— Не говорите так! — оборвал ее Жиль. — Я был во Дворце Правосудия и слышал приговор.

Рето в кандалах будет вывезен за границу, кардинал поедет свободно в свое аббатство, в аббатство, где он хозяин. Разница большая…

— Я с вами согласен, — воскликнул Латюд, — но ужесточение судебного решения касается не только кардинала. Выдворяют и Калиостро! Он тоже должен покинуть Францию как можно быстрее и взяв с собой только самое необходимое. О, нетрудно понять, откуда нанесен удар! Король — добрейший человек, но Австриячка вьет из него веревки, а ее ненависть к кардиналу не ослабевает. Видели бы вы, какая толпа собралась у особняка Рогана! Одно точно: в этот час народ Парижа собирается помешать кардиналу и его свите покинуть город. И если пошлют войска, то кровь прольется обязательно…

— Не будет никакой крови, — возразил Жиль. — Кардинал этого не допустит. Он смиренно подчинится королевской воле и уедет.

— Я тоже так думаю, именно поэтому мы и бросились к вам, господин министр! Я вас умоляю, надо что-то предпринять…

— Я?! — удивился Джефферсон. — Но что я могу сделать?!

— Поезжайте в Версаль! Король вас любит, он прислушается к вашим словам. Объясните ему, что он должен отклонить свой приказ о ссылке, если не хочет уже завтра увидеть Париж в огне и крови. Скажите ему…

— Ля, ля, мой друг, как вы скоры! Я не могу и не имею права вмешиваться во внутренние дела Франции. Мне никогда не простят в Аннаполисе, если я последую вашему совету…

— Тогда посетите королеву частным образом!

Частным! Ведь кардинал скорей всего был ее любовником, и такая удивительная строгость к нему всем кажется подозрительной…

Краска бросилась в лицо Турнемина.

— Негодяй! — загремел он, готовясь броситься на Латюда, но сильная рука Джефферсона удержала его.

— Спокойно, Джон, — сказал посол тихо. Мягкость его голоса контрастировала с крепкой хваткой рук. — Великодушие нашего друга завело его слишком далеко, он просто не хочет, чтобы в Париже пролилась кровь, а вы, как и все наши молодые люди, немного влюблены в королеву. Мой дорогой господин Латюд, — добавил Джефферсон более жестко, — я вам буду премного обязан, если вы прекратите говорить о Версале. Я туда не поеду, мне там делать нечего.

Разговор стал общим, кто-то из гостей задал вопрос Латюду. Джефферсон незаметно наклонился к Жилю и полусерьезно-полуиронически прошептал:

— Молчите! Не забывайте, что вы американец!

Так близко к сердцу оскорбление королевы может принимать только французский дворянин или офицер королевской гвардии!

Несмотря на все свое самообладание, Жиль вздрогнул и устремил на американского посла удивленный взгляд. Джефферсон ответил ему любезной улыбкой.

— До ухода, — добавил министр, — зайдите ко мне в кабинет. Я должен вам кое-что сказать…

Не дожидаясь ответа как громом пораженного молодого человека, Джефферсон сделал несколько шагов в сторону, подошел к столу и налил себе стакан пунша. Никто не обратил внимания на их короткую беседу. Разговор теперь шел о графине де Ла Мотт, обсуждали, будет ли она наказана по всей строгости закона.

— Вряд ли, — рассуждал Латюд, — скорей всего она будет помилована. Говорят, королева вовсе не требовала сурово наказать графиню, главным виновником должен был стать Роган. Парламент не посчитался с королевой и осудил графиню на бичевание, клеймение и заточение в Сальпетриер. Но король с легкостью может изменить приговор, что мы сегодня и видели… Ее помилуют, это логично, ведь для Австриячки есть только один виновный — кардинал. Тем более, что госпожа де Ла Мотт все-таки Валуа. Обратят внимание на ее имя, а если нет, вспомнят, что она женщина. Могут устроить ей побег…

— Она в Бастилии?

— Нет. Она в Консьержери. И это убеждает меня в том, что я прав. Слабой женщине трудно убежать из Бастилии. Для побега нужно мужество, терпение и энергия. Вот я вспоминаю свой первый побег…

Не сговариваясь. Жиль и Поль-Джонс одновременно отошли от дивана, на котором развалился вдохновенный болтун, и постарались найти себе более спокойный уголок возле высоких шкафов, заполненных

книгами в красивых, тисненных золотом переплетах.

— Ну вот, опять за старое принялся, — ворчал моряк. — Теперь до утра не умолкнет. Пойдемте отсюда. Завтра, перед отъездом, я прощусь с Джефферсоном. А сейчас, я думаю, самое время отправиться к Королеве Ночи…

— Извините, но я не смогу вас сопровождать.

Господин министр просил меня после того, как разойдутся гости, пройти к нему в кабинет. Он хочет сообщить мне что-то важное. Поверьте, я очень сожалею…

— Э, нет! Не выйдет! Скажите Джефферсону, что вы придете к нему завтра. Это будет даже лучше…

— Возможно, но я не великий Поль-Джонс и не могу диктовать свои условия послу. Придется подчиниться…

— Хорошо, когда он вас отпустит, присоединяйтесь ко мне. А я уезжаю немедленно, у меня слишком мало времени, чтобы тратить его на старого Латюда. Ну как, придете?

— Я сделаю все, что в моих силах, но…

— Нет, этого мало. Дайте слово, что придете!

Такая настойчивость удивила и заинтересовала Жиля. И раньше Поль-Джонс проявлял к нему симпатию, даже приглашал к себе на бульвар Монмартр, где он жил со своей любовницей госпожой Таунсенд, выдававшей себя за дочь покойного короля Людовика XV. Жилю она очень не понравилась. Но отношения адмирала и капитана Джона Вогана в дружбу не переросли, и поэтому настойчивое желание Поль-Джонса провести последнюю ночь в Париже вместе с молодым человеком можно было объяснить только ревнивым характером госпожи Таунсенд.

— Дайте слово, — повторил моряк. — Может, вам такой случай больше и не представится. Дом у госпожи Керноа просто шикарный, и туда не каждого пускают.

Жиль, до тех пор невнимательно слушавший слова адмирала, вздрогнул.

— Какое имя вы произнесли?

— Госпожа де Керноа. Она живет на улице Клиши в старом особняке герцога Ришелье.

— Мне кажется, это бретонское имя. Она бретонка?

— Вряд ли. Скорей, шотландка или ирландка.

Керноа — фамилия ее мужа, в таких случаях всегда находится муж. Для респектабельности.

Однако он не мешает мужчинам интересоваться ею: сначала был банкир Леборд, потом его сосед, посол Обеих Сицилий принц Караманико, наконец, шотландец Квентин Кроуфорд, тот, кого прозвали Манильским набобом. Про этого Кроуфорда еще говорят, что он влюблен в королеву и готов для нее на любые безумства. Ну как, я вас заинтересовал? Придете? Улица Клиши, дом двадцать четыре, красивый особняк с садом.

— Хорошо, я приду. Но как меня впустят, если я приду один? Ведь вы говорите, что туда не каждого пускают?

— Это очень просто. Я вас представлю, как меня самого представил Барклай, наш консул.

Но я прошу вас, не опаздывайте.

— Постараюсь оправдать ваши надежды…

Поль-Джонс тихо пожал руку хозяину и исчез с легкостью гнома и шаловливой радостью школьника, сбежавшего с урока. Жиль проводил его взглядом. Как бы хотелось молодому человеку, не дожидаясь окончания вечера, уйти вместе с адмиралом и увидеть ту, что носила бретонское имя, будившее в душе Жиля какие-то странные воспоминания.

Его прекрасная память говорила, что он уже прежде слышал это имя, но не мог представить лицо человека, носившего его. Керноа? Кто он?

Где переплелись их судьбы? Старый Латюд вновь принялся за свои убогие россказни и мешал Жилю собраться с мыслями.

Чтобы обмануть раздражение. Жиль взял новую чашку кофе и присел рядом с Вильямом Шортом, молодым секретарем Джефферсона.

— Теперь ему на всю ночь хватит разговоров, — тихо сказал молодой секретарь. — Остановить его уже не удастся: все тридцать пять лет заключения пройдут перед нами. Бастилия, Венсен, Бисетр, веревочные лестницы, дыры в стене! А болван Трамбл просто упивается его болтовней! Наконец-то Латюду достался свежий слушатель. И только посмотрите на этого чудака! Он не только слушает, он еще и вопросы задает! Когда же все закончится?!

— Я так понимаю, что вы хотите уйти, Вильям?

У вас свидание? , .

Любезное лицо молодого секретаря, обрамленное густыми светлыми волосами, слегка покраснело.

— Не совсем так. Я просто обещал друзьям прийти сегодня в театр. Играют «Алексиса и Жюстину» с госпожой Дюгазон в роли Бабеты, я обожаю ее голос.

— Так в чем же дело, мой друг? Извинитесь и исчезайте, как только что сделал адмирал.

— К сожалению, не все так просто. Адмирал великий герой, а я лишь бедный секретарь. Иначе говоря, когда у господина Джефферсона гости, у меня полно работы. Я здесь на службе. Посол — вдовец, его дочери в монастыре, я один составляю всю его семью и должен заботиться с гостях.

— Согласен, но у этого гостя есть Трамбл, они просто нашли друг друга. Немного смелости, и вы свободны! Пойдите, попросите, чтобы вас отпустили!

— Я не решаюсь.

— Хорошо, тогда я постараюсь сделать так, чтобы мы могли улизнуть вместе.

И Жиль потащил растерявшегося секретаря к Джефферсону, рассеянно курившему трубку у камина.

— Господин министр, — прошептал Турнемин на ухо послу, — то, что вы намерены мне сообщить, может подождать до завтра?

Джефферсон встал, отряхнул пепел с брюк и с трудом разлепил отяжелевшие веки.

— Это касается только вас, и только вы можете решать. Если хотите, мы можем урегулировать наше маленькое дельце хоть сию минуту. У вас есть время?

— Конечно! Я только обещал своим друзьям обязательно попасть на последний акт «Алексиса и Жюстины», где сегодня поет госпожа Дюгазон. Я обожаю ее голос, — оказал Жиль, весело поглядывая на Шорта.

— Тогда пройдем в мой кабинет. Момент как раз подходящий, никто не заметит нашего отсутствия. И потом, — добавил он, улыбаясь, — я хоть немного разомнусь. Помилуй Бог, чуть было не уснул на приеме!

Кабинет министра находился на первом этаже, в ротонде, выходящей в сад. По обилию книг он напоминал библиотеку. Мебель простая и удобная, без колониального колорита, заставляла вспоминать не новую, а добрую старую Англию. Картины в серых рамах, темно-красный ковер и бархатные занавески на окнах превращали комнату в уютнейший уголок дома. В открытые окна заглядывали ветки жасмина и жимолости.

Жилю нравился и кабинет, и его убранство. Он уже однажды был здесь: в тот день, когда Тим Токер привел его знакомиться с американским послом. Жилю было приятно вновь ощутить знакомый запах кожи, виргинского табака и цветущих растений.

— Знаете ли вы, — спросил Джефферсон, указывая гостю на удобное кресло, стоявшее возле стола, — знаете ли вы, зачем Джон Трамбл приехал в Париж?

— Вы же сами недавно говорили об этом, господин министр. Он хочет ознакомиться с современной архитектурой города, посетить королевские коллекции в Лувре и поучаствовать в выставках, ежегодно проходящих в Париже. И нарисовать несколько портретов, наверное.

— Вот в этом вы не ошиблись. Трамбл задумал две большие картины: одна на тему подписания Декларации независимости. Он хочет написать мой портрет, а заодно узнать некоторые детали, касающиеся расположения лиц, участвовавших в этом историческом событии, и меблировки зала.

— По-моему, его замысел превосходен, — вежливо ответил Жиль, не понимая, куда клонил министр.

— Конечно, он превосходен. Но подождите.

Вторая картина заинтересует вас больше — Трамбл хочет обессмертить апофеоз битвы при Йорктауне, ну, вы знаете, — капитуляция лорда Корнуоллиса. Художнику необходимы достоверные портреты всех французских офицеров, — принимавших участие в сражении. Трамбл собирается написать несколько эскизов с маркиза Лафайета, графа де Рошамбо, адмирала Барра, адмирала де Грасса, герцога Лозена, принца де Де-Пона. Еще ему для картины нужен портрет графа Ферсена и того странного офицера, которого индейцы называли Кречетом…

Всего что угодно мог ждать Жиль, но только не того, что министр знает его имя. Он покраснел. А Джефферсон, словно не замечая смущения молодого человека, продолжал говорить:

— Мне удалось договориться почти со всеми будущими героями картины Трамбла. Я даже получил согласие адмирала Грасса, он после постигшего его удара почти никогда не покидает своего дома. Но вот Кречет на призыв не ответил, и это очень печально. Говорят, его застрелили полгода назад в Бастилии при попытке побега. Какая жалость! Такой человек! Я бы с удовольствием предоставил ему убежище, если бы он в нем нуждался…

Карие глаза Джефферсона погрузились в серые глаза Жиля. Повинуясь его взгляду, молодой человек пробормотал:

— Трамбл нарисует всех участников битвы при Йорктауне. Я тот, кого индейцы называли Кречетом.

Министр порывисто протянул обе руки Турнемину.

— Я узнал об этом только недавно, точнее, два дня тому назад. Мой друг, спасибо за доверие, вы даже не представляете, сколько радости мне принесли ваши слова!

— Радость довольно скромная, господин министр. Но как вам удалось это узнать? Наверное, от Тима Токера?

Занятый просмотром каких-то бумаг — посол только что вынул их из ящика шкафа, — Джефферсон поднял голову и улыбнулся.

— Тим Токер скорее дал бы себя четвертовать, но секрета не выдал бы. Тем более что он меня почти не знает, но хорошо знает господина Вашингтона. Мне написал о вас сам генерал — вчера пришло письмо и документы, касающиеся капитана Вогана.

— Не называйте меня больше Воганом, господин министр, ведь вам теперь известно мое настоящее имя.

— Не торопитесь, сударь, возможно, это имя вам еще пригодится. Генерал давно хочет отметить ваши заслуги и привязать к земле, за свободу которой вы так отважно сражались. Он поручил мне предложить вам американское гражданство под любым именем, какое вы будете носить.

Документы, присланные вчера, — добавил он, протягивая Жилю тонкую пачку бумаг, — делают вас законным наследником капитана Вогана.

Кроме того, среди них есть дарственная на тысячу акров земли на реке Роанок в Виргинии. Как вы можете видеть, имя владельца пропущено, нам совершенно безразлично, будет ли им капитан Воган или шевалье де Турнемин. Вам достаточно дать знать в Ричмонд о своем решении, пустить корни в Виргинии и стать основателем династии американских Турнеминов. Теперь у вас два гражданства, как Жиль Турнемин вы можете требовать защиты своей жизни и достоинства у вашего правительства, как Джон Воган вы всегда были под нашей защитой. Выбирайте сами.

— Извините, господин министр, но у меня кружится голова от такой королевской щедрости. Благодарю от всего сердца. Я просто не знаю, что вам ответить… Когда-то я мечтал навсегда обосноваться в Америке, но шевалье де Турнемин предан своему королю, королю, который его спас и теперь вряд ли разрешит покинуть Францию, ведь тучи над головами венценосцев сгущаются и предвещают страшную бурю…

— Тогда оставайтесь Джоном Воганом! Этот персонаж, по крайней мере, американец… и я не уверен, что его французский двойник придется мне по душе. А теперь, друг мой, спустимся на землю. Вас ждет Опера, а меня господин Латюд.

Для его возраста он слишком впечатлителен.

Они уже спускались по лестнице, когда Жиль, ошеломленный неожиданным богатством, вдруг вспомнил о Вильяме Шорте.

— Мне не хотелось бы злоупотреблять вашей добротой, — сказал он Джефферсону, — но не отпустите ли вы со мной в театр вашего секретаря? Он тоже большой поклонник госпожи Дюгазон.

Глаза дипломата весело блеснули, но хорошо очерченные губы сложились лишь в полуулыбку.

Молча он спустился по лестнице и вместе с Турнемином прошел в библиотеку. Жиль не осмелился повторить свою просьбу и с некоторой опаской наблюдал, как посол направился к молодому секретарю, с несчастным видом стоявшему у шкафа.

— Оказывается, у вас появилась страсть к бельканто, Вилли? — серьезно спросил Джефферсон. — Что же вы сразу мне не сказали об этом, я люблю развивать вкус своих сотрудников.

Итак, вы на сегодня свободны. Идите, мой друг, идите!

Лицо Шорта засветилось радостью.

— Это правда, сударь, вы меня отпускаете?

— Конечно! Ведь сегодня поет госпожа Дюгазон! Торопитесь, Вильям!

Не смея верить в такую удачу, секретарь бросился к двери, но его остановил голос Джефферсона:

— Прикажите принести нам еще кофе, боюсь, слушателям господина Латюда он может понадобиться. И передайте от меня привет герцогине Ларошфуко, вдруг вы ее встретите в театре, ведь она тоже большая поклонница итальянской оперы… До свидания, Воган, подумайте над тем, что я вам сказал. Стоит только сесть на корабль…

— Я подумаю, ваша светлость, обещаю!

Увлекая за собой Вильяма Шорта, Жиль закрыл дверь библиотеки. Молодые люди передали мулату-рабу распоряжение Джефферсона насчет кофе и, покончив с делами, бросились на поиски фиакра. Очень скоро у решетки Шайо они нашли свободный экипаж.

— Шоссе д'Антен! — крикнул Жиль.

Всю дорогу, пока неторопливый экипаж огибал белые стены недостроенной церкви Сен-Мадлен и выезжал на четырехрядную каштановую аллею Бульваров, американец и француз молчали. Один горел желанием прижаться губами к красивым ручкам герцогини, другой думал о великодушном предложении американского правительства.

Как было бы соблазнительно забыть все невзгоды, оставить неласковую родину. Просто собрать багаж, сесть на Мерлина и, как говорит Понго, открыть великий путь на запад. Из Бреста или Гавра, где высокие мачты кажутся шпилями соборов, а шпили соборов мачтами, ежедневно во все страны мира уходят корабли. Знакомый океан отнесет его к землям, о которых он всегда мечтал и которые научился любить… И там, став владельцем плантации хлопка или табака, он навсегда освободится от политических ловушек старой Европы. Он разыщет своего сына и сам вырастит его…

Жиль почувствовал, как в его сердце незаметно созрело решение — уехать. Почему, в конце концов, он должен жить в тоске и одиночестве, вечно разрываясь между двумя любимыми существами? Его жена заточена в монастыре, сын оставлен в Америке, а он сам. Жиль де Турнемин, колеблется, имея все средства помочь и им и себе…

«Завтра, — обещал себе шевалье, — завтра же поеду в Версаль, увижу короля и все ему расскажу. Он добр и великодушен, он поймет, он прикажет вернуть мне Жюдит. А как только она будет со мной, мы уедем… В Америке она забудет все свои горести».

Чтобы не спугнуть вспыхнувшую в его сердце надежду. Жиль старался не думать, как примет гордая Жюдит маленького сына Ситапаноки… Зачем думать о том, что будет еще очень не скоро!

«Мне достаточно и сегодняшних забот», — подумал Турнемин, когда экипаж, замедляя ход, подъехал к театру.

Молодой секретарь, на прощание пожав руку своему спутнику, быстрым шагом направился к театру, а Жиль покатил дальше и довольно скоро достиг улицы Клиши.

Было уже поздно, улица Клиши спала крепким сном, и только один дом радостно сиял огнями. Особняк под номером 24 был окружен красивой решеткой с гербами Ришелье, в глубине двора стояли лошади и суетились слуги. Жиль быстро преодолел несколько низких ступенек и попал в вестибюль, охраняемый двумя высокими швейцарами в зеленых ливреях, расшитых золотыми галунами. Этот мирный наряд не мог скрыть их исключительную силу и крепкие кулаки. В обязанности этих грозных стражей входило не только охранять дом, но и выпроваживать нечистых на руку игроков. Швейцары молча уставились на Турнемина, и он, не дожидаясь вопроса, назвал свое имя и звание, не забыв сослаться на адмирала Джона Поль-Джонса, обещавшего представить его хозяйке дома.

— Действительно, вас ждут, — сказал с легким акцентом один из стражей. — Вы можете войти.

Жиль вошел и увидел слева от себя столовую из белого и розового мрамора, украшенную расписными панно, алебастровыми карнизами и фризами с пальметтами. Между окон в нише пряталась статуя Ганимеда. Несколько мужчин и две женщины лакомились фруктами и пирожными, но среди них Поль-Джонса не было.

Жиль стал искать адмирала и вскоре нашел его в зеленом салоне, уставленном игорными столами. Поль-Джонс, как зачарованный, не отрываясь смотрел на ослепительной красоты женщину, раскинувшуюся в элегантном шезлонге. Вокруг нее толпились мужчины, прислуживая ей, словно королеве или богине.

Женщина была обворожительна, но ее лицо, как лицо Торгоны Медузы, заставило Жиля отшатнуться. Его ноги подкосились, и шевалье был вынужден прислониться к стене, чтобы не упасть.

Шатаясь, он вышел в вестибюль.

Вестибюль был пуст, никто не обратил на него внимания, никто не вышел вслед за ним. Молодой человек постарался унять сердцебиение, почувствовав, что пот заливает его лицо, он достал платок и вытер лоб.

— Сударь, вам плохо? Сударь, вам жарко? — услышал он чей-то вкрадчивый голос.

Жиль открыл глаза и увидел лакея с подносом в руках. На подносе стояли стаканы с прохладительными напитками. Шевалье взял один стакан, залпом проглотил его содержимое и сразу же почувствовал себя лучше.

— Действительно, мне было жарко. Спасибо, друг мой, — сказал он наконец.

Лакей поклонился и ушел. Тогда, сделав над собой усилие. Жиль вернулся в салон, стараясь скрыть отвращение и опасаясь снова упасть в обморок. В салоне все было по-прежнему, с той лишь разницей, что теперь Поль-Джонс преданно целовал руку хозяйки.

Бог мой! Как она была прекрасна! Ее черное платье, до предела декольтированное, оттеняло чудесную кожу, шелковый блеск груди, открытой до розовых нежных сосков, ее обнаженные плечи с массой струящихся неприпудренных волос, едва удерживаемых простой черной лентой, притягивали восхищенные взгляды толпящихся вокруг ее трона мужчин. Ни цветок, ни перья, ни драгоценности не затеняли нестерпимой красоты этой женщины…

Кровь бросилась в голову Жиля, он готов был убить ее, лишь бы розовый рот не улыбался другим, а ласковые глаза не обещали того, что по праву принадлежало только ему. Но тут новые посетители подошли к хозяйке, и Турнемин ее больше не видел. Тогда он взял себя в руки и попытался собраться с мыслями. Это была не Жюдит, это не могла быть Жюдит! Это какая-то придворная дама, куртизанка, похожая на нее, как близнец, как госпожа де Ла Мотт. Он слышал прежде, что каждый человек на земле имеет своего двойника, почему бы Жюдит не иметь еще одного, пока что ему неизвестного? Может такое произойти? Может. Иначе как объяснить, что Жюдит, запертая в монастыре под охраной дочери Франции, превратилась в приманку для развратных и праздных мужчин? Ведь она должна еще носить траур, оплакивая супруга Жиля де Турнемина?

— Я узнаю, — шептал он, — любой ценой я узнаю…

Он бросился к выходу и спросил у одного из швейцаров:

— Лошадь?! Помоги мне найти лошадь! Я верну ее часа через два!

Швейцар на лету поймал луидор, брошенный Жилем, и побежал к конюшням.

Пять минут спустя Жиль галопом мчался в Сен-Дени.