И еще Жюдит… Принесшая ему столько печали и радости, никогда не доверявшая ему, ветреная и порывистая, но бесконечно любимая. Ведь ради нее он оставил нежную, покорную Ситапаноки, отдавшуюся ему так просто, как лань отдается оленю в глубине леса…

Жизнь в доме Бомарше показала ему, какой радостной может быть семейная жизнь, и он чуть не проклял клятву, данную им королю, всегда и везде служить ему, словно охотничий кречет, по первому приказанию обрушиваться на врага и поражать его. Турнемин мог взять свое слово, поторговаться с небом и совестью, но…

— Мое слово… могут подумать, что я боюсь…

Он сказал эти слова вслух и вздрогнул от собственного голоса. Чары рассеялись. В тот же момент приоткрылась дверь, появилась голова слуги.

— Сударь, вы будете ужинать в своем номере или сойдете вниз?

Жиль оглянулся: смеркалось, приближалась ночь. Ни старая любовь, ни бескрайние просторы Америки уже не могли отвлечь его от поставленной цели. Он был спасен, наваждение исчезло.

— Я поужинаю в другом месте, — ответил он слуге. — Распакуй мою сумку и постели постель.

Возможно, я вернусь поздно…

Набросив на плечи плащ, он вышел, распорядившись, чтобы ему подали фиакр… Он хотел осмотреть судно, на котором завтра должна была отплыть королева, но оказалось, что добраться до него невозможно. На небольшом мосту, соединявшем сточные рвы Арсенала, его остановил пост французских гвардейцев.

— Никого не приказано пропускать, — сказал ему сержант, командовавший постом. — Запрещено появляться на набережной этой ночью.

— Но по какой причине?!

Сержант пожал плечами.

— Это из-за корабля Авст… то есть я хотел сказать — королевы, завтра она на нем поплывет в Фонтенбло. После того как закончили все работы, на корабль никого не пускают, наверное, чтобы окрестные жители не испортили своими грязными руками новую игрушку Велич… — закончил он с грубым смехом.

— Я хотел только дойти до монастыря Лазаритов и помолиться в церкви Сен-Бонне…

— Ничего, завтра помолитесь, когда Величество с друзьями уплывут. Это произойдет в полдень.

Тут есть кому посмотреть на новые безумства трианонской дамы…

— Кого вы имеете в виду?

Сержант качнул головой в сторону огромной черной глыбы Бастилии. Ее силуэт резко выступал на фоне ночного неба, и казалось, достаточно было протянуть руку, чтобы коснуться шершавой стены.

— Вон тех! Они уже два месяца сидят в Бастилии только потому, что ей захотелось заполучить колье стоимостью в два миллиона и ничего не заплатить. На завтрашний спектакль у них первые ложи. Королева могла бы отплыть и из Шарантона, но она хочет позлить их… Только это вряд ли принесет ей счастье! Эй вы там, куда лезете?!

Последняя фраза была адресована двум монахам, которые хотели перейти мост и пройти в монастырь. Оставив сержанта разбираться с монахами, Жиль вернулся к своему экипажу, поджидавшему его у стен Арсенала.

Слова французского гвардейца, их горькая ирония и смутная угроза поразили Турнемина. Говоря о королеве, сержант чуть не назвал ее Австриячкой, безобидное на первый взгляд слово превратилось в оскорбление с того самого времени, как Мария-Антуанетта вынудила своего супруга склониться перед политикой Иосифа Австрийского. Гвардейца сдерживало лишь уважение к форме, это было симптомом глухого недовольства, зревшего в народе.

Прошлой зимой, когда вместе с Винклеридом Жиль охотился на памфлетистов, оплачиваемых мосье, он почувствовал, насколько парижане настроены против своего суверена. Критиковать существующую власть всегда считалось хорошим тоном у горожан, но гвардия — опора монархии, и ропот в ней опаснее криков в парламенте. Огорченный Турнемин вернулся в гостиницу.

Утром он отправился посмотреть на отплытие потешного судна. Набережные были черны от народа, гвардейцы с трудом сдерживали толпу любопытных, пришедших посмотреть бесплатный королевский спектакль. Люди толпились на набережных Мэ и Ране и даже на стрелке острова Лувье, где наиболее отважные залезали на сваи строительных лесов. Некоторые дерзнули устроиться на «Сейне», старом галионе, некогда построенном Тюргоном для прогулок королевской семьи, но чаще использовавшимся для инспекций эшевенов.

Была поздняя осень, погода стояла отличная: легкий туман, пронизанный лучами утреннего солнца, поднимался от реки навстречу желтым листьям, летящим со старых вязов. Новый корабль королевы выступал из тумана, словно призрак иного века. Это была сказочная огромная гондола, позолоченная, как молитвенник, резная, словно табакерка, сияющая и украшенная лентами, как Буцентавр спятившего Гундекка. Стеклянная крыша накрывала девять комнат: спальни, прихожие, салон для гостей и кухню; но народная фантазия добавляла сюда тысячу домыслов: здесь были и зеркальные будуары, и бассейн, наполненный духами, и банкетный зал с римскими кроватями — все это, по представлению черни, входило в повседневный обиход королевы.

Вокруг Жиля, стоявшего у злополучного моста, который вчера он не смог перейти, толпа, и без того уже достаточно плотная, непрерывно росла. Подъезжали кареты, фиакры, телеги, любопытные залезали на крыши, чтобы ничего не пропустить, а потом рассказывать родным и соседям. Толпа двигалась, шумела, смеялась, отпускала шуточки и повадками своими напоминала огромную собаку, рвущуюся с поводка наполовину по игре, наполовину по злобе.

Жиль подвинулся, пропуская толкавшую его рыночную торговку, чьи многочисленные юбки приятно пахли свежей рыбой, и тотчас же забыл о ней, хотя она не раз обернулась, посылая ему кокетливые взгляды. Он с удивлением и радостью смотрел на возвышавшуюся над морем человеческих голов знакомую голову в бобровой шапке.

Жиль настолько был поражен, что не удержался и крикнул:

— Тим! Тим Токер! Двадцать святых угодников, что ты тут делаешь?!

Это был его лучший американский друг, замечательный лесной разведчик, боевой товарищ, и Жиль на миг забыл о своей измененной внешности и о странном письме. Так приятно снова увидеть спокойное лицо сына пастора Стиллборо, понять, что, как и его родная земля, Тим всегда остается самим собой. Единственной данью европейским обычаям было то, что вместо замшевой куртки с бахромой он надел коричневый драповый редингот, а галстук завязал так хитроумно, что он больше походил на веревку с помпонами.

Голос Жиля дошел до него. Он повернул голову и посмотрел на незнакомого бородача; его глаза, и так от природы круглые, округлились еще больше под густыми бровями соломенного цвета.

Но в этот момент толпа дрогнула, зашевелилась, пропуская придворные экипажи, и Жиль потерял его из виду.

Наш герой уже было совсем собрался залезть на фонарь или межевой столб, чтобы лучше разглядеть корабль, как вдруг из соседней кареты вышел некто, при виде которого Жиль решил не только никуда не залезать, но поскорее спрятаться в толпе. Это был де Моден — колдун, звездочет и правая рука графа Прованского.

Но де Моден не смотрел на набережную, все его внимание было поглощено кораблем, он пристально разглядывал его, и такое внимание говорило, что движет им не праздное любопытство.

Он явно что-то искал, и шевалье последовал его примеру; но, когда граф закончил свой осмотр довольной улыбкой, молодой человек так и не обнаружил у экстравагантного судна ничего подозрительного.

Толпа притихла, смолкли шутки и смех, почтение, пришедшее из глубины веков, еще удерживало добрых подданных Ее Величества от прямых оскорблений. Народ молчал, и, если бы умолкла полковая музыка, королева поднялась бы на корабль в гробовом молчании.

Элегантная и нарядная, в окружении своих придворных дам, опираясь на руку капитана жандармов де Маршана, королева прошествовала к кораблю. Прекрасные голубые глаза сверкали почти так же ярко, как голубой бриллиант на ее шее, шляпа, похожая на пенистую волну, покрывала красивые светлые волосы, уже тронутые сединой. Она улыбалась солнцу, реке, экстравагантному кораблю, графу де Баланвийе, милостиво кивнула парижанам, но ни разу не взглянула в сторону Бастилии, где на башнях появились маленькие черные силуэты.

Музыка играла, били барабаны, и несколько редких, одиночных и робких выкриков «Да здравствует королева!» потонули в общем шуме. Ниже по набережной стоял отряд всадников, готовый волочить абсурдную гондолу до Фонтенбло; засвистел кнут, веревки натянулись, и гондола плавно и тихо покинула пристань. Королева стояла на носу, держа за руку дочь, и смотрела на реку.

— Ничего не меняется, — прокричал кто-то в толпе, — ее удовольствия прежде всего! Народ дохнет с голода, а она строит корабль, на который можно прокормить целый город в течение месяца.

— Да, дорого нам стоит вся эта…

Толпа начала таять, экипажи отъезжали, гвардейцы, сняв пост с моста, ушли. Жиль искал своего друга, но Тим исчез, и молодой человек уже начал сомневаться в том, что он действительно его видел. Может, это галлюцинация? А где Моден?

Граф все еще был на набережной, казалось, он не решался уйти и продолжал внимательно следить за медленным ходом корабля. Стараясь ничем не привлекать его внимания. Жиль незаметно прошел мимо него и направился к гостинице.

Он хотел уже сегодня выехать из Парижа, чтобы, прибыв в Сен-Порт, на месте разобраться и ознакомиться с обстановкой.

Но прежде всего надо было вооружиться, и Жиль свернул на набережную Феррей (теперь Межисори), где вечно толпились солдаты и оружейники, и купил у одного из них пару отличных английских пистолетов, прибавивших ему уверенности и оптимизма, слегка утраченных за последние сутки. Теперь, если его действительно ждала засада, он сможет дорого продать свою жизнь и рассчитаться за себя и за Жюдит.

Довольный, он вернулся в гостиницу, застегнул сумку, взнуздал лошадь и спокойным шагом выехал из города. Оказавшись на дороге в Фонтенбло, он подстегнул коня и легкой рысью поехал на юг, рассчитывая в первом же придорожном лесу снять основную часть своего камуфляжа.

На следующий день Турнемин прибыл в Сен-Порт и остановился на постоялом дворе под ничего не значащим именем Жана Мартина; исчез шрам и густые темные брови, об американском моряке напоминал только цвет волос, но достаточно было надеть белый парик королевского гвардейца и никто не смог бы догадаться, что Жиль де Турнемин и старый Джон Воган — одно лицо.

Жан Мартин представился землемером департамента Вод и Лесов, эту идею подсказало ему воспоминание о Джордже Вашингтоне (в юности первый президент США тоже был землемером).

Теперь, не привлекая внимания местных жителей, Жиль мог свободно бродить по окрестностям, приглядываясь и изучая обстановку. Чтобы еще больше походить на землемера, он оделся в камзол из грубого сукна, в штаны из тика, заправленные в короткие сапоги с отворотами.

Весь день провел он возле недавно отремонтированного, элегантного замка Сент-Ассиз. И сам замок, и окружающие его прекрасные сады находились под неусыпным вниманием гусар полковника де Сей. Прежде поместье принадлежало Шуазолю, но теперь, когда оно стало постоянной резиденцией Луи-Филиппа Толстого, из-за приступов подагры герцог почти никогда не выезжал, территория надежно охранялась. Стараясь не попадаться солдатам на глаза. Жиль тщательно доследовал поместье, но не нашел ничего подозрительного. Высокие окна чудесного замка смотрелись в быстрые воды Сены, все дышало миром и покоем.

Через деревню Сен-Порт шла дорога в Нанди, у старого охотничьего павильона от нее отходила узкая тропинка, прятавшаяся в лесу и заканчивающаяся круглой площадкой на высоком берегу Сены. Это и была терраса Пти-Кавалье. Жиль настолько хорошо изучил дорогу, что мог найти ее с закрытыми глазами.

Когда наступило время ехать на свидание, он, не колеблясь ни минуты, взял пистолеты, проверил, заряжены ли они, и неторопливо спустился из своего номера. Несмотря на поздний час, низкий зал харчевни был полон народа. Ломовики и лодочники с Сены, занятые выпивкой, не обратили на него никакого внимания. Шевалье спустился в конюшню, взнуздал лошадь, взял ее под уздцы и направился к дороге в Нанди.

Ночь была свежей, почти холодной, чувствовалось приближение зимы.

Жиль вскочил в седло и поскакал к охотничьему павильону. Он старался ни о чем не думать, от возбуждения его глаза горели, слегка дрожали пальцы — ночное приключение пьянило его.

Охотничий павильон появился неожиданно, таинственный и призрачный в желтом свете луны.

Но Жиль только равнодушно взглянул и повернул на тропинку, уходящую в глубь леса. Довольно скоро лес расступился. Жиль увидел круглую террасу Пти-Кавалье, а за ней серебристую ленту реки. Он перевел свою лошадь на шаг, огляделся и прислушался. Под плащом его левая рука сжимала пистолет, но в глубине души он не верил, что ему придется им воспользоваться — ведь письмо написано женщиной.

На первый взгляд, терраса была пуста, но, приглядевшись, Жиль различил за деревьями два слабых источника света — фонари экипажа. Без колебания он направился к карете; лошади стояли тихо, кучера не было. При звуке его шагов опустилось окно и в нем показалась женская головка в плотной кружевной накидке.

— Привяжите свою лошадь к дереву и подымайтесь в карету, нам надо поговорить, — сказала дама.

Звук этого голоса, слегка приглушенный кружевами, подтвердил предчувствие, возникшее у него, когда он только получил таинственное письмо: его Немезида, прекрасная, но опасная графиня де Бальби приготовила ему новую ловушку.

Оставаясь в седле. Жиль снял треуголку и поклонился графине.

— Извините, сударыня, но последняя наша встреча добра мне не принесла. Я вовсе не собираюсь оставаться с вами наедине в этой коробке на колесах.

— Вы стали таким осторожным или теперь мертвые боятся живых? Но хорошо, я согласна, что предлагаете вы?

— Небольшую прогулку по террасе Пти-Кавалье. Ночь свежа и полна лесных запахов, а вы ведь, кажется, любите природу? Давайте полюбуемся чудесным пейзажем и спокойно поговорим.

Он спрыгнул с лошади, привязал ее к молодому платану, затем открыл дверцу кареты и протянул графине руку. Немного поколебавшись, она оперлась на нее и вышла из кареты, шурша шелками.

— Пожалуй, если вы так хотите… В конце концов, я ничего не имею против ночной прогулки.

Она мне напоминает нашу первую встречу, помните: Версаль, лето, ночь…

— Мадам, у меня отличная память, я никогда не забуду ваших благодеяний, — проговорил Жиль сквозь зубы. — Но оставим прошлое, кажется, вы позвали меня, чтобы поговорить о вещах серьезных? Или я ошибаюсь?

— Нет, вы не ошибаетесь, но не будем спешить…

Они подошли к краю террасы, впереди открывался чудесный вид: луна, серебристая лента Сены, темный замок на берегу… В душе Турнемина бушевала буря, он готов был убить эту женщину, сгубившую его счастье, отдавшую Жюдит в руки графа Прованского; но интересы короны, в сравнении с которыми даже его любовь к Жюдит казалась ничтожной, заставляли его жертвовать всем самым дорогим: честью и жизнью.

И все же мужчина создан из стольких противоречий! Несмотря на ненависть и презрение, он с удовольствием вдыхал аромат роз, повсюду сопровождавший прекрасную графиню. Она опиралась на его руку, и он не смел оттолкнуть ее, она смотрела на него ласково, и он не отводил взгляда…

Зачем раздражать даму?

Она откинула кружева, волна светлых волос рассыпалась по ее плечам.

— Ты пришел с открытым лицом, — сказала она мягко, — ты не побоялся снять свою маску.

Почему ты здесь?

— Но ведь требовалось, чтобы пришел именно я, а не кто-то другой. Раз речь идет о спасении королевы…

— Королева, всегда королева! — вскричала графиня, охваченная внезапным гневом. — Мне кажется, она вас всех околдовала! Кто она такая, чтобы приносить ей в жертву свою жизнь и безопасность?!

— Она королева, для меня она не женщина, а супруга моего короля и мать будущего властелина Франции.

Воцарилась тишина, графиня испытующе смотрела в гордые и холодные глаза молодого человека, столько раз в минуты близости они загорались страстью и нежностью.

— Ты что, — спросила она с усмешкой, — действительно любишь нашего толстяка Луи?

— Ну и что ж? Вы же любите графа Прованского, а он потолще короля.

— Не только толще, но и умнее!

— Нет! Умный человек не станет преступником и убийцей, умный человек побоится крови и побрезгует грязью! Но хватит об этом! Скорей всего именно по его приказанию вы назначили мне свидание…

— Нет, нет, клянусь! Клянусь честью моей матери, он действительно считает тебя мертвым.

— Да, но почему вы не разделяете его уверенность?

— Может быть, потому, что я не хотела верить в твою смерть, моя душа отказывалась представить тебя в гробу. И тогда я пошла взглянуть на тот труп, что выловили изо рва. В Бастилии…

— И вас так запросто пропустили в Бастилию и показали труп несчастного Турнемина?

— Это было нетрудно. Я хорошо знаю капеллана Бастилии господина Фаверли, я сказала ему, что я твоя родственница и хочу немного помолиться у тела. Святой человек нашел мое желание естественным. Я принесла цветы, и он проводил меня в низкую комнату в подвале, где лежало тело. Часовой не хотел меня пропускать, говоря, что это ужасное зрелище, особенно жестокое для женщины, но я настояла, и, в конце концов, меня пропустили…

Она замолчала, закрыла лицо руками, словно хотела спрятаться от ужасного воспоминания.

— Это было страшно, никогда бы не подумала, что это так страшно… Мне сказали, что ты разбился, падая с башни, когда часовой подстрелил тебя. Лицо покойника превратилось в месиво, узнать его было невозможно.

Ее волнение, такое искреннее, заставило Турнемина смягчиться.

— Как же вам удалось определить, что этим трупом был не я?

Она повернула к нему свою гордую голову, сверкнула полными слез глазами.

— Я могла не узнать твое лицо, но не твое тело. О, как хорошо я знаю твое тело! С покойника сняли мокрую и порванную одежду, он лежал голый под простыней, которую я как бы случайно скинула в порыве скорби или счастья… Это был не ты! Никогда его тело не обладало моим, никогда я его не ласкала… Но успокойся, я хорошо играла свою роль: я пролила слезу, положила цветы, прочитала молитву, а потом закрыла лицо вуалью, чтобы никто не увидел, какую радость и облегчение доставило мне посещение Бастилии.

Теперь я знала, что ты жив и я тебя увижу…

Турнемин улыбнулся.

— Очень трогательно! Ну что ж, вы меня увидели, обман удался. Вы довольны?

— Это не обман. Мосье действительно готовит убийство королевы и наследников.

Ее голос звучал так странно, что Жиль не знал, шутит она или нет. Он склонился к ее бледному лицу и не увидел ни радости, ни иронии.

Целую минуту они смотрели друг другу в глаза.

— И вы, — прошептал Турнемин, оторвавшись от ее страстного и нежного лица, — вы, его любовница, пришли ко мне рассказать об этом замысле?

— Да, я!

— Почему?

— Потому что я люблю тебя!

Турнемин улыбнулся и пожал плечами.

— Да что вы говорите! А еще совсем недавно вы уверяли меня, что любовь — это забава глупцов и черни и что главное в жизни — это удовлетворение желания… А теперь?

— Да, правда, я говорила так, не отрицаю.

Пока мое сердце молчало, я не верила в любовь.

Но теперь верю.

— Браво! И мне вы обязаны своим замечательным открытием?

— Если хочешь, смейся! Насмехайся надо мной!

Я почувствовала всю силу своей любви в то ужасное утро, когда мне сообщили, что ты убит при попытке бегства. Я почувствовала страшную боль, словно во мне рвались какие-то невидимые нити… Мне не важно, веришь ты мне или нет. Моя Любовь родилась в муках, словно слишком большой младенец, что, убивая мать, выходит на свет Божий. Никогда больше я не спутаю любовь с простым удовлетворением. Хотя, — добавила она низким и глухим голосом, эхом отозвавшимся в сердце Турнемина, — никогда еще я так сильно тебя не желала!

Была ли она искренна? Бесспорно. Ее красивое, лукавое лицо, преображенное страстью, показалось Жилю незнакомым. Он чувствовал, что в ней произошла какая-то большая перемена: эта гордая, надменная женщина, владевшая всеми секретами вероломного принца, со слезами на глазах признавалась ему в любви.

— Хорошо, — вздохнул он, — я верю, что вы меня любите, но мне нужны доказательства…

Анна прижалась к нему, она благоухала, как букет роз, глаза ее затуманились, сердце бешено билось… Осторожно он отвел ее маленькие руки в белых шелковых перчатках.

— Нет, не такие! Это было бы слишком просто, — сказал он, отодвигаясь от ее тела, соблазнительность которого хорошо знал. — Я пришел сюда не за этим. Разве вы забыли про письмо?

Она схватила его за руку.

— Я ничего не забыла, я готова ответить на все твои вопросы. Но потом… потом ты придешь ко мне? Ты будешь меня любить, хотя бы время от времени?

Жиль понял, что это свидание, которое он считал политической западней, на самом деле было западней любовной. Чтобы вернуть его, прекрасная Анна готова изменить графу Прованскому.

Условия сделки изложены четко…

— Может быть… — сказал он, не желая обременять себя обещанием. — Все будет зависеть от вашей откровенности.

Заметив невдалеке поваленное дерево. Жиль усадил на него графиню, сам встал рядом, поставив ногу на ствол.

— Здесь будет лучше. А теперь, сударыня, я слушаю вас.