Глава VI. ДОГОВОР

Сделанное открытие ошеломило Марианну и сразу придало ей смелости, наполнив ее необычайным ощущением торжества. Она не была настолько наивна, чтобы предположить, что ее беременность, случись она на несколько месяцев раньше, могла помешать браку с Австриячкой: после Ваграма Наполеон узнал, что Мария Валевская носит под сердцем ребенка от него, но ничего не изменилось. Он мог бы жениться на полячке, которую любил тогда и которая была из знатной семьи. Однако он не имел права сделать это, ибо, как и сама Марианна, при всем своем благородстве, Мария не была принцессой, то есть недостаточно чистой крови для основания династии. Но Марианна испытывала удивительную, немного мучительную радость при мысли о том, что императорская кровь уже пустила ростки в самой потаенной глубине ее естества, в то время как Наполеон прилагает все усилия, чтобы оплодотворить пухлое тело своей Венки и получить столь желанного наследника.

Что бы он ни делал теперь, он остается связанным с ней, Марианной, узами плоти и крови, которые ничто не может уничтожить. Ничто не заставит также поблекнуть испытываемую ею радость, возбуждающую и теплую, носить в себе «его» ребенка, даже порицание или осуждение, которым подвергались матери без мужей. Ради этой незримой плоти, потихоньку развивающейся в ней, Марианна уже чувствовала себя готовой противостоять пренебрежению, пересудам и косым взглядам.

Эти мысли поддерживали ее до прибытия на улицу Шануэн, где ей предстояла, пожалуй, одна из самых суровых в ее жизни баталий.

Она слишком хорошо знала неискоренимый роялизм ее крестного, его нравственную чистоту и строгость его личного кодекса чести, чтобы не чувствовать, что ее исповедь содержит слишком тягостные моменты, если только он согласится выслушать ее до конца.

Улица Шануэн в этот поздний час была темной, только над дорогой светились две лампы, подвешенные на протянутых от дома к дому канатах. Окованные железом колеса кареты гремели по крупным булыжникам, по меньшей мере времен Генриха IV, покрывавшим дорогу между двумя рядами огромных зданий, таинственных и молчаливых за их зарешеченными окнами, где обитали каноники капитула Нотр-Дам. Двойная тень соборных башен простиралась над старыми крышами, еще больше сгущая темноту ночи.

В ответ на учтивый вопрос Гракха-Ганнибала встретившийся аббат указал жилище мэтра де Брюйара, легко отличимое от других благодаря высокой четырехугольной башне, возвышавшейся в его дворе. К тому же это был один из немногих домов, в которых горел свет. Каноники рано ложились спать, что предоставляло свободу действия скверным подросткам, которые наводняли старые улицы Сите, чтобы заниматься сомнительным промыслом.

К большому удивлению Марианны, в доме каноника не ощущался запах остывшего воска и старой бумаги, который, по ее мнению, был обязательной принадлежностью жилища церковнослужителя. Слуга в темной ливрее, ничуть не походивший на церковного сторожа, провел ее через два салона со старомодной, но очень изящной обстановкой до закрытой двери, перед которой прохаживался с опущенной головой и заложенными за спину руками аббат Бишет. Заметив гостью, верный секретарь издал довольный возглас и поспешил к ней, из чего Марианна заключила, что ее ждали.

— Его преосвященство уже трижды спрашивал, приехали ли вы. Он в большом нетерпении!.. До такой степени, что не может выносить чье-либо присутствие, даже мое.

«Особенно твое», — подумала Марианна, которая, со своей стороны, не смогла бы выдержать и четверть часа присутствие услужливого аббата.

— Знаете, — добавил Бишет проникновенно, — мы вынуждены покинуть Париж до рассвета!

— Как? Уже? Но крестный ничего не сказал мне об этом.

— Его преосвященство еще не знал. Уже вечером министр по церковным делам господин Биго де Преамене поставил нас в известность, что наше присутствие в столице не является желательным и мы должны уехать.

— Но куда?

— В Реймс, куда… гм… сгоняют строптивых членов римской курии! Это большое несчастье и величайшая несправедливость. Действительно, наступили апокалипсические времена и…

Марианне не удалось дослушать до конца пророческие слова аббата Бишета, так как дверь, перед которой шел этот интересный разговор, в этот момент отворилась, и показался кардинал, на этот раз гораздо больше напоминавший аббата де Шазея: его скромный черный костюм был менее элегантен, чем ливрея слуги.

— Бишет! — сказал он строго. — Я достаточно взрослый и могу сам сообщить моей крестнице о своих несчастьях. Напрасной болтовней вы задерживаете нас. Живо идите на кухню и прикажите приготовить кофе, побольше и покрепче! И не беспокойте меня, пока мэтр де Брюйар не скажет вам, что он готов. Входи, моя маленькая.

Последние слова, естественно, адресовались Марианне, которая прошла в небольшую, но уютную библиотеку, где светлые панели, роскошные переплеты и свежие ковры из Бовэ не больше отдавали церковным духом, чем то, что она уже увидела. Над секретером очень красивая молодая женщина улыбалась с лукавым видом с портрета в овальной золотой рамке между двумя позолоченными бронзовыми канделябрами, а над камином юный Людовик XV в коронационном костюме озарял всю комнату голубизной королевской мантии.

Видя, что Марианна с некоторым удивлением рассматривает этот портрет, кардинал улыбнулся.

— Каноник де Брюйар — внебрачный сын Людовика XV и прекрасной дамы, чей портрет ты видишь. Отсюда и портрет короля, который теперь не часто встретишь в парижских салонах. Но оставим это и присаживайся у огня, чтобы я лучше тебя видел. С тех пор как я сегодня расстался с тобой, я не переставал думать о тебе, пытался понять, каким чудом ты оказалась в Париже и как ты, отданная мной в супруги англичанину, встретилась мне во дворе Тюильри в обществе какого-то австрийца.

Марианна вымученно улыбнулась. Наступил самый трудный момент. Она решила без малейших уверток идти навстречу опасности, даже не надеясь на содействие воспоминаний, таких дорогих, что монсеньор де Шазей не преминет в них погрузиться.

— Не пытайтесь, дорогой крестный, вы не смогли бы понять. Какой была моя жизнь с того момента, как мы расстались, ни вы, ни кто-нибудь другой не смог бы себе представить. Откровенно говоря, иногда я спрашиваю себя: не было ли все, что я пережила, просто наваждением или чьей-то историей, которую мне рассказали?

— Что ты хочешь сказать? — спросил кардинал, придвигая свое кресло поближе к Марианне. — Я не имел никаких сообщений из Англии после твоей свадьбы.

— Тогда… вы ничего не знаете… абсолютно ничего?

— Да нет же, уверяю тебя. Прежде всего скажи, где твой муж?

— Нет, — живо прервала его Марианна, — Прошу вас, позвольте мне рассказать… по — своему, как я смогу. Это так трудно.

— Трудно? Я считал, что тебе никогда не придется столкнуться с трудностями.

— Пожалуйста, не прерывайте меня. Вы сейчас поймете, что я хочу сказать. Крестный… особняк д'Ассельна принадлежит мне. Его подарил мне император. Я… та самая певица из Оперы, о которой вы недавно упоминали.

— Как?

Пораженный неожиданностью, кардинал встал. С его некрасивого лица внезапно исчезли следы оживления, даже жизни. Оно превратилось в серую каменную маску без всякого выражения. Но, несмотря на нанесенный ему удар, Марианна почувствовала облегчение. Самое трудное сказано.

Кардинал молча направился к углу комнаты, на обитой красным бархатом подставке покоилось распятие из слоновой кости, и постоял некоторое время перед ним, не преклоняя колени и, видимо, не обращаясь с молитвой к Всевышнему, но, когда он повернулся и снова подошел к Марианне, лицо его приобрело естественный цвет. Он занял свое место в кресле и, возможно, чтобы не видеть крестницу, придвинулся к огню, протянул к нему бледные руки.

— Рассказывай, — сказал он тихо. — Я буду слушать до конца, не прерывая.

Тогда Марианна начала долгое повествование…

Появление бесстрастного слуги с кофе в сопровождении явно сгорающего от любопытства аббата Бишета точно совпало с последними словами Марианны. Верный своему обещанию, кардинал за все время не проронил ни слова, хотя и неоднократно привставал в кресле. Теперь он с признательностью смотрел на поднос с кофе, видя в нем желанную развязку после долгого напряжения.

— Оставьте это, Бишет, — сказал он аббату, который хотел наполнить чашки, безусловно, чтобы дольше задержаться. — Мы сами поухаживаем за собой.

Разочарованный аббат покорно исчез. Теперь Готье де Шазей обратился к Марианне:

— Как давно ты не готовила мне ни чаю, ни кофе.

Надеюсь, ты не разучилась?

С глазами, внезапно наполнившимися слезами при этом замечании, которое сразу вернуло ей детство и ее место в лоне семьи, она направилась к маленькому столику, сняла и бросила в угол перчатки и стала готовить ароматный напиток. Уделив все внимание тому, что она делала, она не смотрела на крестного. Оба хранили молчание. Только подавая ему чашку, она осмелилась спросить:

— Вы… не очень строго осуждаете меня?

— Я не считаю себя вправе сделать это. Мне не нравились ни та свадьба, ни лорд Кранмер… и я уехал. Теперь я вижу, что мне следовало остаться и позаботиться о тебе, вместо того чтобы покинуть тебя. Но… Бог, видимо, не хотел этого, раз всего несколько минут не хватило нам, чтобы встретиться на набережной в Плимуте и все изменить. У тебя не было выбора. Ты должна была следовать велению судьбы, и в том, что произошло, есть доля и моей вины… Нет, в самом деле, я не имею права на малейший упрек в твой адрес, ибо это значило бы упрекнуть тебя за то, что ты уцелела!

— Тогда помогите мне, крестный, избавьте меня от Франсиса Кранмера!

— Избавить? Каким же образом я сделаю это?

— Лорд Кранмер никогда не прикасался ко мне. Мое супружество фиктивное, а супруг — недостойный. Добейтесь у святого отца, чтобы он расторг мой брак, чтобы этот человек не имел больше никаких прав на меня… Пусть я снова стану сама собой и забуду о существовании лорда Кранмера.

— А он сможет так легко забыть о тебе?.

— Это не будет иметь никакого значения с момента, когда разорвутся узы, еще связывающие меня с ним. Освободите меня, крестный! Я хочу снова стать Марианной д'Ассельна!

Отзвук последних слов еще долго витал в комнате. Кардинал молча допил кофе, поставил чашку, затем погрузился в созерцание своих переплетенных пальцев. Обеспокоенная Марианна не прерывала его размышления, с большим трудом сдерживая терзавшее ее сердце нетерпение. Почему он колеблется дать ей ответ? Что взвешивает он в глубине этого молчания?

Наконец она снова увидела его голубые глаза, закрытые все эти долгие мгновения веками, но в них было столько печали, что Марианна вздрогнула.

— Ты просишь меня помочь тебе вновь обрести свободу, Марианна, но не для того, чтобы стать собой. Впрочем, это теперь невозможно, потому что происшедшие в тебе перемены гораздо значительней, чем просто смена имени.

Ты хочешь свободы, чтоб быть незапятнанной в глазах человека, которого ты любишь, и с чистым сердцем принадлежать ему. С этим я не могу согласиться, ибо ты сможешь открыто жить во грехе.

— Но ведь это ничего не изменит. Всем известно, что я возлюбленная Наполеона! — вскричала Марианна с некоторым вызовом.

— Нет. Возлюбленная Наполеона — некая Мария-Стэлла, но не дочь маркиза д'Ассельна… Не заблуждайся, дитя мое, в нашей семье место королевской фаворитки никогда не считалось почетным. Тем более что тут речь идет о фаворитке узурпатора. Я никогда не позволю соединить имя твоего отца с именем Бонапарта!

Горечь разочарования стала сменяться в душе молодой женщины позывами гнева. Она знала, она всегда знала, каким непримиримым роялистом был Готье де Шазей, но она не могла себе представить, что верность королю распространится на взаимоотношения с ней, его крестницей, которую он с детства так любил.

— Я рассказала вам, как этот человек поступил и как он обращается со мной сейчас, крестный, — сказала она с грустью, — и вы хотите, уж не знаю во имя какой политической морали, заставить меня оставаться прикованной к подобному отверженному!

— Ни в коем случае. Просто я хочу, спасая от Кранмера, спасти тебя от тебя самой. Ты не создана, хочешь ты этого или нет, чтобы связать свою судьбу с судьбой Наполеона прежде всего потому, что ни Бог, ни мораль, простая человеческая мораль, а не то, что ты называешь политической моралью, не допустят этого. Узурпатор идет к своей гибели. Я не позволю тебе погибнуть вместе с ним. Пообещай мне навсегда отказаться от него, и я обязуюсь через две недели расторгнуть твой брак.

— Но это же чистейший шантаж! — вышла из себя Марианна, тем более уязвленная, что кардинал повторил ей, правда другими словами, то, что Талейран уже сказал раньше.

— Может быть, — спокойно признал прелат, — но если ты хочешь обесчестить свое подлинное имя, пусть это будет имя англичанина. Когда-нибудь ты поблагодаришь меня…

— Не думаю! Даже если бы я хотела дать вам такое обещание и даже если бы я согласилась собственноручно уничтожить дающую мне жизнь любовь, я не смогла бы сделать это! Вы еще не все знаете, ваше преосвященство!

Итак, узнайте же всю правду: я ношу под сердцем ребенка, и этот ребенок — его, вы слышите, это ребенок Бонапарта.

— Несчастная!.. Безумная!.. Более безумная, чем несчастная! И ты смела говорить, что снова хочешь стать маленькой Марианной из Селтона? Но между тобой и твоими предками встало непоправимое!

На этот раз спокойствие Готье де Шазея разлетелось вдребезги от подобного открытия, а ничуть не обеспокоенная и даже не смущенная Марианна испытывала неудержимую радость наслаждения торжеством, словно этот ребенок, в еще неосязаемом состоянии укрытый тайной ее тела, уже мог отомстить за пренебрежение роялистов и ненависть эмигрантов к его отцу. Ледяным тоном она заметила:

— Может быть, но это главная причина, почему я хочу бесповоротно освободиться от Франсиса Кранмера. Рожденный от императора ребенок не должен носить имя бандита! Если вы отказываетесь разорвать узы, которые еще связывают меня с ним, знайте, что я не отступлюсь ни перед чем, даже перед самым хладнокровным, хорошо подготовленным убийством, чтобы убрать Франсиса Кранмера из моей жизни.

Кардинал, должно быть, почувствовал непреклонность ее угрожающих слов, так как он побледнел, но в то же время в его невозмутимом взгляде загорелся необычный огонек. Марианна приготовилась к вспышке гнева, яростному протесту. Но вместо этого он глубоко вздохнул и… насмешливо улыбнулся.

— Самое удручающее во всех вас, д'Ассельна, — заметил Готье де Шазей, — это ваш невозможный характер.

Если немедленно не удовлетворить ваши желания, любое желание, вы начинаете метать громы и молнии и грозитесь уничтожить всех и вся. Хуже всего, впрочем, то, что вы обычно не только делаете это, но и имеете на это право.

— Как? — воскликнула ошеломленная Марианна. — Вы советуете мне…

— Отправить Франсиса Кранмера к его благородным предкам? Просто как человек — я не возражаю… и даже одобряю. Но как священник — я должен осудить всякое насилие, даже вполне заслуженное. Нет, Марианна, я сказал, что ты права только в том смысле, что ребенок действительно не должен носить имя этого негодяя… и исключительно потому, что он будет твоим сыном.

Яркий свет вспыхнул в глазах Марианны, почувствовавшей, что победа близка.

— Итак, вы согласны потребовать расторжения брака?

— Не спеши. Ответь только на один вопрос. Когда ты узнала о ребенке?

— Сегодня, — и в нескольких словах она описала охватившее ее в Тюильри недомогание.

— Можешь ли ты, — я сожалею, что вынужден касаться таких интимных подробностей, но сейчас не до деликатности, — можешь ли ты примерно сказать, когда произошло это событие?..

— По-моему, не так давно… около месяца назад, может быть, меньше.

— Интересный способ для государя ожидать свою невесту! — язвительно заметил кардинал. — Но не будем порицать. Время торопит… Теперь слушай меня внимательно и воздержись от всяких возражений, ибо то, что я тебе скажу, будет категорическим и безоговорочным выражением моей воли. Только такой ценой я смогу помочь тебе, не изменив моей совести и долгу. Прежде всего ты сохранишь в тайне новость, которую мне сообщила. Ты слышишь: абсолютная тайна в течение некоторого времени. Ибо никоим образом нельзя допустить, чтобы слух об этом дошел до лорда Кранмера. Он способен все испортить, и с подобным человеком любые предосторожности не лишни. Итак, ни одного слова, даже самым близким из твоего окружения.

— Я еще никому не сказала. Дальше?

— Остальным займусь я. Через две недели — время достаточное, чтобы я встретился со святым отцом в Савоне, — твой брак будет аннулирован… но в течение месяца ты должна снова выйти замуж!

Марианне показалось, что ослышалась, и она спросила:

— Что вы сказали? Я плохо поняла.

— Нет, ты хорошо поняла. Я сказал: в течение месяца. ты будешь снова замужем.

Он произнес это с такой силой, что ошеломленная Марианна не нашла достойного ответа. Она ограничилась тем, что некстати пробормотала:

— Но в конце концов, это невозможно! Вы отдаете себе отчет в том, что говорите?

— У меня нет привычки употреблять слова, точного значения которых я не знаю, и хочу напомнить о моем предупреждении: никаких возражений! Тем не менее я согласен повторить, но без парафраз: если ты уже с месяц беременна, в следующем месяце ты должна обязательно стать супругой приличного человека, чье имя ты и твой ребенок смогли бы носить не краснея. У тебя нет выбора, Марианна! И не начинай разговоры о твоей любви, твоем императоре или твоей свободе. Дорогу ребенку, раз он заявил о себе! Ему нужны имя и отец, если человек, который зародил его, не может ничего для него сделать.

— Ничего? — возмутилась Марианна. — Но ведь он император! Вы не верите, что он достаточно могуществен, чтобы обеспечить своему ребенку подобающее ему будущее?

— Я не отрицаю его могущества, хотя мне он представляется колоссом на глиняных ногах, но можешь ли ты утверждать, что будущее или время тоже подвластны ему?

Что ждет его, если однажды он падет? И что ждет тогда тебя и ребенка? Никаких незаконнорожденных в нашей семье, Марианна! Ты должна принести жертву ради памяти твоих родителей, ради ребенка… и в довершение всего ради себя самой. Знаешь, как в обществе относятся к незамужним матерям? Тебя прельщает побывать в таком положении?

— После того как я узнала о своем состоянии, я приготовилась к страданиям, к борьбе…

— Для чего? Ради кого? Чтобы сохранить верность человеку, который только что взял в жены другую, если не ошибаюсь?

— Не вам же объяснять необходимость соблюдения государственных интересов! Он должен был жениться, но я… я не могу.

— Причина?

— Он не позволит мне сделать это.

Кардинал насмешливо улыбнулся.

— В самом деле? Плохо же ты его знаешь! Но, несчастная, именно он заставит тебя выйти замуж, и не откладывая, как только узнает, что ты ждешь ребенка. Когда его возлюбленными становились незамужние, он всегда находил им мужей. Никаких неприятностей, никаких осложнений.

Таков всегда его девиз в любовных делах. Его собственная семейная жизнь доставила ему достаточно хлопот.

Марианна прекрасно знала, что все это было чистейшей правдой, но она не могла согласиться с удручающей перспективой, которую открывал перед ней крестный.

— Но вы поразмыслите наконец! Брак — серьезное дело, предполагающее… определенные реальности. А вы хотите, чтобы я с закрытыми глазами доверила свою судьбу, жизнь… и самое себя незнакомцу, получающему все права на меня, которого я должна буду терпеть день за днем, ночь за ночью? Неужели вы не понимаете, что от одного его прикосновения все мое тело оцепенеет от ужаса?

— Я понимаю, особенно то, что ты изо всех сил и вопреки здравому смыслу хочешь остаться возлюбленной Бонапарта и что действительно в любовных реальностях для тебя больше нет тайн. Но кто говорит о прикосновениях?

Или даже о сожительстве? Вполне возможно выйти замуж и жить без мужа. Мне никогда не приходилось слышать, что красавица княгиня Боргезе, эта вакханка Полина, подолгу живет с беднягой Камилло. Говорю тебе это и повторяю: настоятельно необходимо, чтобы в течение месяца ты вышла замуж.

— Но за кого? Очевидно, вы кого-то имеете на примете, раз так категоричны… Кого же?

— Это мое дело. Не бойся, человек, которого я выберу для тебя, которого я уже выбрал, окажется таким, что ты не сможешь сделать мне ни малейшего упрека. Ты сохранишь так дорогую для тебя свободу… по меньшей мере в рамках благопристойности. Но только не считай, что я хочу принудить тебя. Если ты хочешь и у тебя есть какие-то возможности, выбирай сама.

— Как это я смогу? Вы запретили мне говорить кому бы то ни было, что я жду ребенка, а я никогда не соглашусь так обмануть достойного человека.

—  — Если найдется мужчина, достойный тебя, который любит тебя достаточно, чтобы жениться в подобной ситуации, я не возражаю. Я поставлю тебя в известность, куда и когда следует тебе приехать, чтобы встретиться со мной и освятить брак. Если с тобой будет человек, которого ты выберешь, я соединю вас… Если ты будешь одна, ты согласишься с тем, кого я приведу.

— Кто это будет?

— Не настаивай! Больше я тебе ничего не скажу. Ты должна во всем довериться мне. Ты же знаешь, что я люблю тебя, как родную. Ты согласна?

Марианна медленно опустила голову, и вся ее недавняя горделивая радость улетучилась под дуновением будничной действительности. С тех пор как она узнала о своей беременности, сознание, что она носит сына Орла, наполняло ее возбуждающим чувством, и она поверила в свою исключительность.

Но здравый смысл был на стороне крестного, ибо, если сама она могла пренебречь чужим мнением, если она готовилась выступить против всех, бороться со всеми, имела ли она право уготовить для своего ребенка судьбу бастарда? Некоторые представители высшего света — она знала их — не были сыновьями тех, чьи имена они носили. Очаровательный Флао — сын Талейрана, и все знали об этом, но если он смог сделать в армии блестящую карьеру, то только благодаря тому, что муж его матери прикрыл своим именем унизительное пятно, которое закрыло бы перед ним двери общества. И Мария Валевская разве не уехала в снега Валевице, чтобы старый граф, ее супруг, смог признать будущего наследника?.. Законы общества внезапно воздвигли непроходимую стену между Марианной и ее мечтами. Она обладала достаточно здравым смыслом и понимала, что ей необходимо усмирить свое сердце и свою любовь перед суровой необходимостью. Как сказал кардинал, у нее нет выбора. Однако, перед тем как произнести роковое «да», которое резко изменит ее судьбу, она попыталась еще побороться.

— Умоляю вас, позвольте мне по крайней мере увидеть императора, поговорить с ним. Может быть, он найдет выход. Дайте мне немного времени.

— Единственная вещь, которую я не могу тебе дать, — это время. Надо спешить, очень спешить, а по твоему виду я догадываюсь, что ты даже не знаешь, когда снова увидишь Наполеона. Впрочем, к чему это? Ведь я же сказал тебе: он найдет единственный выход — выдаст тебя замуж за того или другого из этих людей с мишурными гербами, какого-нибудь сына трактирщика или конюха, которого ты к тому же должна будешь смиренно благодарить за согласие жениться на тебе, ты, одна из д'Ассельна, чьи предки сражались в Иерусалиме рядом с Годфруа де Буйоном и в Тунисе с Людовиком Святым! Человек, о котором я думаю, ничего от тебя не потребует… и твой сын будет князем!

Строгое напоминание о ее происхождении словно подхлестнуло Марианну. Как при вспышке молнии, перед ее мысленным взором предстало прекрасное, гордое лицо отца на портрете в золотой раме, затем память вызвала менее красивый, но более нежный и такой же гордый облик тетушки Эллис. Вправе ли она отвернуться от их теней с гневом девушки, не способной согласиться на жертву, требуемую честью, от них, подчинявших всю свою жизнь этой самой чести… вплоть до высшего самопожертвования?

Впервые Марианна почувствовала, что она всегда была ветвью старинного древа, чьи корни глубоко уходили в землю Оверни и чья вершина так часто касалась неба; ей показалось, что из стен библиотеки появляются бесконечные ряды ее предков, французских и английских, всегда боровшихся и страдавших, чтобы сохранить незапятнанным их доброе имя и тот кодекс чести, который нынешняя эпоха старается забыть. Итак, она должна сдаться.

— Я согласна! — тихо, но отчетливо сказала она.

— В добрый час! Я был уверен…

— Договоримся так, — прервала его молодая женщина. — Я согласна выйти замуж по истечении месяца, но за это время я попытаюсь сама выбрать себе супруга.