Флорентийка (№1) - Флорентийка

Этот человек желал не только смерти виновным, но и их публичного унижения. Он требовал приковать их к столбу и сжечь на костре на радость толпе… И они были приговорены. Муж нашел больше, чем

нужно, свидетелей, и кучка презренных людей за золото поклялась, что сотни раз видели, как Жан и Мари отдавались друг другу… К тому же Мари ждала ребенка.

Надеясь спасти брата, она утверждала, что отдалась первому встречному любовнику, но ее слова никого не убедили. Приговор был отложен только до освобождения бедняжки от бремени.

Я умолял Пьера де Бревая обратиться к монсеньору герцогу и добиться, чтобы им сохранили жизнь и заключили в монастырь. Он грубо отказался. Его гордость была задета, он чувствовал себя униженным, обесчещенным, и думаю, что возненавидел их. Его жена, мадам Мадлен, умоляла мужа вместе со мной, но безуспешно. Тогда мы с ней вместе отправились в Брюссель. То, что отказался сделать отец, мать ринулась выполнять с беспредельной любовью. В Лилле при выходе из часовни она бросилась в ноги к монсеньору герцогу, который, не желая даже ее выслушать, повернулся к ней спиной. Этот старый козел, не прекращающий гневить бога своим необузданным сладострастием, возможно, и сжалился бы над Мари, если бы она была его любовницей. Но у него было только презрение к несчастной матери!

Неожиданная вспышка гнева священника заставила вздрогнуть его слушателя.

— Что вы говорите, падре?..

Внезапно покраснев до корней своих седых волос, отец Шаруэ смущенно улыбнулся:

— Ничего! Простите меня, сын мой! Я дал волю остаткам гнева, который овладел мною при виде слез несчастной Мадлен, стоящей на коленях в центре роскошной галереи под насмешливыми взглядами придворных. Я поднял ее, и мы вместе вышли, но она хотела еще попытать счастья. Жан долгое время служил при дворе молодого графа де Шароле, который к нему дружески относился. Возможно, этот молодой и нравственно чистый принц сжалится над ними. Жан часто говорил, что его господин желает ему добра.

— И что же?

— На этот раз нас приняли, но надежда длилась всего мгновение. Граф Карл был в ужасе от разврата, царившего при дворе его отца, и прилагал максимум усилий, чтобы в его окружении были только достойные люди. К тому же это очень гордый и надменный принц, а Жан оставил службу, не испросив у него позволения. Он был очень суров: "Виновные в таком преступлении не заслуживают ни прощения, ни милосердия. Они согрешили одновременно и против божьего закона, и против природы. Правосудие должно свершиться…»Слезы несчастной матери не могли найти путь к одетому в броню сердцу. Все, что нам удалось добиться, — это смягчение приговора: страшная смерть на костре была заменена на обезглавливание, единственно достойную смерть для дворян. Теперь вы знаете столько же, сколько и я!

— Вы забыли еще кое-что, падре! Молодая женщина была беременна, сказали вы. Смогла она родить своего ребенка?

— Да, в тюрьме. Пять дней назад Мари родила девочку, которую на следующий день отнесли в приют Шаритэ, куда помещают всех брошенных детей.

— Брошенных? — воскликнул Франческо. — Но у этой малышки есть дедушка с бабушкой! Де Бревай не могут о ней позаботиться? Мне кажется, она вдвойне их крови!

— Ни за что на свете мессир Пьер не согласится взять ее под свою крышу, а мадам Мадлен больше никогда не осмелится вызвать гнев своего супруга. В настоящее время он старается получить разрешение на воспитание девочки Мари и дю Амеля.

— А другая малышка? Что с ней будет?

Старый священник развел руками, демонстрируя полную беспомощность.

— Я этого не знаю. Но перед смертью Мари умоляла меня позаботиться о ребенке. Я не знаю, что будет с ней. Дамы из приюта с отвращением приняли ее.

— Почему?

— Ребенок, рожденный от кровосмешения, вызывает ужас, это дьявольское создание. Никакая кормилица не хочет заботиться о ней. Ей дают молоко козы, и она, вероятно, вскоре умрет, если этого уже не произошло. Я хотел заняться девочкой, но какая женщина согласится помочь мне? Живу я в Бревае, у меня нет другого жилища, как…

Франческо загорелся от возмущения.

— Здешние люди представляются мне странными христианами. Ребенок крещен?

Отец Шаруэ отрицательно покачал головой.

— Я хотел это сделать, но мне не позволили к ней подойти и…

— Это мы еще посмотрим! Отведите меня в этот приют, где дети вызывают такое отвращение!

— Что вы хотите сделать?

— Скоро вы увидите! Эй, Марино! Запряги двух лошадей или даже трех и приготовься сопровождать нас.

— Это безумие! Скоро наступит ночь, двери приюта закроются, а он находится в начале Бонской дороги, — сказал священник.

— Именно поэтому нам следует поторопиться.

Минуту спустя трое мужчин снова двигались по дороге к Ушским воротам. Приют Шаритэ, подчиненный обители Сан-Эспри, возвышался на берегу реки Уши, недалеко от старого лазарета для больных чумой. Это было старое здание, основанное в 1204 году герцогом Эдом III для паломников, несчастных больных и брошенных детей. Монахи обители Сан-Эспри вместе с августейшими особами участвовали в его открытии и, в частности, занимались сиротами.

Стемнело, когда Франческо и двое спутников подъехали к Древнему порталу. Вдруг Антуан Шаруэ схватил за руку флорентийца и остановил его. Из дома в сопровождении монаха вышел мужчина.

— Смотрите, — сказал священник. — Это Рено дю Амель. Я узнаю его где угодно по большому плащу, в который он закутался…

— ..и под которым он что-то прячет! Последуем за ним!

— Не думаете ли вы, что это. — ребенок?

— Я готов в этом поклясться! Слышите?!

Вечерний ветер, донесший крик новорожденного, развеял все сомнения. Это действительно был ребенок, которого дю Амель спрятал под плащом, и срочно надо было выяснить, что он собирается делать. Оставив Марино присматривать за лошадьми, Франческо и его спутник бросились за дю Амелем вслед. Преследовать его не составляло труда. Место было пустынное, и дю Амель ничего не подозревал. Он быстро шел в направлении старого лазарета и жуткого кладбища. Франческо увидел, как дю Амель остановился перед свежезакопанной могилой, которую легко было отличить по расчищенному вокруг участку земли.

Молниеносно Бельтрами понял, для чего негодяй пришел сюда, и, выхватив кинжал, понесся как стрела и в одно мгновение догнал дю Амеля. И как раз вовремя. Дю Амель вынул из-под широкого плаща младенца, который начал кричать, и поднял над головой, чтобы бросить и раздробить о камень! Но кинжал Франческо уже задел его бедро.

— Поосторожнее, мессир убийца! Осторожнее, если вы не хотите, чтобы я вас убил. Я сразу понял, что вы отъявленный негодяй, но чтобы до такой степени…

Должно быть, боль была очень острой, так как Рено повиновался и опустил руки.

— Что?.. Что вы хотите?

— Этого ребенка. Дайте мне его… и смотрите, не причините ему вреда. Давайте! Быстро! Я нетерпелив!

Кинжал вошел глубже. Дю Амель закричал, отпустил свою жертву, которую Франческо взял свободною рукою, чтобы тотчас же передать старому священнику, уже догнавшему их.

— Господь совершил чудо, и вы приехали вовремя, мессир!

По правде, я считаю, что вы его посланник.

— Я тоже начинаю в это верить. Что будем делать с этим негодяем? Я прикончу его?

Чтобы избавиться от жгучей боли, дю Амель бросился на землю и катался в грязи. Он захлебывался от ярости:

— Презренный иностранец! У тебя не хватит жизни, чтобы сожалеть о том, что ты сделал сегодня. Я могущественный человек, и у меня есть средства воздать тебе по заслугам.

— Вы прежде всего преступник! Мы застали вас в тот момент, когда вы собирались расправиться с ребенком, — загремел отец Шаруэ. — Я засвидетельствую это перед монсеньером герцогом Филиппом, и мы посмотрим, кому поверят!

Франческо кликнул Марино, который не замедлил явиться с лошадьми. В одной из сумок, висящих на лошади, он нашел веревку.

— Мы сделаем следующим образом, мэтр мерзавец. Чтобы ты не смог навредить в ближайшее время. Помоги мне, Марино!

Не успев даже понять, что происходит, дю Амель был связан. А так как он орал во всю глотку, Франческо заткнул ему рот двумя носовыми платками. Затем с помощью Марино они перенесли его под стены приюта.

— Вы не боитесь, что он может замерзнуть? — взволнованно спросил священник, машинально укачивая ребенка, который уже успокоился.

— Это их с господом дело. Не ждите от меня жалости к убийце. Я не доверяю таким людям и хотел бы покинуть Дижон прежде, чем он осуществит свои угрозы. К тому же он прав, говоря, что я иностранец… Теперь нам надо заняться этой несчастной малышкой, которую он собирался так зверски убить.

Покажите мне ее, святой отец!

Старик распахнул плащ и показал круглое личико девочки в обрамлении темных волос. Глаза были закрыты, а маленький ротик открывался и закрывался, словно ища грудь.

— Она хочет есть, — сказал Франческо. — Вернемся побыстрее в «Золотой Крест». Гуте позаботится о ней. Я скажу, что нашел ее на улице, чтобы не шокировать местных.

— Но что вы собираетесь с ней делать.

Франческо наклонился, взял ручку ребенка, которая тут же вцепилась в его палец. Он нежно прикоснулся губами к крошечной ручке и серьезно ответил:

— Я сделаю ее своею дочерью. У меня нет супруги и мало родственников. У нее тоже никого нет. Возможно, мы будем счастливы вместе. Со своей стороны я сделаю все, что смогу.

— Вы молоды, сын мой. Рано или поздно вы женитесь…

— Нет… никогда! Можете считать меня сумасшедшим, отец мой, но сегодня я присутствовал при смерти женщины, которую мог бы полюбить. И я надеюсь, что Мари там, где она сейчас находится… Мари, которую, мне кажется, я знал всегда, смотрит на меня и улыбается.

Вдалеке прозвонил колокол. Ворота города закрылись за тремя всадниками и их легкой ношей. Дижон погрузился в сон, доверяя своим крепостным стенам.

Возвращение в "Золотой Крест»с ребенком, которому было несколько дней от роду, повлекло за собой целый ряд событий. Бертиль Гуте, бесконечно доверявшая своему постоянному клиенту и знавшая его с давних пор как человека чрезвычайно благородного, не задала ни единого вопроса о ребенке, словно упавшем с неба, хотя это показалось ей немного странным. Она расчувствовалась при виде крошки, заявив, что она хороша, как ангел. Бертиль Гуте передала ее в надежные руки пожилой родственнице Леонарде, помогавшей ей в гостинице, которая, как и все старые девы, обожала заниматься маленькими детьми. Бертиль достала из сундука пеленки и чепчики, принадлежавшие ее дочери, отыскала даже колыбельку и поставила ее в комнату Леонарды. Она пришла в замешательство, когда Бельтрами заявил ей, что необходимо срочно найти женщину, согласившуюся бы следовать с ним через Альпы, и попросить мужа за любую цену раздобыть удобную карету для младенца и кормилицы.

— Вы хотите уехать уже завтра? — удивился отец Шаруэ.

— Конечно. Я хочу как можно скорее перевезти ребенка к себе домой. Там она будет в безопасности. Надо спешить, пока тот человек не успел ничего предпринять.

— Но… ваши дела? Не вы ли мне сказали, что едете в Париж, где у вас торговый дом?

— Дела подождут. Я предпринял поездку только потому, что не хотел оставаться на Рождество во Флоренции. Именно в это время умер мой отец, и воспоминания еще слишком мучительны. Я дам письмо одному из служащих, и он доставит ткани в наш торговый дом на улице Ломбарди. Со мной останется только Марино. Его одного вполне достаточно, чтобы добраться до Марселя. Там нас дожидается мой корабль «Санта-Мария дель Фьоре», который доставит нас в Ливорно.

— Корабль? Вы еще и судовладелец? — удивился священник. — Я считал, что вы только торгуете тканями.

— В самом деле, именно этим мы и занимаемся. Мы доставляем из-за границы, главным образом из Фландрии и Англии, грубое сукно и перерабатываем его в тончайшие ткани, которые пользуются большим спросом во всей Европе. Но мой отец еще и страстно любил море. У нас два корабля: "Санта-Мария»и «Санта-Маддалена». Один мы используем для коммерции, а другой плавает в страны Ближнего Востока и доставляет оттуда редкие и ценные товары. Но куда вы собираетесь, отец мой? — спросил он священника, увидев, что тот встал.

— Если я еще немного задержусь, то ворота монастыря Пти-Клерво, где мне оказывают гостеприимство, закроются, и я…

Франческо встал на его пути и, взяв руки священника, стиснул их в сильном рукопожатии.

— Очень прошу вас, не уходите, отец мой. Мы проведем вместе ночь за беседой…

— Но…

— Пожалуйста, соглашайтесь! Я не хотел бы с вами так скоро расстаться. Завтра я покину этот город, может быть, никогда сюда больше не вернусь. Возможно, мы больше не встретимся в этом мире… я хотел бы, чтобы вы мне еще рассказали о ней!

— О… Мари?

— Я едва смею произнести ее имя, но в одно мгновение она завладела моим сердцем, моей жизнью… Останьтесь! Нам сейчас подадут ужин.

В дверь постучали, и в комнату вошла высокая сухопарая женщина в очках, с длинным носом и очень похожая на аиста.

Через стекла очков смотрели живые голубые глаза. Поверх строгого черного платья был надет испачканный передник, ее лицо, изборожденное глубокими морщинами, не имело возраста, так же как и худое бесформенное тело. Это была Леонарда, которой Бертиль доверила ребенка. Войдя в комнату, она сделала реверанс и изобразила гримасу, которая вполне могла сойти за улыбку.

— Я пришла сказать, мессир, что девочка заснула. Кажется, она в добром здравии, несмотря на плачевное состояние, в котором оказалась.

— Благодарю за то, что вы позаботились о ней, — сказал Франческо и поднес руку к кошельку, полагая, что женщина пришла за вознаграждением.

Она жестом остановила его.

— Спасибо, речь идет не об этом.

— О чем же тогда?

— О том, что произойдет завтра. Мадам Бертиль сказала, что вы собираетесь вернуться в свою страну и увезти малышку.

Как ее зовут?

Франческо и отец Шаруэ растерянно переглянулись. Ни один, ни другой не подумали об этом… Слезы показались на глазах старика.

— Мы не знаем. Мы даже не знаем, крещена ли она. Это… найденыш…

Леонарда насмешливо улыбнулась ему, и на этот раз это была настоящая улыбка, полная лукавства.

— Святой человек, как вы, отец мой, не должен лгать. Что-то подсказывает мне, что вы нашли этого ангела в приюте Шаритэ… и по справедливости ее имя должно быть Мари… или Жанна! Что с вами? Не делайте такое лицо! Я любопытна, но умею держать язык за зубами. А то, что сегодня утром произошло в Моримоне, это самое печальное, что могло произойти.

Эти несчастные дети…

— Как вы догадались? — спросил Франческо.

— Я следила за процессом. О! Совсем не из любопытства, нет. Я желала, чтобы им, по крайней мере, сохранили жизнь.

И часто видела мессира Шаруэ, хлопотавшего за них…

Неожиданно голос Леонарды сорвался, она вытащила большой носовой платок и громко высморкалась.

— Оставим их с миром и вернемся к тому, с чем пришла.

Вам нужна кормилица, не так ли, мессир?

— Да, это так.

— Я думаю, смогу найти вам то, что вы ищете. Недалеко отсюда живет бедная девушка из моих родных мест. Ее изнасиловал один солдафон. Она пришла в город, чтобы скрыть свой позор, и я забочусь о ней. Позавчера она родила ребенка, который умер, едва появившись на свет.

— Она согласится кормить малышку? Да еще уехать так далеко?

— Уверена, что согласится. Но при одном условии: я поеду с ней.

Мужчины удивленно переглянулись.

— Вы хотите покинуть этот дом, где вас так ценят, не зная даже, куда вы направляетесь, ни кто я? Но… почему?

— Я надеюсь, меня оценят и там, куда я последую, — не смущаясь, заметила Леонарда. — Кроме того, я хорошо разбираюсь в людях. И еще один довод: вы увезете Жаннет, а я привыкла заботиться о ней, она достаточно хлебнула горя. Я очень привязалась к ней… — Тон ее голоса изменился, стал серьезным, в нем чувствовалось волнение:

— ..Но, возможно, не так, как к той крошке, которая спит сейчас в моей комнате.

Когда я взяла ее на руки, то почувствовала себя счастливой.

Это как небесный дар, ответ на невыразимую печаль, которую я испытала, увидев ее мать, входящую в город в окружении стрелков и закованную, словно преступница.

Франческо смотрел на Леонарду с любопытством. Эта женщина казалась ему удивительной.

— Кровосмешение — это не грех в ваших глазах, донна Леонарда?

— Очевидно, не больше, чем все остальные грехи, — ответила она. — По-моему, только один бог может судить о чрезмерности в любви. Он один обладает такой властью. Единственно, кто заслуживает смерти, так это Рено дю Амель: за свою ненависть. Но я пришла к вам не для дискуссий, — добавила Леонарда, обретя свой обычный вид. — Мне идти за Жаннет?

— Я буду вам очень признателен. Но прежде сходите за ребенком…

— Я же вам сказала, она спит.

— Это неважно. И попросите, пожалуйста, мадам Бертиль и мэтра Гуте подняться ко мне… — Он повернулся к старому священнику. — Что необходимо для крестин?

— Вы хотите?.. Впрочем, почему бы и нет? Чистая вода, соль, белое белье, крестный, крестная…

— Я буду крестным, а донна Леонарда — крестной… если она пожелает, а мэтр Гуте и его жена — свидетелями.

Голубые глаза Леонарды засветились под стеклами очков.

— Я сейчас же иду за ними. Потом приведу Жаннет.

Несколькими минутами позже маленькая девочка, обреченная на позор и смерть, получила крещение из рук Антуана Шаруэ и имя Фьора-Мария: приемная дочь Франческо-Мариа Бельтрами. Крестным стал тот же Бельтрами, а крестной Леонарда Мерее.

Свидетель по такому случаю открыл одну из бутылок лучшего бонского вина, и хотя был несколько удивлен скорым отъездом родственницы своей жены, но не испытывал большой печали. Бертиль пролила несколько слезинок по поводу ее отъезда, но решила, что если ее кузина находится на грани безумия, то предпочтительно ей быть подальше от гостиницы, чья репутация была всегда безупречна. Если они оба и нашли странной всю эту суматоху вокруг найденного на улице ребенка, то вслух не произнесли ни единого слова в силу того незыблемого правила настоящих коммерсантов, что клиент всегда прав. Тем более такой богатый и уважаемый, как Франческо Бельтрами.

На заре была доставлена не совсем новая, но еще очень хорошая повозка, добытая мэтром Гуте у родственника, каноника Сен-Бенинской церкви. Бертиль положила туда подушки, принесла малютку Фьору. В носилках разместились ее крестная Леонарда и кормилица Жаннет, молодая бургундка с круглым лицом, пышной грудью и большими карими глазами. Ее судьба вдруг круто изменилась: вместо нищенского существования ее ждало неожиданное благополучие. Мулы были запряжены. Повозку с опущенными железными решетками сопровождали вооруженные до зубов Франческо Бельтрами и Марино. Они направлялись к воротам Уша, тогда как оставшиеся слуги флорентийца, груженные тонким сукном, двигались к воротам Гийома, за которыми открывалась дорога на Париж.

Когда повозка пересекла Моримонскую площадь, Франческо отвел глаза от эшафота, с которого уже было убрано черное сукно, но над которым всегда возвышались колесо и виселица — красноречивые орудия казни. Навсегда эта площадь останется в его памяти такой, какой он увидел ее накануне. В глубине души он сохранит каждую черточку лица прекрасной Мари. И спокойствие овладело им, когда Франческо бросил в последний раз взгляд на могилу, где покоились Мари и ее брат.

Пока еще не занялся день, Франческо постучал в дверь палача. Этому старому и суровому человеку он передал золото, чтобы в одну из темных ночей он вынул проклятых любовников из их отвратительной могилы и перезахоронил по христианскому обычаю в месте, указанном отцом Антуаном Шаруэ.

Взошло зимнее солнце, осветив заснеженный пейзаж тусклым светом. Стоя по другую сторону подъемного моста ворот Уша, старый священник смотрел вслед удаляющемуся по Бонской дороге человеку с его маленькой свитой. И думал об этом благородном итальянце, преподавшем урок гуманности. Подняв руку, он начертал в холодном воздухе благословение, затем вернулся в город.

Как только палач Арни Синяр выполнит последнее желание флорентийца, он вернется в де Бревай и под большим секретом расскажет все мадам Мадлен, принеся хоть небольшое облегчение глубоким страданиям матери. Он вошел в первую попавшуюся на пути церковь и, рухнув на пол, долго молился и благодарил бога за милосердие, позволившее Франческо Бельтрами появиться в Дижоне именно в тот момент, когда Мари де Бревай шла на смерть. По меньшей мере, ребенок, рожденный при столь страшных обстоятельствах, избежал людской жестокости и у него есть шанс прожить счастливую жизнь…

У старика совсем не было желания пойти и посмотреть, что сталось с мессиром Рено дю Амелем. Он был в божьих руках, и наказание, наложенное на него флорентийцем, было абсолютно заслуженным.

Только на следующий день проходивший мимо старого приюта крестьянин услышал стоны и нашел полуживого замерзшего советника. Повозка, увозившая Фьору вместе с помолодевшей Леонардой, проделала к этому времени уже большой участок пути…

Часть I. РАДИ ОДНОЙ НОЧИ ЛЮБВИ. ФЛОРЕНЦИЯ. 1475 год

Глава 1. ТУРНИР

—Не это! И не то! А это уж никуда не годится: в нем меня уже двадцать раз видели на праздниках. О! Нет! Только не это старое тряпье. В нем я выгляжу старухой, а в этом у меня вид младенца! Поищи еще!..

Стоя в центре комнаты в одной рубашке, с распущенными по спине волосами, разъяренная Фьора производила осмотр своих платьев, которые ей доставала из больших позолоченных сундуков молодая рабыня, татарка Хатун. Разноцветные атласы, розовый, голубой, белый, черный и коричневый бархат, вышитая кисея, шуршащая тафта, затканная парча, одним словом, все, что флорентийское искусство и восточные ткани могли предложить для украшения красивой женщины, заполняло комнату. Они вылетали из сундуков, описывая в воздухе грациозную дугу, и затем ложились к ногам Фьоры, образуя на голубых цветах большого персидского ковра разноцветную сверкающую массу, увеличивающуюся с каждым мгновением, но не радующую их обладательницу.

Наступил момент, когда наполовину исчезнувшая в глубоком сундуке Хатун извлекла из него последнюю накидку и, в изнеможении упав на шелковую подушку, удрученно заявила:

— Все, госпожа. Больше ничего нет.

Фьора недоверчиво посмотрела на нее:

— Ты в этом уверена?

— Посмотри сама, если не веришь.

— Так это все, что у меня есть?

— Мне кажется, даже слишком много. Наверное, не у всех принцесс такое количество платьев.

— У Симонетты Веспуччи их гораздо больше, чем у меня.

Она каждый день появляется в новом туалете. Вся Флоренция смотрит только на нее, и ей не перестают дарить подарки…

Чтобы скрыть выступившие от гнева слезы, Фьора отвернулась и отошла к окну. Облокотившись на подоконник, она смотрела на открывшуюся перед ней тихую гладь Арно, залитую лучами январского солнца. Не поворачивая головы, она распорядилась:

— Убери это старье. Я никуда не пойду.

— Ты не хочешь пойти на турнир? — разочарованно вздохнула Хатун, которая повсюду сопровождала Фьору. — Я очень хотела побывать на нем.

— Ни на турнир, ни в другое место. Я остаюсь дома.

— Я надеюсь, вы хотя бы оденетесь? Зачем выставлять себя напоказ в одной рубашке? Вы хотите простудиться или чтобы вас увидели лодочники на реке?

Неся на подносе теплое молоко и медовые тартинки, появилась Леонарда. Прошло семнадцать лет с того памятного и драматического отъезда из Дижона, но кузина Бертиль Гуте совсем не изменилась. Она лишь слегка располнела, ее формы округлились, и черты лица стали менее резкими. Однако в ее голосе сохранились непреклонные нотки, даже когда она обращалась к Фьоре, которую обожала, но с которой была строга.

После изматывающего морского путешествия, во время которого она думала, что отдаст богу душу, перед бургундкой, словно на картине, предстала залитая солнцем Флоренция. И восхищение этим городом не покинуло Леонарду и через столько лет. Полная красок и колорита жизнь в городе Красной Лилии била ключом, и Леонарда вошла в нее и приняла ее, как когда-то поступила на службу к Франческо Бельтрами, покоренная его великодушием и благородством. Она полюбила строгую элегантность дворца негоцианта на берегу Арно. Далее начались неожиданности. Шкала ценностей во Франции и Бургундии не имела ничего общего с Флоренцией. В городе первенствовали торговля и банки. Знать имела привилегии, если занималась коммерцией. Флоренция была республикой или, по крайней мере, считала, что приняла на себя обязательство повиноваться некоронованным королям. Леонарда с удовольствием узнала, что ее новый господин принадлежал к цвету общества и имел все шансы однажды стать приором или даже гонфалоньером.

Бургундка легко привыкла к дому Бельтрами и с невероятной быстротой освоила тосканский язык. Для нее было делом чести научиться говорить на двух языках, даже на трех, включая церковный латинский. Что касается Фьоры, а только ею одной занималась первое время Леонарда, то с согласия Бельтрами она разговаривала с ней по-французски, чтобы малышка сохранила в памяти свои корни. Все считали девочку «настоящей дочерью Франческо и благородной дамы, умершей в родах». Больше не существовало ребенка Жана и Мари де Бревай, этого плода запретной страсти. Фьора легко освоила два языка и добавила к ним латынь и греческий.

Спустя пять лет после приезда Леонарды умерла Навина, старая экономка Бельтрами, и бургундка была призвана заменить ее. С тех пор она безраздельно управляла домом и помогала во всех делах Бельтрами, к его искренней радости. Только помощник хозяина Марино Бетти, ставший интендантом владения, избежал ее власти и сделался если не ее врагом, то по меньшей мере противником. Тайну происхождения Фьоры знали лишь трое: Марино, его господин и Леонарда. Бельтрами заставил его поклясться перед алтарем в первой встретившейся на их пути церкви и прибавил к этому внушительное вознаграждение.

Что касается молодой кормилицы Жаннет, то эта пышущая здоровьем блондинка покорила фермера из Мугелло и стала сеньорой Креспи. С тех пор она кормила только собственных детей, рожая каждый год по ребенку.

Новость о внезапном отцовстве одного из самых богатых холостяков города была воспринята флорентийцами не без удивления, но, слывя наследниками греческой философской мысли, они не придерживались строгой христианской морали и на внебрачное рождение не смотрели как на порок. Девочка была очаровательна, и многочисленные друзья ее отца единодушно признали ее законным ребенком. Женщины оказались более строги, особенно те, чьи дочери были на выданье. Многие по-прежнему надеялись привести Бельтрами к алтарю, заявляя, что маленькой девочке нужна мать.

Франческо прикидывался глухим, так что даже самые стойкие потеряли надежду. Но был еще и маленький клан непримиримой оппозиции, главой ее была двоюродная сестра Франческо, Иеронима, вышедшая замуж за знатного Пацци. Ее мотивы были прозрачны. Если Бельтрами не женится и не будет иметь детей, она и ее сын Пьетро будут его единственными наследниками. От такой мысли легко не отказываются.

Бельтрами не был введен в заблуждение мнимыми милостями Иеронимы, а ее душевное состояние его нисколько не беспокоило. По прошествии лет он почти поверил, что маленькая Фьора была действительно его дочерью. Внезапно вспыхнувшая в то страшное зимнее утро любовь к прекрасной незнакомке не отпускала его. Он не забыл своего чувства и всю любовь перенес на малышку. С горделивой радостью наблюдал он, как растет и расцветает Фьора в доме, что он ей подарил. Фьора была счастлива и ожидала дня, когда бог пошлет ей радости любви…

Леонарда поставила поднос на кровать и, взяв девушку за руку, заставила ее отойти от окна.

— Когда вы станете благоразумной? — проворчала она.

— У меня нет желания быть разумной, — запротестовала девушка, извиваясь как угорь и пытаясь освободиться от железной хватки воспитательницы. — К тому же, что значит быть разумной?

— Это значит вести себя как подобает девушке из хорошей семьи, — произнесла Леонарда, привыкшая к нелегкому характеру своей подопечной. — И есть то, что вам подадут.

— Я это не хочу. Я не голодна.

— Хорошо. Можете не есть, но соизвольте одеться. Вас ждет отец. Надеюсь, вы не намереваетесь явиться к нему в одной рубашке?

Как по волшебству, бунтовщица сразу успокоилась. Она глубоко любила Франческо. Самый необузданный гнев улетучивался без следа при мысли доставить ему хоть малейшее огорчение. Она послушно съела тартинку и выпила молока, тогда как Хатун, по знаку Леонарды, подняла одно из отвергнутых платьев и приготовилась одевать ее.

Минутой позже Фьора предстала в бархатном платье цвета опавших листьев, которое застегивалось под грудью, открывая атлас туники. Рукава, перевязанные золотыми лентами, были в обтяжку, с модными прорезями-"окнами", через которые виднелся белоснежный атлас туники, весь в мелких и пышных сборках.

Пока Хатун зашнуровывала рукава, Леонарда, вооруженная расческой, пыталась привести в порядок копну черных волос, в беспорядке ниспадающих на спину молодой девушки.

Фьора с недовольной гримасой наблюдала за работой двух женщин, глядя в венецианское зеркало, за большие деньги купленное для горячо любимой дочери.

— Я уродлива! — объявила она драматическим голосом.

— Именно это повторяю я каждый день, входя сюда, — ухмыльнулась Леонарда. — Как только мессир Франческо, человек большого вкуса, может терпеть присутствие столь некрасивой дочери и дойти в своем ослеплении до того, чтобы радоваться при виде ее присутствия?.. Не говорите глупости.

Фьора была искренна. Она выросла в городе, где все мечтали быть блондинками и не признавали черных волос. Местные дамы золотили волосы каждую неделю. После крашения надо было сушить их на солнце. С этой целью устраивались вышки, окруженные перилами, на крышах домов. Дамы сидели на такой вышке, терпеливо вынося палящий зной. Соломенные шляпы предохраняли их лица от загара. Позолоченные волосы, выпущенные из круглого отверстия шляпы, были раскинуты по широким полям. Жидкость для золочения приготавливалась из майского сока корней орешника, шафрана, бычьей желчи, ласточкина помета, серой амбры, жженых медвежьих когтей и ящеричного масла. И после таких мучений оценить по достоинству мягкие, блестящие, но темные волосы дамы, к сожалению, были не в