Кречет (№3) - Кречет. Книга III

Жюльетта Бенцони

Кречет. Книга III

ПРОЛОГ

Жиль Гоэло, бедняк, воспитанный сельским священником, попадает в Америку, участвует в Американской революции и своими подвигами заслуживает себе имя и звание. Так «Кречет» индейцев Ононгалезы становится офицером драгунского полка королевы, шевалье де Турнемином.

Любовь к красавице Жюдит де Сен-Мелэн, исчезнувшей после ужасного приключения у замка Тресессон, делает его честолюбивым, он решает вернуть свое потерянное наследство и в первую очередь крепость Лаюнондэ. Для этого нужны деньги, и Жиль вместе со своим другом Жаном де Базом едет в Испанию и поступает на службу к королю.

При дворе Карла III Испанского Жиль де Турнемин находит и врагов и друзей. Врагами его становятся Инквизиция и ее слуги, а друзьями великий художник Гойя и очаровательная герцогиня Альба. Она просит Жиля купить ей во Франции, куда шевалье де Турнемин наконец возвращается, самое прекрасное бриллиантовое колье, какое знаменитые ювелиры королевы, Бемер и Бассанж, предложат для свободной продажи.

Вернувшись во Францию и став лейтенантом королевской гвардии. Жиль оказывается втянутым в интриги графа Прованского, брата короля Людовика XVI, и известной авантюристки графини Валуа де Ла Мотт. Каждый из них преследует свои цели: граф хочет стать королем, а графиня — завладеть знаменитым ожерельем королевы. И они оба губят Францию. В этой афере замешаны и кардинал де Роган, тайно влюбленный в королеву, и таинственный маг и чародей Калиостро, в окружении которого Жиль неожиданно встречает Жюдит де Сен-Мелэн.

Когда интрига, которую впоследствии назовут делом о колье королевы, была раскрыта. Жилю поручают арестовать самого кардинала де Рогана. По просьбе несчастного прелата шевалье де Турнемин прячет у себя красный мешочек с портретом и письмом королевы.

Жюдит убегает от Калиостро, возвращается к Жилю, признается в любви к нему и соглашается стать его женой. Казалось бы, счастье ждет влюбленных, но этому противится графиня де Бальби, любовница Жиля. Из-за ее происков в самый день свадьбы он неожиданно уезжает, а вернувшись через три дня, не находит своей жены: графиня де Бальби уверила Жюдит, что Турнемин влюблен в королеву и отправился к ней на свидание. Жиль клянется найти Жюдит, но тут входят солдаты и уводят его в Бастилию как пособника кардинала де Рогана.

Часть первая. РВЫ БАСТИЛИИ. Сентябрь 1785

САЛОННЫЙ АСТРОЛОГ

Лязгнул замок — и дверь распахнулась. В дверном проеме показался тюремный сторож, пошатывавшийся под тяжестью целой горы блюд и тарелок, прикрытых оловянными крышками.

Лязг и звон металла заполнил восьмиугольную комнату, она гудела, как барабан, но весь этот шум не отвлек арестанта от горьких и смутных мечтаний, охвативших его с того момента, как за ним закрылись ворота Бастилии.

Жиль не отвел взгляда от пыльных складок балдахина, натянутого над кроватью, он лежал так часами, пытаясь заглушить свое горе, и вставал только для того, чтобы слегка освежиться и проглотить без аппетита ложку тюремной пищи.

Но и это он делал, лишь чтобы порадовать Понго — ирокезского колдуна. Вот уже четыре года прошло с их первой встречи на реке Делавэр, за это время они ни разу не расставались. От испанских сьерр и двора Карла III до сверкающих паркетов Версаля и рощ Трианона Понго повсюду следовал за своим хозяином, вот и теперь, не раздумывая, он пошел за Жилем в Бастилию, хотя ему, сыну бескрайних просторов, заключение было особенно тягостно. Понго был не только слугой, оруженосцем и поваром, но и другом, а при случае и кормильцем Жиля.

Отчаявшись в настоящем, потеряв надежду на будущее, Жиль давно опустился бы и превратился в настоящего каторжника или уморил бы себя голодом, но присутствие Понго, всегда внимательного и молчаливого, поддерживало его.

Его мучили воспоминания: те несколько радостных дней, когда Жюдит была с ним, ее голос, улыбка и, наконец, свадьба, обещавшая столько счастья и так грустно закончившаяся.

Но даже боль разлуки и позор заточения не смогли разжечь в душе Жиля ненависти к той, что была причиной свалившегося на него горя. Он прекрасно знал Анну де Бальби, ее жестокий, ревнивый и эгоистичный нрав, но не смог защитить от нее свою любовь. Как он не понял, что женщина ее положения не позволит оттолкнуть себя на обочину и отомстит со всем жаром уязвленного самолюбия!

Только это и мучило его. Все же, что касалось предполагаемой связи между ним, простым гвардейцем короля, и принцем — кардиналом де Роганом, которого королева не уставала обвинять в краже бриллиантового колье, представлялось ему совершенно недостойным внимания. Он считал, что поступил милосердно, согласившись сжечь письмо и сохранить маленький портрет, возможно, компрометирующий королеву. Свою роль сыграли в этом и древние феодальные узы, с незапамятных времен связывающие сыновей Кречета и принцев де Роган, узы настолько крепкие, что бросили вызов власти короля Франции.

Он не боялся смерти. Ему было совершенно все равно — на Гревской площади или во внутреннем дворе Бастилии окончатся его приключения. В любом случае это будет избавлением от страданий. Жизнь без Жюдит была для него настолько невыносимой, что только вера в Бога удерживала нашего героя от самоубийства. Он слишком хорошо знал свою жену, ее чисто бретонское упрямство, и не надеялся, что однажды она выслушает его и поверит. Нет, они оба попались в искусную западню госпожи де Бальби. Жюдит убеждена в его измене и никогда не вернется. Так зачем ему жить!

Тем временем Гийо, тюремный сторож, накрывал на стол. Делал он это молча, ни разу не взглянув на узника: сначала Постелил на стол еще довольно свежую скатерть и заменил в подсвечниках свечи, потом расставил на столе блюда и с довольным видом снял с них крышки.

— Сударь, повар отлично поработал, — сказал он, — у вас сегодня раковый суп, пирожки, рагу, фрукты и пышки.

— Я не голоден.

— Вы не правы, но если вам действительно не хочется, то унесу…

— Мой все съест сам, — решительно заявил Понго и стал вежливо подталкивать тюремщика к двери. — Твой уходить.

— Вместо того чтобы откармливать меня, как гуся на Рождество, — проворчал де Турнемин, — лучше бы сказали, когда меня будут судить и, возможно, казнят…

Таких вопросов Гийо боялся больше всего, во-первых, потому, что он ничего не знал, а во-вторых, ему строжайше запрещалось сообщать заключенным дату и час допроса или казни. Но все равно узники умудрялись по еле уловимому знаку, случайному слову, жесту, вздоху или взгляду узнавать ответы на эти, такие важные для них, вопросы. Поэтому Гийо предпочитал молчать и в камерах заключенных не задерживаться. Вот и теперь он ничего не ответил на вопрос Турнемина и быстро пошел к двери.

Этого Жиль уже не мог стерпеть. Резко вскочив, он схватил тюремщика за куртку и стал так его трясти, что тяжелая связка ключей на его поясе (иногда для одного замка требовалось четыре или пять ключей) зазвенела, а зубы несчастного Гийо застучали от страха.

— Будешь мне отвечать, негодяй?! — вскричал шевалье. — Я хочу знать час своей смерти!

— Я… я, сударь, верьте, с радостью бы вам сказал, но я ничего не знаю, клянусь, ничего не знаю!

— Это правда?

— Истинная правда! Вам надо было это спросить у господина коменданта, когда он вас принимал, а не нападать на бедного сторожа…

— Когда он меня принимал?..

Брезгливо отряхнув руки. Жиль отпустил Гийо и тут же забыл о нем. За окном, из-за толщины стен больше похожим на отверстие туннеля, догорал закат. Жиль смотрел на него, пытаясь собрать разбегающиеся мысли.

Исчезновение Жюдит настолько потрясло Жиля, что все последующие события почти не остались в его памяти. Он помнил момент ареста, залитое слезами доброе лицо мадемуазель Маржон… А дальше… Дальше давящий мрак наглухо закрытой кареты, которую сильные лошади крупной рысью уносили в вечную ночь — в королевскую крепость Бастилию.

Видел ли он тогда кого-нибудь? Долго память отказывалась служить ему. Наконец из ее глубины выплыло красное лицо, шляпа с золотым галуном, желтые зубы, мерзкая улыбка и скрипучий голос, поздравляющий с благополучным прибытием в тюрьму. А дальше звон цепей, лязганье засовов, скрип закрываемой двери и огромное пустое пространство сводчатой камеры, грязной и сырой, про которую Понго сказал с присущей ему откровенностью:

— Гадость!

Однако в силу своей природы индеец быстро освоился с новым положением. И пока его хозяин, безучастный и безразличный ко всему, оплакивал свое разбитое счастье, Понго действовал, пытаясь даже в Бастилии устроиться с наибольшим удобством.

Онондагеец очень быстро понял, какое сильное впечатление производит он на тюремщиков — людей простых и необразованных. С удивлением и ужасом смотрели они на его бритый череп с одной длинной свисающей прядью, спрятанной, правда, теперь под париком, на поразительную подвижность его смуглого лица. Глухой голос и необычный язык дополняли картину. Пользуясь этим, Понго сумел получить для своего хозяина вполне приличную мебель, свечи и даже несколько книг, к которым, впрочем, заключенный не прикоснулся.

Так Понго заботился с хозяине, а Жиль оплакивал свое счастье, но во вторник 5 сентября 1785 года Понго решил, что его хозяин достаточно долго предавался бесполезным сожалениям и наступило время поговорить с ним серьезно. Когда, тяжело вздохнув и даже не взглянув на аппетитные блюда, расставленные на столе, Жиль снова направился к кровати, индеец преградил ему дорогу.

— Хватит слез! — бросил он сердито. — Твой кушать.

— Оставь меня, Понго! Я хочу только покоя!

— Покой еще никого не кормил, а пустой живот плох для духа воина…

— Воина! Не смеши меня! Где ты видишь воина? Я теперь пленник…

— Пленный воин все равно воин. Никогда нельзя терять мужества или поддаться отчаянью, словно ребенок или женщина!

Жиль пожал плечами.

— Если ты хочешь разозлить меня, то тебе это не удастся. Тюрьма одинакова и для мужчины, и для женщины. Безнадежность…

Вдруг во дворе кто-то запел. Звонкий женский голос выводил слова модной песенки. Понго подбежал к амбразуре окна, прислушался и улыбнулся, показав два острых желтых передних зуба, делавших его удивительно похожим на кролика.

— Женщина лучше переносить тюрьма, чем знаменитый Кречет, — сказал он насмешливо.

— Ну и что, — проворчал в ответ Турнемин, — есть женщины, которые могут к чему угодно привыкнуть. Может, она сумасшедшая. Я слышал, что здесь есть и такие.

Но он хитрил, он узнал этот голос, он слышал его раньше, исполнявшим тот же самый романс «Нина, или Безумие любви» на улице Нев-Сен-Жиль на вечерних играх, так печально для него закончившихся. Это была госпожа де Ла Мотт.

Неудивительно, что ее голос раздавался в тюремном дворе, ведь ее арестовали еще 18 августа, удивительным было то, что она сохраняла желание петь…

Самообладание этой женщины, поймавшей в паутину интриги короля, королеву, кардинала, не считая бриллиантового колье, и теперь, казалось, беззаботно распевающей песенки в самой страшной тюрьме королевства, несказанно поразило Жиля. Впервые с момента исчезновения Жюдит он думал не только о своем горе, но и о той огромной беде, что разразилась над всем государством.

Жиль как бы очнулся от долгого сна, он понял, что для него время сожалений закончилось, пришло время действий.

— Ну что ж, — сказал он Понго, — говори, великий чародей, какое лекарство ты мне прописал, что я теперь должен делать?

— Ты кушать, — ответил довольный Понго, — кушать, чтобы вернуть вкус борьбы и чистоту мыслям.

— Хорошо, давай покушаем!

Жиль сел за стол, указав Понго место напротив себя. Еще вчера, обессилевший и печальный, он с трудом заставлял себя проглотить кусок хлеба и стакан вина, но сегодня аромат расставленных на столе яств пробудил его аппетит. Он почувствовал страшный голод. Да, Гийо был прав: повар Бастилии знал свое дело. Закончив трапезу, Жиль откинулся на стул и закурил трубку, набитую виргинским табаком, припасенным для него верным Понго.

— Ты оказался прав, — признал наконец Турнемин, — я давно должен был тебя послушаться.

Почему ты не встряхнул меня раньше?

На это Понго только пожал плечами. «

— Раньше было нельзя. Понго понял — время пришло, когда ты хватать Гийо за горло… Это добрый знак.

— Хорошо, теперь что ты предлагаешь?

— Думать!

— Я только это и делаю!..

— Думать, как бежать отсюда. Чтобы отыскать твою скво (жену), надо покидать тюрьма.

Жиль не мог не улыбнуться, услыхав, как Понго назвал этим индейским словом гордую дочь барона де Сен-Мелэна. Конечно, Жюдит была бы такой же верной и нежной, как и жены ирокезских вождей, как Ситапаноки, чей образ продолжал порой тревожить его сон, чья любовь чуть было не заставила его нарушить слово, данное Жюдит.

— Бежать отсюда?! — повторил Турнемин, и улыбка погасла на его лице. — К сожалению, это невозможно. Все знают, что из Бастилии не бегут.

Ах, я отдал бы десять лет жизни, чтобы только открыть эту дверь…

Не успел он договорить, как дверь внезапно отворилась. Жиль подумал, что это Гийо пришел убрать посуду, и, не желая его видеть, отвернулся к окну. Но это был не Гийо.

Неизвестный дворянин в придворном костюме и в черном плаще, небрежно наброшенном на плечи, уж никак не походил на тюремщика. В тусклом свете оплывшей свечи Понго разглядел и Мальтийский крест, и голубую орденскую ленту, свешивавшуюся над кружевным галстуком. Незнакомцу было никак не меньше пятидесяти, он был невысокого роста, но прекрасно сложен. Белый модный парик, придававший голове сходство с куском сахара, удачно подчеркивал темные брови и удлиненные восточные глаза. Пухлые губы, казалось, говорили о добродушии, но нахмуренный лоб и горделивый взгляд выдавали в нем человека самодовольного и хитрого.

Посетитель, несколько мгновений удивленно смотревший на Понго, щелчком пальцев удалил охрану, сам проверил, надежно ли закрыта дверь, и только после этого обратился к Турнемину.

— Позвольте, сударь, воспользоваться случаем и побеседовать с вами, — произнес гость с сильным прованским акцентом.

Незнакомый голос заставил Жиля резко обернуться.

— Прошу извинить меня, сударь, — проговорил он, с холодным любопытством разглядывая посетителя. — Я не знал, что мне будет оказана такая честь, я думал, что это тюремщик пришел убрать со стола.

— Не нужно никаких извинений, ибо я сам виноват, не предупредив вас заранее. Но… какой же у вас здесь странный слуга! — прибавил незнакомец.

— Это не слуга, — оборвал его Жиль, — это ирокезский воин. Он мой оруженосец и друг.

— Друг? Это великое слово и великая честь.

— Поверьте, заслуженная. Я ему обязан жизнью, не говоря уж о многом другом.

— Я рад за вас, ведь в наше время это такая редкость. Думаю, вам не раз предлагали продать его?

— Да, и я был вынужден огорчить и монсеньера герцога де Шартра, и господина Лафайета, объяснив им, что друга ни купить, ни продать нельзя. Но я полагаю, что вы пришли ко мне не для того, чтобы поговорить о моем оруженосце?

Незнакомец молча улыбнулся и, указав на один из стульев, бывших в камере, спросил:

— Вы не позволите мне сесть? Ваше жилье хоть и ближе к небу, чем дома простых смертных, зато дальше от земли. Мои бедные ноги не привыкли так долго ходить.

— Прошу вас, но прежде не посчитайте за труд назвать свое имя!

— Конечно. Я зовусь Франсуа Шарль де Ремонд, граф де Моден, комендант Люксембургского дворца… и дворянин свиты Его королевского Высочества графа Прованского, брата Его Величества короля.

Все эти титулы, так торжественно и важно произнесенные, заставили Турнемина улыбнуться.

«Никак, он хочет поразить меня своим величием!» — подумал Жиль.

— Я знаю, кто такой мосье, — заметил он, всеми силами стараясь не показать своего отношения к упомянутому королевскому Высочеству. — Садитесь же, граф, и изложите мне причину, по которой столь знатная особа потрудилась направить ко мне своего эмиссара. Ведь вы здесь в этом качестве, не правда ли?

Пока граф де Моден пытался поудобнее устроиться на жестком тюремном стуле, Турнемин, прищурившись, разглядывал его. Одного имени графа Прованского было достаточно, чтобы понять, насколько осторожным должен быть он, разговаривая с надутым комендантом Люксембургского дворца.

— Титул посланника мне больше подходит, — сказал де Моден с гримасой, обозначающей улыбку. — Я хочу не только дать совет, но и объяснить причину такого внимания к вам со стороны графа Прованского. И… шевалье, садитесь, удобнее разговаривать сидя. Вы такой высокий, и у меня просто голова кружится…

— Я позволю себе остаться тут у окна. Ведь заключенным полагается или сидеть или… лежать.

— Конечно, вы же еще так молоды. Даже не знаете, что такое старческие болезни, ревматизм, например. Меня он совсем измучил… Да…

Болезни графа де Модена совершенно не интересовали Жиля, и он вежливо попытался повернуть разговор к волнующей его теме.

— Тогда вам нужно как можно скорей вернуться домой, лечь в кровать и принять лекарство. Не хочу вас задерживать и потому прошу, объясните же поскорее цель вашего визита ко мне.

Граф улыбнулся, его черные глаза смотрели внимательно и лукаво.

— Я пришел открыть вам ваше будущее.

— Мое будущее?! Вы что, предсказатель или колдун?

— Я не колдун, я астролог! Я изучаю небесные светила, их движение в бесконечном пространстве, а главное, их влияние на судьбы людей. В какой день вы родились, шевалье?

— Я… Двадцать шестого июля тысяча семьсот шестьдесят третьего года, в день Святой Анны, покровительницы Бретани, — ответил молодой человек, удивленный серьезным тоном графа де Модена.

— Хм! Лев… первая половина. А в котором часу?

Жиль только пожал плечами.

— На это, сударь, я не смогу вам ответить.

Господи, кому нужно было запоминать час рождения какого-то незаконнорожденного младенца!

Его матери, почти сразу же отказавшейся от него? Его отцу?.. Может быть, только старая Розенна, его добрая кормилица, помнила час рождения Жиля, но наш герой никогда не спрашивал ее об этом.

— Что, теперь вы не сможете предсказать мое будущее? — дерзко спросил он.

— Почему же, ведь речь пойдет о ближайшем будущем. Для этого мне не нужно знать час вашего рождения, но вы интересный персонаж, шевалье, и мне хотелось бы ближе познакомиться с вами. Перед вами долгая жизнь и блистательная карьера, не хотелось бы преждевременно обрывать их.

И тут же, резко сменив тон, де Моден спросил:

— Полагаю, вы не знаете причину вашего ареста?

Жиль снова пожал плечами.

— Насколько я помню, меня обвинили в «пособничестве» его преосвященству кардиналу де Рогану, как, будто он не первосвященник из Франции, а главарь банды. По-моему, это какой-то бред.

— Это не бред, — сказал граф, указывая на зарешеченное окно. — Кардинал обвиняется в воровстве, и слово «пособничество» подходит к нему, как и к любому другому бандиту… Какие только грехи не прикрывает сутана…

Он не успел договорить. Жиль схватил графа, высоко поднял и стал трясти, как мешок с отрубями.

— Вы назвали бретонского принца вором, господин астролог. Да если бы у меня была шпага, я сию минуту потребовал бы от вас удовлетворения и не посмотрел на то, что вы стары и больны. Если вы так оскорбляете кардинала, значит, и меня, Жиля де Турнемина, считаете вором!!!

— Отпустите меня… Отпустите же наконец! — взмолился граф. — Вы меня задушите!

— Я этого не хотел, вы сами просили, — сказал Турнемин и разжал руки.

Граф грузно упал на каменный пол камеры.

Приземление было не слишком удачным — граф стонал и ругался.

— Сумасшедший, что за манеры, — бормотал он, с трудом поднимаясь и усаживаясь на стуле. — Никто вас пока что вором не считает.

— Тогда объясните мне значение слова «пособничество», если речь идет о человеке, обвиняемом в воровстве.

— Пожалуй, вы правы. Следовало бы сказать — сговор…

— Но это еще хуже!

— Вам не угодишь! Потрудитесь-ка вспомнить, что именно вам, посланному арестовать кардинала, он передал некие предметы…

— Да будет вам известно, сударь, что я ничего не получал от господина кардинала, кроме… пастырского благословения.

— Я скажу больше. Это произошло в апартаментах де Рогана, пока он менял свою шелковую сутану на более подходящую для узника одежду.

Вы, королевский гвардеец, связанный присягой, взяли у него и спрятали от правосудия важные улики. Вы нарушили приказ…

Турнемин холодно посмотрел на графа.

— Понго, — скомандовал он, — выброси этого господина из моей камеры, он мне надоел. Сначала называет меня вором, теперь изменником…

Понго быстро подошел к графу и взял его за плечо.

— Подождите, — закричал не на шутку испугавшийся граф. — Вы что, не хотите узнать, что стало с вашей женой?!

— Стой, Понго!

В напряженной тишине Жиль выпрямился во весь свой огромный рост и медленно подошел к графу.

— Где она? — тихо спросил он, и голос его дрожал от гнева.

Де Моден съежился на своем стуле.

— В надежном месте, не волнуйтесь…

— Это обычный ответ, меня такой не устраивает. Мне подойдет ответ географический: где, в каком городе, на какой улице?

— Слово чести, я не знаю, где она!

— Я вам не верю!

— Но это действительно так! — бормотал де Моден, стараясь понять, кто для него опаснее: разъяренный Турнемин или неподвижно застывший индеец. — Монсеньер слишком хорошо знает вас, он не сообщил мне, где скрывается госпожа де Турнемин. Я знаю только, что это один из замков мосье, что с вашей женой обходятся наилучшим образом и что здоровье ее в полном порядке.

— Как она попала в руки этого человека, ведь она прекрасно знала, какой он негодяй!

— Шевалье, вы забываетесь! — возмутился старый придворный. — Как вы смеете так говорить о сыне Франции!..

— Я не сказал и десятой доли того, чего он заслуживает! — воскликнул Жиль. — Да этот сын Франции мечтает только об одном: как бы отнять корону у брата! А я люблю короля, жизнь моя принадлежит ему, а не презренному графу Прованскому!

Увидав, что больше на него никто не нападает, граф де Моден стал успокаиваться. Он поправил галстук, смятый рукой Жиля, достал из кармана серебряную табакерку, взял из нее щепотку табака и с удовольствием вдохнул ее.

— Ваша преданность Его Величеству похвальна и понятна, сказал он спокойно, — ваша жизнь действительно принадлежит королю, а вот жизнь вашей супруги принадлежит монсеньеру графу Прованскому.

Жиль побледнел, но не от страха. Если бы он не боялся повредить Жюдит, он просто задушил бы сладкоречивого астролога.

— Ее жизнь?! — переспросил он внезапно охрипшим голосом. — Неужели же этот несчастный, которого вы только что назвали громким титулом сына Франции, осмелится посягнуть на жизнь невинной женщины?

— Это сильно огорчит его светлость, тем более что придется нарушить законы гостеприимства.

Ваша жена очень любит ту, кого мы называем мадемуазель Жюли, и сама пришла искать убежища в Монтрей…

— Она искала убежище в Монтрей? Я никогда не поверю этому!

— Придется поверить. Узнав, что вы покинули ее ради свидания с королевой, ваша жена вспомнила о том участии, которое всегда встречала в доме графини, и, естественно, отправилась в ее поместье в Монтрей…

— А ваш добрый господин, естественно, отправил ее в один из своих многочисленных замков. Великий принц, добрый принц! Но хватит об этом! Вот уже целый час вы ходите вокруг да около, скажите же наконец, что вам от меня надо?

— Красный мешочек, вышитый руками самого кардинала. Мы знаем, что он носил его на груди рядом с нательным крестом.

— Действительно сожалею, но у меня его больше нет. Я сжег его…

— Сударь, вы принимаете меня за дурака. Конечно, вы сожгли мешочек, но его содержимое?..

Письмо… и портрет?

Значит, и это известно! Уж не сам ли дьявол этот сын Франции! Как он мог узнать такие подробности, ведь в комнатах кардинала никого, кроме них, не было! Жилю захотелось перекреститься.

Значит, правду говорят о стенах дворцов: у них есть глаза и уши. Он помнил, как однажды на дружеской пирушке рассказывал друг его Винклерид о тайных коридорах и лестницах, пронизывающих дворец, словно дырки гиерский сыр. «Если мне удастся выбраться отсюда и возвратиться на королевскую службу, — решил Турнемин, — я обязательно проверю это, поговорю с королевским архитектором…»

Стараясь не выдавать свои мысли. Жиль спросил:

— Допустим, вы правы, я повторяю, — допустим, но скажите мне, с какой стати личные дела кардинала стали интересовать его светлость?

— Если личные дела кардинала могут погубить королеву, они, конечно, не могут оставить равнодушным брата короля.

— Брата короля, неравнодушного к короне, — рассмеялся Турнемин. — Знаете, сударь, ваша история меня позабавила. Жаль только, что вы напрасно потратили время и подвергли опасности свое здоровье. Клянусь, у меня нет того, что вы ищете.

— Я вам не верю…

Жиль перестал смеяться и бросился на обидчика. Но тот с неожиданной ловкостью увернулся, подбежал к двери и забарабанил в нее, вторя стуку тонким испуганным голосом. Дверь моментально открылась, и только тогда де Моден осмелился повернуться лицом к Турнемину.

— Не надо горячиться, господин шевалье, — произнес он еще дрожащим голосом, — но предупреждаю вас: или при моем следующем визите, скажем, дня через три, вы скажете, где находится интересующий меня предмет, мы знаем, что он хранится не здесь…

— Его нет ни здесь, ни в другом месте.

— Вам не удастся меня обмануть, мы слишком хорошо осведомлены… Или вы сделаете то, о чем вас просят, или…

— Или?!

— Или вы никогда не увидите, по крайней мере в этом мире, любезной вашему сердцу дамы. О ней позаботятся.

Сердце Жиля болезненно сжалось. Он глядел в ненавистное лицо графа де Модена и думал, с какой радостью он убил бы этого человека. Жиль презирал и его, и его хозяина.

— Тот, кто послал вас, — громко сказал Турнемин, — называющий себя потомком Святого Людовика, скорее сын лакея, чем короля. Разве брат моего господина поднял бы руку на несчастную, пришедшую искать убежища под его кровом?

Но граф только улыбнулся в ответ на тираду Жиля. Открытая дверь и присутствие тюремщика прибавили ему смелости.

— Ваша брань не может его коснуться, вы слишком ничтожны, — нагло заявил он. — У моего господина сердце доброе, душа чувствительная, конечно, не он займется этим печальным делом. Но я знаю людей, не столь добродетельных… Есть одна дама… блондинка… большой друг мосье, она с удовольствием окажет ему любую услугу…

Жиль содрогнулся. Опять де Бальби, любовница графа Прованского, развратница, возненавидевшая его за то, что он предпочел ей другую.

Бедная Жюдит! Она отравила ей душу, разбила счастье, а теперь покушается даже на ее жизнь! Турнемин отвернулся, чтобы не видеть, как радуется его страданиям ненавистный граф де Моден. Внезапно он поймал взгляд Понго. Глаза индейца, обычно совершенно невыразительные, гневно горели, но весь его вид, казалось, призывал к осторожности. Жиль понял это и грустно улыбнулся своему верному оруженосцу.

— Идите к черту! — бросил он астрологу, уже собравшемуся уходить. — А когда придете к нему, скажите следующее: за каждый волосок, упавший по его вине или ошибке с головы моей жены, он мне заплатит своей головой. Я не буду знать ни сна, ни отдыха, пока собственноручно не убью его. Клянусь жизнью матери и честью отца!

— Значит, мой господин станет бессмертным, а узник исчезнет в глубоких подвалах Бастилии.

— Я бретонец, сударь, у меня на родине все верят в привидения, — ответил Турнемин, гордо глядя в лицо де Модену. — Пусть я умру, но Господь не откажет мне в последней радости — и за могилой я буду преследовать графа Прованского!

А на Страшном суде и он, и вы, и ваш покровитель сатана ответите за все горе, которое принесли честным людям! Вы прокляты! Ад ждет вас!..

С горьким удовлетворением увидел узник, как побледнел и перекрестился придворный астролог. Такой же суеверный, как и любой бретонский крестьянин, он был истинным сыном своего века — века Просвещения, породившего Калиостро.

Дверь захлопнулась, заскрипели засовы… Гулкие шаги стали торопливо удаляться… Замолкли… Де Моден сбежал.

Жиль и Понго молчали, они и без слов понимали друг друга.

— Три дня, не так уж много, — наконец произнес индеец.

— Жиль прижал палец к губам. В ту же секунду дверь снова отворилась, появился Гийо и стал убирать со стола пустые тарелки. Если бы наш герой не был так занят своими мыслями, его бы очень позабавила безграничная печаль, с которой глядел тюремщик на пустые блюда. «Почему я сразу себе не отложил!» — этот вопль души отчетливо читался на его угрюмом лице. Но Понго видел все…

— Смотри, если завтра ты приносить меньше еда, чем сегодня! Я тебе уши тогда отрезать! — сердито бросил он.

Гийо вздрогнул, но решил не сдаваться.

— Вы не есть нож, — сказал он, подражая не правильной речи индейца. — Вы ничего не резать…

Одним прыжком Понго оказался возле тюремщика и показал ему свои длинные передние зубы.

— Я не есть нож, но я иметь зубы! — крикнул он, бешено сверкая глазами. — Я отгрызать зубами большие волосатые уши! Я это делать часто в сражениях!

И он сплюнул, будто какой-то волосок застрял у него между зубами.

Бедный Гийо! Опрометью, не оглядываясь, он выскочил за дверь и помчался, спотыкаясь и роняя посуду, подальше от этого страшного места.

Даже кулаки Турнемина не так напугали его, как острые и жадные зубы дикаря. Дверь запереть он и не подумал…

Ужас тюремщика развеселил невозмутимого индейца. Все еще смеясь, он подошел к двери и тихонько толкнул ее… Дверь отворилась, за ней он увидел пустую лестничную площадку, освещаемую одиноким факелом.

— Интересно… — только и сказал он.

Но Жиль был уже снаружи. Не раздумывая, он бросился к открытой двери, к этому символу свободы, полагаясь на одну лишь удачу, как когда-то в коллеже Сент-Ив де Ванн. Тогда незакрытая дверь изменила всю его жизнь, позволила жалкому семинаристу познать просторы Америки, встретиться с опасностями и приключениями, познакомиться с Жюдит… Он схватил Понго за руку.