При дворе кардинала не слишком жаловали.

Мария-Антуанетта, как и мать ее Мария-Терезия, относилась к нему неприязненно, чем доводила Рогана до отчаяния. Несчастный прелат еще в Вене влюбился в свою будущую повелительницу и мечтал играть при ней ту же роль, что и Мазарини при Анне Австрийской. Жанну де Ла Мотт Валуа он принял за благодетельную фею, явившуюся ему, чтобы помочь добиться любви королевы. Не ему ли она говорила, как благожелательно и тайно принимает ее «кузина», как доверчиво слушает ее рассказы. Графиня уверила кардинала, что только она в силах вернуть несчастному прелату покой. Судьба помогала авантюристке: в галереях Пале-Рояля, где обычно назначали свидания все галантные девушки Парижа, «граф» познакомился с молодой проституткой Николь Леге по прозвищу Олива, имевшей поразительное

сходство с Марией-Антуанеттой. Супруги нарядили ее в платье, скопированное с наряда королевы, и поздним вечером привели на свидание с кардиналом в Рощу Венеры в Версале. Роган, обманутый темнотой и любовью, не сомневался, что перед ним Мария-Антуанетта. Он опустился на колени, поцеловал край платья и получил от Оливы прекрасную розу. Потом мнимая королева, послушная знаку супругов де Ла Мотт, не произнеся ни слова, убежала…

С этого достопамятного вечера кардинал ни в чем не мог отказать своему другу Жанне. Графиня сначала выманивала у него деньги, но потом, когда она увидела сказочное колье, заказанное некогда Людовиком XV для госпожи Дюбарри, от которого Мария-Антуанетта отказывалась уже два или три раза, в голове Жанны родилась поистине гениальная идея.

Она убедила кардинала в тайном желании королевы приобрести это необычайное украшение.

Она объяснила ему, что король отказался купить колье, найдя цену слишком высокой, но если какой-нибудь мужчина, достаточно галантный и богатый, совершит это чудо, то его ждет безграничная благодарность королевы. Кардинал не колебался. Да и почему он доложен был сомневаться?

Вот уже несколько недель подряд он получал от королевы нежные и страстные письма. Откуда ему было знать, что писала их не Мария-Антуанетта, а любовник Жанны шевалье Рето де Виллетт…

Кардинал вступил в переговоры с ювелирами королевы и от имени Марии-Антуанетты купил колье, выступая гарантом оплаты. В доме графини он сам вручил колье ложному посланцу королевы, роль которого мастерски сыграл все тот же ловкий господин де Виллетт. Вечером сообщники разломали великолепное украшение, поделили камни и разными дорогами направились в сторону Англии.

Обеспокоенные ювелиры, не получив никакой платы, прибыли в Версаль, чтобы потребовать от королевы уплаты долга. Это произошло 15 августа 1785 года. Час спустя кардинал был арестован по обвинению в воровстве…

Так говорит история, но, как часто бывает, рассказ ее не схватывает всех сторон этого удивительного дела, и Жиль мог добавить в него эпизоды, не подлежащие публичному оглашению в зале суда. Лишь самые верные и молчаливые слуги знали, что граф Эстергази часто приводил графиню в апартаменты королевы, что Мария-Антуанетта находила ее приятной и трогательной и сама разрешила провести маскарад в Роще Венеры. Во время свидания мнимой королевы с влюбленным кардиналом настоящая королева, спрятавшись за решеткой ограды, забавлялась веселым розыгрышем. Но о связи графини де Ла Мотт с графом Прованским знал только Турнемин, и только благодаря ему королева наконец решилась закрыть свои двери перед предприимчивой графиней. Что теперь будет с главными действующими лицами этого фантастического мошенничества? Что будет с Калиостро? Графиня, пылая ненавистью, назвала его имя в числе своих сообщников, чтобы отомстить магу за то, что он пытался противодействовать и даже предупреждал кардинала об опасности…

— Проклятье! — прорычал Бомарше, поскользнувшись на капустной кочерыжке. Он схватил за руку своего спутника и концом трости отшвырнул неожиданное препятствие к стенке дома. — Когда, наконец, начнут убирать отходы этого проклятого города! Без вас я сломал бы себе шею!

И зачем только вы отказались от кареты, мы спокойно в ней доехали бы до Дворца Правосудия. А теперь у нас такой вид, что, боюсь, даже наши пропуска не помогут нам пройти в зал заседания.

— В карете мы не сможем проехать сквозь плотную толпу. Кроме того, идти недалеко и вам полезно подвигаться… Но, сударь, откуда этот противный запах?! Ни на полях сражения, ни в индейских лагерях я не встречал такого зловония!

Действительно, как только наши друзья приблизились к стенам Ратуши, они попали в атмосферу вони, в мир стоков, свалок гнилых овощей и разложившегося мяса. Чудовищный запах смерти вынудил Турнемина спешно вынуть свой носовой платок.

Бомарше засмеялся, спокойно открыл крышку в золотой головке трости и стал вдыхать аромат духов, спрятанных в ней.

— Вот они, прелести пеших прогулок, за которые вы так ратуете, — сказал он.

— Но откуда эта вонь?! С рынка?

— Да.

На мосту Нотр-Дам их догнали три телеги, запряженные крупными ломовыми лошадьми. Каждую телегу сопровождали факельщики, одетые в черные рабочие блузы, с лицами, закрытыми шифоном, и священник с церковным служкой с кадилом в руке. Груз, вповалку брошенный в телеги, был накрыт черными погребальными покровами с белыми крестами.

— Что это такое?

— Старые жители кладбища Невинно Убиенных. Их переселяют, — вздохнул Пьер-Огюстен. — Если бы мы не пошли пешком, вы так и не узнали бы, что лейтенант полиции и парижский прево решили наконец ликвидировать эту огромную свалку усопшего груза, где скучилось примерно сорок поколений парижан. С седьмого апреля каждую ночь вывозят множество трупов, сложенных штабелями, и переправляют на другой берег Сены.

— Куда же их везут?

— В старые карьеры Томбе-Иссуара (теперь это Катакомбы, вход в которые расположен на площади Данвер-Рошо), где их сбрасывают в глубокие заброшенные шахты… Думаю, скоро они не кончат. В начале работ было еще терпимо, но с наступлением тепла смрад доходит даже до Бастилии. Летом надо обязательно отправить Терезу и Эжени в деревню.

— А что будет на месте кладбища?

— Овощной рынок. Отличная идея, поверьте человеку, проведшему детство и юность на улице Сен-Дени, в двух шагах от кладбища Невинно Убиенных. Это не слишком приятное соседство.

Так беседуя, друзья шли по мосту Нотр-Дам вдоль двойной цепи обветшалых и шатких домов, почти полностью загромождавших проезжую часть моста. Другой мост — Понт-о-Шанж, ведший прямо ко Дворцу Правосудия, был закрыт — строительные рабочие разрушали на нем древние лавки менял и старые лачуги. Небо стало светлеть, и глазам пешеходов открылись горы щебня и штукатурки, выросшие у деревянных арок старинного моста.

— Париж меняет кожу, — заметил Бомарше с удовлетворением. — В следующем году этого моста уже больше не будет. Уцелеет только насос.

Вы знаете. Жиль, у нас очень хороший король, даже слишком хороший. Это настолько угнетало его, что в результате он неудачно женился. И еще ему не хватает железного кулака старых Капетов. Ах! Будь он построже, мы бы познали золотой век!

— Вы автор «Женитьбы Фигаро», и вы говорите, что любите короля! Да ваша пьеса, мой друг, настоящая тлеющая головня на бочке с порохом… Это мина, подведенная…

— Под привилегии дворянства, но не под трон короля! Если бы рядом с ним был Ришелье, способный не моргнув глазом снять голову с Монморанси, я бы аплодировал ему громче всех. Однако, сударь, вы правы, ни один экипаж не может проехать к Дворцу Правосудия, не знаю, сможем ли мы до него дойти.

Действительно, толпа, все больше увеличиваясь, двигалась в ту же сторону, что и наши друзья. Улицы Сите, набережные и мостовые были черны от народа.

— Надо пробиться, — сказал Жиль. — Дайте мне ваш пропуск, выданный прокурором, и следуйте за мной.

Он стал энергично прокладывать в толпе путь для себя и для своего спутника. Благодаря высокому росту он скоро увидел сержанта Ге, поставившего лошадь поперек улицы Жерве-Лоран и с ее помощью устроившего что-то вроде барьера. К Дворцу Правосудия он пропускал лишь тех, кто имел соответствующие пропуска. Жиль взмахнул бумагой, переданной ему Бомарше, и громко крикнул:

— Дайте нам пройти, сержант! Пропустите господина Бомарше!

Возможно, в эту эпоху не было в Париже имени известней, чем имя великого комедиографа.

Толпа расступилась, недовольное ворчание тех, кого Жиль безжалостно толкал, стихло, и Пьер-Огюстен, красный от гордости и жары, оказался по другую сторону решетки, окружавшей Дворец. Турнемин не отставал от него ни на шаг.

Процесс близился к концу, все обвиняемые, за исключением кардинала, были переведены в Консьержери, и народное любопытство захлестывало улицы. То тут, то там слышались обрывки веселых песенок:

Олива сказала так:

— Наш кардинал — простак,

У Ла Мотт другой разговор,

Твердит:

— Кардинал вор.

Про себя вздыхает Роган -

Не Роган он теперь, а болван.

Аллилуйя!

В Италии прекрасной

Папа сделал его красным.

В Версале король ученый

Сделал его черным,

А парижский парламент в целом

Считает его белым.

Аллилуйя!

И еще, направленная уже против королевы:

Презренная шлюха, велю тебя казнить!

Как ты посмела королеву изобразить!

Достойная государыня, вы меня обижаете,

Вы же часто сами меня изображаете…

Первый луч солнца осветил новый фасад Дворца Правосудия с еще кое-где оставшимися строительными лесами. Увлекаемые общим потоком, Бомарше и Жиль поднялись по широкой лестнице и оказались в Большом зале. Но это было только полдела: им еще предстояло добраться до зала верхней палаты парламента. На заключительное заседание пропускали только по разрешениям, однако оказалось, что их значительно больше, чем мест в зале. Каждый член Трибунала считал святым долгом раздать пропуска всем своим друзьям. Судебные исполнители, выполнявшие роль стражей на подступах к вожделенному залу, напрасно пытались избежать толкотни и столкновения с особо рьяными зрителями: мужчины отпихивали их локтями, женщины пускали в ход острые каблуки своих туфелек, отдавливая ноги неповоротливых мужчин. Удачно избежав этой опасности, Бомарше и Жиль уже в пять часов вошли в зал, потолок которого славился великолепной росписью и лепкой, выполненной еще в XVI веке итальянским монахом Джиованни Джиокондо.

— Наконец-то мы пришли! — облегченно вздохнул Пьер-Огюстен, усаживаясь сам и предлагая другу соседнее кресло возле двери, через которую войдут в зал члены Трибунала. — Каким же надо быть любопытным человеком, чтобы подняться в такую рань! Ах, моя милая кровать…

— Сны вы еще досмотрите, а такой спектакль вряд ли когда-нибудь повторится. Большая удача для драматурга — присутствовать при развязке подобной авантюры. Или я ошибаюсь?

— Нет, конечно, вы правы. Но, кроме интереса, так сказать, профессионального, у меня есть и другая причина, заставившая беднягу Бомарше встать до света. Эта причина — вы. Теперь, когда процесс окончен, король несомненно разрешит вам вернуться и восстановит вас в своей гвардии. Ваше воскрешение найдут забавным, и вы станете кумиром версальских дам.

— А для мосье я тоже стану кумиром? Он постарается вынюхать всю правду, и это только увеличит его ненависть к королю. Даже если процесс, за которым он следит весьма внимательно, удовлетворит его, то есть парламент не посчитается с волей короля и королевы, даже тогда его следует опасаться. Я думаю, было бы лучше подождать и посмотреть, как пойдет дело. И потом, я не уверен, что захочу вернуться в Версаль и вновь надеть форму гвардейца. Джон Воган лучше служит своему государю, чем Жиль де Турнемин: у него развязаны руки, он может принимать неожиданные решения… Да и опасности, подстерегающие королей в стенах их дворцов, в настоящее время сведены до минимума: у Его Величества всегда под рукой и гвардейцы, и швейцарцы, и легкая кавалерия, все они готовы умереть по первому его приказанию. Мое же дело — граф Прованский, а он редко бывает в Версале. Да и для Жюдит будет лучше, если меня по-прежнему оставят в покойниках, хотя бы еще на некоторое время…

— Ваша молодая супруга все еще в Сен-Дени?

— Полагаю, что так. Королева дала мне знать и предупредила мадам Луизу, что Жюдит находится под ее особым покровительством. Вы ведь знаете. Ее Величество хочет подвергнуть мою жену длительному испытанию. Исходя из серьезности совершенного Жюдит преступления я не смею возражать, как бы мне тяжело ни было. По крайней мере, она в безопасности.

— Да! Все устроится к лучшему, тем более что вы, кажется, не слишком страдаете от одиночества…

— Что вы хотите этим сказать?

— Одна исключительно красивая дама очень вами интересуется, и это не осталось незамеченным, несмотря на всю вашу осторожность. Взгляните, с другой стороны зала кто-то в кокетливой шляпке с голубыми перьями пытается привлечь ваше внимание.

Жиль посмотрел туда, куда указывал палец Бомарше, и узнал госпожу де Бальби. Она вместе с другими нарядными дамами и мужчинами занимала места, специально оставленные для парижского бомонда и семей судей. Анна рассматривала зал в лорнет, словно находилась в театре, а не в зале суда. Жиль улыбнулся ей, но вскоре движение на трибунах отвлекло его внимание. Анна была обожаемой любовницей, он любил ее тело, ее науку сладострастия, ее веселость и непосредственность, иногда возле нее он начинал мечтать о жизни, в которую Жюдит никогда не входила…

Но его сердце еще не научилось произносить другое имя.

Зал наполнялся людьми, яркие лучи утреннего солнца придавали ему праздничный вид, радостно играли на позолоченных головках купидонов, скользили по летним туалетам дам и светлым одеждам мужчин.

— Этот судебный процесс — большая глупость, — ворчал Бомарше. — Королева просто сошла с ума. Если суд не согласится с тем, что сейчас изложит прокурор, то есть примет решение, не отражающее монаршью волю, то король будет осмеян, а королева унижена.

— Но почему вы сомневаетесь в решении суда? Парламент одобрил патентные грамоты и теперь должен им следовать. Факты доказаны, суд лишь определит меру оскорбления королевского Величества.

— Совершенно с вами согласен! Вся эта авантюра: мошенничество, покупка колье, подделка писем — удалась только потому, что супруги де Ла Мотт имели наглость уверить господина де Рогана в том, что королева Франции, жена короля, назначает ему свидание в Роще Венеры, а он, со своей стороны, осмелился им поверить — вот в чем преступление, и за него виновные должны понести наказание. Другое дело, что господа из парламента не любят Версаль и на них оказывается сильное давление… Что они решат? Но посмотрите, кто это?

В зал вошла небольшая группа людей, человек двадцать, траурная одежда которых не могла скрыть их гордую осанку, а печаль не смягчила надменные лица. Они медленно двигались по проходу между рядами стульев, и на их пути смолкали разговоры, шутки и смех. Судебные исполнители внезапно вспомнили о своих обязанностях.

— Семейство де Роган, — пробормотал кто-то.

Да, это было семейство де Роган: принцы, принцессы, маршал и даже архиепископ, они пришли, чтобы поддержать первосвященника Франции, которого сегодня банда судейских крючкотворов будет судить по воле короля. Шурша длинными черными шелковыми одеждами, эти люди, с гордостью повторявшие девиз Роганов «Королем быть не могу, принцем не хочу, я Роган», выстроились с двух сторон прохода и безмолвно ожидали тех, от кого отныне зависела честь их древнего Рода.

Часы Дворца Правосудия пробили шесть, и появились судьи. Они шли длинной цепочкой: красные, черные мантии, белые высокие парики… Роганы в едином порыве преклонили перед ними колени.

— Впечатляюще, — прошептал Бомарше. — Судьи будут тронуты. Ведь в их руках член одной из самых известных семей Европы, такое величие — с одной стороны, такое ничтожество — с другой.

Жиль не смог скрыть гнева, смешанного со стыдом. Его бретонская кровь закипела, противясь унижению, выпавшему на долю этих принцев, самых достойных, которых когда-либо знала Бретань.

Но судебное заседание уже началось. Председатель д'Алигр занял свое место и приказал начать последний допрос обвиняемых.

Посередине зала поставили низкую скамью из неотесанного дерева, на ней должны были сидеть вызываемые преступники. Эта скамья уже была признаком позора и осуждения, для многих от нее начиналась дорога на эшафот. Ее называли «селеттой».

Первым вызвали секретаря-любовника госпожи де Ла Мотт, негодяя Рето де Виллета, Турнемин не раз сталкивался с ним и давно уже сложил о нем свое мнение. Всегда элегантно одетый, он и сейчас не изменил себе: аккуратный, лживый, бесчестный и изворотливый, он пытается очаровать судей и публику изысканными манерами. Хотя все фальшивые письма королевы вышли из-под пера этого фальсификатора, он согласился признать лишь то, от чего он уже никак не мог отвертеться. Он признал, что написал на контракте о покупке колье слово «Одобряю» и поставил подпись «Мария-Антуанетта». Потом он начал длинно и бессвязно обвинять кардинала и заливаться слезами раскаяния…

— Если этот мерзавец не будет повешен или приговорен к галерам, я его убью собственными руками! — гремел Турнемин.

— И не мечтайте! — оборвал его Пьер-Огюстен. — Он получит по заслугам. Автор фальшивых писем королевы достоин… Но тихо! Вот и героиня!

Действительно, следом за Рето появилась Жанна де Ла Мотт, и по залу пробежал легкий шепот.

Одетая с большой элегантностью в платье из серо-белого сатина с черной бархатной оторочкой, в короткой муслиновой накидке, обшитой прекрасными кружевами, и с поясом, расшитым бисером, она несомненно затмевала своей красотой многих присутствующих дам. На голове у нее была большая черная бархатная шляпа, украшенная черными кружевами и бантами, ее темные волосы, искусно уложенные и припудренные, поднимались в высокой модной прическе.

Эта женщина настолько была похожа на Жюдит, что у Турнемина сжалось сердце. Он закрыл глаза и старался больше не смотреть на нее. Войдя в зал, Жанна громким голосом объявила, что маскарад был устроен, чтобы разоблачить плутовство кардинала. На вопрос аббата Сегье, одного из судебных советников, чем она может доказать свои слова, графиня с редким бесстыдством отвечала, что могла бы показать и письма и записки, подтверждающие интимную связь королевы и кардинала, но теперь это невозможно, так как кардинал в момент ареста через своего секретаря уничтожил содержимое некоей шкатулки, хранившейся в его кабинете. Допрос длился долго, наглое поведение Жанны явно не нравилось публике, и, когда ее увели, все вздохнули с облегчением.

Уходя, она гневно крикнула, что судебные исполнители поспешили принести для нее «селетту» и вместо Рогана усадили на нее Валуа.

— Эта женщина осуждена заранее, — прокомментировал Бомарше, пожав плечами. — Спасти ее невозможно, и, думаю, прокурор потребует ее головы.

— Конечно, но вряд ли это будет лучшим решением. Среди врагов королевы обязательно найдутся такие, кто постарается сделать из графини невинную жертву. А, вот и кардинал!

После графини ввели кардинала. Он был одет в длинную сутану фиолетового цвета — цвет траура для кардиналов, о его сане напоминала только маленькая красная шапочка, красные, в тон с ней, чулки и красная опушка фиолетовой накидки. На груди, на золотой цепочке, сверкал изумительной работы епископский крест. Кардинал был бледен, черты лица искажены страданием. Несмотря на видимую слабость, он дважды отказывался сесть в специально для него принесенное кресло и только на третий раз, когда силы почти отказали ему, в изнеможении опустился на мягкие подушки. Публика смотрела на него с сочувствием и симпатией.

Тихим и спокойным голосом он с готовностью отвечал на все вопросы, откровенно сознаваясь в своем преступном легковерии.

— Я был ослеплен, — сказал Роган печально, — верой в то, что удостоился наконец благодарности королевы…

Лучше он не мог бы сказать. Все судьи в едином порыве встали, приветствуя его, и кардинал медленно и печально удалился в глубокой тишине.

Но это была не тишина осуждения, как в случае с Жанной де Ла Мотт, а тишина сочувствия и уважения к чужому несчастью.

— Надеюсь, королева не приговорила его к смерти, это было бы слишком большой ошибкой, — продолжал комментировать события Бомарше. — Хотя, конечно, оскорбление королевского Величества требует сурового наказания…

Появление следующего подсудимого разрядило обстановку: наступила очередь Оливы, но она, недавно родившая, кормила грудью младенца и униженно просила суд немного подождать. Под дружный хохот всего зала был объявлен перерыв. Когда наконец младенец наелся. Олива предстала перед судьями Трибунала. Она очень понравилась публике: молодая, скромно одетая в легкое светлое платье, в маленькой круглой шапочке, из-под которой выглядывали ее прекрасные русые волосы. Олива казалась потрясенной до глубины души. Это был вылитый портрет Марии-Антуанетты, но Жиль смотрел на нее с ужасом: дом Оливы чуть не стал для него смертельной западней, в нем его ждали наемники графа Прованского… Бомарше не мог скрыть изумления.

— Они действительно очень похожи! — воскликнул он, топнув от восторга ногой. — И какое соблазнительное создание! Если ей удастся выбраться живой из этой передряги, я с удовольствием встречусь с ней.

— Вы с ума сошли?! Эта женщина слишком опасна, она так же лжива, как и ее прекрасные и наивные голубые глаза.

— Ну и что ж! Представляете, заключить в объятья королеву Франции! Я мечтаю об этом многие годы!

— Хорошо, теперь помечтайте о чем-нибудь другом, — посоветовал другу шокированный Турнемин. — Вот идет Калиостро! Он отлично разбирается в мечтаниях…

Старая злоба сквозила в голосе молодого человека. Внезапно в нескольких шагах от себя увидев человека, колдовские чары которого так долго угнетали хрупкую душу Жюдит, он почувствовал, как снова в нем пробуждается ярость существа с ограниченными возможностями против того, чьи возможности не имели границ. Ему никогда не нравился Калиостро, он считал его пособником сатаны и не замечал того блага, которое сеял на своем пути великий маг. Пусть он несправедливо втянут в этот судебный процесс, пусть он лишь жертва навета госпожи де Ла Мотт, Жиль все равно не верил в его невиновность и жалости к нему не испытывал.

Впрочем, чародей с улицы Сен-Клод на жалость и не рассчитывал: его выход был настоящей театральной удачей. Одетый в великолепное платье из тафты, расшитое золотом, оригинально причесанный (волосы, заплетенные в маленькие косички, свободно падали ему на плечи), он внес в атмосферу Дворца Правосудия ощущение таинственности и нереальности.

— Кто вы? Откуда прибыли? — спросил его председатель суда.

Чудесные глаза мага, черные, бездонные и сверкающие, взглянули спокойно и иронично на человека в красной мантии.

— Я благородный путешественник, — ответил Калиостро. — У меня много имен. Меня называли графом Аратом, графом Фениксом, маркизом д'Анна, но в Европе я больше известен как граф Калиостро. Обо мне ходят разные слухи, говорят, что мне тысяча четыреста лет, что я Вечный Жид, Антихрист и, наконец, просто исчадие ада.

Но вряд ли даже в таком огромном зале найдется хотя бы один человек, который скажет, что я причинил ему зло…

И Калиостро, отвернувшись от председателя, стал медленно осматривать лица тех, кто заполнял трибуны зала заседания. Вдруг его глаза сверкнули, встретившись с глазами Жиля. Молодой человек понял, что никакая маскировка, никакой камуфляж не мог обмануть мага. Калиостро узнал Турнемина — единственного человека в этом зале, кому он действительно причинил зло.

Но Жиль с удивлением почувствовал, что не только не может в качестве мнимого покойника обвинить Калиостро, но и не хочет… Вся его злоба растаяла под жарким взглядом графа. Внезапно он обрел уверенность в том, что все поступки мага были продиктованы высшими, не доступными для понимания простого человека целями.

На честь и счастье Жюдит он не покушался, заботой его было счастье народа.

Эта мысль пришла к Жилю, когда он слушал Калиостро, маг рассказывал судьям историю своей жизни: сказочный роман, составленный из волшебства, героизма и комедии. В песке его слов проблескивали золотые искры истины, и это заставляло по-новому взглянуть на рассказчика. Что бы там ни было, но Калиостро имел огромный успех и завершил слушанье дела эффектной концовкой. Теперь слово было за правосудием.

Когда прокурор Жоли де Флери встал, чтобы зачитать суду свои «предложения», по залу пробежала легкая дрожь. Каждое его слово означало жизнь или смерть, и за красным силуэтом судьи уже многим виделся другой, еще более красный, — силуэт палача.

Турнемин оглядел зал: люди застыли в напряженной тишине. Внезапно он узнал одного человека, чье лицо, мертвенно-бледное, выделялось, как трагическая маска в толпе зевак. Это был Поль де Барра, бедный юноша, азартный и всегда неудачливый игрок, доказавший свою дружбу Турнемину в тот вечер, когда на квартире Оливы его ждала засада. Жиль с жалостью вспомнил, какие нежные чувства соединяли Поля с Жанной де Ла Мотт. Присутствие его на последнем судебном заседании говорило о мужестве де Барра, а его обтрепанная одежда — о надвигающейся нищете. Новый герцог Орлеанский, одно время поддерживавший Поля, отвернулся от него, как только стало известно о преступлении Жанны.

Жиль решил после окончания заседания встретиться с ним и, если сможет, помочь. Приняв такое решение, молодой человек стал внимательно слушать речь прокурора.

Жара усиливалась. Зал был переполнен, а солнце, достигнув зенита, раскалило стены и крышу Дворца Правосудия. В зале колыхались веера, но двигались они медленно и осторожно, словно боялись нарушить торжественную тишину.

Старый королевский прокурор вытер носовым платком вспотевшие руки и оглядел властным взглядом зал. Потом достал из большого конверта бумаги, откашлялся и стал читать. Сначала его речь была почти рутинной и не вызывала никаких эмоций: он требовал в ложном контракте о продаже колье вычеркнуть слово «Одобряю», повторенное шесть раз, а также подпись «Мария-Антуанетта, королева Франции». Это было принято единогласно всеми шестьюдесятью двумя судьями.

Второе «предложение» касалось мошенничества.

«Марка-Антуана Рето де Виллетт осудить на пожизненное изгнание из нашего королевства, его имущество и собственность конфисковать в пользу короля…»

По залу пробежал шепот. Пьер-Огюстен и Жиль переглянулись. Лицо шевалье покраснело.

— Изгнание?! Только изгнание?! Для мерзкого мошенника, заслуживающего веревки?! О всемогущий Боже…

— Тихо! — прошептал Бомарше. — Не забывайте, что вы американец! Хотя должен признать, очень странное наказание. Или королева не так невинна, как хочет показать, или парламент нарушил приказ короля, а это серьезный риск.

Задыхаясь от гнева. Жиль слушал переговоры судей: приговор был одобрен единогласно.

— Ну что ж, тогда я ему стану и судьей и палачом, — прошипел сквозь зубы Турнемин.

— Вы станете тем, чем вас захочет сделать король, — ответил ему шепотом Пьер-Огюстен. — Вы принадлежите ему. Но посмотрим продолжение.

Следующее «предложение» требовало оправдания прекрасной Оливы на основании недостаточности улик. Она подвергалась только штрафу. И это было единогласно принято.

Четвертым шел Калиостро, он был полностью оправдан. Принято единогласно.

— Другого решения и не могло быть, — проворчал Жиль, пожимая плечами. — Он не имеет никакого отношения к краже. Кажется, судьи все-таки люди справедливые.

Зал заволновался: толпа жаждала крови, но наконец прокурор перешел к основным обвиняемым. «Марк-Антуан де Ла Мотт приговаривается к бичеванию и клеймению горячим железом.

После чего пожизненно ссылается на галеры. Все его имущество и собственность конфискуется в пользу короля. Приговор будет вывешен на позорном столбе на Гревской площади».

— Этот негодяй скорей всего сейчас в Лондоне со своей долей награбленного и вряд ли когда-нибудь появится во Франции. Англичане, по крайней мере, нам его не выдадут…

— Конечно! Вы даже не представляете, какое гнездо свила крамола в добром старом Лондоне: шпионы, мятежники, заочно осужденные, бандиты… Наши друзья англичане рады помочь всем.

А, кажется, теперь черед прекрасной графини…

Но в судебном заседании наступила новая пауза. Жанна де Ла Мотт рисковала головой, и тринадцать судей, принадлежавших к церкви, вынуждены были отстраниться, так как церковные правила запрещали им участвовать в голосовании смертного приговора. Они сделали это неохотно, и Бомарше, смеясь, объяснил Жилю причину их плохого настроения:

— Роганы хорошо сманеврировали. Эти тринадцать каноников явно настроены против кардинала. Для него лучше, если их там не будет, когда наступит его черед.

— Почему вы решили, что это маневр? Графиня заслуживает смертной казни, ее преступление так же очевидно, как и преступление…

— Красивой дамы в Сент-Ассизе? Бесспорно, но готов поклясться, что этот осел Жоли де Флери не потребует ее головы. Если королева знала о маскараде в Роще Венеры, то она несет ответственность за последствия, впустив волчицу в свою овчарню.

Он был прав. Прокурор не требовал смертной казни для Жанны. Он сказал:

— «Жанна де Ла Мотт Валуа будет подвергнута бичеванию, заклеймена на обоих плечах буквой „В“ (воровка) и навечно заключена в исправительный дом в Сальпетриере, все ее имущество и собственность переходят королю…»

И это решение было единодушно принято оставшимися сорока девятью судьями.

Наконец очередь дошла и до кардинала, то есть до обвиняемого, вызывавшего наибольший интерес публики.

«Кардинал принц де Роган в течение недели должен находиться в Большом зале Дворца Правосудия и во всеуслышанье объявлять, что он виновен в акте уголовной дерзости и неуважения к священной личности суверенов, что он способствовал обману ювелиров, давая им основания верить, что королева собирается купить колье. Кардинал принц де Роган должен публично покаяться и так же публично испросить прощения у короля и королевы. Он должен сложить с себя все полномочия, внести специальный взнос в фонд монастырей для бедных. Ему запрещено появляться в королевских резиденциях, и он останется в тюрьме до тех пор, пока не будут выполнены все требования приговора…»