Тепло, разлившееся по телу благодаря коньяку, покачивание вагона и накопившаяся усталость убаюкали ее. Стюарду, принесшему ужин, пришлось ее будить. Рядом стоял Пьер Бо.

– Прошу меня извинить, миссис Каррингтон, но не соблаговолите ли, отужинав, выйти ненадолго в коридор, чтобы я мог разложить для вас постель?

– Разумеется.

Он уже собрался выходить, но она задержала его.

– Прошу вас, месье Бо, – молвила она с несвойственной ей мягкостью, – ответьте, кто едет в этом поезде?

– Никого, чье присутствие могло бы вас стеснить. В это время года мы редко перевозим пассажиров, принадлежащих к парижскому свету. Все они уже находятся на водах и на пляжах. Однако иностранцы встречаются. Ах, забыл: в соседнем вагоне едет граф Робер де Монтескью.

– Знаете ли вы, куда он направляется?

– В Канны, как и вы. Кажется, у него там родня.

– Благодарю вас.

– Приятного аппетита, миссис Каррингтон! До скорого! Если вам что-то потребуется, звоните, не стесняясь.

Александра уже не испытывала сильного голода. Ей нравился Монтескью, который мог скрасить дорогу, однако она пребывала сейчас в столь сумрачном настроении, что никого не желала видеть. Она опасалась его проницательности и вовсе не была склонна исповедоваться.

Тем не менее она расправилась с бульоном и приступила к выбранному по меню морскому языку. Все оказалось очень вкусным, однако она была не в состоянии испытывать удовлетворение от еды. Грех чревоугодия не позволял ей отвлечься от горестных размышлений, и даже замечательная груша «мельба» была проглочена, как лекарство. Хорошо еще, что она не скорчила гримасу. Зато она отдала должное половине бутылки шампанского, также доставленной из ресторана.

Пока проводник готовил ей постель, она смирно стояла в коридоре, пустом в этот час, когда все устремились в вагон-ресторан. За окнами поезда сгущались сумерки, деревни тонули в мареве летней ночи. Когда поезд сбавлял ход, она получала возможность полюбоваться вечерней жизнью глубокой провинции; Франция до сих пор оставалась для нее чужой, но это ее не слишком волновало. Она видела крестьян, отдыхающих на пороге своих жилищ: они раскачивались на стульях, болтали с соседями или просто наблюдали, как рассеивается дым из трубки. Летним вечером люди не жались к теплой печке, а старались подольше побыть в саду, во дворе фермы. Изменялся только антураж, люди же были все те же… Путешественнице они казались иллюстрациями из рассеянно перелистываемой книжки, к которым не проявляешь почти никакого интереса.

Вернувшись в купе, она закрылась, но ложиться не стала. Спать было еще рано; читать ей тоже не хотелось. Осталось раздвинуть занавески и прикрутить свет, чтобы понаблюдать за тем, как на смену дню приходит ночь. Франция, уже завладевшая тетей Эмити, и для нее оказалась ловушкой…

Шло время; наступила ночь; она же застыла у окна как вкопанная. Глаза ее были широко распахнуты; в голове билась одна-единственная мысль, становящаяся все сумрачнее, под стать пейзажу за окном. Теперь она осуждала себя за ребяческий порыв, в котором она бросилась в этот поезд, чтобы побыстрее найти понимание и дружеское участие. Было бы куда проще запереться в номере «Ритца» и смирно дожидаться возвращения четы Риво. Увы, почувствовав боль, она всякий раз начинала вести себя, подобно зверю, в которого угодила стрела: кидалась в чащобу, не разбирая дороги, в надежде избавиться от острия, причиняющего боль. Причина проста: в двадцать два года душа еще слишком молода, ей невдомек, что такое настоящее страдание. Даже страшные часы, пережитые в Пекине, всплывали в ее памяти, окутанные ароматом захватывающего приключения.

Она так ушла в себя, что не позаботилась отпрянуть от окна, когда поезд подошел к перрону дижонского вокзала. Лишь когда поезд снова тронулся, она вскинула голову и увидела медленно удаляющуюся надпись – название бургундской столицы. Ее угнетало сознание, что в одном с ней составе едет Монтескью: в его лице с ней столкнется на перроне в Каннах весь парижский свет. Нет, этого она не вынесет! Не говоря уже о вымыслах, которые обрушатся по ее вине на невинную головку славной мадемуазель Матильды.

Что же делать? Выйти в незнакомом ей городе Марселе, чтобы слоняться по нему без цели, или же пересесть на поезд, идущий обратно в Париж? Даже добрейший Оливье Дабеска примет ее за помешанную, если уже не принял…

Она зажгла свет и бросила в зеркало на стене затравленный взгляд. Видимо, она давно уже обливалась слезами, сама этого не замечая: отражение совершенно ей не льстило. Потом она вспомнила, что поезд приближается к Бону – чудесному городку, о котором у нее сохранились самые теплые воспоминания благодаря древней монастырской больнице. Она вспомнила головные уборы монахинь, невесомые фигурки в голубом, большой двор со старым колодцем – точь-в-точь картина фламандского живописца, просторные залы, цветущий сад… Ее приглашали и сюда, но здесь ее никто не станет разыскивать… Здесь она наверняка обретет на несколько дней столь необходимый покой.

Непоколебимо-спокойная, она накинула пыльник, тщательно приладила шляпку, опустила вуаль, собрала ручной багаж и села, дожидаясь, пока поезд замедлит ход.

Опустив стекло окна, она стала высматривать станционные огни. Когда до них осталось рукой подать, она встала и решительно дернула стоп-кран, после чего вышла в коридор, где столкнулась с Пьером Бо.

– Опять?! – Он был поражен и одновременно разгневан. – Вы во второй раз останавливаете поезд в Боне! Извольте объяснить, в чем тут дело.

– Просто у меня сохранились самые приятные воспоминания о первом посещении этого города, к тому же я вдруг поняла, что не испытываю ни малейшего желания ехать до Канн. Будьте так добры, вынесите вот этот чемодан и сумку на перрон.

– Да вы соображаете, что вытворяете? Если вам понадобилось в Бон, могли бы сесть в другой поезд.

– Сперва я и не помышляла об этом. А сейчас передумала, только и всего! Прошу вас, не тревожьтесь! Теперь я все знаю: я заплачу, сколько требуется, и вы уже через минуту покатите дальше.

Проводник не мог не обратить внимание на ее радушную улыбку, адресованную ему, и на беззаботный тон. Вуаль не скрыла от него, насколько переменилось ее лицо. Пришлось ему смириться.

Заскрипели тормоза, и Средиземноморский экспресс остановился у платформы, словно должен был сделать это, согласно расписанию. Пьер Бо открыл дверцу и увидел бегущего по перрону начальника вокзала, чья честная физиономия расцвела при виде американки, уже почтившей его своим появлением в июне.

– Снова к нам, мадам? Какая радость!

– Что вы болтаете? – одернул его Пьер Бо. – Служащему железной дороги негоже поощрять пассажиров, чьи действия влекут нарушение расписания.

– Но мадам не просто пассажирка. Наш городок с радостью примет ее во второй раз…

Он торопливо помог молодой красавице спуститься с подножки, источая любезность, а потом, не обращая внимания на изумление проводника, примчавшегося к месту преступления начальника поезда и нескольких пассажиров, которых выгнало из купе любопытство, подхватил ее вещи. Подозвав носильщика, месье Бужю, не помня себя от гордости, торжественно повлек гостью к своему кабинету.

– Что это с ним? – загрохотал начальник поезда. – Свихнулся, что ли?

– Не думаю, – ответил Пьер Бо, которого теперь разбирал смех. – Видите ли, мне уже неоднократно приходилось становиться свидетелем того, какое сильное впечатление производит эта особа на мужчин… И потом, она американка, этим все сказано.

– Ну, тогда другое дело! Давно бы предупредили! Все они самодуры.

Поезд тронулся. На вокзале тем временем все происходило в точности, как в прошлый раз: Бужю растолкал владельца киоска и упросил его отвезти Александру в отель «Золотое дерево у коновязи», где она провела в знакомом номере, под тяжелой периной, безмятежную ночь. Завтра она попросит приюта в монастыре, этом остатке канувшего в Лету мира: ей казалось, что там ее, такую слабенькую, сумеют защитить.

Владелица гостиницы, мадам Брене, с восторгом встретила необыкновенную постоялицу, надеясь, что на сей раз она пробудет в ее заведении дольше. Велико же было ее разочарование, когда, возвратившись на следующий день после короткой прогулки по городу, прекрасная американка потребовала счет и попрощалась: она некоторое время поживет у друзей.

Будучи истинной дочерью Евы и не удовлетворившись объяснением насчет друзей, ради которых дергают стоп-кран экспресса, но которые при этом не удосуживаются даже прислать на станцию экипаж, мадам Брене пустила по следу необычной постоялицы поваренка, наказав ему не попадаться ей на глаза.

Хитрости пареньку было не занимать; он с блеском выполнил задание. Прошло каких-то полчаса – а он уже был тут как тут.

– Ну? – спросила хозяйка. – Ты знаешь, куда она направилась?

– Да. Трудно было бы не узнать. В монастырскую больницу! Я видел, как она вошла туда с вещами и больше не выходила.

Мадам Брене была готова ко всему, но только не к такой развязке; час за часом она спрашивала себя, что понадобилось этой красавице и богачке у сестер-монахинь. Единственный пришедший ей в голову ответ состоял в том, что это необъяснимое поведение проистекает из болезни, исцелить которую под силу только сестрам, к которым она питала большое почтение. Будучи женщиной сострадательной, она помолилась за Александру Господу, чтобы Он сжалился над ней и вернул ей здоровье. За сим она выбросила ее из головы.

В Париже тем временем Антуан никак не мог избавиться от беспокойства. Он сильно привязался к Александре, и предчувствие подсказывало ему, что у нее серьезные неприятности. В отъезде на Лазурный берег не было бы ничего невероятного, если бы он не последовал так скоро за возвращением из Вены; к тому же существовали поезда, напрямую связывающие австрийскую столицу с французской Ривьерой. Нет, что-то тут не так! Но что именно? В «Ритце» не было сведений о каких-либо телефонных разговорах, за исключением многочисленных звонков самой Александры супругам Риво. Значит, письмо? Но от кого?

– А вдруг это просто каприз? – предположил комиссар Ланжевен. – Я смотрю на вещи по-другому: раз тетушка все не возвращается, миссис Каррингтон могла решить, что ожидание не будет казаться настолько томительным, если она навестит мадемуазель Риво. В Каннах она наверняка остановилась именно у нее или в крайнем случае – в «Отель дю Парк», хотя это весьма меня удивило бы. У мадемуазель Матильды совершенно очаровательный домик, и я знаю, что нашей знакомой он очень приглянулся.

– В таком случае вы совершенно правы, и я напрасно тревожусь. В общем-то все это на нее как раз похоже: ей свойственны сумасбродные идеи, и она просто не переносит, когда что-то или кто-то становится ей поперек дороги.

На усталом лице полицейского появилось подобие улыбки.

– Повремените с критикой! Лучше бы удостовериться, что она прибыла на место: звонок в «Отель дю Парк», другой – мадемуазель Матильде, и дело сделано. Мы наконец-то сумеем обрадовать мадам Александру: изумруды-то найдены!

– Но нет ни медальона, ни убийцы бедняги Муано. – Мы идем по следу. Один художник, мастерская которого расположена на той же улице, приметил азиата, одетого по европейской моде, в шляпе, который фланировал по улице Кампань-Премьер. Его внешность оказалась настолько необычной, что художник остановил его и предложил попозировать; азиат вырвался и пустился от него бегом.

– Этот эпизод может представлять интерес лишь в том случае, если ваш художник достаточно наблюдателен и умел, чтобы набросать внешность встречного. Что-то не верится: для нас все китайцы на одно лицо…

– Я уже обратился к нему с такой просьбой. Он обещал, что постарается предоставить мне результат своих трудов. Сначала я позвоню в Канны; если ожидание затянется, зайдите ко мне завтра… Антуану не пришлось долго томиться в неизвестности.

Вечером того же дня Ланжевен позвонил: никто – и не без основания! – не видел миссис Каррингтон ни в каннском «Отель дю Парк», ни у мадемуазель Риво, которая очень просила держать ее в курсе дела.

– Все-таки загляните ко мне завтра утром, – предложил Ланжевен. – Художник обещал занести мне свой набросок. Будет невероятной удачей, если окажется, что вы уже встречались с преступником: среди моих знакомых лишь вы один жили в Китае.

– Комиссар! – взмолился живописец. – Вы имеете представление о численности населения Китая?

– Нет, и не желаю. Лучше постарайтесь завтра зайти.

– Если это доставит вам удовольствие… Полицейское управление, расположенное на Кэ дез Орфевр, показалось Антуану не больно уютным местечком: белая мебель, темно-зеленые папки с латунными ручками, поцарапанные вешалки, плохо натертые полы, черные чугунные печурки, все в пыли… Впрочем, кабинет главного комиссара Ланжевена выделялся новеньким письменным столом, чистым полом и букетом маргариток в вазочке. Кроме того, здесь пахло добротным английским табаком.

Ланжевен имел радостный вид, что было ему совершенно несвойственно.

– У меня есть новости! – протрубил он. – Наша прекрасная американка повторила свой июньский подвиг: она вторично дернула стоп-кран, чтобы сойти с поезда в Боне.

– Знаю! – отозвался Антуан, опускаясь в потертое кожаное кресло.

– Откуда?

– Очень просто: у меня есть давний приятель – проводник спального вагона в Средиземноморском экспрессе. Я виделся с ним вчера вечером, и надо же было так случиться, чтобы миссис Каррингтон ехала в его вагоне! Поскольку она проделывает это во второй раз, он уже привык к ее выходкам. Правда, кое-что он все же никак не возьмет в толк: почему Бон, почему именно его поезд? Не скрою, мне тоже хотелось бы в этом разобраться.

– Что вы намерены предпринять?

– Провести предстоящую ночь в Дижоне и с утра отправиться в Бон. Городок, слава Богу, невелик, и такая женщина, как Александра, не может остаться незамеченной. Как насчет рисунка?

Вместо ответа Ланжевен извлек из ящика лист бумаги и протянул его посетителю. Тот впился глазами в узкое лицо под фетровой шляпой, старательно изображенное художником. Чем больше он вглядывался в эти черты, тем больше убеждался, что где-то их видел. Наконец, память подсказала ответ: вынув из кармана карандаш, он прикрыл ладонью шляпу и нарисовал вместо нее высокий тюрбан с черным страусиным пером.

– Одно очевидно: ваш убийца – женщина, а не мужчина…

– Женщина?.. Да вы бредите!

– Нисколько! Я видел ее в Опере, куда привел миссис Каррингтон в самом начале ее пребывания в Париже. На ней был элегантный туалет от лучшего кутюрье и богатые украшения. Мне уже тогда показалось, что я встречал ее раньше, но я не успел привести в порядок воспоминания, а потом запамятовал о встрече.

– Миссис Каррингтон тоже ее видела?

– Да, но не придала этому значения… Кажется, вспоминаю: в тот вечер на ней был тот самый медальон!

Мужчины на некоторое время примолкли. Ланжевен вертел пальцами карандаш. Антуан все разглядывал рисунок, словно он мог приоткрыть ему какую-то тайну.

– Если я правильно понял, – проговорил комиссар, – искать теперь придется на на дне, как я предполагал, а в роскошных отелях?

– Одно другому не помеха. Но эта особа ловка и, по-моему, должна обитать в отдельном доме или квартире. Если бы мне удалось вспомнить, где я видел ее еще раньше! У вас есть всего один экземпляр портрета?

– Конечно, но я закажу копию.

– Не трудитесь! Дайте-ка лучше лист бумаги и карандаш, которому вы все равно не находите применения. Я справлюсь и сам.

Вскоре он оставил Кэ дез Орфевр, унося в кармане копию наброска. Пока он работал, его посетила идея, которой он до поры до времени не хотел делиться с полицейским. Сперва ее надо было развить, а для этого ему требовался покой. Таковой он обретет в поезде, который помчит его в Бургундию. Потом, когда будет найдена Александра, он расспросит своего друга Бланшара, который прожил в Китае гораздо дольше, чем он, и, быть может, разбудит в том воспоминания. Для этого им придется увидеться с глазу на глаз. Навести полицию на него и на его очаровательную супругу было бы дурной услугой, ибо семейное счастье и так далось им нелегко.

Прибыв в Бон, Антуан быстро разыскал Александру. На Лионском вокзале, прежде чем сесть в поезд, он поговорил с Пьером Бо, который, подтвердив рассказ комиссара, добавил кое-какие детали:

– Не знаю, почему она так поступила, но могу сказать одно: она выглядела очень несчастной.

– Может быть, она с кем-то встретилась в поезде?

– Нет, если не считать меня и стюарда, который принес ей ужин, поскольку она отказалась от вагона-ресторана.

– Она хоть как-то объяснила, зачем дернула стоп-кран?

– Никак. Не считать же объяснением желание еще раз повидать Бон…

– Да уж! Но придется довольствоваться этим. Впрочем, все оказалось проще, чем он предполагал.

Добрейший Бужю, которому он представился родственником беглянки, направил его в отель «Золотое дерево у коновязи», где мадам Брене со вздохами и причитаниями насчет «цветущей красавицы» направила его в монастырскую больницу, однако только после того, как он снял на ночь номер.

Узнав от сестры Мари-Габриэль, что ее хочет увидеть гость, Александра, не дав монахине времени закончить фразу, наотрез отказалась с кем-либо встречаться; однако, услышав, что посетитель назвался просто Тони, она обрадовалась: наконец-то настоящий друг!

– Где он?

– Во дворе. Он отказался пройти в приемную, сказав, что было бы преступлением не рассмотреть получше такой великолепный монастырь. Он дожидается вас на галерее.

– Узнаю Антуана! Ведь он художник…

Закутав голову и плечи белой шелковой косынкой, Александра побежала на галерею. Посетитель, заслышав ее торопливые шаги, вскочил на ноги и едва успел подхватить ее и не дать упасть: она зацепилась за камень.

– Тони! – вскричала она. – Как я рада вас видеть! Но как вы здесь очутились?

– Этот вопрос лучше было бы переадресовать вам, Александра. Что занесло вас, еретичку, в папистскую обитель?

– Что за речи! Мать-настоятельница мыслит шире: у нее здесь находят приют больные… – Вы тоже больны? – поспешно спросил он, обеспокоенный.

– Да, у меня болит душа… и, возможно, сердце. Я не знала, куда мне деваться. Я оказалась совсем одна, совсем потерялась…

– Как это потерялись? Почему вы не возвращаетесь домой, в Нью-Йорк?

– Потому что Нью-Йорк – уже не дом для меня. Мой муле готовится к разводу. Вот, ознакомьтесь!

Она вынула из кармана платья письмо Джонатана с вложенной в конверт статьей Лоррена и, сунув его Антуану, разразилась такими отчаянными рыданиями, что он повременил с чтением и, обняв бедняжку за плечи, подвел ее к стене и заставил сесть; потом он прижал ее к себе и дал выплакаться. Свободной рукой он перекладывал страницы, пробегая глазами роковое послание. Чтение вызывало у него разнообразные чувства: сперва удивление, потом возмущение, наконец, гнев. Раньше ему и в голову не могло прийти, что главный прокурор способен оказаться таким доверчивым глупцом, чтобы принять решение о расторжении брака на основании какого-то злого навета, в котором к тому же фигурировали всего лишь инициалы. Не имея обыкновения утаивать свои мысли, он без обиняков заявил:

– Надеюсь, что не вызову у вас новых слез, но тут одно из двух: ваш муж либо глуп, либо никогда вас не любил. Если он вам настолько не доверял, то зачем было отпускать вас одну в Европу? Вас! Это значило играть с огнем.

– Я уже объясняла вам, Тони, что он был вынужден отказаться от поездки в последний момент, а я очень рвалась за океан. Боже, если бы я только знала! Кошмар, а не каникулы!..

Она промокнула глаза платком.

– Уж не собираетесь ли вы снова разрыдаться? У вас могло бы найтись занятие и поинтереснее: скажем, поведать мне подробности этого кошмара, если, конечно, вы считаете меня другом, с которым можно быть искренней.

Ответ прозвучал не сразу: сначала Александра взирала на Антуана с печальной улыбкой, а потом стремительно запечатлела у него на щеке поцелуй.

– Вот это ответ! – вздохнул живописец, растроганный куда больше, чем был готов сознаться. – Я весь внимание!

– Не знаю даже, с чего начать…

– Разумеется, с начала романа, ибо я уже догадываюсь, что читал из него только первую страничку; я остановился на флирте между очаровательной, но ощущающей себя немного одиноко женщиной и этаким… чудесным принцем, получающим все, к чему только протянется его рука, и загоревшимся ее завоевать. Кстати, где вы умудрились повстречать герцога де Фонсома? В первый же раз, когда я увидел вас вместе, у меня создалось впечатление, что вы уже знакомы…

– Сами видите, вы и первую страницу дочитали лишь до половины!

И она поведала ему все – просто и с полной откровенностью, не пытаясь представить в выигрышном свете собственную роль или скрыть обуревающие ее чувства. Она не сомневалась, что перед ней надежный друг, и призналась ему, что буквально рвалась броситься в омут с головой и что потом сожалела, что не сделала последнего шага; рассказала она и об унижении, испытанном последней ночью в Венеции, когда она, пришедшая отдаться, оказалась отвергнутой. Антуан внимательно слушал, догадываясь, какое страдание скрывают ее простые слова. Его красавица Александра, такая самоуверенная, что это не могло не злить, считавшая возможным подходить совсем близко к пламени любви и желания, не рискуя обжечься, – до чего ее довела Европа, о которой она грезила! Ее необходимо было приободрить, причем незамедлительно.

– Сами видите, – вздохнула она, – у меня нет причин гордиться собой. Мне казалось, что я сильна, но оказалось…

– Вы слишком молоды, чтобы набраться настоящей силы. К тому же, если начистоту, вам не больно повезло. Но мужайтесь! Либо ваш муж совершенно туп, либо быстро поймет свою ошибку, узнав, что его сестра выходит замуж за человека, который, как назло, тоже герцог, и фамилия его начинается на F.

– Он сочтет это простым совпадением, только и всего!

– В таком случае я оплакиваю участь несчастных подсудимых, угодивших ему в лапы! Одно несомненно: у вас есть недоброжелательница, которая спит и видит, как бы разрушить ваш семейный очаг. Однако развестись из-за газетной сплетни – виданное ли дело?

– У нас это происходит сплошь и рядом. Вы слишком плохо знаете Америку, Тони. У нас мораль должна быть сохранена любой ценой, особенно когда речь заходит о видных государственных деятелях. Для них невыносима даже тень скандала, поэтому и их жены должны быть совершенно безупречны.

– Даже в нашей продажной Европе старая история о жене Цезаря не утратила актуальности. Но, дитя мое, ваш муж, кем бы он ни был, не прав, и он наверняка спохватится, причем скоро, поскольку замужество вашей сестры вправит ему мозги.

– Он просто рассвирепеет! То, что Делия изменила своему обещанию, сильно его ранит, не говоря уже о том, что она избрала себе аристократа. Он никогда – как, впрочем, и я – не одобрял безумие, с которым американки охотятся за титулами и лавровыми венками, за которые приходится платить золотом. Я знаю, что в данном случае дело обстоит иначе, но все равно удивлюсь, если Джонатан простит сестру. Тем более что ей придется перейти в католичество.

– «Блаженны великодушные, ибо заслужат великодушие!» – пробормотал Антуан. – Сразу видно, что Священное писание не является для судьи Каррингтона настольной книгой. Не могу взять в толк другое: как вы позволяете вас судить, даже не пытаясь оправдаться. Это на вас не похоже.

– Вы хотите, чтобы я лезла с оправданиями к человеку, который отверг меня из-за какой-то бумажки? Вы ошибаетесь, Тони: оскорблена в этом деле я. Когда мне потребовалась его помощь, я позвала его, а он вместо того, чтобы поспешить на зов, прислал мне… недопустимое письмо, грубое и невыносимо властное. Теперь он вообще изгоняет меня из дому, даже не заботясь узнать, что я могла бы сказать в свое оправдание. На что он надеется? Что я явлюсь к нему с поникшей головой и стану молить о снисхождении?

– Не будем преувеличивать! Он решил, что вы нашли любовь своей жизни, и предоставляет вам свободу. Это даже предполагает некоторое великодушие… Позвольте задать вам один вопрос…

– Задавайте.

– Как вы сами к нему относитесь?

– Не знаю, – призналась Александра, немного поразмыслив. – Просто не знаю, что ответить.

– Тогда давайте я вам помогу. Испытываете ли вы печаль при мысли, что будете навеки с ним разлучены, что никогда больше с ним не увидитесь?

Александра уронила голову; на белый шелк, укутывающий ее грудь, скатилась последняя слезинка.

– Мне хотелось бы его трясти, колотить, царапать! – проговорила она сквозь зубы, а потом добавила чуть тише: – Вы правы: я страдаю. Я была счастлива с ним рядом, вернее, так мне казалось.

– Прежде чем вы познали истинную страсть? По-моему, кричать и пускать в ход когти – не ваш стиль. Однако в нашем низменном мире трудно найти человека, которому не приходилось бы когда-то терять над собой контроль. Это рано или поздно случилось бы и с вами, даже при всей вашей непревзойденной красоте… Александра, вам необходимо возвратиться вместе со мной в Париж!

– Нет, Тони. Не сейчас.

– Не можете же вы оставаться здесь вечно! Тем более, что антирелигиозные законы уважаемого господина Комба[13] скоро заставят бонских сестер выселиться из их чудесной больницы…

– Знаю. Мать-настоятельница тоже этого опасается, хотя они не преподавательницы… Однако мне хочется еще немного побыть здесь. Здесь мне покойно.

– Покой наступит после битвы. Возвращение в Париж – настоятельная необходимость. Разве вы не хотите получить украденные у вас изумруды? Я их опознал, но Ланжевен согласится вернуть их только лично вам.

– А медальон? Его он тоже нашел? – радостно подпрыгнула Александра.

– Нет. Именно из-за него человек, обворовавший вас, был убит…

– Убит?!

– Да. Он был моим старым другом. Позавчера, направляясь к нему, я обнаружил комиссара Ланжевена склонившимся над его трупом в перерытой квартире. На его развороченной кровати лежали все остальные драгоценности, которые он хранил, не считая медальона. У него на груди было выведено китайскими иероглифами имя императрицы Цы Си. Убийца – хотя это, видимо, была женщина – действовал ее именем.

– Женщина?! Откуда вы знаете?

Антуан рассказал ей о художнике, сумевшем набросать портрет.

– Я сразу узнал женщину, которую мы с вами встретили тогда в Опере и которая произвела на вас неприятное впечатление.

– Помню! Но, как вам известно, у меня вызывает неприязнь лицо любого азиата. Вы уверены, что это именно она?

– Взгляните сами!

Он вынул из кармана листок с копией рисунка и сунул его Александре. Та, лишь мельком посмотрев на карандашные линии, страшно побледнела и оперлась на деревянный столбик галереи.

– Боже мой! – только и вымолвила она.

Поняв, что она вот-вот упадет в обморок, Антуан вынужден был отвесить ей пару-другую несильных пощечин.

– Придите в себя, Александра! Можно подумать, будто я показал вам привидение!

Обитель определенно следила, как протекает их встреча: доказательством стало незамедлительное появление сестры Мари-Габриэль с нашатырем и сердечными каплями. К счастью, недомогание оказалось несильным, и женщина быстро пришла в себя. Улыбнувшись монахине, она стиснула ей ладонь.

– Мне уже лучше. Спасибо, сестра! Антуан, – тут она обернулась к собеседнику, – как вам удалось опознать эту дьяволицу по имени Пион, выдавшую меня принцу Цюаню?

– Вы уверены, что это она? В таком случае, почему вы не узнали ее сразу, в театре?

– Она так изменилась! Дело, наверное, в европейской одежде, в прическе, в косметике. Когда же я вижу одно лицо, то меня оставляют всякие сомнения. Удивительно другое: почему она не взялась за меня – ведь в тот вечер на мне был лотос?

– Во Франции это не так-то легко сделать. Китайцы, живущие здесь, прячут когти, чтобы не компрометировать деятельность своих дипломатических миссий, пытающихся усвоить современные подходы. Все они находятся под наблюдением, к тому же их совсем немного и ведут они себя спокойно: народ их не любит и с удовольствием расправился бы с одним-другим, как только предоставится удобный случай. Что до вас, то вы всегда окружены людьми. Отель «Ритц» тоже прекрасно охраняется, что объясняется высоким положением его постояльцев…

– Допустим! Но это ничего не меняет в главном: убит человек! Это мерзкое создание, не колеблясь, нанесло удар в самом сердце Парижа!

– Именно поэтому вам необходимо вернуться со мной, – повторил Антуан. – Для того, чтобы разнюхать, что лотос находится именно у Муано, этой женщине надо было быть самим дьяволом во плоти. Раз я вас нашел, это вполне может сделать и она. Это заведение, при всей его почтенности, далеко не крепость. Вы здесь ото всех оторваны, Ланжевен не сумеет вас здесь защитить.

– Будьте же благоразумны, Антуан! Ведь она завладела тем, что искала! Зачем ей теперь я?

– Не знаете вы китайской души! Человек, от которого вы получили эту вещицу, – единственный, к которому Цы Си питала любовь, а вы не только вызвали у него страсть, за вами числится прегрешение похуже этого: ваше преступление тем более непростительно, что принца больше нет в живых. Вы уверены, что не ошиблись и что это действительно Пион?

– Абсолютно уверена. Прошло не так много времени, как она перестала посещать меня в кошмарных снах.

– Тогда тем более надо возвращаться в Париж, не мешкая ни одной минуты. Экипаж, который я нанял, доставит нас в Дижон, откуда я свяжусь по телефону с комиссаром Ланжевеном, чтобы сообщить ему то, что нам удалось узнать, и потребовать, чтобы он предупредил об опасности моего друга Эдуарда Бланшара. Если эта бывшая труженица «красного фонаря» принялась убивать, то наверняка не обойдет вниманием мадам Бланшар, то есть Орхидею, свою прежнюю сообщницу, которая тоже предала высокочтимую госпожу. Так что собирайтесь поскорее, я вас увожу.

– Я же вам сказала…

– Не спорьте, Александра! Теперь, когда я знаю, кто убийца, я не уеду, не забрав вас с собой.