружеская беседа постепенно иссякла, заменившись шарканьем ног и хлопаньем двери. Эрик дождался заключительного хлопка, прихватил с собой последний лист вычислений и вышел из комнаты.

Через три минуты — одновременно со вторым звонком — он вошел в Малый Актовый Зал и сел на свободный стул рядом с Лялькой Макароновой. Как всегда в конце рабочего дня, лялькина прическа пришла в смятение и фонтанировала во все стороны курчавыми коричневыми струями. «Где Бабошин?» — тихо спросил Эрик; «Сачкует.» — прошептала Лялька, распространяя слабый запах духов. «Кхе! Кхе! — залаял сидевший на сцене за отдельным столом комсомольской секретарь института (и, по совместительству, почетный председатель совета молодых ученых) Пьер Костоглодов, — Открываю последнее в ентом году заседание политсеминара. В повестке дня три доклада. Сперва Рябинович из биолугикческого сехтору сообщит на тему … — Костоглодов порылся в бумагах на своем столе, — 'Великая победа Григория Васильича Романова в 1985-ом году и ее влияние на ход мировой истории'.» Рябинович — гладкий до скользкости молодой человек с выражавшим, что потребуется, лицом — вскочил с места и проследовал к кафедре. «Давай, Моисей … — поощрил Костоглодов, откидываясь на спинку стула, — Десять минут тебе даю на все-про-все.» «Много лет назад, осенью 1985-го года, — затараторил докладчик, поглядывая в заготовленую бумажку, — умер доблестный продолжатель дела Ленина, Сталина и Брежнева Константин Устинович Черненко. Смутное время стучалось в двери нашей Родины. Стройные ряды брежневских бойцов поредели, и даже в высшие эшелоны партии проникли ревизионисты и отступники …» — по лицу Рябиновича пробежала горестная тень.

Эрик скосил глаза на лист с вычислениями, лежавший на коленях, и стал решать последнее по счету уравнение в уме.

«… И все же здравый смысл возобладал: с преимуществом в один голос Политбюро выбрало товарища Романова, а не ренегата Горбачева!…»

Поразмыслив, Эрик понял, что комплексная добавка к частоте к желаемому результату не приведет.

«… Следующей вехой в борьбе с ревизионистами был арест горбачевского подпевалы Яковлева …» — жужжал Рябинович.

Преобразование Фурье даже не стоило пробовать.

«… И в честь великой победы Григория Васильевича каждый год теперь считается 1985-ым!…» — докладчик закончил выступление, как и полагалось, на торжествующей ноте.

Непроизвольно реагируя на изменение шумового фона, Эрик поднял глаза. «Неплохо поработал, Моисей! — сдержанно похвалил Костоглодов, — Но все же есть кое-какие упущения.» Комсомольский секретарь встал и прошелся взад-вперед по сцене. «Во-первых, не упомянул ты про великую борьбу товарища Романова за охрану окружающей среды. Сам знаешь: ежели б не Григорий Васильич — полноизолирующие костюмы всем нам носить бы пришлось! Во-вторых, поэтический дух у тебя недозвучал — на одной ярости доклад ты построил. Помни Моисей: ярость супротив идейного врага высоко летит, да быстро падает, — оттого Партия сейчас упор на поэтику делает. А в третьих … — на лице Костоглодова появилось недоуменное выражение, — … э-э … забыл, понимаешь, что в-третьих было. — он почесал в затылке, — Ну да ладно, потом вспомню.» Разрешив мановением руки Рябиновичу идти, секретарь сел за свой стол. «Следующий доклад сделает дорогая наша, — Костоглодов плотоядно улыбнулся, — Мариночка Погосян на тему … — он полез в свои бумажки, — 'Агрессивные планы Соединенных Штатов Океании и Восточноазиатской Народной Республики в отношении Евразийского Союза'.» Марина встала и, покачивая бедрами, поплыла на сцену. «Давай, Мариночка! — подбодрил Костоглодов, — Не подведи!»

Погосян встала за кафедру и улыбнулась: «Империалисты СШО и ревизионисты ВНР всегда точили зубы на Союз Евразийских Коммунистических Республик. — она обращалась непосредственно к Костоглодову, как бы игнорируя остальную аудиторию. — Однако планам тем не сбыться ни-ког-да!…»

Эрик скосил глаза на листок с формулами … стоит ли пробовать преобразование Лапласа?

«… Стонут гордые латиноамериканские народы и горняки Шотландии под пятой североамериканского военно-промышленного комплекса!… — низкий хрипловатый голос Марины доходил до низа живота. — Орды океанских диверсантов засылаются каждый год в западно-европейские республики нашего нерушимого Союза!»