— Бедное, бедное дитя! — сказала она тоном, в котором сочувствие показалось Марианне несколько неестественным. — Мне бы так хотелось, чтобы вы смогли обрести счастье… хотя бы вы!

— Почему «хотя бы я»?

— Потому что вы очаровательны, так свежи, так прекрасны, так… о! Бог мне свидетель, что, узнав о вашем браке, я молилась, молилась от всего сердца, чтобы проклятие, преследовавшее всех княгинь Сант'Анна, пощадило вас!

— Про-кля-тие? — проговорила Марианна с трудом, ибо даже в состоянии депрессии, в котором она находилась, слово показалось ей слишком грозным. — Какое проклятие?

Если вы имеете в виду донну Люсинду, которая…

— О! Бабушка вашего несчастного супруга только подтвердила в некотором роде то печальное положение вещей, которое восходит к XV веку. С тех пор как один из Сант'Анна зверски убил свою жену за прелюбодеяние, все женщины этой семьи, или почти все, умирали насильственной смертью!

Требуется большое мужество или великая любовь, чтобы согласиться носить это знатное имя… Но неужели вы не знали об этом?

— Нет! Я не знала! — подтвердила Марианна, забыв о сне и невольно спрашивая себя, чего добивается ее хозяйка, ибо было совершенно удивительным, что кардинал де Шазей мог скрыть от нее такую трагическую легенду, если только, ненавидя всякие суеверия, он не счел ее глупой выдумкой. И поскольку последнее предположение было, без сомнения, верным, Марианна добавила:

— Впрочем, если бы я и знала, это ничего не могло изменить. Я верю в привидения, но… не в проклятия, которые преследуют невинных. А я даже ни разу не встретила призрака на вилле князя! — заявила она, не стесняясь сказать правду, настолько она нашла странным этот внезапный разговор в момент, когда она хотела только спать.

Это была попытка перевести разговор на другую тему.

Но миссис Кроуфорд не была женщиной, легко оставляющей цель, кстати, совершенно неясную, которой она добивалась, настойчиво затрагивая вопрос о Сант'Анна.

— Ни одного призрака? — спросила она с недоверчивой улыбкой. — Вы удивляете меня! Неужели даже призрака…

— Кого?

— Никого! — внезапно отрезала Элеонора, подходя к гостье и целуя ее в лоб. — Мы поговорим обо всем этом позже… времени у нас хватит, а сейчас вам надо спать.

— Уверяю вас, нет! — — на этот раз вполне искренне сказала Марианна, теперь буквально умиравшая от желания узнать дальнейшее. — У меня будет достаточно времени потом, чтобы выспаться. Расскажите…

— Больше ничего, дитя мое! Это длинная история, и… я тоже хочу спать. Я совершила ошибку, затронув эту тему, но не пытайтесь меня убедить, что вы не знали, как после рождения князя Коррадо, вашего супруга, его отец, дон Уголино, убил его мать…

И так же беззвучно, как один из тех призраков, в которых она, похоже, тоже верила. Элеонора Кроуфорд покинула комнату и осторожно закрыла дверь, оставив Марианну в полном замешательстве и без малейшего желания спать. Она все меньше и меньше понимала эту женщину. Для чего было затевать такой странный разговор, если она не собиралась объясниться до конца? Если она хотела этим отвлечь внимание Марианны от печальных забот, вызванных судьбой Язона, то это едва ли ей удалось, ибо никакая история, самая захватывающая, не могла избавить молодую женщину от тоски по любимому. Как можно думать о проклятии над женщинами ее фамилии и забыть о том, кого она любит? И какая связь между убийством донны Адрианы, матери Коррадо, и странной участью, постигшей князя?

Отныне неспособный обрести покой ее возбужденный разум снова и снова обращался к этому вопросу, не находя удовлетворительного ответа. Это преступление, казалось, подтверждало версию, что дон Коррадо был просто уродом.

Однако услужливая память воссоздавала строгую и мощную фигуру ночного всадника, отвергая эту мысль. Тогда, значит, его лицо было отвратительным? Но не убивают же женщину из-за лица, даже ужасного, ребенка! Убивают из-за жестокости, из ревности, в ярости, наконец. Ребенок оказался удивительно похожим на другого мужчину? Но Марианна вообще не верила в сходство маленьких детей, у которых даже при небольшом воображении можно найти общие черты с кем угодно. И затем, в таком случае почему такая замкнутая жизнь, для чего маска? Из желания навсегда предупредить малейшее подозрение, могущее очернить память матери, которую князь не мог помнить, ибо никогда не видел? Нет, это невозможно…

Когда около четырех часов стал заниматься день, Марианна, сидя в кресле перед открытым окном, еще не сомкнула глаз, так и не найдя ответа на свои вопросы. У нее разболелась голова, и она чувствовала себя смертельно усталой. Она с трудом встала и выглянула наружу. Всюду царило спокойствие. Только слышалось первое пение птиц, и маленькие крылатые силуэты перелетали с ветки на ветку, не заставив шелохнуться ни один листик. По розово — оранжевому небу потянулись золотые дорожки, предвещая близкий восход солнца. С улицы донесся стук окованных железом колес повозки по камням мостовой, сопровождавший унылые призывы торговца древесным углем. Затем с противоположного берега Сены раздался пушечный выстрел, как раз в тот момент, когда выглянуло солнце, и одновременно зазвонили первые колокола в церквах, призывая к утренней молитве.

Возбуждающий шум, который продлится все утро, возвещал добрым гражданам Парижа, что их императору исполнился сегодня сорок один год, что это праздничный день и надо вести себя соответственно.

Но для Марианны он не был желанным праздником, и чтобы избавиться от проявления всеобщей радости, которое мало-помалу давало о себе знать в столице, она тщательно закрыла окна, задернула занавеси и, изнемогая от усталости, одетая, упала на кровать и уснула мертвым сном.

Свидание Марианны с Аркадиусом вечером 15 августа, в то время как везде в публичных местах плясали и пили за здоровье Наполеона, носило почти трагический характер. С лицом, запечатлевшим усталость многих бессонных ночей, проведенных в блужданиях, повсюду, где он надеялся найти какие-нибудь признаки пребывания лорда Кранмера, Жоливаль с горечью упрекал Марианну в том, что он назвал отсутствием доверия.

— Какая вам была необходимость возвращаться сюда? И для чего? Чтобы закопаться в этом доме вместе со старым безумцем, живущим только воспоминаниями о королеве, и этой интриганкой, которая носит траур по своему убитому любовнику и ушедшей бурной молодости? Чего вы боялись?

Что я не сделаю все, что доступно человеческим силам? Тогда успокойтесь: я делаю это. Я ищу… исступленно. Я ищу следы миссис Аткинс, я блуждаю каждую ночь по Шайо или бульвару Тампль вокруг «Железного человека»и «Сломанного колоса». Я провожу там долгие часы, переодетый, надеясь встретить кого-либо из людей Фаншон или ее, собственной персоной. Но я напрасно стараюсь… Вы думаете, я нуждаюсь в этом дополнительном беспокойстве за то, что здесь вы, под угрозой чьего-нибудь доноса?

Марианна позволила буре успокоиться. Она прекрасно понимала усталость и уныние ее друга и не обиделась на рожденный исключительно его привязанностью к ней гнев.

Она робко проговорила:

— Не надо упрекать меня, Аркадиус! Я не могла больше оставаться там, безмятежно жить в то время, как вы боретесь тут, а Язон терпит бог знает какие…

— Тюрьма! — сухо оборвал ее Жоливаль. — Политическая тюрьма — это все-таки не каторга! И я знаю, что с ним обращаются хорошо.

— Я знала! Я знала все это или по крайней мере не сомневалась, но я сходила с ума! И когда князь сказал, что должен вернуться в Париж, я не смогла удержаться. Я упросила его взять меня с собой.

— Он совершил ошибку. Но женщины всегда добиваются того, чего хотят! Что вы теперь собираетесь делать? Слушать целые дни, как Кроуфорд восхваляет достоинства Марии — Антуанетты или рассказывает о позорных подробностях дела Колье или об ужасах Тампля и Консьержери? Если только вы не предпочтете услышать полное повествование о любовных приключениях его жены?

— Конечно, я буду слушать, чтобы понять кое-что, ибо она родилась в Лукке и, похоже, хорошо знает историю Сант'Анна, но я вернулась, друг мой, только чтобы иметь возможность узнавать новости по мере их поступления и чтобы принять то или иное решение, к которому они вынудят. По мнению господина де Талейрана, все идет плохо, и он скажет вам…

— Я знаю! Я недавно видел его. Он сказал мне, что попросит аудиенцию у императора, чтобы попытаться пролить свет на эту темную историю. Но я боюсь, что это ему не удастся. Его положение в данный момент не из лучших.

— Почему же? Правда, он больше не министр, но остается вице-канцлером.

— Пышный титул, по существу, совершенно пустой! Я слышал, что разговоры о его финансовых затруднениях и о том, что их вызвало, дошли до слуха Наполеона… Наш князь более или менее замешан во франко-английских сделках Фуше — Уврара — Лабушера — Уэлсли. К этому добавился крах банка Симона, чья жена, бывшая девица Ланге, его давняя пассия, и где он потерял полтора миллиона… и особенно четыре миллиона из Гамбурга, которые внесли на его счет за то, что он помог им избежать аннексии. Так вот, если Наполеон осуществит свое намерение аннексировать Гамбург, Талейрану придется вернуть деньги. Я не вижу, исходя из всего этого, как он может быть в милости!

— Тем более его усилия помочь Язону достойны похвалы, и, кстати, если он нуждается в деньгах, я ему их дам.

— Вы считаете, у вас их столько? Я не хотел говорить об этом, чтобы не усугублять ваши заботы, но вот уже пять дней, как это письмо пришло из Лукки… Одно письмо, впрочем, без трехмесячного пенсиона, который должен был бы ему сопутствовать. Надеюсь, вы простите мне, что я без стеснения прочел его.

Предчувствуя новые неприятности, Марианна взяла письмо с некоторой настороженностью. Она упрекала себя, что еще не сообщила князю о происшествии, жертвой которого стал ребенок. Она боялась реакции своего невидимого супруга, хотя не представляла себе, какой может быть эта реакция. И что-то подсказывало ей, что в письме содержится именно то, чего она инстинктивно боялась.

Действительно, в нескольких учтивых холодных строках князь Коррадо сообщал Марианне, что он узнал об утрате их общих надежд, кратко выражал беспокойство о ее здоровье и добавлял, что ожидает ее в ближайшее время, «…чтобы вместе обсудить новую ситуацию, создавшуюся в результате несчастного случая, и меры, которые она обязывает принять».

— Письмо нотариуса! — взорвалась Марианна, скомкав письмо и разъяренно бросив его в угол. — Обсудить ситуацию! Принять меры! Что он хочет сделать? Развестись? Я полностью готова к этому!

— В Италии не разводятся, Марианна, — сказал Аркадиус строго, — тем более что речь идет о Сант'Анна! К тому же я полагаю, что вам уже достаточно менять мужей каждые пять минут! Так что перестаньте говорить вздор!

— А что прикажете делать? Чтобы я поехала туда, в то время как здесь… нет! Тысячу раз нет! Ни за что!

Потрясший ее приступ гнева скрывал в действительности охватившую ее сумятицу мыслей. Сейчас она ненавидела далекого незнакомца, за которого вышла замуж, надеясь сохранить полную свободу, и который теперь проявлял волю господина. Вернуться в Лукку! В полный скрытых угроз дом, где сумасшедший обожествлял статую и даже приносил ей человеческие жертвы, где странный хозяин появлялся в маске и только ночью? Во всяком случае, сейчас было не время для этого!

И тем более не время, ибо ей необходимо купить оружие, людей, целую армию, может быть, чтобы избавить Язона от несправедливого приговора. А это письмо таило другую опасность — если оно прошло через Черный кабинет и император ознакомился с его содержанием, оно могло подсказать ему ужасную для нее идею чтобы окончательно оставить Марианну в стороне от дела Бофора, отослать ее к законному супругу. Что сможет она сделать оттуда, особенно когда она, кажется, нашла в этом письме что-то угрожающее? Какими могли быть обещанные князем «меры»? Не хочет ли он заставить ее снова стать любовницей Наполеона, чтобы получить желанного наследника? В этом единственный выход, если для князя развод невозможен, а если бы он сам хотел или мог продолжить свой род, он не стал бы ждать так долго.

Тогда?.. Зачем это письмо, зачем едва завуалированный приказ вернуться в Лукку? Чтобы что там сделать?..

Ужасная мысль пронзила Марианну. Не ждет ли ее то, что, по словам Элеоноры Кроуфорд, является судьбой всех княгинь Сант'Анна? Насильственная смерть, которая явится местью за «нарушение контракта»? Может быть, он действительно вызывает ее, чтобы казнить?.. Чтобы поддержать ужасную традицию его семьи?

Бесцветным голосом она проговорила:

— Я не хочу возвращаться туда, ибо я… боюсь тех людей!

— Никто от вас этого и не требует, по крайней мере в данный момент! Я уже ответил, что, сильно ослабев после перенесенной трагедии, вы были направлены приказом императора на воды в Бурбон, где лечат не только ревматизм, но и женские болезни. Остается надеяться, что после полного выздоровления поездка состоится. Но дело сейчас не в этом: хочу поставить вас в известность, что у вас не так много денег, чтобы опрометчиво раздавать их, и что, если пока вам не грозит нищета, необходимо все-таки быть более экономной и не пускать на ветер то, чем вы владеете. На этом, моя дорогая, я хочу с вами попрощаться.

— Попрощаться? — воскликнула встревоженная Марианна. — Не хотите ли вы сказать, что… покидаете меня?

Это невозможно! Неужели ее верный Аркадиус мог настолько обидеться, чтобы оставить ее? И только из-за ее безрассудной выходки? Жоливаль не смог удержать улыбку, увидев, как она побледнела и ее большие ясные глаза затуманились слезами. Он склонился перед ней, взял ее руку и нежно поцеловал.

— Где же ваш здравый смысл, Марианна?! Я покидаю вас только на несколько дней и ради вашего дела. Мне пришло в голову, что гражданин Фуше, если он захочет взять на себя труд быть свидетелем и если император захочет его выслушать, мог бы многое прояснить о своих бывших подопечных с набережной Малякэ. И поскольку я не решаюсь доверить почте письмо, которое, без сомнения, не дойдет, я и отправляюсь туда сам.

— Куда же это?

— В Экс-ан-Прованс, где наш герцог Отрантский отбывает изгнание в своем майорате. И я на него очень надеюсь.

Кроме того, что он, безусловно, питает к вам расположение, он будет рад возможности подложить свинью Савари. Так что ожидайте меня спокойно, будьте умницей и особенно никаких сумасбродств!

— Сумасбродства! Здесь? Но я, право, не вижу, какого рода сумасбродства могла бы я здесь сделать.

— Кто вас знает, — сделал гримасу Аркадиус. — Например, взломать дверь императора.

Марианна покачала головой и, взяв своего друга под руку, чтобы проводить до двери, серьезно сказала:

— Нет! Подобное безумство я обещаю вам не учинять… сейчас по крайней мере. Но вы за это обещаете сделать все быстро, очень быстро? А я наберусь мужества и терпения, ибо я уверена, что вы добудете нужное свидетельство. Я буду благоразумной. Буду только ожидать…

Но это оказалось гораздо труднее, чем Марианна себе представляла. Едва Жоливаль покинул Париж, в небе которого расцветали букеты праздничного фейерверка, как коварные лапки тревоги заскребли в душе молодой женщины, словно только присутствие ее друга могло изгнать демонов и предотвратить несчастье. И по мере того как шло время, становилось все хуже.

Запертая в доме Кроуфорда, где единственным развлечением были картинная галерея хозяина, к слову, очень хорошая, и меланхолические прогулки в саду, когда она ходила по кругу, как заключенная во дворе Сен-Лазара, Марианна видела, что ее мечты рассеиваются как дым на горьком ветру плохих новостей.

Прежде всего она узнала, что император отказался принять вице-канцлера, и необходимо ждать результатов от письма, очень «дипломатичного», которое тот послал немедленно. Затем стало известно, что процесс Язона Бофора откроется в первых числах октября в суде присяжных Парижа. И в том, что уже назначена дата открытия, не было ничего хорошего.

— Судьи, — рассуждал князь, — похоже, спешат провести это дело, не утруждаясь новым Уголовным кодексом, изданным 12 февраля этого года, но входящим в силу только с января следующего.

— Другими словами, процесс завершится и Язон осужден заранее?

Талейран пожал плечами.

— Может быть, нет… но эти господа находят старый кодекс гораздо более… уютным, как говорят англичане. Всегда так утомительно удерживать в памяти новый текст!

В таких условиях легко было понять, что Марианна постепенно стала теряться в водовороте мрачных мыслей, которыми она могла обменяться только с двумя стариками, жившими в прошлом. И, как и предсказывал Жоливаль, она сделалась для своих хозяев идеальным поверенным в их прежних драмах, поскольку она сама переживала нечто подобное.

Однако если она без особого интереса воспринимала воспоминания о Марии-Антуанетте, кроме касающихся ужасного периода, когда ее родители пошли на смерть ради королевы, Марианна охотно слушала истории Элеоноры, рассказывавшей только о Лукке и о странной семье, в которую судьбе было угодно ввести ее.

Удивительно, как эта женщина, обязанная своей словоохотливостью итальянской крови, хранила полное молчание о том, что являлось ее интимной жизнью, и особенно о человеке, которого она любила больше всех других, этом Ферсане, бывшем для стольких женщин, не считая королевы, объектом их несбывшихся грез. Единственное проявление чувств, которое позволила себе миссис Кроуфорд, ограничилось тем, что она нахмурила брови и слегка скривила рот, когда ее муж в одном из своих бесконечных рассказов представил изящный облик шведского графа. Но когда она начинала очередной рассказ о Сант'Анна, Элеонора вновь проявляла неиссякаемую многословность. И такова была изобразительная сила ее слов, что Марианне, часами съеживавшейся в глубоком кресле у ковра, над которым порхали руки старой дамы, казалось, что из темных углов салона возникают один за другим персонажи, вызванные ее голосом.

Таким образом Марианне стало известно, что Элеонора родилась в угодьях виллы Сант'Анна. Ее отец был старшим конюшим князя, мать — горничной княгини, как и мать донны Лавинии, ее сверстницы, ныне экономки, которую Марианна хорошо знает. Ей не составило труда представить себе красивое, приятное лицо, такое печальное под седыми волосами, в котором, казалось, сконцентрировалась вся безысходная печаль загадочного жилища. Лавиния, очевидно, не изменилась с годами: она всегда была молчаливой, грустной и превосходной хозяйкой.

Разумеется, Элеонора и Лавиния были подругами детства, но иначе обстояло дело с тем, кого Марианна знала как управляющего Маттео Дамиани, бесноватого обожателя статуи, который, видя, что его дьявольская тайна раскрыта, хотел убить ее в ту проклятую ночь. Элеоноре было около десяти лет, когда родился Маттео, но рано развившаяся, как все девушки юга, она немедленно узнала, что неспокойная кровь Сант'Анна течет в жилах новорожденного, принесенного зимним вечером на виллу его матерью в складках плаща.

— Князь Себастьяно, дед вашего супруга, получил его от Фиореллы, бедной, но красивой девушки из Баньи ди Лукка, которая на другой день после родов утопилась в Серчио. Фиорелла была немного не в себе, но как будто любила жизнь, и никто не мог понять ее акт отчаяния, если только он был вполне… добровольным!

— Вы считаете, что ей помогли?

Миссис Кроуфорд сделала уклончивый жест.

— Кто может знать? Дон Себастьяно был человеком ужасным, и я думаю, что вы не могли не слышать разговоров о его жене, знаменитой Люсинде, колдунье, венецианке, той, чей зловещий призрак должен еще бродить по дому.

Спокойный голос старой дамы вдруг наполнился таким ужасом и ненавистью, что Марианне на мгновение почудилось, будто перед ней маленькая крестьянка, робкая и суеверная, какой она должна была быть когда-то. Но и сама она не смогла удержать дрожь, вспомнив чувственную статую, царствовавшую среди руин. Она невольно понизила тон, чтобы спросить с неистребимым любопытством, не лишенным страха:

— Вы знали ее, эту Люсинду?

Миссис Кроуфорд сделала утвердительный знак и закрыла на минуту глаза, словно хотела лучше вспомнить былое.

— Она была единственной княгиней Сант'Анна, кого я знала. Забыть ее… Я думаю, что, если бы я прожила несколько жизней, изгладить ее из памяти все равно было бы невозможно. Вы никак не можете себе представить, какой была эта женщина!.. Что касается меня, я никогда не видела красоты, подобной ее, такой удивительной и безукоризненной, просто дьявольски безукоризненной! Нет сомнений, что вы прекрасны, моя дорогая, но рядом с ней вы бы попросту скисли! — грубо бросила старая дама. — Когда она появлялась, смотрели только на нее. Сама Венера показалась бы простой крестьянкой рядом с таким великолепием!

— Вы любили ее? — вздохнула Марианна, чересчур поглощенная желанием узнать побольше, чтобы обидеться на некоторое пренебрежение, с которым Элеонора отозвалась о ее собственной внешности.

Ответ прозвучал словно выстрел.

— Я ненавидела ее! Господи! Как я ее ненавидела! И мне кажется, что и после стольких лет я еще чувствую к ней отвращение! Это из-за нее я в пятнадцать лет бежала из родительского дома с танцором-неаполитанцем из труппы, выступавшей на вилле. Но когда я была маленькой девочкой, я всегда пряталась за кустами в парке, чтобы посмотреть, как она проходит, всегда в ослепительно белом, всегда покрытая жемчугом и алмазами, всегда в сопровождении своего раба Гассана, несущего ее шарф, зонтик или сумку с хлебом, которым она кормила белых павлинов.

— У нее был раб?..

— Да, гигант-гвинеец, привезенный доном из Аккры, на Невольничьем Берегу. Люсинда сделала его своим телохранителем, сторожевой собакой и, как я узнала позже, своим… палачом.

Голос миссис Кроуфорд стал слабеть, как пламя лампы, в которой кончается горючее. Затем старая дама пошарила в черной шелковой сумке, всегда висевшей на ее кресле, достала из серебряной бонбоньерки карамельку и долго сосала ее с полузакрытыми глазами, в то время как Марианна удерживала дыхание, чтобы не помешать ее размышлениям.

— Тогда мне казалось, что я люблю ее, ибо она ослепляла меня! Но затем…

— Как она выглядела? — прошептала Марианна, у которой этот вопрос буквально горел на губах. — Я видела только ее статую…

— Ах, знаменитая статуя! Значит, она еще существует?

Конечно, она превосходно воспроизводит ее черты и формы тела, но не дает никакого представления о нюансах красок и жизненном огне! Если я скажу, что Люсинда была рыжей, вы разочаруетесь. Ее волосы лились жидким золотом и горели огнем, так же как громадные бархатистые черные глаза, а кожа напоминала слоновую кость и лепестки розы. Ее рот был как кровавая рана, открывавшая сверкающие жемчужины. Нет, никто не мог сравниться с ней в красоте! Так же, впрочем, как и в развращенности и жестокости. Любой не понравившийся ей человек или животное находились в опасности. Я видела, как хладнокровно убили лучшего в конюшие скакуна из-за того, что она упала с него, как по ее приказу Гассан до крови исхлестал кнутом горничную, припалившую при глаженье кружево. Приближаясь к ней, моя мать всегда сжимала пальцами в кармане передника четки. Да и сам ее муж, князь Себастьяно, будучи старше ее на тридцать лет, хотя и любил ее, и любил страстно, только уезжая, обретал душевный покой и отдыхал. Отсюда и его многочисленные путешествия, на три четверти года удерживавшие его вдали от Лукки.

— Тем не менее, — сказала Марианна, — у них был по меньшей мере один ребенок?

— Да, и она согласилась с этим, ибо признала необходимостью продлить род, но, когда она забеременела, ее настроение стало таким мрачным, что князь предпочел совершить еще одно путешествие, оставив ее единственной хозяйкой поместья. Хозяйкой, которую на протяжении семи месяцев никто не видел.

— Никто? Но… почему?

— Потому что она не хотела, чтобы кто-нибудь заметил, что она стала менее прекрасной. Все эти месяцы она провела взаперти, не выходя никуда, допуская к себе только своих горничных: мою мать, Анну Франчи, и Марию, мать Лавинии. И даже с ними она почти не разговаривала! И я вспоминаю еще, как случайно подслушала, когда мать, понизив голос, рассказывала отцу, что минувшей ночью донна Люсинда приказала тщательно закрыть окна и двери после того, как были зажжены свечи во всех канделябрах. Эта непонятная ночная иллюминация продолжалась, пока свечи не сгорели до конца… Однажды вечером любопытство оказалось сильнее меня. В десять лет я была проворной и гибкой, как кошка…

Убедившись, что родители заснули, я вылезла через окно моей комнаты и побежала босиком к дому. Без особых трудностей я взобралась по плющу на балкон донны Люсинды.

Сердце прыгало в груди, как козленок, ибо я была уверена, что родители никогда не увидят меня живой, если я попадусь.

Но я хотела знать, и я узнала!

— Что же она делала?

— Ничего! В щелку между занавесями я увидела ее. На полу канделябры образовывали круг, и она стояла посередине перед статуей, которую вы видели, абсолютно голая. Зеркала отражали до бесконечности обе фигуры, белую и розовую, и Люсинда с разметавшимися волосами и струящимися по щекам слезами оставалась так часами, выискивая вызванные беременностью малейшие изменения в своем теле, сравнивая себя с мраморным двойником.

И в этом зрелище, поверьте мне, было что-то такое устрашающе-притягивающее, что я больше никогда не решилась повторить эту вылазку! Впрочем, когда подошли последние недели, и речи не было о зажигании свечей. По ее распоряжению зеркала завесили, и у княгини царил мрак…

Задыхаясь от волнения, с расширенными глазами, Марианна следила за удивительным рассказом ее хозяйки.

— Она была безумна, да? — спросила она.

— Безумна от самой себя, да, несомненно! Но вне этого, вне безумной страсти, которую она питала к своей красоте, она вела себя довольно нормально. Так, например, рождение ее сына, дона Уголино, было отмечено бесконечными празднествами. Настоящий поток золота и вина хлынул на слуг и окрестных крестьян. Очевидно, донна Люсинда сияла от радости больше оттого, что сохранила прежнюю фигуру, чем от рождения наследника! Какое-то время мы все верили, что для нашего дома наступила наконец эра подлинного счастья.

Но три месяца спустя князь Себастьяно снова уехал в уже не знаю какие отдаленные земли, где его настигла смерть. Строительство маленького храма началось сразу же после его отъезда. Тогда прошло немногим больше года, как Маттео Дамиани принесли на виллу.

— Донна Люсинда терпела его присутствие?

— Не только терпела, но, когда родился ее ребенок, она практически с ним не занималась, а начала проявлять странную привязанность к маленькому бастарду… Она, как со щенком, игралась с ним, следила за тем, как с ним обращаются, как одевают, но особенно она находила своего рода извращенное удовольствие развивать низменные инстинкты в ребенке, которого поочередно то ласкала, то мучила, стараясь пробудить в нем вкус к жестокости и крови. Впрочем, сделать это было нетрудно: зерна падали на готовую почву. Когда я покинула виллу, Маттео к пяти годам уже превратился в маленького демона, соединявшего в себе хитрость и зверство… Судя по тому, что мне потом удалось узнать, он в дальнейшем развивал только эти две черты своего характера.

Однако будьте добры позвонить, малютка, чтобы нам принесли чай! Мое горло сухое, как пергамент, и, если вы хотите, чтобы я продолжала…

— Да, да! Вы недавно упомянули, что донна Люсинда стала причиной вашего отъезда.

— Я не особенно люблю вспоминать эту историю, но отныне вы занимаете ее место и имеете право знать! Тем не менее сначала чай, пожалуйста!

В полном молчании обе женщины занялись китайским чаем, который безукоризненный слуга сервировал очень быстро и без малейшего шума. Марианна, как и ее хозяйка, пила его с удовольствием, ибо в этой изящной и уютной комнате ароматный напиток навевал воспоминания о былом.

Она вновь увидела себя маленькой девочкой, затем девушкой, сидящей на табурете у ног тетушки Эллис, чтобы отдаваться вместе с ней священному ритуалу, которым леди Селтон ни за что в мире не пренебрегла бы. Эта женщина в старинном чепце, эта мебель прошлого века и даже запах роз, вливавшийся в открытое окно, все напоминало Марианне счастливые часы ее детства, и она впервые за столько дней испытала ощущение разрядки и покоя, как она испытывала их давным-давно, когда после какого-нибудь огорчения или вспышки гнева тетушка Эллис гладила ее по голове и говорила ворчливым голосом: «Полноте, Марианна! Ты должна понять, что все в этом мире можно достигнуть главным образом только собственным мужеством и настойчивостью!»

Эффект всегда был магический, и оказалось странным и утешительным вновь ощутить его с чашкой чая, поданного в чужом доме! Ставя на серебряный поднос цветастый фарфор, Марианна встретилась взглядом с внимательно смотревшей на нее миссис Кроуфорд.

— Чему вы улыбаетесь, дорогая? Я считала, однако, что рассказывала вам о таких мрачных вещах!

— Не из-за этого, сударыня… Просто, когда я начала пить чай, здесь, вместе с вами, мне вдруг показалось, что я вернулась в дом моего детства, в Англию! Но умоляю вас, продолжайте, пожалуйста!

Печальный взгляд старой дамы задержался на лице молодой женщины, и ей показалось, что в нем появляется симпатия и нежность, ранее не замечавшаяся. Но Элеонора Кроуфорд ничего не сказала и повернула лицо к окну, являя Марианне свой профиль, полуприкрытый муслиновыми оборками чепца. Она продолжала свой рассказ, но таким глухим голосом, что Марианна сначала едва разбирала слова.

— Просто удивительно, сколько воспоминаний о первой любви могут оставаться живыми и мучительными, несмотря на бесконечную череду ушедших лет! Вы и сами это узнаете, когда постареете! Мне кажется, когда я думаю о Пьетро, что только вчера я бежала на встречу с ним у часовни Сан-Кристофоро в сиреневых сумерках, среди аромата свежескошенного сена… Мне было пятнадцать лет, и я любила его.

Ему исполнилось семнадцать. Он был красивый и сильный.

Жил он в деревне Капанори, один, после смерти отца, медника.