Глава шестая. БЕРНАР-МЛАДШИИ

Когда на следующее утро Катрин спустилась с сеновала, Сатурнен выводил овец из хлева, прилепившегося к скале. Неподалеку стоял в ожидании худой пастух в черном шерстяном плаще, у ног его лежали две большие рыжие собаки. Старик поклонился Катрин до земли, и его коричневое от загара лицо осветилось улыбкой.

— Жилище это недостойно вас, благородная госпожа, однако же хорошо ли вы спали в эту ночь?

— Чудесно! Я даже не слышала, как ушел мой супруг. Вы его видели?

— Да. Он в горнице с нашей госпожой. Она помогает ему надеть латы.

Сердце Катрин сжалось, значит, Арно не отказался от безумного плана напасть почти в одиночку на наемника, засевшего в стенах монастыря. Невидящими глазами смотрела она на желтых шелковистых овец, бредущих к пастуху. Машинально произнесла:

— У вас хорошее стадо, Сатурнен. Вы не боитесь пробудить алчность Валета, выпуская овец на пастбище?

— Они не все мои. Большая часть принадлежит почтенному аббату. Бандиты не побоялись сжечь Монсальви, но тронуть имущество священнослужителя никогда не осмелятся. Это могло бы им дорого обойтись. А я только подпускаю к овечкам аббата своих. Так безопаснее. Однако извините меня, я тороплюсь в деревню, да и овцы ждать не будут.

Катрин медленно направилась к дому, вдыхая полной грудью свежий, утренний воздух. Ночью, должно быть, потеплело, и отовсюду журчали струйки воды. Со скал устремлялось вниз множество ручейков, пробивающих путь сквозь почерневший мох и высохшую траву. Небо озарилось робкой голубизной, и по нему плыли пушистые белоснежные облака. Земля, сбросившая с себя снежную шубу, казалось, вздохнула с облегчением. Катрин подумала, что край этот очень красив и влечет к себе; она могла бы полюбить его, если только…

Она так и не успела закончить свою мысль, ибо услышала гневный голос, произносивший ее имя. Дверь в дом была открыта, и молодая женщина инстинктивно отступила назад, спрятавшись за старой согнувшейся сосной, которая росла возле самой стены. Перед ее глазами оказалось узкое окно, и она увидела Арно, который стоял возле очага. Огонь полыхал под огромным черным котлом. Монсальви уже надел стальные наколенники и набедренники, а сейчас с кряхтением натягивал на себя узкую кольчугу, так что головы его не было видно. Просунув наконец в нее руки и плечи, Арно продолжал все тем же гневным голосом:

— Я и не рассчитывал, что вас обрадует простонародное происхождение моей жены, однако должен признаться, матушка, не ожидал и такого презрения!

Изабелла де Монсальви, невидимая для Катрин, сухо возразила:

— А что же ты мог ожидать? Ты женился на дочери ремесленника, без единой капли благородной крови, тогда как за тебя с радостью вышла бы любая принцесса!

— Герцог Филипп, если бы это было в его силах, сделал бы Катрин принцессой, и даже королевой!

— Страсть герцога Бургундского к женщинам слишком хорошо известна. Все знают, на какие безумства он способен из-за хорошенькой мордашки, и я не собираюсь ставить под сомнение красоту этой девки…

Катрин отшатнулась, как если бы ей влепили пощечину. Она уже хотела ринуться в горницу, но остановилась. Она должна была знать, как встретит это оскорбление Арно. Его ответ был мгновенным.

— Я попрошу вас подыскивать другие слова, когда вы говорите о моей жене, — резко произнес Монсальви. — И еще прошу вас запомнить: хоть вы моя мать и я почитан вас, как подобает нежно любящему сыну, но она моя супруга, плоть от плоти моей, дыхание и сердце мое! Ничто и никто не заставит меня отказаться от нее!

Катрин, чувствуя, что у нее подгибаются моги, ухватилась за дерево. Горячая признательность затопила ее душу. «О, любовь моя!»— еле слышно повторяла она, изнемогая от страсти.

В горнице наступило молчание. Изабелла помогала сыну застегнуть панцирь, а Арно размышлял, стараясь дышать ровнее и глубже, что было испытанным средством подавить гнев. Он продолжал уже более спокойным тоном:

— Постарайтесь выслушать меня без раздражения, матушка, и, возможно, вам удастся понять. Все качалось в Париже, в дни, когда разразился мятеж кабошьенов стоивший жизни Мишелю…

Спрятавшись за деревом, невидимая из дома и со двора, Катрин, затаив дыхание, слушала рассказ об их любви. Арно говорил очень просто, ничего не преувеличивая и ни о чем не умалчивая, и внешне бесстрастные слова приобретали особое значение, особую выразительность. Он рассказал о безоглядной преданности маленькой Катрин, которая попыталась спасти незнакомого человека, рискуя жизнью и ставя под удар собственную семью. Отец ее заплатил виселицей за эту безумную смелость, и она в тринадцать лет осталась сиротой. Потом Арно описал их встречу на Фландрской дороге и все то, что так долго мешало им соединить свои судьбы: неудачное замужество Катрин, любовь герцога Филиппа. Однако красивейшая женщина королевства отправилась на верную смерть в осажденный Орлеан, лишь бы не расставаться с ним, Арно. Она отказалась от богатства, титулов, славы, любви принца королевской крови и устремилась к нему одна, без денег и без защиты, по порогам, где кишели разбойники и свирепствовали не уступавшие им в алчности солдаты. Наконец, рассказал, как вместе с ним она предприняла безумную попытку вырвать Жанну д'Арк из рук палачей, что и послужило причиной всех дальнейших бедствий. За это их объявили вне закона, за это король повелел стереть с лица земли Монсальви.

— В этом вы тоже можете винить Катрин, как, впрочем, и меня самого, но знайте, что мы пожертвовали бы и большим без всяких колебаний, лишь бы вернуть Жанну к жизни!

— Пусть у нее благородное и гордое сердце, — возразила упрямая Изабелла, — однако по крови она принадлежит к плебеям. Разве я смогу забыть, что она родилась в лавке ювелира?

По-видимому, терпение Арно лопнуло, ибо он заговорил с такой яростью, что Катрин задрожала.

— Черт возьми, мадам! Я всегда считал вас великодушнейшей и умнейшей из женщин, и мне не хотелось бы переменить мнение. Напомнить вам, кем был первый из моих благородных предков? Монах-ргсстрига, швырнувший рясу в кусты во времена первого крестового похода, не дожидаясь, пока ее сорвут с него силой. Он отправился в святую землю вместе с графом Тулузским, Раймоном де Сен-Жилем и вернулся оттуда, покрытый славой и богатый, как султан. А дворянство он получил благодаря милости короля Иерусалимского. Предком Конборнов был Аршамбо-мясник: если бы он не выиграл в кости сестру у герцога Нормандского, эта семейка сейчас прозябала бы в жалкой хижине, кичась своим сомнительным дворянством в обществе пьяниц, которые слушали бы их только в благодарность за выпивку. Они недалеко ушли бы от крестьян, с которыми когда-то на разных делили кабанью требуху. Что до Вентадуров, к которым вы принадлежите, матушка…

— Они тоже, по-вашему, родом из свинарника? — презрительно осведомилась Изабелла.

— Кабанья берлога больше всего напоминает свинарник. А с чем еще, будьте любезны сказать, можно сравнивать гнездо этих франкских вождей, варваров, которые пришли сюда из германских лесов, где они приносили жертвы Деревьям и ручьям… Этих вожаков разбойничьих шаек, которые вскарабкались наверх благодаря отнятым золотым или вовремя перерезав горло своему врагу. Вот благородные предки наших благороднейших родов!

— Они завоевали земли и титулы своей шпагой, а не при помощи торговых весов. Никогда благородные рыцари не опускались до торговли!

Катрин увидела, как хищно блеснули в полусумраке горницы зубы Арно.

— Вы уверены? Сколько рыцарей-тамплиеров было в роду Вентадуров и Монсальви? И чем иным, как не ростовщичеством, были их финансовые операции, благодаря которым они накопили неслыханные богатства, прельстившие наконец короля Филиппа, и тот уничтожил их орден, раздавив тамплиеров навсегда? Прошу вас, матушка, забудьте о своем благородном происхождении хотя бы один раз в жизни и будьте снисходительны к той, кого я люблю и которая вполне этого заслуживает. В жилах Катрин течет кровь, способная породить великую династию. Она похожа на римских императриц, волею случая получивших корону и ничем не уронивших ее достоинства. Из таких династий выходят повелители мира, новые Цезари. Королева Иоланда, проницательная и мудрая, приблизила ее к себе и сделала своей придворной дамой. Жанна д'Арк любила ее. Неужели вы превосходите гордостью владычицу четырех королевств, неужели вы видите глубже, чем святая посланница Небес?

— Как ты ее любишь! — с горечью промолвила Изабелла де Монсальви. — С какой горячностью защищаешь!

Послышалось металлическое позвякивание доспехов. Арно опустился перед матерью на колени:

— Да, я люблю ее и горжусь этим. Вы тоже полюбите ее, матушка, когда лучше узнаете. Славный Гоше Легуа, погибший вместе с Мишелем, не заслуживает вашего презрения — но забудьте о нем, забудьте, что Катрин его дочь… Забудьте о герцоге Филиппе и о Гарэне де Брази. Смотрите на Катрин как на придворную даму королевы Иоланды, благородную женщину, которая пыталась спасти Орлеанскую Деву и которая была моей сестрой по оружию, прежде чем стать моей женой. Смотрите на нее, как на Катрин де Монсальви, мою супругу… и вашу дочь!

Катрин закрыла глаза. Слезы слепили ее. Даже если она будет жить вечно, никогда не забудет она эту страстную защитительную речь, этот гимн союзу их сердец! Полная любви и горячей благодарности, она с трудом держалась на ногах, борясь с внезапно нахлынувшей слабостью. Бывают в жизни мгновения, когда счастье становится почти таким же невыносимым, как скорбь. Катрин чувствовала, что близка к обмороку. Обхватив руками дерево, она прижалась к нему, словно желая обрести в нем силу. Из дома больше не доносилось ни звука. Изабелла де Монсальви, сев на скамью и прислонившись к стене, закрыла глаза и погрузилась в глубокое размышление. Арно, не тревожа ее, спокойно натягивал перчатки. Внезапно из маленькой комнаты в глубине послышалось хныканье: проснувшийся Мишель расплакался на руках у Сары. Катрин, открыв глаза на голос сына, с трудом удержалась от гневного восклицания: прямо перед ней, за створкой двери стояла Мари де Конборн, глядевшая на нее со злобной улыбкой.

— Какое пылкое красноречие, не так ли? Но не слишком обольщайтесь этим, дорогая Катрин… Настанет день, когда Арно забудет все эти глупые слова, но зато вспомнит о вашем низком происхождении. И в этот день я буду рядом с ним…

Катрин была так счастлива, что не удостоила соперницу гневной отповедью, которую та заслуживала. Презрительно усмехнувшись, она произнесла почти спокойно:

— Вам понадобится долго ждать… дорогая Мари! И я тревожусь за вас… Сумеете ли вы сохранить красоту и свежесть, которые и сейчас не поражают воображение? Когда Арно разлюбит меня, он вряд ли бросится к старой деве, иссохшей от ревности и злобы!

— Шлюха! — взвизгнула Мари, сжимая кулаки и задыхаясь от бешенства. — Я выколю твои бесстыжие глаза!

Она выхватила из-за пояса тонкий стилет, чье лезвие сверкнуло зловещим блеском. Глаза ее превратились в узкие щелочки, и никогда она так не напоминала кошку, приготовившуюся к прыжку. Лицо ее исказилось от ярости, глаза метали молнии, и Катрин невольно отступила за дерево, не удержавшись, однако, от еще одной насмешливой реплики:

— Прекрасное оружие для женщины! Мне показалось или вашего благородного предка в самом деле звали Аршамбо-мясник?

— Тебе не. показалось, и ты сейчас узнаешь, что я умею пускать кровь не хуже, чем он!

Обезумев от ярости, Мари хотела броситься на Катрин, но тут из-за угла дома показался Готье и одним прыжком очутился за спиной у девушки. В одно мгновение вырвав стилет и отбросив его в сторону, нормандец широкой ладонью грубо закрыл рот Мари, заглушив гневный крик. Катрин перевела дух. Она не могла утаить от самой себя, что испугалась. Эта обезумевшая девица готова на все, чтобы убрать ее с дороги. Сейчас она бессильно барахталась в мощных руках Готье.

— Полегче, мадемуазель, — лениво цедил нормандец, — возьмитесь-ка за ум! Когда собираешься кого-нибудь прикончить, не надо это делать на виду у всех.

В самом деле, на луг спешили крестьяне в блузах, в шерстяных колпаках, из-под которых спускались длинные волосы, в накидках из овчины или из козьих шкур, с вилами и косами в руках… На грубых лицах, задубелых от солнца и ветра, читалась угрюмая решимость. Выходя из леса по тропам, которые иногда невозможно было разглядеть, они собирались к ферме, молчаливые, неторопливые и неумолимые, как сама судьба. Во главе шел старый Сатурнен с большой косой, сверкавшей на солнце, и его деревянные башмаки тяжело ступали по влажной кочковатой земле. Готье окинул крестьян быстрым взором и отпустил Мари, но прежде нагнулся, чтобы подобрать стилет, который сунул за пояс.

— Пора, — сказал он просто, — я иду за лошадьми. Фортюна в полном вооружении вышел из конюшни с тисовым луком почти такого же размера, как он сам. Мари заколебалась, неуверенно посмотрела на Катрин, а затем, решившись, пошла к двери, но на пороге столкнулась с Арно в доспехах. Он оттолкнул девушку, даже не заметив, ибо глаза его были прикованы к Катрин, застывшей у сосны. Она тоже глядела на мужа в изумлении. Он был не в легком панцире, который ему подарил Жак Кер, а в своих привычных черных тяжелых латах, которые внушали трепет врагам. По ним его узнавали не только на турнирах, но и на поле боя. В левой руке он держал шлем, увенчанный ястребом. Катрин подумала, что время не властно над ним: это был тот же самый рыцарь, который, явившись на свадьбу бургундских принцесс, бросил перчатку к ногам герцога Филиппа. Он склонился к ней, чтобы поцеловать, а она спросила:

— Где ты отыскал эти доспехи? Где они были?

— В оружейной комнате замка, куда еще можно пробраться через потайной вход. К счастью, она находилась в подвале и не очень сильно пострадала. Как видишь, я потерял не все.

Обхватив руками шею Арно, она прижалась к нему, словно надеялась удержать, хотя и понимала, что это бесполезно.

— Куда тыидешь? Что собираешься сделать? Он неопределенно взмахнул рукой, показывая на невидимую деревню и монастырь, чьи колокола как раз в это мгновение зазвонили, наполнив внезапным грохотом прозрачный утренний воздух. Потом он протянул руку по направлению к крестьянам, которые уже собрались возле дома, окружив громадного Готье и щуплого Фортюна. Они стояли с решительным видом, сосредоточенно глядя на своего сеньора.

— Я иду туда, а это мое войско. Валет дорого заплатит за мой разоренный дом.

— Ты собираешься сражаться?

— Это мое ремесло, — сказал он с усмешкой, — и вряд ли у меня когда-нибудь найдется более весомый повод для схватки.

— Ты понимаешь, что, напав на Валета, бросаешь вызов самому королю?

На сей раз лицо Арно залила краска гнева. Рукой в железной перчатке он гулко ударил себя по закованной в панцирь груди.

— Какое мне дело до короля? Может ли быть для меня королем тот, кто без вины объявил нас вне закона, кто разорил мою семью, чтобы доставить удовольствие фавориту? Нет, Катрин, у меня нет больше короля! Поверь мне, я нападу на этого смердящего пса без всяких угрызений совести, ибо ни в чем я не преступаю законов чести и долга… наоборот! Если я убью его, многие будут мне благодарны.

Поцеловав жену, он направился к своему коню, которого держал за повод Фортюна. Катрин хотела броситься за ним, но остановилась: никогда он ей не позволит! Надо дать им отъехать, а затем следовать за ними на расстоянии.

Из дома вышли Сара с Мишелем на руках. Изабелла де Монсальви и Донасьена, которая вытирала фартуком заплаканные глаза. Малыш лепетал что-то невнятное и пускал пузыри. Мари же исчезла будто по волшебству. Подчиняясь голосу сердца, Катрин взяла на руки сына. Сегодня он был в превосходном расположении духа и улыбался матери, чьи глаза увлажнились от нежности. Какой жестокий контраст между этим веселым младенцем и малочисленными, плохо вооруженными людьми, которые собирались вступить в сражение с наемниками, закаленными во множестве битв, не знающими жалости и пощады… Слезы катились по ее щекам, и она не замечала, что Изабелла внимательно наблюдает за ней.

Когда Арно со своими спутниками скрылся за высокими сосками, Катрин повернулась к свекрови и протянула ей Ребенка.

— Возьмите Мишеля, — сказала она спокойно, — я поеду за ними.

— Вы сошли с ума! Женщине там не место. Вы знаете, чем рискуете?

Молодая женщина грустно улыбнулась, но в глазах ее сверкала решимость.

— Я знаю, чем рискует Арно, а это для меня самое главное.

— И даже ребенок не удерживает вас? — спросила Изабелла с презрительной усмешкой. — Хорошая мать не должна покидать свое дитя.

— Возможно, я плохая мать, но зато я хорошая жена. Кроме того, мадам, есть кому присмотреть за ним, я оставляю его на попечение бабушки. И еще… полагаю, если со мной случится несчастье, это разрешит многие трудности, не так ли?

Не ожидая ответа Изабеллы, которая смотрела на нее, не в силах вымолвить ни слова от изумления, Катрин повернулась и направилась в конюшню. Она сама взнуздала и заседлала Морган, потом вскочила в седло и двинулась по следам маленького отряда к Монсальви.

По мере того как Катрин поднималась к деревне, она все явственнее слышала звон колоколов и выбирала направление как по их звучанию, так и по свежим следам крестьян. Подобно Орлеанской Деве, Катрин любила колокольный звон, слыша в этих торжественных или пронзительных звуках таинственный глас неба, существующего вне времени и пространства. Но сегодня в звоне колоколов ей чудилось что-то зловещее. Это был погребальный звон, и Катрин невольно содрогнулась.

Затем она вспомнила, что нынче канун Великого поста, в который христианам подобало вступать со смирением духа и раскаянием в совершенных грехах. Это было дурным предзнаменованием, и молодая женщина на секунду запустила руки в теплую гриву Морган, чтобы согреть похолодевшие пальцы, ощутить под ними горячую живую плоть. Отвернувшись от скалы л'Арбр и почерневших развалин, она пришпорила кобылу и очутилась в лесу.

Перед тем как выехать на плато, Катрин инстинктивно натянула поводья. Перед ней располагалась деревня, окруженная крепостными стенами. Северные ворота были широко раскрыты. Со всех сторон сюда выходили с лесных тропинок крестьяне — они сутулились и пригибали голову, как будто опасались, что их настигнет погоня. Однако нигде не было видно Арно и его людей. Катрин с тревогой всматривалась вперед. У ворот стояли два лучника со зверскими лицами, в грязных колетах, но со сверкающим оружием. Подняв луки, они презрительно и злобно смотрели на проходящих мимо крестьян. На башнях монастыря развевался алый стяг с полосками и полумесяцами, который ей уже доводилось видеть: это был штандарт Вилла-Андра-до. Пестрый штандарт меньших размеров принадлежал Валету, лейтенанту испанского наемника. Она вздрогнула от внезапно нахлынувшего гнева: значит. Валет сжег Монсальви по приказу испанца, и она понимала теперь, почему Родриго отказался принять благодарность Арно — он уже знал, что случилось с замком его врага.

Катрин благоразумно решила войти в Монсальви пешей. Раз супруг ее все еще не показывался, то и ей не стоило привлекать к себе внимание, а не заметить Морган было просто невозможно. К тому же кобыла могла приглянуться кому-нибудь из этих мерзавцев. Спрыгнув на землю, Катрин отвела Морган подальше в лес, где ее нельзя было увидеть с тропы и уж тем более из деревни. Нежно погладив встревоженную лошадь, она попросила ее стоять спокойно, а сама направилась в Монсальви.

Катрин была одета в шерстяное коричневое платье, почти полностью скрытое широким серым плащом. В этом наряде, достаточно скромном и пропылившимся в дороге, она могла остаться незамеченной. Подойдя к воротам, она опустила капюшон плаща как можно ниже, стараясь унять биение сердца и пройти мимо солдат как можно более естественно. Впрочем, те не обратили на нее ни малейшего внимания, лишь один из них бросил, злобно ухмыляясь:

— Живее, деревенщина! Поторопись, а то пропустишь зрелище…

Зрелище? Катрин не могла понять, что они имеют в виду, и в тревоге спрашивала себя, что случилось.

Прибавив шагу, она прошла под круглым сводом ворот и оказалась на единственной узкой улице деревни, на которой теснились, прячась в тени монастыря бенедиктинцев, низенькие домишки Монсальви. Из церкви по-прежнему несся погребальный звон колоколов, и Катрин казалось, что эти мрачные звуки раздаются у нее прямо над ухом. По улице шли люди, большей частью в лохмотьях, понурив голову и шаркая ногами.

Выйдя на небольшую площадь, в глубине которой стояла романская церковь, молодая женщина увидела молчаливую толпу, которая с каждым мгновением становилась гуще, ибо в нее вливались те, что шли от ворот, и те, что выходили из церкви, с пепельной отметиной на лбу. Люди старались не смотреть на вооруженных солдат, сгрудившихся у портала вокруг человека, закованного в цепи. Это был маленький уродливый горбун, и на его сером лице тоже красовалась отметина из пепла. Он был одет в обноски, поражавшие своей нелепостью и яркими, кричащими цветами, что особенно бросалось в глаза, ибо у него было мертвенно-бледное лицо и мутный взгляд, в котором сквозил ужас. Красно-зеленые широкие штаны топорщились, на коротких кривых ножках, желтая рубаха с нашитыми на ней погремушками плотно облегала горбатую грудь и спину. Довершали костюм большой красный плащ и картонная корона на голове. Наряд этот был так странен, что мог вызвать улыбку, если бы человек, носивший его, не трясся от страха.

Кроме гогочущих полупьяных солдат, ни у кого не было желания смеяться, и Катрин видела только опущенные глаза, сжатые от бессильного гнева кулаки и лица, опухшие от слез. Время от времени из толпы вырывалось чье-то сдавленное рыдание, будто вторившее медленному похоронному перезвону колоколов. Эта толпа, застывшая от ужаса и горя, являла собой разительный контраст с веселой группой наемников, столпившихся возле портала.

Из церкви теперь доносилось пение заупокойной литургии. Через открытые настежь двери портала виднелся алтарь, уставленный горящими свечами. Катрин всматривалась в лица людей, не в силах понять, что происходит. Где же, в конце концов, Арно, Готье, Сатурнен… и все остальные? Ей казалось, будто она видит какой-то кошмарный сон, и хотелось ущипнуть себя, чтобы удостовериться, что она не спит.

Толпа вдруг качнулась. Послышался глухой ропот. Под каменным фронтоном с простодушными по-деревенски скульптурными изображениями святых показался маленький старик в митре и с жезлом в руке. Рядом с ним важно выступал рыцарь с костлявым лицом. Погнувшийся панцирь и шелковый плащ не могли скрыть его ужасающей худобы. Коричневая от загара кожа словно была натянута на череп. Он был так омерзителен, что Катрин на секунду закрыла глаза. Зеленые перья, которые покачивались над гребнем шлема, делали его еще больше похожим на призрака. Аббат, смертельно-бледный в обрамлении золотых кружев митры, едва смел смотреть на своего спутника.

Еще до того как костлявый рыцарь заговорил, Катрин поняла, что видит наемника Валета, разорившего замок Монсальви. Он окинул злобным взором толпу крестьян, которые инстинктивно жались друг к другу, а затем хрипло расхохотался.

— Трусливые зайцы! — крикнул он. — Разве так празднуют погребение мессира Карнавала? Почему не смеетесь, почему не поете и не пляшете? Сегодня первый день Великого поста, когда все должны каяться и молиться… Вам дадут такую возможность, но сегодня я своей волей приказываю веселиться! А ну, заводите песни и хороводы!

Колокола смолкли, и на площади воцарилось тяжелое молчание. Поднявшийся ветер теребил волосы на склоненных головах. Никто не шевельнулся в ответ на приказ Валета. Где-то звучно хлопнул ставень… Словно из глубины веков до Катрин донесся слабый дребезжащий голос аббата.

— Дети мои, — мягко произнес он… Однако Валет грубо прервал его.

— Тише, аббат! Здесь говорю я! Эй, вы, оглохли, что ли? Слышали, что я сказал? Всем петь и плясать… На проводах мессира Карнавала поют веселые песни, разве не так? Ну, заводите «Прощай, мессир Карнавал…». Начинайте хором, я хочу слышать всех!

Закованный горбун внезапно рухнул на землю. Плечи его сотрясались от рыданий. Стоявшие вокруг него солдаты и стражники на стенах монастыря натянули луки, целясь в обезумевшую от страха толпу… Сердце Катрин остановилось. Она задыхалась от бессильной ярости, от ненависти к этому мерзавцу, от негодования на Арно, который все не появлялся, хотя было самое время. Где же он? Что с ним случилось? Разве могут двадцать пять человек испариться неведомо куда?

Стон, которым ответила толпа на брань Валета, постепенно перешел в песню-едва слышную песню пополам с плачем под аккомпанемент завываний ветра.

— Громче! — завопил Валет. — Пойте громче! Или я заставлю вас умолкнуть навсегда!

В воздухе просвистела стрела, нацеленная поверх голов, но и этого предупреждения оказалось достаточно. Голоса зазвучали громче, уверенней. Катрин почувствовала, что у нее мутится в голове от бешенства. Она уже хотела броситься на свирепого главаря наемников, чтобы расцарапать ему лицо, а там будь что будет! О последствиях она не желала думать, ибо ее великодушное сердце не могло снести такого надругательства над беззащитными людьми. Однако в этот самый момент ее ухватила за локоть мозолистая рука.

— Молю вас, не двигайтесь, госпожа Катрин! Вы погубите нас…

Рядом с ней стоял старый Сатурнен. Голову он держал прямо и открывал рот как можно шире, чтобы со стороны казалось, будто он поет. Седые волосы падали ему на глаза.

— Что вы здесь делаете? — прошептала она. — И где мой супруг?

— Здесь его нет. Он ожидает своего часа. Скорее вы, благородная госпожа, должны объяснить, что здесь делаете… Если мессир Арно узнает…

Она не расслышала, ибо его слова заглушила веселая карнавальная песня, которую крестьяне пели с мрачным ожесточением. Перед церковью, оскалив в злобной улыбке гнилые зубы. Валет отбивал такт мечом. Солдаты грубо подняли несчастного Карнавала и заставили плясать, безжалостно дергая за цепи.

— Кто этот человек? — тихо спросила Катрин. — Что он сделал?

— Ничего! Или почти ничего! Это Этьен по прозвищу Кабрета, наш костоправ, славный малый, хоть и немного простоват. Говорят, он немного колдун, потому что умеет заговаривать кровь и знает все целебные травы. А больше всего он любит встречать полнолуние, играя на своей кабрете… Валет велел ему вылечить одного из своих раненых солдат, но тот умер. Тогда они взялись за бедного Этьена, и начались его мучения. Это было в тот день, когда замок…

Сатурнен осекся, быстро взглянув на Катрин, но молодая женщина не повела и бровью.

— Продолжай! коротко сказала она.

— Солдаты измывались над ним как хотели, а потом провозгласили королем Карнавала и увенчали картонной короной… Вы знаете, в старые добрые времена у нас всегда короновали чучело Карнавала и сжигали в канун Великого поста. Вот они и решили сжечь несчастного Этьена вместо чучела!

Подталкивая крестьян пиками, солдаты гнали толпу к южным воротам, ведущим в долину реки Ло. Этьена уже вели на цепях, под низкими каменными сводами. Сзади шел Валет, волоча за собой бедного старого аббата. Монахи, сопровождавшие прелата, сильными грубыми голосами пели «Miserere». Вместе с карнавальной песней это создавало жуткую какофонию и усиливало впечатление кошмара.

Катрин была на грани обморока и держалась на ногах только благодаря старику Сатурнену, который вел ее осторожно и бережно, взяв под руку и не давая споткнуться о неровные камни улицы. Люди, сбившиеся в кучу, толкались, и Катрин казалось, что это ведут на убой стадо баранов.

У ворот началась настоящая давка, но наконец толпу выпихнули на широкое поле, обсаженное каштанами. Посреди него возвышался столб, вокруг которого были сложены дрова и вязанки хвороста. Несчастного Этьена с его жалкой короной уже возвели на костер и приковали к столбу. Больные ноги отказались служить горбуну, и он тяжело обвис на цепях. Голова его свесилась на грудь, так что спутанные волосы почти касались пояса. Он рыдал в голос, сотрясаясь всем телом. Катрин чувствовала, что в горле у нее застрял комок, невыносимая жалость разрывала сердце. Как ни вопил Валет, оскорбительная песня во славу Карнавала смолкла, и крестьяне в ужасе смотрели на приготовления к казни.

Катрин побледнела как смерть. Огромные вязанки хвороста… люди, обрекающие на страшные муки живое существо… Это видение преследовало ее со времени трагедии в Руане. Будто наяву она увидела Жанну, стоящую в пламени у столба… Вспомнила костер, разложенный во дворе замка Шантосе, который, к счастью, так и не дождался Сару…

— Клянусь кишками папы! — орал Валет, выхватив меч и делая круговые движения над головой. — Пойте! А ты, палач, делай свое дело!

Перед костром возник человек в дырявой кожаной безрукавке, с бритой головой и в маске. В мускулистых руках он держал факел. Дав пламени разгореться на ветру, он наклонился, чтобы поджечь хворост, но в этот момент что-то просвистело в воздухе, и палач с хриплым стоном опрокинулся навзничь. Стрела, пущенная с вершины одного из каштанов, пронзила ему горло.

Песня, которую вновь затянули крестьяне, оборвалась на полуслове. Глаза Валета округлились от изумления. Катрин повернулась к Сатурнену, но бальи Монсальви уже исчез… Толпа взревела от радости. Катрин увидела, как стоящий рядом высокий белокурый парень раскрыл рот, а затем крикнул восторженно:

— Небо и земля! Это монсеньор Арно! Хвала тебе, Господи!

В самом деле, из-за каштанов, уходящих вниз к долине реки, показался величественный всадник с обнаженным мечом в одной руке и со щитом в другой. Сердце Катрин забилось от радости и гордости. Кто может сравниться с Арно по красоте и благородству, сквозившим в каждом его жесте? В трех шагах сзади ехали Готье и Фортюна, торжественно выпрямившись и застыв в седлах, как подобает конюшим знатного вельможи. Монсальви неторопливо приблизился к костру, поднял забрало шлема и, указав на бедного Этьена мечом, негромко произнес:

— Мартен, отвязать!

Белокурый парень, стоявший возле Катрин, бросился исполнять приказ, не обращая внимания на вопль Валета:

— Убейте его!

Один из лучников натянул тетиву, но выстрелить не успел. Еще одна стрела, пущенная с каштана, пригвоздила его к земле, а Мартен тем временем, взобравшись на костер, сбивал цепи с несчастного колдуна, который на сей раз лишился чувств. Под рукоплескания толпы крестьянин снес его вниз на руках.