Флорентийка (№1) - Флорентийка

Жюльетта Бенцони

Флорентийка

Пролог. ЭШАФОТ. ДИЖОН, 1457 год

Древняя римская дорога привела к крепостным стенам.

Франческо Бельтрами пришпорил свою лошадь, и она понеслась рысью, словно стремясь поскорее оказаться в конюшне.

Небольшая группа сопровождающих его людей с нагруженными мулами тоже ускорила свой ход.

Молодой флорентийский торговец любил Бургундию и ее великолепные вина, но особенно ее столицу Дижон, один из красивейших городов Европы, построенный герцогами, но, к сожалению, редко ими посещаемый. Умевший с детских лет распознавать красоту в окружающих его вещах, Франческо любовался городом с его разбросанными цепью башнями, домами под остроконечными, как шутовской колпак, крышами, его особняками, больше похожими на крепости и изобилующими узкими бойницами, массивными воротами, внутренними мощеными двориками, его храмами, колокольнями, шпили которых тянулись, как крестный ход, и, конечно, восхищался герцогским дворцом, построенным в форме шкатулки, над которым возвышались донжон — главная, самая высокая башня замка, и золоченый шпиль часовни, где были размещены гербы тридцати одного рыцаря ордена Золотого Руна, ордена, ставшего известным не только во всех христианских королевствах, но и за их пределами.

Справедливости ради стоит добавить, что не только памятники привлекали внимание флорентийца. Некий постоялый двор на улице Порт-Гийом занимал особое место на пути его следования. Здесь он постоянно останавливался во всех своих поездках во Францию и Фландрию.

Он высоко ценил не только кулинарные способности хозяйки заведения, но и комфорт, соперничающий, если не лучший, с Другими частными отелями, и, конечно, радушный прием папаши Гуте и его жены Бертиль, оказываемый торговцу как одному из постоянных иностранных клиентов «Золотого Креста».

В то декабрьское утро стояла сильная стужа. Сточные канавы сковало льдом, на крышах домов лежал снег, но Франческо, закутанный в теплый плащ с надвинутым по самые брови капюшоном и в меховых перчатках, прекрасно себя чувствовал и радовался жизни. Может быть, потому, что был молод, вынослив, богат и совершенно спокоен: он шел своей дорогой, уверенный как в себе, так и в своем настоящем и будущем. Он пота! — "л своим желаниям, не был лишен доли здорового эгоизма, что выдавало в нем убежденного холостяка.

И это происходило совсем не потому, что наследник одного из самых могущественных и богатых людей Флоренции, купца благородного искусства Калималы, мессира Никколо Бельтрами, был нехорош собой или не нравился дамам. Многие дочери негоциантов, банкиров и даже девицы из благородных семей засматривались на тридцатилетнего молодого человека с открытым лицом и к тому же прекрасно образованного. Живой взгляд его черных бархатных глаз иногда становился нежным и глубоким.

Правда, это происходило нечасто. Франческо остерегался женщин.

Как и у любого молодого мужчины, у Франческо были любовницы, но постоянной подруги он не заводил. Иногда он менял женщин, но его выбор всегда падал на красивую, не слишком далекую женщину. Ему доставляло удовольствие дарить своей избраннице красивые вещи и украшения, но он старался всячески избегать всевозможных осложнений в отношениях.

Такая сделка вполне удовлетворяла его, но заставляла горестно вздыхать его отца. Старик мечтал видеть в своем городском дворце и на любимой вилле в Фьезоле множество внучат. К несчастью, три года назад он покинул этот мир, так и не познав долгожданной радости. Франческо считал, что для него время выбора еще не наступило, а Никколо боялся, что оно так и не наступит.

Внезапная смерть отца стала ударом для молодого человека.

Он не был к ней готов. Дела, оставленные отцом, шли очень хорошо, и Франческо не нужно было с головой окунаться в них. Тем не менее он стал реже навещать друзей и любовниц и весь отдался путешествиям не только по своим коммерческим делам, но и из любви к приключениям.

Приближаясь к Ушским воротам, за которыми начиналась одна из главных улиц города, пересекающая его с севера на юг, Франческо радовался жизни, был доволен своей судьбой и самим собой. Но едва он преодолел глубокий ров с водой, где скопились отбросы из соседних кожевенных мастерских, и увидел замерзших дежуривших солдат, как сердце его, словно в предчувствии беды, сжалось. В облике города было что-то непривычное…

Узкая улица Порт-Уш расширялась и вывела его на маленькую, пустынную площадь. Лавочки уже были закрыты или закрывались, а те редкие прохожие, что попадались на его пути, двигались так быстро, словно их кто-то преследовал. Все они двигались в одном направлении — в центр города, откуда доносился шум толпы. Люди явно спешили на какое-то сборище.

И вдруг послышался похоронный звон. Заунывные звуки производил самый высокий колокол церкви Сен-Жана, ближайшей от ворот.

Заинтригованный Франческо приблизился к одному из лучников охраны в шапке, отороченной куньим мехом.

— Можно ли спросить, мой друг? Что здесь происходит?

Куда направляются эти люди? Не бунт ли это?

Подняв латной рукавицей железную маску, человек какое-то время рассматривал богатого, элегантного путешественника.

— Если бы это был бунт, то ударили бы в набат, — заметил он. — Это похоронный звон!

— Я могу узнать похоронный звон, а вы так и не ответили на мой вопрос. Кто-то умер?

— Еще нет. Но скоро это произойдет. Недалеко отсюда, в Моримоне, состоится казнь. Именно на нее все и спешат, поторопитесь и вы, если не хотите пропустить….

— Я не любитель подобных зрелищ. Мое единственное желание — это как можно скорее попасть в гостиницу «Золотой Крест»…

— Кратчайшая дорога — через Моримон. В противном случае надо возвратиться назад и обогнуть большую часть крепостной стены, чтобы войти в Порт-Гийом. На вашем месте я бы выбрал прямой путь. Это не обычная казнь. Палач, мэтр Арни Синяр, готовится казнить благородных людей: брата и сестру. Кажется, они любили друг друга. Девушка хороша, как ангел… — со вздохом добавил солдат. Судя по всему, он очень хотел бы сейчас быть среди зрителей.

Бельтрами вынул из кошелька монету, которую на лету ловко поймал солдат, и жестом позвал Марино, помогавшего ему во всех путешествиях.

— Что будем делать?

— Лучше продвигаться вперед, сеньор Франческо. Не стоит делать круг, и люди и животные слишком устали.

— Без сомнения, ты прав. Идемте!

Через несколько минут маленькая группа добралась до юго-восточной стороны большой прямоугольной площади, где находилась резиденция Моримонского аббатства. Здесь же было и место казни Дижона.

Уже много раз Франческо пересекал эту площадь, обычно пустынную, стараясь не замечать зловещего устройства в ее центре: длинная платформа из дерева и камня с поперечной перекладиной поднималась на два метра над землей, на одном ее конце находилась виселица, на другом — колесо, а в центре — возвышающаяся над большим каменным крестом плаха.

Но сегодня солдаты охраны, горизонтально выставив протазаны , с трудом сдерживали людей, напирающих со всех сторон. Зрители находились повсюду: в окнах домов, на крышах, на Кармской мельнице, на галерее резиденции Моримонского аббатства.

Похоронный звон не прекращался. И когда наш флорентиец, мало интересовавшийся жестоким зрелищем и желавший как можно быстрее продолжить свой путь, попытался направить свою лошадь через толпу, то натолкнулся на злобное сопротивление. Зеваки, нещадно ругаясь, потребовали, чтобы он не мешал им смотреть и оставался на месте до тех пор, пока все не будет закончено….

— Но мне нет дела до казни! — вспылил Бельтрами. — Я хочу всего лишь продолжить путь. Дайте мне дорогу!

— Даже если бы мы хотели, то не смогли бы этого сделать, — воскликнула бойкая кумушка. — Уже везут приговоренных. Так что успокойся, красавчик, и дай нам посмотреть!

Когда показалась двухколесная тележка, по толпе пронесся громкий вздох. Солдаты вокруг повозки угрожающе выставили копья. Люди вытянули шеи, но вместо обычной брани и насмешек, сопровождающих приговоренных, на площади вдруг наступила мертвая тишина. Был слышен только звон колокола да скрип колес зловещей повозки. Стоявшая рядом с Франческо женщина осенила себя крестным знамением и сдавленным от волнения голосом прошептала:

— Святая Дева! Как они молоды! Как красивы!

Застывший на месте Франческо с состраданием смотрел на двух молодых людей, приближающихся к смерти. В самом деле, они были очень молоды: юноше не было и двадцати, а его спутнице семнадцать-восемнадцать. Они были так поразительно похожи, как поразительна была и их необычайная красота. Одно лицо с ясными, безупречными чертами, одинаковые серые глаза, та же гордая осанка и та же смелость. Оба твердо смотрели на высокий эшафот, обтянутый черным сукном, где их ждали палач и его подручные. Единственное различие было в цвете волос: он — брюнет, она — блондинка.

Молодые люди были одеты в бархатные одежды светло-серого цвета, расшитые золотом. Он был с непокрытой головой, а на ней был эннен с белыми кружевами, который делал ее похожей на невесту, идущую к алтарю. Их не заковали, и молодые люди держались за руки. Они совсем не были похожи на двух приговоренных, невозможно было поверить, что брат и сестра идут на смерть. Глядя на их соединенные руки, старый священник, сопровождавший их, не мог скрыть слез.

Франческо вдруг вспомнил, что сказал ему солдат: эти двое детей были брат и сестра… и они… любили друг друга. И за кровосмешение они сейчас заплатят своими жизнями. Как это странно! Но еще более странным было отношение толпы, которая не кричала, не насмехалась, которая была преисполнена сочувствия к этой юной паре… Вдруг из чьей-то груди вырвался стон;

— Пощады! Пощады их молодости!

К этому возгласу присоединились и другие многочисленные голоса, и среди них и нашего путешественника. Франческо оказался неотъемлемой частью этой скорбной толпы. Более того: странное ощущение, что отныне его жизнь связана с жизнью этой восхитительной женщины, пронизало его. И в этот момент самым важным было для него вырвать ее из когтей смерти…

Зазвенел колокольчик, и прево, сопровождающий приговоренных, прокричал со своей лошади:

— Пощады не будет! Монсеньор герцог Приговорил их к смерти.

Толпа загудела, и у Франческо появилась надежда. Он уже видел бросившихся на эшафот людей, чтобы вырвать жертвы из рук палача. Но ропот стал тише, перешел в шепот, и на площади установилась зловещая тишина. Старый герцог Филипп, прозванный Добрым, мог иметь и тяжелую руку. И все об этом помнили…

Девушка храбро взошла на эшафот к ожидавшему ее палачу, грациозно подняв длинную юбку и вежливо отказавшись от помощи мэтра Синяра, чья рука дрожала. Оказавшись на возвышении, она глубоко вздохнула, перекрестилась и мгновение смотрела на небо, где робкий лучик солнца пытался пробиться через облака. Она улыбнулась толпе и распустила волосы. Наконец она встала на колени, раздвинула свои золотистые локоны и положила хрупкую шею на грубую доску. Внизу священник отеческим жестом привлек к себе молодого человека и спрятал его лицо у себя на плече. Толпа затаила дыхание.

Но она едва успела заметить блестящую сталь тяжелого топора, поднятого палачом. Все было кончено. Подручные палача торопились освободить место другой жертве. Один из двух неловко отодвинул тело молодой девушки и случайно задрал юбку до колен, позволяя увидеть красные шелковые чулки. Возмущенная толпа зарокотала. Мэтр Арни Синяр в раздражении ударил его, и подручный палача рухнул на окрашенное кровью сукно. В толпе одобрительно зашептали.

Теперь настала очередь молодого человека. Он уже вырвался из объятий священника, устремился к плахе, поднял белокурую головку и, поцеловав ее, упал на колени:

— Поторопись, палач! Я спешу к ней…

— Не волнуйтесь! За мной дело не станет!

Меч поднялся. Снова блеснул топор, снова толпа разом вздохнула — и голова молодого человека скатилась к голове его сестры. Больше нечего было смотреть, и народ начал расходиться по прилегающим улицам в глубокой и непривычной тишине. Похоронный звон наконец прекратился. Франческо словно прирос к мосту. Наконец, сбросив с себя оцепенение, он передал свою лошадь на попечение Марино и приблизился к эшафоту, где на коленях молился священник, набросив на изуродованные тела саван. Палач и его помощники смотрели на святого отца, не смея прервать его молитвы, когда внезапно к ним приблизился богато одетый человек в черном меховом плаще. Его резкий, зловещий, как карканье ворона, голос гулко раздался в холодном воздухе:

— Чего вы ждете, мэтр Синяр, забирайте то, что принадлежит вам по праву. Разве одежды казненных не принадлежат исполнителям приговора?

Священник перестал молиться и бросил на человека взгляд, полный ужаса и боли. Он простер свои руки над телами, трогательно защищая их.

— Проявите уважение к смерти, мессир Рено! Во имя бога, страдавшего на кресте, уйдите! Ваша месть свершилась!

— Она не будет закончена, пока этих презренных не бросят в сточную канаву. Палач, забирай то, что тебе принадлежит! Раздень их!

Палач медленно снял маску, под которой открылось грустное лицо, обрамленное седой бородой:

— Нет, мессир, я не желаю этих одежд. Как бы богаты они ни были, это не принесет удачи… ни мне, ни моим помощникам.

Человек в плаще не успел ничего ответить, как Франческо внезапно вырос между ним и палачом, протягивая Синяру несколько золотых монет.

— Вы хорошо сказали, мэтр! Но если речь идет о законе, то вот — возьмите: я покупаю эти вещи. Падре, вы можете похоронить эту пару в одеждах!

— Почему вы вмешиваетесь? — грубо спросил человек, которого падре назвал Рено. — У меня все права на этих двух казненных.

Это был человек с перекошенным и пожелтевшим от гнева лицом, с крошечными жесткими глазами и пронзительно-острым, как игла, взглядом. Он был насквозь пропитан желчью.

Ему недоставало лишь жала, чтобы быть совсем похожим на змею. Неистовый гнев охватил Франческо, и он схватил незнакомца за плащ.

— Все права на казненных? Вы случайно не бог?

— Эта… эта женщина… была отдана мне в жены… — сдавленным голосом прохрипел человек.

— Церковь говорит, что брак длится, пока супругов не разлучит смерть. Смерть пришла! Убирайтесь!

Он уже собирался сбросить человека вниз с эшафота, когда вмешался священник. Мягко, но твердо он заставил Франческо отпустить его.

— Вы сказали то, что следовало сказать. Отпустите его.

Пусть он уходит. А вы, Рено дю Амель, подумайте, как избавиться от пожирающей вас ненависти, и просите прощения у всевышнего!

Потирая горло, отвратительный человек, бросив убийственный взгляд на флорентийца, пошел к лестнице. Спустившись , вниз и почувствовав себя на достаточно безопасном расстоянии от неожиданного противника, он погрозил ему кулаком и злобно добавил:

— Я не знаю, кто ты, иностранец, но, несмотря на свое золото, ты не сможешь помешать выбросить эту самку и ее сообщника в яму для зачумленных. А вот и солдаты, которые за всем проследят!

В самом деле, присутствующий при казни сержант собрал своих людей около повозки. Франческо взглядом спросил священника, и тот с удрученным видом наклонил голову:

— К сожалению, он прав! Эти бедные дети не имеют права на достойное погребение. Я с трудом добился права сопровождать их к месту казни. Но даже если бы мне и запретили, я бы все равно пришел… Вы понимаете, я присутствовал при их рождении!

— В таком случае я иду с вами. Разрешите мне Помочь вам.

— Почему вы это делаете? — Священник с удивлением посмотрел на Франческо. — Вы знали их?

— Я их впервые увидел сегодня, но чувствую, что должен сделать это. Что-то внутри заставляет меня поступить именно так.

— Боюсь, что вы будете сожалеть, когда узнаете, в чем их преступление и за что они казнены.

Франческо пожал плечами.

— Они были братом и сестрой… и друг друга… слишком сильно любили! Кто-то из зрителей уже осведомил меня. Но мы теряем время.

Вдвоем они завернули в саван тела брата и сестры и отнесли к повозке. Внезапно Франческо заметил на черном сукне кружевной головной убор. Он поднял его. Держа в руках эту очаровательную безделушку, которая еще недавно украшала изысканную красоту умершей девушки, Франческо почувствовал, как глаза его наполняются слезами. Быстро спрятав кружева на груди под плащом, он присоединился к ожидавшим его людям.

— Иди и дожидайся меня в гостинице «Золотой Крест», — сказал он Марино. — Я скоро буду. И ни слова о причине моего опоздания!

— Разве вы не знаете меня? Никто не вымолвит и словечка! Вы уверены, что не понадобится моя помощь?

— Нет! У меня есть оружие и золото. Этого более чем достаточно, если мне придется защищать себя.

Держа коня под уздцы, Франческо пешком последовал за повозкой, в которой священник, сидя между обезглавленными телами, продолжал свои молитвы. Выйдя за ворота Уш и миновав глубокие рвы, процессия повернула к полуразвалившемуся зданию, возвышающемуся недалеко от дороги в Бон, между старыми кожевенными мастерскими и полями для сброса нечистот. Место пустынное и зловонное. Тем не менее там, опершись на лопату и с повязкой, закрывающей нос и рот, стоял человек.

Выкопанную им яму заполнила черная липкая жижа. Именно к нему направилось шествие, которое на расстоянии сопровождал Рено дю Амель. При виде грязной и вонючей ямы с видневшимися в ней остатками костей Франческо не смог сдержать отвращения и подошел к сержанту.

— Это правда, что невозможно найти другое место для захоронения, нежели эта зловонная дыра? — спросил он и поднес руку к кошельку.

Солдат остановил его жест.

— Нет, мессир. То, о чем вы просите, невозможно. Таково решение суда. Предписание должно быть выполнено, но, — добавил он, понизив голос, — счастье, что их вообще разрешили похоронить. Муж требовал оставить их тела на виселице у обочины дороги, чтобы они гнили на ветру и дожде и прохожие бросали в них камни.

Франческо понял, что вмешательство его бесполезно, и отступил. Несколькими минутами позже ужасная яма поглотила двух молодых и прекрасных людей, которые могли бы жить долго, счастливо и беззаботно, если бы любовь не расставила им одну из самых страшных ловушек: страсть против природы.

Небо вдруг показалось Франческо свинцовым, словно оно никогда не знало лучей солнца, а холод более пронизывающим.

Он обернулся к старому священнику, зябко кутающемуся в свой черный плащ.

— Я хотел бы поговорить с вами, падре. Мои люди ждут меня в «Золотом Кресте». Пойдемте со мной, нам обоим необходимо подкрепиться.

Святой отец хотел отказаться, но невозможно было противоречить флорентийцу, если он уже что-то решил. И несмотря на все возражения, он оказался сидящим на лошади неизвестно откуда появившегося друга.

Франческо взял лошадь за поводья и решительным шагом отправился вслед за солдатами и повозкой в город. Проходя мимо Рено дю Амеля, он плюнул в его сторону. Никогда он не испытывал такого желания убить, ни один человек не внушал ему такой ужас. Подумать только, еще час назад он не знал его. Встреча с этими красивыми молодыми людьми, идущими на смерть, потрясла Франческо. Она перевернула его собственный мир, погрузила в кошмар, но какая-то странная, необъяснимая сила снова возвратила его к реальной жизни и придала ему уверенности в действиях. Молодые люди покорили его душу эпикурейца своей любовью, страданием и эгоизмом. Он даже не знал их имен.

— Их звали Жан и Мари де Бревай, а я Антуан Шаруэ, деревенский кюре и капеллан семьи. Как я уже говорил вам, я присутствовал при их рождении, и они дороги мне, как собственные дети. Детство Жана и Мари прошло в отцовском родовом поместье, богатом и красивом замке, который возвышается над топкими болотами. Их родители Пьер де Бревай и Мадлен де ля Винь и сейчас живут там. Они верные вассалы нашего герцога Филиппа, да простит его господь, что он не прислушался к призыву о милосердии…

Священник осенил себя крестным знамением и, взяв свой кубок, выпил глоток вина. Они с Франческо заканчивали обед, сервированный в номере флорентийца. В комнате было тепло и, уютно. Лицо старого человека, только что такое бледное, порозовело, но рука его дрожала, и было видно, что он с трудом сдерживает слезы.

— Не хотите ли вы немного отдохнуть, падре? — мягко спросил Франческо. — Боюсь, что этот рассказ для вас слишком мучителен.

— Нет. Наоборот, мне хочется говорить о них… попытаться… объяснить их поведение и где-то посочувствовать… У четы де Бревай было четверо детей: двое мальчиков и двое девочек.

Жан на три года старше Мари. С самого раннего детства бросалась в глаза их глубокая привязанность и нежность друг к другу. Родители, так же как и я, не обращали на это внимания.

Иногда только, глядя на них, улыбались. Их называли "близнецы»из-за удивительного сходства и необычайной красоты, как вы успели уже заметить, мессир. Это был каприз природы.

Жана тянуло к Мари, а Мари к Жану. Мать с отцом гордились красотой своих детей и приводили в пример их взаимную нежность, да никто и не мог предположить, что с годами их взаимная привязанность перерастет в страсть. Каким родителям могла прийти в голову подобная мысль?

— Без сомнения, это трудно представить, но тому есть примеры. Говорили о графе д'Арманьяке и его сестре…

— Возможно, эти люди, принадлежащие к очень известным фамилиям, считают себя вне морали и общественного мнения? Де Бревай были обычными дворянами и не могли позволить себе такой скандал. По протекции друга семьи и канцлера Бургундии Никола Роллена, Жан, в возрасте тринадцати лет, поступил на службу к сыну герцога Филиппа, графу де Шароле, в качестве пажа, где овладел оружием и правилами поведения при дворе. После тяжелого ранения при осаде Кампеня мессир де Бревай не брал оружия в руки и был очень рад, что обстоятельства позволяют его сыну овладеть рыцарским искусством при дворе принца. И Жан отправился в Лилль.

Невозможно выразить словами отчаяние Мари. Боль от разлуки была так сильна, что какое-то время мать опасалась за ее рассудок. В течение длительного времени девочка чахла на глазах. Понадобилось несколько месяцев, чтобы она оправилась от разлуки с братом.

Жан отсутствовал четыре года и вернулся домой под Рождество. Из пажа он превратился в оруженосца монсеньера Карла. Что касается Мари, то за это время она обучилась пению, танцам, музицированию и ведению хозяйства. Красота ее расцвела с такой силой, что со всех сторон посыпались предложения руки и сердца. Она отказывала всем, уверяя, что не хочет покидать родительский дом, где так счастлива.

По возвращении Жана события приняли серьезный оборот.

К несчастью, у меня было предчувствие насчет отношений этих двух детей. Как только они снова встретились, то больше не расставались. Они сидели всегда рядом, держась за руки, и все чаще и чаще старались уединяться. Совершали длительные конные прогулки. Однажды ночью… произошла драма. Я очень сожалею, но и я был ее виновником.

Антуан Шаруэ отошел от стола и устроился около камина, вытянув над огнем свои худые руки, которые снова начали дрожать.

— В тот вечер Жан обучал Мари очень грациозному придворному танцу, в котором встречались весьма смелые па. Я заметил некоторое смущение, когда они встречались взглядами и касались друг друга. Я заподозрил неладное и понял, что не усну до тех пор, пока не поговорю с Жаном. Необходимо было убедить его завтра же вернуться к монсеньеру де Шароле.

Я взял свечу и отправился в его комнату, находившуюся в одной из башен, то есть на достаточном отдалении от покоев остальных членов семьи.

Подойдя к двери, я увидел полоску света и обрадовался, что не придется будить молодого человека. Очень тихо я открыл дверь, думая застать его за чтением или подготовкой ко сну. Увы, то, что я увидел, было одновременно ужасно и потрясающе: на большой кровати, под красным пологом, при нежном свете свечи Жан и Мари любили друг друга…

Не знаю, что бы вы сделали на моем месте. Несомненно, я должен был броситься в комнату, вырвать Мари из этих объятий, где она, казалось, вкушала несказанное счастье. Я не смог этого сделать. Мгновение я смотрел на них, ничего не замечающих и погруженных в свою любовь… затем осторожно закрыл дверь и совсем тихо вернулся к себе, чтобы молиться остаток ночи. Грех уже был совершен, и несколько часов больше или меньше уже ничего не изменили бы.

На рассвете я снова пришел к Жану. На этот раз он был один. Я сказал ему, что все видел, и приказал, именем господа, немедленно покинуть этот дом, если он не хочет впасть в еще больший грех. Он не протестовал. И только сказал: «Мы любим друг друга, и ничто и никто не сможет помешать нам». Тем не менее он согласился уехать. Если бы Жан отказался, я был бы вынужден во все посвятить его отца, и он знал об этом.

Я ничего не сказал рыдающей Мари, но нашел ее родителей и сообщил им, что настало время выдать их дочь замуж. К моему удивлению, они уже решили это сделать. Им тоже не понравились придворные танцы… И на этот раз Мари не будет позволено отказать тому, за кого ее решат выдать.

К несчастью, я вскоре уехал на несколько недель. Но уезжал я спокойно, убежденный, что теперь все войдет в нормальное русло. Я думал, что молодой, красивый и влюбленный супруг заставит Мари быстро забыть Жана. И даже убедил себя в том, что сцена, свидетелем которой я был, всего лишь мимолетное безумие, ребячество. Они оба так молоды!

Когда я вернулся, Мари уже была невестой. Я был потрясен. Вопреки моим надеждам, наперекор просьбам и мольбам своей жены, не знаю, по какой причине, Пьер де Бревай остановил свой выбор на Рено дю Амеле. Вы видели его, так что нет необходимости описывать этого человека. Я ограничусь только тем, что он лейтенант и советник в канцелярии Отэна.

Очень богат и сверх того у него высокопоставленные и могущественные покровители. Это делало его желанным зятем. Да и брал он Мари без приданого, что тоже повлияло на решение де Бревай, ведь их финансовое положение не блестяще.

Никогда я еще не венчал пару при столь драматических обстоятельствах. Пришлось в буквальном смысле тащить подурневшую от слез Мари к алтарю. Я был почти готов отказаться сочетать их браком. Но дю Амель привел с собой кузена, каноника Сен-Бенинской церкви в Дижоне, готового в любой момент заменить меня. Я благословил этот брак, и до последнего моего часа у меня будет большой груз на душе.

Едва Мари переступила порог дома своего супруга, как ее жизнь превратилась в сущий ад. Дю Амель был до гнусности скареден и до маниакальности ревнив. Мари жила как в заключении: за ней постоянно следили, плохо кормили и лишили всего, что может сделать жизнь молодой женщины приятной.

Даже рождение дочери через девять месяцев ничего не изменило. Муж хотел иметь сына и появление на свет девочки воспринял как оскорбление. Кроме того, что гораздо серьезнее, он прислушивался ко всем сплетням, касающимся чувств Мари к своему брату.

— Как он узнал?

— Хотите знать? От служанки, от подкупленного слуги, свидетеля их долгих уединенных прогулок. Отныне Рено дю Амель стал еще хуже относиться к своей жене, постоянно оскорблял ее и бил. В довершение всего он отобрал у нее ребенка, и тогда мужество покинуло Мари. В нескольких лье от ее тюрьмы находился дом ее детства, под его крышей она испытала свое очень короткое счастье.

Однажды ночью, воспользовавшись кратковременным отсутствием мужа. Мари удалось бежать с помощью сердобольной служанки. Она добежала до дома своих родителей, желая только одного: найти убежище своему истерзанному телу. Она не знала, что Жан, обеспокоенный отсутствием от нее вестей в течение нескольких месяцев, тоже приехал. И тотчас же попал в разгар драмы.

Вновь встретившись, молодые люди почувствовали, что их влечение друг к другу стало еще сильнее. А де Бревай испугались. Сначала мольбами, затем угрозами они убеждали Мари вернуться к мужу. Мадлен де Бревай была глубоко удручена страданиями своей дочери, но дю Амель был ее супругом, имел все права на нее, и никто ничего не мог сделать.

Жан сражался за свою сестру. Понадобилось даже применить силу, чтобы помешать ему отправиться в Отэн и убить ненавистного мужа сестры. Во всяком случае, он был категорически против, чтобы Мари вернулась на супружеское ложе, и родители не знали, что делать. Мари пригрозила наложить на себя руки, если ее вернут мужу. Как раз в это время и прибыло письмо от Рено. Оно было агрессивным и жестким. В нем супруг обвинял Мари в кровосмешении со своим братом и объявил, что направил жалобу в герцогский суд.

На этот раз Жан и Мари испугались. Желая быть подальше от своего врага и боясь навлечь большие неприятности на родителей, они скрылись. Разум подсказывал, что лучше действовать поодиночке: Жан должен был вернуться к графу де Шароле, которого оставил без разрешения, а Мари следовало бы укрыться в каком-нибудь удаленном монастыре. Но у них не хватило мужества ни расстаться, ни сопротивляться своей страсти. Они добрались до Парижа и, затерявшись в этом большом городе, остановились под вымышленными именами, как муж и жена, в гостинице по соседству с Лувром. К сожалению, я должен сказать, что они познали шесть месяцев несказанного счастья…

— Никогда не надо сожалеть о счастье, — серьезно произнес Франческо. — Это очень редкая вещь!

— Даже если за него заплачено такой ценой?

— Если вы намекаете на их смерть, то, я думаю, вы ошибаетесь. Я видел их. Казалось, что они идут в рай. Они знали, что с этого момента уже ничто не сможет разлучить их. Они шли в вечность…

— Конечно, — вздохнул отец Шаруэ, — но вы еще не знаете, что их счастье не заставило долго ждать и принесло плоды. Эта новость воздвигла еще одну преграду между ними и их кругом. Но их не испугали последствия, а наоборот, из-за своего преступления они стали близки, как никогда. Молодые люди подумывали уехать в Англию и открыто там жить, но у них осталось мало денег… и потом они не знали, какой удар готовила им судьба.

Эти дети полагали, что хорошо спрятались в Париже, и не знали, что золото может все. Рено дю Амель подал жалобу в герцогский суд и, несмотря на жадность, истратил много денег.

Шпионы нашли следы беглецов, а затем взяли и их самих под стражу. Дю Амель заплатил столько, сколько было надо, и ночью люди в масках ворвались в гостиницу и вывели из нее молодых людей, бросили их в баржу, которая поднялась вверх по Сене до того места, где уже ждали лошади. Беременная Мари думала, что отдаст богу душу во время этого жуткого путешествия. Несчастных детей возвратили в Бургундию, где их ждали не только торжествующий дю Амель, но и тюрьма…

Этот человек желал не только смерти виновным, но и их публичного унижения. Он требовал приковать их к столбу и сжечь на костре на радость толпе… И они были приговорены. Муж нашел больше, чем

нужно, свидетелей, и кучка презренных людей за золото поклялась, что сотни раз видели, как Жан и Мари отдавались друг другу… К тому же Мари ждала ребенка.

Надеясь спасти брата, она утверждала, что отдалась первому встречному любовнику, но ее слова никого не убедили. Приговор был отложен только до освобождения бедняжки от бремени.

Я умолял Пьера де Бревая обратиться к монсеньору герцогу и добиться, чтобы им сохранили жизнь и заключили в монастырь. Он грубо отказался. Его гордость была задета, он чувствовал себя униженным, обесчещенным, и думаю, что возненавидел их. Его жена, мадам Мадлен, умоляла мужа вместе со мной, но безуспешно. Тогда мы с ней вместе отправились в Брюссель. То, что отказался сделать отец, мать ринулась выполнять с беспредельной любовью. В Лилле при выходе из часовни она бросилась в ноги к монсеньору герцогу, который, не желая даже ее выслушать, повернулся к ней спиной. Этот старый козел, не прекращающий гневить бога своим необузданным сладострастием, возможно, и сжалился бы над Мари, если бы она была его любовницей. Но у него было только презрение к несчастной матери!

Неожиданная вспышка гнева священника заставила вздрогнуть его слушателя.

— Что вы говорите, падре?..

Внезапно покраснев до корней своих седых волос, отец Шаруэ смущенно улыбнулся:

— Ничего! Простите меня, сын мой! Я дал волю остаткам гнева, который овладел мною при виде слез несчастной Мадлен, стоящей на коленях в центре роскошной галереи под насмешливыми взглядами придворных. Я поднял ее, и мы вместе вышли, но она хотела еще попытать счастья. Жан долгое время служил при дворе молодого графа де Шароле, который к нему дружески относился. Возможно, этот молодой и нравственно чистый принц сжалится над ними. Жан часто говорил, что его господин желает ему добра.

— И что же?

— На этот раз нас приняли, но надежда длилась всего мгновение. Граф Карл был в ужасе от разврата, царившего при дворе его отца, и прилагал максимум усилий, чтобы в его окружении были только достойные люди. К тому же это очень гордый и надменный принц, а Жан оставил службу, не испросив у него позволения. Он был очень суров: "Виновные в таком преступлении не заслуживают ни прощения, ни милосердия. Они согрешили одновременно и против божьего закона, и против природы. Правосудие должно свершиться…»Слезы несчастной матери не могли найти путь к одетому в броню сердцу. Все, что нам удалось добиться, — это смягчение приговора: страшная смерть на костре была заменена на обезглавливание, единственно достойную смерть для дворян. Теперь вы знаете столько же, сколько и я!

— Вы забыли еще кое-что, падре! Молодая женщина была беременна, сказали вы. Смогла она родить своего ребенка?

— Да, в тюрьме. Пять дней назад Мари родила девочку, которую на следующий день отнесли в приют Шаритэ, куда помещают всех брошенных детей.

— Брошенных? — воскликнул Франческо. — Но у этой малышки есть дедушка с бабушкой! Де Бревай не могут о ней позаботиться? Мне кажется, она вдвойне их крови!

— Ни за что на свете мессир Пьер не согласится взять ее под свою крышу, а мадам Мадлен больше никогда не осмелится вызвать гнев своего супруга. В настоящее время он старается получить разрешение на воспитание девочки Мари и дю Амеля.

— А другая малышка? Что с ней будет?

Старый священник развел руками, демонстрируя полную беспомощность.

— Я этого не знаю. Но перед смертью Мари умоляла меня позаботиться о ребенке. Я не знаю, что будет с ней. Дамы из приюта с отвращением приняли ее.

— Почему?

— Ребенок, рожденный от кровосмешения, вызывает ужас, это дьявольское создание. Никакая кормилица не хочет заботиться о ней. Ей дают молоко козы, и она, вероятно, вскоре умрет, если этого уже не произошло. Я хотел заняться девочкой, но какая женщина согласится помочь мне? Живу я в Бревае, у меня нет другого жилища, как…

Франческо загорелся от возмущения.

— Здешние люди представляются мне странными христианами. Ребенок крещен?

Отец Шаруэ отрицательно покачал головой.

— Я хотел это сделать, но мне не позволили к ней подойти и…

— Это мы еще посмотрим! Отведите меня в этот приют, где дети вызывают такое отвращение!

— Что вы хотите сделать?

— Скоро вы увидите! Эй, Марино! Запряги двух лошадей или даже трех и приготовься сопровождать нас.

— Это безумие! Скоро наступит ночь, двери приюта закроются, а он находится в начале Бонской дороги, — сказал священник.

— Именно поэтому нам следует поторопиться.

Минуту спустя трое мужчин снова двигались по дороге к Ушским воротам. Приют Шаритэ, подчиненный обители Сан-Эспри, возвышался на берегу реки Уши, недалеко от старого лазарета для больных чумой. Это было старое здание, основанное в 1204 году герцогом Эдом III для паломников, несчастных больных и брошенных детей. Монахи обители Сан-Эспри вместе с августейшими особами участвовали в его открытии и, в частности, занимались сиротами.

Стемнело, когда Франческо и двое спутников подъехали к Древнему порталу. Вдруг Антуан Шаруэ схватил за руку флорентийца и остановил его. Из дома в сопровождении монаха вышел мужчина.

— Смотрите, — сказал священник. — Это Рено дю Амель. Я узнаю его где угодно по большому плащу, в который он закутался…

— ..и под которым он что-то прячет! Последуем за ним!

— Не думаете ли вы, что это. — ребенок?

— Я готов в этом поклясться! Слышите?!

Вечерний ветер, донесший крик новорожденного, развеял все сомнения. Это действительно был ребенок, которого дю Амель спрятал под плащом, и срочно надо было выяснить, что он собирается делать. Оставив Марино присматривать за лошадьми, Франческо и его спутник бросились за дю Амелем вслед. Преследовать его не составляло труда. Место было пустынное, и дю Амель ничего не подозревал. Он быстро шел в направлении старого лазарета и жуткого кладбища. Франческо увидел, как дю Амель остановился перед свежезакопанной могилой, которую легко было отличить по расчищенному вокруг участку земли.

Молниеносно Бельтрами понял, для чего негодяй пришел сюда, и, выхватив кинжал, понесся как стрела и в одно мгновение догнал дю Амеля. И как раз вовремя. Дю Амель вынул из-под широкого плаща младенца, который начал кричать, и поднял над головой, чтобы бросить и раздробить о камень! Но кинжал Франческо уже задел его бедро.

— Поосторожнее, мессир убийца! Осторожнее, если вы не хотите, чтобы я вас убил. Я сразу понял, что вы отъявленный негодяй, но чтобы до такой степени…

Должно быть, боль была очень острой, так как Рено повиновался и опустил руки.

— Что?.. Что вы хотите?

— Этого ребенка. Дайте мне его… и смотрите, не причините ему вреда. Давайте! Быстро! Я нетерпелив!

Кинжал вошел глубже. Дю Амель закричал, отпустил свою жертву, которую Франческо взял свободною рукою, чтобы тотчас же передать старому священнику, уже догнавшему их.

— Господь совершил чудо, и вы приехали вовремя, мессир!

По правде, я считаю, что вы его посланник.

— Я тоже начинаю в это верить. Что будем делать с этим негодяем? Я прикончу его?

Чтобы избавиться от жгучей боли, дю Амель бросился на землю и катался в грязи. Он захлебывался от ярости:

— Презренный иностранец! У тебя не хватит жизни, чтобы сожалеть о том, что ты сделал сегодня. Я могущественный человек, и у меня есть средства воздать тебе по заслугам.

— Вы прежде всего преступник! Мы застали вас в тот момент, когда вы собирались расправиться с ребенком, — загремел отец Шаруэ. — Я засвидетельствую это перед монсеньером герцогом Филиппом, и мы посмотрим, кому поверят!

Франческо кликнул Марино, который не замедлил явиться с лошадьми. В одной из сумок, висящих на лошади, он нашел веревку.

— Мы сделаем следующим образом, мэтр мерзавец. Чтобы ты не смог навредить в ближайшее время. Помоги мне, Марино!

Не успев даже понять, что происходит, дю Амель был связан. А так как он орал во всю глотку, Франческо заткнул ему рот двумя носовыми платками. Затем с помощью Марино они перенесли его под стены приюта.

— Вы не боитесь, что он может замерзнуть? — взволнованно спросил священник, машинально укачивая ребенка, который уже успокоился.

— Это их с господом дело. Не ждите от меня жалости к убийце. Я не доверяю таким людям и хотел бы покинуть Дижон прежде, чем он осуществит свои угрозы. К тому же он прав, говоря, что я иностранец… Теперь нам надо заняться этой несчастной малышкой, которую он собирался так зверски убить.

Покажите мне ее, святой отец!

Старик распахнул плащ и показал круглое личико девочки в обрамлении темных волос. Глаза были закрыты, а маленький ротик открывался и закрывался, словно ища грудь.

— Она хочет есть, — сказал Франческо. — Вернемся побыстрее в «Золотой Крест». Гуте позаботится о ней. Я скажу, что нашел ее на улице, чтобы не шокировать местных.

— Но что вы собираетесь с ней делать.

Франческо наклонился, взял ручку ребенка, которая тут же вцепилась в его палец. Он нежно прикоснулся губами к крошечной ручке и серьезно ответил:

— Я сделаю ее своею дочерью. У меня нет супруги и мало родственников. У нее тоже никого нет. Возможно, мы будем счастливы вместе. Со своей стороны я сделаю все, что смогу.

— Вы молоды, сын мой. Рано или поздно вы женитесь…

— Нет… никогда! Можете считать меня сумасшедшим, отец мой, но сегодня я присутствовал при смерти женщины, которую мог бы полюбить. И я надеюсь, что Мари там, где она сейчас находится… Мари, которую, мне кажется, я знал всегда, смотрит на меня и улыбается.

Вдалеке прозвонил колокол. Ворота города закрылись за тремя всадниками и их легкой ношей. Дижон погрузился в сон, доверяя своим крепостным стенам.

Возвращение в "Золотой Крест»с ребенком, которому было несколько дней от роду, повлекло за собой целый ряд событий. Бертиль Гуте, бесконечно доверявшая своему постоянному клиенту и знавшая его с давних пор как человека чрезвычайно благородного, не задала ни единого вопроса о ребенке, словно упавшем с неба, хотя это показалось ей немного странным. Она расчувствовалась при виде крошки, заявив, что она хороша, как ангел. Бертиль Гуте передала ее в надежные руки пожилой родственнице Леонарде, помогавшей ей в гостинице, которая, как и все старые девы, обожала заниматься маленькими детьми. Бертиль достала из сундука пеленки и чепчики, принадлежавшие ее дочери, отыскала даже колыбельку и поставила ее в комнату Леонарды. Она пришла в замешательство, когда Бельтрами заявил ей, что необходимо срочно найти женщину, согласившуюся бы следовать с ним через Альпы, и попросить мужа за любую цену раздобыть удобную карету для младенца и кормилицы.

— Вы хотите уехать уже завтра? — удивился отец Шаруэ.

— Конечно. Я хочу как можно скорее перевезти ребенка к себе домой. Там она будет в безопасности. Надо спешить, пока тот человек не успел ничего предпринять.

— Но… ваши дела? Не вы ли мне сказали, что едете в Париж, где у вас торговый дом?

— Дела подождут. Я предпринял поездку только потому, что не хотел оставаться на Рождество во Флоренции. Именно в это время умер мой отец, и воспоминания еще слишком мучительны. Я дам письмо одному из служащих, и он доставит ткани в наш торговый дом на улице Ломбарди. Со мной останется только Марино. Его одного вполне достаточно, чтобы добраться до Марселя. Там нас дожидается мой корабль «Санта-Мария дель Фьоре», который доставит нас в Ливорно.

— Корабль? Вы еще и судовладелец? — удивился священник. — Я считал, что вы только торгуете тканями.

— В самом деле, именно этим мы и занимаемся. Мы доставляем из-за границы, главным образом из Фландрии и Англии, грубое сукно и перерабатываем его в тончайшие ткани, которые пользуются большим спросом во всей Европе. Но мой отец еще и страстно любил море. У нас два корабля: "Санта-Мария»и «Санта-Маддалена». Один мы используем для коммерции, а другой плавает в страны Ближнего Востока и доставляет оттуда редкие и ценные товары. Но куда вы собираетесь, отец мой? — спросил он священника, увидев, что тот встал.

— Если я еще немного задержусь, то ворота монастыря Пти-Клерво, где мне оказывают гостеприимство, закроются, и я…

Франческо встал на его пути и, взяв руки священника, стиснул их в сильном рукопожатии.

— Очень прошу вас, не уходите, отец мой. Мы проведем вместе ночь за беседой…

— Но…

— Пожалуйста, соглашайтесь! Я не хотел бы с вами так скоро расстаться. Завтра я покину этот город, может быть, никогда сюда больше не вернусь. Возможно, мы больше не встретимся в этом мире… я хотел бы, чтобы вы мне еще рассказали о ней!

— О… Мари?

— Я едва смею произнести ее имя, но в одно мгновение она завладела моим сердцем, моей жизнью… Останьтесь! Нам сейчас подадут ужин.

В дверь постучали, и в комнату вошла высокая сухопарая женщина в очках, с длинным носом и очень похожая на аиста.

Через стекла очков смотрели живые голубые глаза. Поверх строгого черного платья был надет испачканный передник, ее лицо, изборожденное глубокими морщинами, не имело возраста, так же как и худое бесформенное тело. Это была Леонарда, которой Бертиль доверила ребенка. Войдя в комнату, она сделала реверанс и изобразила гримасу, которая вполне могла сойти за улыбку.

— Я пришла сказать, мессир, что девочка заснула. Кажется, она в добром здравии, несмотря на плачевное состояние, в котором оказалась.

— Благодарю за то, что вы позаботились о ней, — сказал Франческо и поднес руку к кошельку, полагая, что женщина пришла за вознаграждением.

Она жестом остановила его.

— Спасибо, речь идет не об этом.

— О чем же тогда?

— О том, что произойдет завтра. Мадам Бертиль сказала, что вы собираетесь вернуться в свою страну и увезти малышку.

Как ее зовут?

Франческо и отец Шаруэ растерянно переглянулись. Ни один, ни другой не подумали об этом… Слезы показались на глазах старика.

— Мы не знаем. Мы даже не знаем, крещена ли она. Это… найденыш…

Леонарда насмешливо улыбнулась ему, и на этот раз это была настоящая улыбка, полная лукавства.

— Святой человек, как вы, отец мой, не должен лгать. Что-то подсказывает мне, что вы нашли этого ангела в приюте Шаритэ… и по справедливости ее имя должно быть Мари… или Жанна! Что с вами? Не делайте такое лицо! Я любопытна, но умею держать язык за зубами. А то, что сегодня утром произошло в Моримоне, это самое печальное, что могло произойти.

Эти несчастные дети…

— Как вы догадались? — спросил Франческо.

— Я следила за процессом. О! Совсем не из любопытства, нет. Я желала, чтобы им, по крайней мере, сохранили жизнь.

И часто видела мессира Шаруэ, хлопотавшего за них…

Неожиданно голос Леонарды сорвался, она вытащила большой носовой платок и громко высморкалась.

— Оставим их с миром и вернемся к тому, с чем пришла.

Вам нужна кормилица, не так ли, мессир?

— Да, это так.

— Я думаю, смогу найти вам то, что вы ищете. Недалеко отсюда живет бедная девушка из моих родных мест. Ее изнасиловал один солдафон. Она пришла в город, чтобы скрыть свой позор, и я забочусь о ней. Позавчера она родила ребенка, который умер, едва появившись на свет.

— Она согласится кормить малышку? Да еще уехать так далеко?

— Уверена, что согласится. Но при одном условии: я поеду с ней.

Мужчины удивленно переглянулись.

— Вы хотите покинуть этот дом, где вас так ценят, не зная даже, куда вы направляетесь, ни кто я? Но… почему?

— Я надеюсь, меня оценят и там, куда я последую, — не смущаясь, заметила Леонарда. — Кроме того, я хорошо разбираюсь в людях. И еще один довод: вы увезете Жаннет, а я привыкла заботиться о ней, она достаточно хлебнула горя. Я очень привязалась к ней… — Тон ее голоса изменился, стал серьезным, в нем чувствовалось волнение:

— ..Но, возможно, не так, как к той крошке, которая спит сейчас в моей комнате.

Когда я взяла ее на руки, то почувствовала себя счастливой.

Это как небесный дар, ответ на невыразимую печаль, которую я испытала, увидев ее мать, входящую в город в окружении стрелков и закованную, словно преступница.

Франческо смотрел на Леонарду с любопытством. Эта женщина казалась ему удивительной.

— Кровосмешение — это не грех в ваших глазах, донна Леонарда?

— Очевидно, не больше, чем все остальные грехи, — ответила она. — По-моему, только один бог может судить о чрезмерности в любви. Он один обладает такой властью. Единственно, кто заслуживает смерти, так это Рено дю Амель: за свою ненависть. Но я пришла к вам не для дискуссий, — добавила Леонарда, обретя свой обычный вид. — Мне идти за Жаннет?

— Я буду вам очень признателен. Но прежде сходите за ребенком…

— Я же вам сказала, она спит.

— Это неважно. И попросите, пожалуйста, мадам Бертиль и мэтра Гуте подняться ко мне… — Он повернулся к старому священнику. — Что необходимо для крестин?

— Вы хотите?.. Впрочем, почему бы и нет? Чистая вода, соль, белое белье, крестный, крестная…

— Я буду крестным, а донна Леонарда — крестной… если она пожелает, а мэтр Гуте и его жена — свидетелями.

Голубые глаза Леонарды засветились под стеклами очков.

— Я сейчас же иду за ними. Потом приведу Жаннет.

Несколькими минутами позже маленькая девочка, обреченная на позор и смерть, получила крещение из рук Антуана Шаруэ и имя Фьора-Мария: приемная дочь Франческо-Мариа Бельтрами. Крестным стал тот же Бельтрами, а крестной Леонарда Мерее.

Свидетель по такому случаю открыл одну из бутылок лучшего бонского вина, и хотя был несколько удивлен скорым отъездом родственницы своей жены, но не испытывал большой печали. Бертиль пролила несколько слезинок по поводу ее отъезда, но решила, что если ее кузина находится на грани безумия, то предпочтительно ей быть подальше от гостиницы, чья репутация была всегда безупречна. Если они оба и нашли странной всю эту суматоху вокруг найденного на улице ребенка, то вслух не произнесли ни единого слова в силу того незыблемого правила настоящих коммерсантов, что клиент всегда прав. Тем более такой богатый и уважаемый, как Франческо Бельтрами.

На заре была доставлена не совсем новая, но еще очень хорошая повозка, добытая мэтром Гуте у родственника, каноника Сен-Бенинской церкви. Бертиль положила туда подушки, принесла малютку Фьору. В носилках разместились ее крестная Леонарда и кормилица Жаннет, молодая бургундка с круглым лицом, пышной грудью и большими карими глазами. Ее судьба вдруг круто изменилась: вместо нищенского существования ее ждало неожиданное благополучие. Мулы были запряжены. Повозку с опущенными железными решетками сопровождали вооруженные до зубов Франческо Бельтрами и Марино. Они направлялись к воротам Уша, тогда как оставшиеся слуги флорентийца, груженные тонким сукном, двигались к воротам Гийома, за которыми открывалась дорога на Париж.

Когда повозка пересекла Моримонскую площадь, Франческо отвел глаза от эшафота, с которого уже было убрано черное сукно, но над которым всегда возвышались колесо и виселица — красноречивые орудия казни. Навсегда эта площадь останется в его памяти такой, какой он увидел ее накануне. В глубине души он сохранит каждую черточку лица прекрасной Мари. И спокойствие овладело им, когда Франческо бросил в последний раз взгляд на могилу, где покоились Мари и ее брат.

Пока еще не занялся день, Франческо постучал в дверь палача. Этому старому и суровому человеку он передал золото, чтобы в одну из темных ночей он вынул проклятых любовников из их отвратительной могилы и перезахоронил по христианскому обычаю в месте, указанном отцом Антуаном Шаруэ.

Взошло зимнее солнце, осветив заснеженный пейзаж тусклым светом. Стоя по другую сторону подъемного моста ворот Уша, старый священник смотрел вслед удаляющемуся по Бонской дороге человеку с его маленькой свитой. И думал об этом благородном итальянце, преподавшем урок гуманности. Подняв руку, он начертал в холодном воздухе благословение, затем вернулся в город.

Как только палач Арни Синяр выполнит последнее желание флорентийца, он вернется в де Бревай и под большим секретом расскажет все мадам Мадлен, принеся хоть небольшое облегчение глубоким страданиям матери. Он вошел в первую попавшуюся на пути церковь и, рухнув на пол, долго молился и благодарил бога за милосердие, позволившее Франческо Бельтрами появиться в Дижоне именно в тот момент, когда Мари де Бревай шла на смерть. По меньшей мере, ребенок, рожденный при столь страшных обстоятельствах, избежал людской жестокости и у него есть шанс прожить счастливую жизнь…

У старика совсем не было желания пойти и посмотреть, что сталось с мессиром Рено дю Амелем. Он был в божьих руках, и наказание, наложенное на него флорентийцем, было абсолютно заслуженным.

Только на следующий день проходивший мимо старого приюта крестьянин услышал стоны и нашел полуживого замерзшего советника. Повозка, увозившая Фьору вместе с помолодевшей Леонардой, проделала к этому времени уже большой участок пути…

Часть I. РАДИ ОДНОЙ НОЧИ ЛЮБВИ. ФЛОРЕНЦИЯ. 1475 год

Глава 1. ТУРНИР

—Не это! И не то! А это уж никуда не годится: в нем меня уже двадцать раз видели на праздниках. О! Нет! Только не это старое тряпье. В нем я выгляжу старухой, а в этом у меня вид младенца! Поищи еще!..

Стоя в центре комнаты в одной рубашке, с распущенными по спине волосами, разъяренная Фьора производила осмотр своих платьев, которые ей доставала из больших позолоченных сундуков молодая рабыня, татарка Хатун. Разноцветные атласы, розовый, голубой, белый, черный и коричневый бархат, вышитая кисея, шуршащая тафта, затканная парча, одним словом, все, что флорентийское искусство и восточные ткани могли предложить для украшения красивой женщины, заполняло комнату. Они вылетали из сундуков, описывая в воздухе грациозную дугу, и затем ложились к ногам Фьоры, образуя на голубых цветах большого персидского ковра разноцветную сверкающую массу, увеличивающуюся с каждым мгновением, но не радующую их обладательницу.

Наступил момент, когда наполовину исчезнувшая в глубоком сундуке Хатун извлекла из него последнюю накидку и, в изнеможении упав на шелковую подушку, удрученно заявила:

— Все, госпожа. Больше ничего нет.

Фьора недоверчиво посмотрела на нее:

— Ты в этом уверена?

— Посмотри сама, если не веришь.

— Так это все, что у меня есть?

— Мне кажется, даже слишком много. Наверное, не у всех принцесс такое количество платьев.

— У Симонетты Веспуччи их гораздо больше, чем у меня.

Она каждый день появляется в новом туалете. Вся Флоренция смотрит только на нее, и ей не перестают дарить подарки…

Чтобы скрыть выступившие от гнева слезы, Фьора отвернулась и отошла к окну. Облокотившись на подоконник, она смотрела на открывшуюся перед ней тихую гладь Арно, залитую лучами январского солнца. Не поворачивая головы, она распорядилась:

— Убери это старье. Я никуда не пойду.

— Ты не хочешь пойти на турнир? — разочарованно вздохнула Хатун, которая повсюду сопровождала Фьору. — Я очень хотела побывать на нем.

— Ни на турнир, ни в другое место. Я остаюсь дома.

— Я надеюсь, вы хотя бы оденетесь? Зачем выставлять себя напоказ в одной рубашке? Вы хотите простудиться или чтобы вас увидели лодочники на реке?

Неся на подносе теплое молоко и медовые тартинки, появилась Леонарда. Прошло семнадцать лет с того памятного и драматического отъезда из Дижона, но кузина Бертиль Гуте совсем не изменилась. Она лишь слегка располнела, ее формы округлились, и черты лица стали менее резкими. Однако в ее голосе сохранились непреклонные нотки, даже когда она обращалась к Фьоре, которую обожала, но с которой была строга.

После изматывающего морского путешествия, во время которого она думала, что отдаст богу душу, перед бургундкой, словно на картине, предстала залитая солнцем Флоренция. И восхищение этим городом не покинуло Леонарду и через столько лет. Полная красок и колорита жизнь в городе Красной Лилии била ключом, и Леонарда вошла в нее и приняла ее, как когда-то поступила на службу к Франческо Бельтрами, покоренная его великодушием и благородством. Она полюбила строгую элегантность дворца негоцианта на берегу Арно. Далее начались неожиданности. Шкала ценностей во Франции и Бургундии не имела ничего общего с Флоренцией. В городе первенствовали торговля и банки. Знать имела привилегии, если занималась коммерцией. Флоренция была республикой или, по крайней мере, считала, что приняла на себя обязательство повиноваться некоронованным королям. Леонарда с удовольствием узнала, что ее новый господин принадлежал к цвету общества и имел все шансы однажды стать приором или даже гонфалоньером.

Бургундка легко привыкла к дому Бельтрами и с невероятной быстротой освоила тосканский язык. Для нее было делом чести научиться говорить на двух языках, даже на трех, включая церковный латинский. Что касается Фьоры, а только ею одной занималась первое время Леонарда, то с согласия Бельтрами она разговаривала с ней по-французски, чтобы малышка сохранила в памяти свои корни. Все считали девочку «настоящей дочерью Франческо и благородной дамы, умершей в родах». Больше не существовало ребенка Жана и Мари де Бревай, этого плода запретной страсти. Фьора легко освоила два языка и добавила к ним латынь и греческий.

Спустя пять лет после приезда Леонарды умерла Навина, старая экономка Бельтрами, и бургундка была призвана заменить ее. С тех пор она безраздельно управляла домом и помогала во всех делах Бельтрами, к его искренней радости. Только помощник хозяина Марино Бетти, ставший интендантом владения, избежал ее власти и сделался если не ее врагом, то по меньшей мере противником. Тайну происхождения Фьоры знали лишь трое: Марино, его господин и Леонарда. Бельтрами заставил его поклясться перед алтарем в первой встретившейся на их пути церкви и прибавил к этому внушительное вознаграждение.

Что касается молодой кормилицы Жаннет, то эта пышущая здоровьем блондинка покорила фермера из Мугелло и стала сеньорой Креспи. С тех пор она кормила только собственных детей, рожая каждый год по ребенку.

Новость о внезапном отцовстве одного из самых богатых холостяков города была воспринята флорентийцами не без удивления, но, слывя наследниками греческой философской мысли, они не придерживались строгой христианской морали и на внебрачное рождение не смотрели как на порок. Девочка была очаровательна, и многочисленные друзья ее отца единодушно признали ее законным ребенком. Женщины оказались более строги, особенно те, чьи дочери были на выданье. Многие по-прежнему надеялись привести Бельтрами к алтарю, заявляя, что маленькой девочке нужна мать.

Франческо прикидывался глухим, так что даже самые стойкие потеряли надежду. Но был еще и маленький клан непримиримой оппозиции, главой ее была двоюродная сестра Франческо, Иеронима, вышедшая замуж за знатного Пацци. Ее мотивы были прозрачны. Если Бельтрами не женится и не будет иметь детей, она и ее сын Пьетро будут его единственными наследниками. От такой мысли легко не отказываются.

Бельтрами не был введен в заблуждение мнимыми милостями Иеронимы, а ее душевное состояние его нисколько не беспокоило. По прошествии лет он почти поверил, что маленькая Фьора была действительно его дочерью. Внезапно вспыхнувшая в то страшное зимнее утро любовь к прекрасной незнакомке не отпускала его. Он не забыл своего чувства и всю любовь перенес на малышку. С горделивой радостью наблюдал он, как растет и расцветает Фьора в доме, что он ей подарил. Фьора была счастлива и ожидала дня, когда бог пошлет ей радости любви…

Леонарда поставила поднос на кровать и, взяв девушку за руку, заставила ее отойти от окна.

— Когда вы станете благоразумной? — проворчала она.

— У меня нет желания быть разумной, — запротестовала девушка, извиваясь как угорь и пытаясь освободиться от железной хватки воспитательницы. — К тому же, что значит быть разумной?

— Это значит вести себя как подобает девушке из хорошей семьи, — произнесла Леонарда, привыкшая к нелегкому характеру своей подопечной. — И есть то, что вам подадут.

— Я это не хочу. Я не голодна.

— Хорошо. Можете не есть, но соизвольте одеться. Вас ждет отец. Надеюсь, вы не намереваетесь явиться к нему в одной рубашке?

Как по волшебству, бунтовщица сразу успокоилась. Она глубоко любила Франческо. Самый необузданный гнев улетучивался без следа при мысли доставить ему хоть малейшее огорчение. Она послушно съела тартинку и выпила молока, тогда как Хатун, по знаку Леонарды, подняла одно из отвергнутых платьев и приготовилась одевать ее.

Минутой позже Фьора предстала в бархатном платье цвета опавших листьев, которое застегивалось под грудью, открывая атлас туники. Рукава, перевязанные золотыми лентами, были в обтяжку, с модными прорезями-"окнами", через которые виднелся белоснежный атлас туники, весь в мелких и пышных сборках.

Пока Хатун зашнуровывала рукава, Леонарда, вооруженная расческой, пыталась привести в порядок копну черных волос, в беспорядке ниспадающих на спину молодой девушки.

Фьора с недовольной гримасой наблюдала за работой двух женщин, глядя в венецианское зеркало, за большие деньги купленное для горячо любимой дочери.

— Я уродлива! — объявила она драматическим голосом.

— Именно это повторяю я каждый день, входя сюда, — ухмыльнулась Леонарда. — Как только мессир Франческо, человек большого вкуса, может терпеть присутствие столь некрасивой дочери и дойти в своем ослеплении до того, чтобы радоваться при виде ее присутствия?.. Не говорите глупости.

Фьора была искренна. Она выросла в городе, где все мечтали быть блондинками и не признавали черных волос. Местные дамы золотили волосы каждую неделю. После крашения надо было сушить их на солнце. С этой целью устраивались вышки, окруженные перилами, на крышах домов. Дамы сидели на такой вышке, терпеливо вынося палящий зной. Соломенные шляпы предохраняли их лица от загара. Позолоченные волосы, выпущенные из круглого отверстия шляпы, были раскинуты по широким полям. Жидкость для золочения приготавливалась из майского сока корней орешника, шафрана, бычьей желчи, ласточкина помета, серой амбры, жженых медвежьих когтей и ящеричного масла. И после таких мучений оценить по достоинству мягкие, блестящие, но темные волосы дамы, к сожалению, были не в

состоянии.

— Отец меня любит, — со слезами на глазах прошептала Фьора. — Он не видит меня такой, какая я есть на самом деле.

Но я знаю, что никто не сможет меня полюбить с такими волосами. Даже…

Она внезапно замолчала, покраснев при мысли, что чуть не выдала свою сердечную тайну, не подозревая, что Леонарде она давно известна. Не желая еще больше огорчать свою любимицу, Леонарда сделала вид, что ничего не слышала.

— Не надо заставлять ждать мессира Франческо, — ласково напомнила Леонарда. — Прическу мы закончим позже. — Затем, нежно коснувшись щеки девушки, она добавила:

— Если вы не верите вашему зеркалу, моя крошка, поверьте вашей старой Леонарде… и всем тем молодым людям, что ухаживают за вами. Вы гораздо красивее, чем думаете, а со временем станете еще прекраснее. Теперь идите!

Фьора ничего не ответила. Она не была в этом убеждена.

Хотя сказать, что она считала себя некрасивой, было бы тоже преувеличением. У дочери одного из самых богатых и могущественных людей города было много поклонников. Но именно потому, что ее отец обладал одним из самых крупных состояний в городе, она не верила в их искренность и с радостью поменяла бы все это богатство на золотисто-рыжие волосы Симонетты.

На пороге комнаты она спросила:

— Где мой отец?

— В студиоле .

Фьора вышла из комнаты и очутилась в галерее с колоннами, обогнула внутренний дворик, украшенный двумя античными статуями и апельсиновыми деревьями, посаженными в голубые и зеленые кадки из майолики. Хотя зима была в разгаре, погода стояла мягкая и солнечная. Плохая погода в Тоскании больше характеризуется дождями, нежели холодом. А снег здесь очень редок. Фьора не любила сидеть взаперти и большую часть свободного времени проводила в саду. Сегодня, 28 января, Лоренцо Медичи праздновал подписание договора с Яснейшей Венецианской республикой против турок. Будут состязание, пиршество и танцы…

Апартаменты Франческо находились на том же этаже, что и Фьоры, только по другую сторону двора. Фьора и следовавшая за ней по пятам Хатун направились к нему.

Хатун была одного возраста со своей молодой хозяйкой.

Это была тоненькая грациозная девушка с треугольным личиком, раскосыми глазами и маленьким плоским носиком, похожая на кошечку. Она любила дом Бельтрами, Фьору, и ей нравилась праздная жизнь, которую она вела здесь. Мысль, что она родилась несвободной, совсем не мучила ее по той простой причине, что никому не приходило в голову дать ей почувствовать это. Фьора никому бы этого не позволила.

Во Флоренции, как и во всей Италии, было много рабов, особенно женского пола, и богатство дома оценивалось по их количеству и происхождению, даже внешнему виду. Некоторые рабыни были редки, как, например, две мавританские танцовщицы и черная карлица герцогини Милана Бьянки-Марии Фооца, чему злобно завидовала герцогиня Ферраре.

Богатые горожане Флоренции, Милана, Венеции и Генуи могли себе позволить столь дорогое удовольствие и часто использовали рабов как простых слуг. Венецианские и генуэзские судовладельцы доставляли их с базаров причерноморских стран, Малой Азии, с Балканского полуострова, из Русского государства или Татарии, и стоили они от ста до двухсот золотых дукатов. Если же речь шла о певицах, танцовщицах или искусных вышивальщицах, то цена взлетала от пятисот до семисот золотых дукатов. Что касается Хатун, то она была куплена в Требизонде еще ребенком вместе со своей матерью капитаном «Санта-Маддалена». Красота ее матери поразила капитана, и он привез их во Флоренцию. Через несколько месяцев после приезда Джамаль умерла, а крошку Хатун вместе с Фьорой воспитывала Леонарда. Она была призвана стать подругой и камеристкой Фьоры, но первое предназначение было гораздо важнее второго.

Дойдя до двери, ведущей в апартаменты отца, Фьора отправила Хатун навести порядок в своей комнате, а сама, легонько постучав, вошла, не дождавшись разрешения. И была права, так как ей бы пришлось долго ждать. Опершись руками на подлокотник своего кресла, Франческо мечтательно смотрел на портрет, поставленный на мольберт и повернутый к нему…

Его лицо излучало такое счастье, что молодая девушка растрогалась.

— Отец, — нежно окликнула она.

Франческо вздрогнул, словно от внезапного пробуждения, и улыбнулся той редкой улыбкой, которая придавала его лицу необъяснимую привлекательность. С годами он немного располнел, появилось несколько морщин, а его густые черные волосы начали седеть, но он сохранил огромную жизненную силу и необыкновенную работоспособность.

— Иди посмотри! — сказал он и, вытянув руку, привлек к себе молодую девушку. — Сандро только что принес мне этот портрет, и это чудо…

Фьора послушно подошла. Несколько недель назад она позировала живущему по соседству молодому художнику, который был замечен Лоренцо Медичи и работал только для него, но Франческо Бельтрами, страстно любя живопись, сумел завоевать дружбу впечатлительного и мечтательного юноши. Он был сыном дубильщика из квартала Огнисанти, и звали его Сандро Филипепи. Публике он стал известен под именем Боттичелли, что означает бочка. Этим прозвищем он был обязан своему брату, большому любителю выпить, который был старше Сандро на двадцать восемь лет.

Портрет, на который с таким восхищением смотрел Бельтрами, вызвал у Фьоры удивление, сменившееся разочарованием.

— Но… это не я?

На портрете была изображена совсем молодая женщина с золотыми волосами, одетая в старомодное вышитое платье из серого бархата, какое Фьора никогда бы не надела. Странный головной убор в виде усеченного конуса украшал голову незнакомки. Белое кружево убора спускалось на лицо дамы.

— Это правда, — серьезно сказал Франческо, — и тем не менее это ты, черты лица очень похожи. Это портрет твоей матери, дитя мое. Пока ты была маленькая, ты не так походила на нее, а когда выросла, сходство стало разительно.

— Это не правда! — чуть не плача, сказала Фьора. — Ты заблуждаешься, отец. Она очень красивая, а я нет…

— Кто тебе внушил эти мысли? — спросил пораженный Бельтрами.

— Никто, но никакая женщина не может быть красивой с черными волосами.

— Честное слово, ты сумасшедшая! Я хочу тебе наглядно доказать, что ты ошибаешься…

Поднявшись, Франческо подошел к одному из шкафов, расположенных напротив стен своей студиолы. Фьора не раз любовалась диковинками, находящимися в этих шкафах: редкими книгами в драгоценных окладах, разноцветными яркими эмалями, изделиями из серебра и золота, слоновой кости, статуэтками и танцовщицами из светящейся алебастры и многими другими прекрасными вещами.

Франческо открыл позолоченным ключиком, висящим у него на шее, один из шкафчиков и достал серебряный ларчик, похожий на ковчег, поставил его на стол, открыл его и благоговейно вынул женский кружевной головной убор, последний убор Мари де Бревай. Мгновение смотрел на него, затем прикоснулся к нему губами. Когда он обернулся, Фьора заметила, что руки его дрожали, а на глазах были слезы.

— Позволь мне! — прошептал он.

Убрав назад черные волосы дочери, он закрепил головной убор почти у корней волос, закрыл лоб кружевом убора, затем поставил около портрета зеркало и подвел Фьору к нему.

— Смотри! — только и сказал он.

Кружева немного пожелтели, но лицо, отраженное в зеркале, и лицо на портрете были удивительно похожи. Та же нежная розовая кожа, тот же рот, тот же тонкий нос и особенно те же лучистые серые глаза.

— Ну что? — спросил Франческо. — Ты все еще считаешь себя некрасивой?

— Не… нет. Но почему я не блондинка, как она? Если бы у меня были золотистые волосы, я бы не сомневалась, что поэты меня будут воспевать, и, возможно, я могла бы однажды стать королевой турнира!

— Как донна Симонетта? — улыбнулся Франческо, и веселый уголек вспыхнул в его глазах. — Я надеюсь, моя дочь не будет до глупости ревнивой? Действительно, вся Флоренция любуется этой восхитительной женщиной, но до тех пор, пока наш Лоренцо не женился на донне Клариссе.

— Она рыжая! — упрямо уточнила Фьора.

— Рыжая… и не очень красивая. А до свадьбы вся Флоренция не сводила глаз с Лукреции Донати, которую любил Лоренцо и которая темноволосая, как и ты.

Тем же осторожным и почти благоговейным жестом Франческо снял кружевной головной убор и собирался снова спрятать его, как Фьора остановила отца.

— Отец! Что это за темные пятна?

Франческо побледнел и растерянно посмотрел на дочь. Он поспешно убрал реликвию, закрыл шкатулку и поставил ее на место. Подойдя к портрету, казалось, впитавшему весь свет этого прекрасного утра, он собирался убрать и его, но Фьора запротестовала.

— Разреши мне еще посмотреть на нее! — взмолилась она. — Я так мало о ней знаю. Ни ты, ни Леонарда никогда мне о ней не говорили. Мне известно только одно: это была благородная дама из Бургундии.

— Ты знаешь, ее история очень грустная, даже мучительная. Мы очень редко вспоминаем ее с Леонардой. А ты еще слишком молода…

— Никогда не рано узнать что-либо о своей матери. Только вы можете мне рассказать о ней, и теперь вот это изображение. Но оно мне ничего не говорит, ведь мессир Сандро скопировал лишь мое лицо.

— Ты способна по портрету судить о человеке? — удивился Франческо.

— Конечно. У нашей кузины, Иеронимы Пацци, я видела ее портрет, который воздает должное ее красоте, но он еще и говорит о ее тщеславии, жадности, неискренности и жестокости. Это же изображение мне ни о чем не говорит.

Франческо был ошеломлен. Фьора, которую он привык считать маленькой девочкой и которая, в сущности, и была ею, проявила такую проницательность, что смутила его… Молодая девушка уловила его растерянность и решила воспользоваться этим.

— А сейчас, — добавила она нежно, — ответь на вопрос, который я тебе задам… Эти бурые пятна?.. Похожи на кровь.

Бельтрами отвернулся и отошел к окну, откуда открывался вид на дорогу делла Винья Нуова и великолепный дворец Ручелай, один из самых новых и красивых во Флоренции.

Фьора последовала за ним.

— Ответь мне, отец! Я хочу знать!

— Я забыл, что ты умеешь произносить «я хочу»… Да, это кровь… ее кровь… Твоя мать, дитя мое, умерла при страшных обстоятельствах.

— Каких?

— Не спрашивай меня больше ни о чем, я ничего не скажу.

Позже ты обо всем узнаешь.

— "Позже»— это когда?

— Когда ты станешь женщиной. Пока ты еще слишком молода, а у молодой девушки должны быть радостные мысли. Тем более в день праздника! Что ты собираешься надеть на турнир?

Оторвавшись от печальных мыслей, Фьора разочарованно пожала плечами.

— Я не знаю. Уверяю тебя, у меня нет большого желания идти на турнир.

— Не идти на турнир, когда наши места находятся на лучшей трибуне? — удивился Франческо.

— Сзади королевы, — уточнила Фьора. — И что бы я ни надела, не имеет большого значения. Никто меня не заметит.

— За исключением Доменико Акайуоли, Марко Содерини, Томмазо Сальвиати, Луки Торнабуони и еще нескольких более заурядных личностей, — с улыбкой перечислил Франческо.

— Я это и сказала: никто не заметит.

Она не добавила, что единственно, кто для нее что-то значил, — это неотразимый Джулиано Медичи. Но он смотрел только на Симонетту Веспуччи.

Бельтрами засмеялся.

— Ты очень привередлива. Тем не менее тебе придется однажды выбрать себе супруга.

Фьора взяла отца под руку, поднялась на цыпочки и поцеловала его в гладко выбритую щеку.

— Единственный мужчина, которого я люблю и который не может на мне жениться, — это ты!

— О! Такое признание заслуживает вознаграждения. У меня есть кое-что для тебя.

Освободившись от объятий дочери, Бельтрами направился к сундуку, достал что-то, завернутое в шелк, и протянул Фьоре:

— Держи… Я хотел подарить тебе это к твоему празднику, но сейчас, по-моему, подходящий момент.

Глаза девушки радостно вспыхнули. Как и все, она любила подарки, сюрпризы и все неожиданное. Она нетерпеливо развернула белый шелк и увидела золотой обруч, которым любили украшать себя богатые флорентийки. Он был выполнен в виде ветки омелы, а плоды из жемчуга. Крупная жемчужина в форме слезки свешивалась на лоб…

— О, отец! Это восхитительно! Чья это работа?

— Ле Гирландайо. Я давно заказал ему и не ожидал получить так скоро. Но художник покидает Флорецию и уезжает в Сан-Джиминьяно, где должен расписать часовню Санта-Фина.

Я счастлив подарить тебе сегодня это украшение. Ты уже в том возрасте, когда можешь принимать и носить драгоценности.

Теперь у тебя нет причины заставлять меня одного идти на праздник. А сейчас ступай к себе. Мне надо подготовиться к банкету во дворце Медичи…

— Куда дамы не вхожи…

— Куда дамы не вхожи, — подтвердил Франческо. — Монсеньор Лоренцо принимает послов и политических деятелей, женщины бы там заскучали. Сегодня вечером на турнире и на балу дамы возьмут реванш…

Праздник обещал быть пышным. И так было всегда, когда Лоренцо Великолепный (он получил это прозвище, едва ему исполнилось двадцать лет) решал, что его город должен пережить несколько часов безумия. Этой ночью Флоренция не будет спать. Бал состоится не только во дворце на виа Ларга и в еще нескольких богатых домах, но на улицах и площадях, где вино будет литься рекой.

Когда Фьора в сопровождении Леонарды и Хатун двинулась к месту проведения турнира, площади Санта-Кроче, она совершенно забыла о плохом настроении, которое чуть не помешало ей окунуться в атмосферу праздника красок и звуков. Непрестанно звонили колокола всех церквей, и на каждом перекрестке музыканты и певцы воспевали жизнь во Флоренции, самом красивом городе мира. Фасады домов исчезли за разноцветными шелковыми полотнами — белыми и красными, обшитыми золотом и серебром. Казалось, что идешь по огромной, переливающейся всеми цветами живой фреске. Нарядная толпа гудела, подобно пчелиному рою. Одежды горожан отличались пестротой и пышностью. Люди спешили к месту грандиозного спектакля. На площадях установили позолоченные деревянные столбы. На одних развевались знамена с красной лилией, эмблемой Флоренции, на других — с изображением льва Святого Марка, эмблемой Венеции.

На праздник шли пешком, чтобы насладиться убранством города и не загораживать узких улочек для народного гуляния.

Лоренцо Медичи подавал пример и вел через город своих гостей, но совсем не для того, чтобы продемонстрировать свою необыкновенную популярность.

Около высоких и мрачных стен дворца Сеньории и изящной шестигранной кампанилы Фьора встретила свою подругу Кьяру Альбицци, очаровательную девушку своего возраста, которую знала с детских лет и от которой не имела секретов… возможно, потому, что Кьяра была такая же темноволосая, как и она, и острая на язык. Как и Фьора, Кьяра принадлежала к местной знати и пришла на праздник в сопровождении воспитательницы и двух вооруженных слуг. Когда вино льется рекой, всегда возможны неприятные встречи.

Взявшись за руки, девушки оставили немного позади свой почетный эскорт. Леонарда недолюбливала кормилицу Кьяры, толстую Коломбу, самую большую сплетницу Флоренции.

— Я думала, что ты не придешь. Кто тебя заставил изменить решение? — спросила Кьяра.

— Отец. Он очень хочет, чтобы я на турнире была рядом с ним. По этому случаю он подарил мне обруч с жемчугами.

— Тебе очень идет, ты просто неотразима, — объявила Кьяра, придирчиво рассматривая платье Фьоры из светло-серого бархата под цвет ее глаз и сложную прическу из шелковистых волос, перевитых золотой тесьмой и жемчугом, что стоило Леонарде часа усилий.

— Ты тоже прекрасно выглядишь, — искренне сказала Фьора. — Ты похожа на зарю, такая же розовая!

— У меня вид человека, жаждущего развлечений, тогда как ты решила страдать. Ты правда не можешь выбросить Джулиано Медичи из головы?

— Тихо! У меня страдает не голова, а сердце. Ничего не поделаешь с сердечным влечением, — трагически вздохнула Фьора, вызвав у подруги приступ смеха.

— Я надеюсь, что у тебя будут и другие влечения сердца и ты не проведешь свою жизнь, вздыхая о молодом человеке, который смотрит на другую. Оставь Джулиано и свою идеальную любовь… или наберись терпения!

— Что ты хочешь сказать?

— То, что знают все: любовь братьев Медичи недолговечна. Кроме того. Марко Веспуччи начинает становиться язвительным. Ревнивый муж — это неудобно. Ты должна знать это: ваш дворец соседствует с дворцом Веспуччи. Но пока что осмотрись вокруг себя: Лука Торнабуони гораздо красивее Джулиано, и он без ума от тебя.

Человек, о котором шла речь, появился на улице в большой компании. Радостная и шумная группа молодых людей окружила девушек, отделила их от эскорта и увлекла к месту турнира.

Воспользовавшись суматохой. Лука Торнабуони осмелился взять руку Фьоры, задержать в своей руке и украдкой поцеловать ее.

— Посмотрят ли на меня сегодня теплее, чем обычно, ваши прекрасные глаза? — взмолился он по-французски.

Фьора улыбнулась ему и подумала, что Лука Торнабуони действительно очень хорош: высокого роста, с гордо поднятой головой, обрамленной черными вьющимися волосами, и темными глазами, которые загорались при взгляде на Фьору.

— Почему сегодня? — дразня, спросила она.

— Потому что сегодня праздник, потому что все прекрасно, а вы гораздо красивее, чем всегда, потому что…

Счастлив будь, кто счастья хочет,

И на завтра не надейся…

Вполголоса он напел известную песню, сложенную Лоренцо Медичи и ставшую популярной у флорентийской молодежи.

Понизив голос, он страстно добавил:

— Разрешите мне поговорить с вашим отцом, Фьора! Согласитесь стать моей женой!

— Даже если я скажу «да», мой отец не даст согласия. Он считает, что я слишком молода…

— Оставьте мне хотя бы надежду. Я буду бороться за вас…

Лука был одним из тех, кто собирался сегодня вечером помериться силами в поединке с Джулиано де Медичи. Тронутая страстной мольбой молодого человека, она протянула ему платочек, который он сразу же спрятал в карман камзола.

— Благодарю, моя прекрасная дама, — закричал он. — Я должен одержать победу в вашу честь…

— Во всяком случае, не Фьора увенчает тебя короной победителя и наградит поцелуем, — заметила Кьяра. — Не она королева состязания.

— Ты сомневаешься в моей смелости?

— Ни в твоей смелости, ни в твоей силе, прекрасный рыцарь. Неприлично, если Джулиано будет побежден, ведь это его дама — королева.

Они дошли до площади Санта-Кроче, и молодой человек с ними расстался. При входе на площадь для участников турнира были установлены разноцветные палатки. Пажи и конюхи в красных и золотых одеждах покрывали лошадей роскошными попонами… Это были чистокровные лошади из знаменитых конюшен маркиза де Манту или арабские лошади, доставленные из Венеции. Джулиано Медичи должен был выступать на лошади рыжей масти, недавно подаренной королем Франции его брату Лоренцо Великолепному. Говорили, что двор Людовика XI был менее пышным, но он умел проявить себя по-королевски, когда речь шла о союзниках или друзьях. Эта лошадь была тому доказательством.

Перед фасадом церкви Санта-Кроче, облицованной розовым мрамором, для хозяина Флоренции и его приглашенных была установлена большая трибуна, задрапированная пурпурной и золотой тканью. Трон королевы турнира находился в центре. С каждой стороны, по всей длине, были воздвигнуты балконы. Дамы и девицы города в лучших своих нарядах разместились здесь в сопровождении супругов, отцов и любовников. Они образовали двойную разноцветную гирлянду, достойную королевского двора, а столпившийся за заграждениями и одетый в яркие одежды народ не портил картину праздника. В этот день Флоренция превратилась в огромный, затканный серебром и золотом шелковый ковер, который вдруг, по желанию какого-то мага, ожил…

Справедливости ради должен был появиться и вышеупомянутый маг. И вот, под звуки серебряных труб, на которые были подвешены красные лилии — эмблема Флоренции, вышли знаменосцы с разноцветными, развевающимися на ветру флагами, а за ними появилась блестящая процессия. Во главе шел некоронованный король этой странной республики, одетый в скромный наряд из зеленого бархата, отделанный собольим мехом.

На груди его блестела массивная золотая цепь, а головной убор был украшен жемчугом и рубинами. Ему было двадцать семь лет, и он был столь же некрасив, как хорош собой его брат. Но какое могущественное безобразие! Лоренцо Великолепный был высокого роста и крепкого телосложения, с крупными чертами лица, длинным орлиным носом, большим ртом, тонкими губами и черными жесткими волосами, но на его лице лежала печать гения, и всякий увидевший его не мог устоять против чар этой загадочной личности.

После смерти отца. Пьеро Подагрика, политическая власть перешла к двум братьям. Но Джулиано оставался в тени, а истинным правителем Флоренции, обладающим реальной властью, был, конечно, Лоренцо. Обладатель одного из самых больших состояний в Европе, он проводил политику, направленную на развитие отношений не только с итальянскими государствами, но и с другими державами, такими, как Франция, Англия, Германия, Кастилия и Арагон. Банкир королей, Лоренцо Медичи был связан крепкими узами дружбы с королем Франции Людовиком XI, который оказал неслыханную милость его отцу, разрешив выткать на знаменах древнюю геральдическую красную лилию.

Лоренцо достиг вершины власти. Он отодвинул границы Флоренции, завоевал Сарцана, усмирил восставшие Воутеррль и Прато, победил и отправил в ссылку группировку Питти, женился на римской принцессе, и за все это народ ему был признателен. Под невозмутимой внешностью Лоренцо крылись подозрительность и осторожность, унаследованные им от отца, а тем, в свою очередь, от своего отца Козимо Старшего, который знал, что имеет власть от народа, а не от бога. Итак, некоронованный король Флоренции Лоренцо Медичи царствовал, тогда как его младший брат Джулиано довольствовался ролью прекрасного принца и был вполне удовлетворен этим. Флоренция любила его за молодость, красоту, элегантность и даже за безумства, которые делали его еще более обворожительным…

Приближаясь к главной трибуне и ведя под руку Симонетту Веспуччи, королеву предстоящего турнира, Лоренцо Великолепный улыбкой и жестом отвечал на приветственные крики толпы. Симонетту встретили почти такими же овациями, что и ее спутника, но Фьора ненавидела ее с ревнивым пылом своих семнадцати лет. Тем не менее она была вынуждена признать, даже если бы ей это разорвало сердце, что королева турнира восхитительна.

Высокая, тонкая, гибкая и очень грациозная, с длинной шеей и маленьким, слегка вздернутым носиком, с большими черными, как у лани, глазами, Симонетта гордо держала свою прекрасную голову. Прическа из медно-золотых волос, собранных жемчужными заколками и заплетенных золотой лентой, скреплялась надо лбом застежкой из золота и жемчуга.

Ее вышитое золотыми листьями платье было сплошь расшито жемчугом, который она предпочитала всем драгоценным камням. А поверх платья — королевская мантия. Симонетта Веспуччи была так прекрасна, что сердце Фьоры сжалось: никогда она не достигнет такого совершенства! Симонетта была единственная, неповторимая…

— Я признаю, что она красива, — недовольным тоном заметила Кьяра, — но уж очень она загордилась. Говорят, что она любовница не только Джулиано, но и Лоренцо, не считая слабоумных Боттичелли или Полануоло, валяющихся у ее ног.

Она замужем, черт возьми! Интересно знать, где в этот час находится Марко Веспуччи?

Симонетта была замужем. Она родилась в богатой генуэзской семье судовладельцев Каттаньи. В шестнадцать лет, шесть лет тому назад, она вышла замуж за Марко Веспуччи, старшего сына знатной флорентийской семьи. С первого публичного появления на свадебном празднике Лоренцо де Медичи с римской принцессой Клариссой Орсини она покорила не только обоих братьев, но и весь город. Ею восхищались и называли Генуэзская Звезда…

— Я напрасно искала, — вздохнула Фьора, — я не вижу его…

— Потому что его здесь нет. Как и донны Клариссы. Она не теряет достоинства и осталась дома, в то время как ее супруг и деверь устраивают праздник, чтобы прославить их «звезду».

Не обманывайся! И посол Венеции только предлог! Во имя всего святого, не делай такое лицо! Ты должна так же гордо держать голову, как Симонетта. Когда ты наконец поймешь, что имеешь право гордиться собой?

Глаза Фьоры заметали молнии.

— Я горда тем, что мой отец сделал из меня, и горжусь именем, которое ношу! Этого довольно?

— Нет! Настало время понять, что ты больше не маленькая девочка, а молодая девушка… и очень обворожительная.

Фьора рассмеялась от всего сердца.

— Мой отец и Леонарда говорят, как ты. Кажется, я скоро поверю вам.

— И правильно сделаешь! Другие, впрочем, тоже пытаются убедить тебя, что ухаживают за тобой, а не оказывают тебе внимание из-за состояния твоего отца. Я часто спрашиваю себя, где ты могла набраться таких странных мыслей?

— О! Это у меня еще с детства. Мне было семь или восемь лет, когда однажды донна Иеронима…

— Твоя кузина?

— Да, моего отца. Она со своей подругой вышла в сад, где я играла, подошла ко мне и, прикоснувшись к моим волосам, произнесла: "Как некрасива эта малышка. Настоящая цыганка!

Без ее приданого ни один молодой человек не пожелает бедняжку»— И ты ей поверила? Она сама поплатилась за то, что так хорошо разбиралась в уродстве: ее сын настоящий монстр.

— Прошу тебя, больше не будем об этом. Здесь не время и не место.

Большая трибуна тем временем заполнялась. Королева турнира заняла свое место на троне, с одной стороны от нее сел Лоренцо Великолепный, а с другой — посол Венеции Бернардо Бембо. Франческо Бельтрами с дядей Кьяры присоединились к девушкам, сидящим на боковом балконе, ближайшем к трибуне.

— Ну что, молодые дамы, — заметил он довольный, — надеюсь, вы удовлетворены вашими местами? Ничто не ускользнет от вашего внимания: ни сам поединок, ни то, что происходит на трибуне королевы.

Это на самом деле было интересно, и обе подруги обратились в слух. Называли имена тех, кто уже занял места. Сначала приоры Сеньории в меховых шапках и далматиках из пурпурного бархата в сопровождении гонфалоньера Петруччи. Затем шли имена самых богатых и знатных людей города. Далее — обычное окружение синьора: философ-медик Марчиле Фичино, обучающий Лоренцо доктрине Платона, поэт-эллинист Анжело Полициано, самый близкий спутник Великолепного, которому было поручено воспитание его сына, три сестры Медичи: Бьянка, Мария и Наннина, ученый-астроном Паоло Тосканелли, придумавший новую технику для гномов и сам установивший одного на церкви Санта-Мария-дель-Фьоре, облицованной белым, красным и зеленым мрамором. Кроме того, Тосканелли был хранителем библиотеки. Фьора его хорошо знала, она занималась с ним астрономией, так же как с другими преподавателями изучала греческий, латынь, математику, занималась пением и танцами, стихосложением и многим другим, что делало девушек из богатых семей Флоренции одними из самых образованных в Европе. Около старого мэтра стоял его любимый ученик Америго Веспуччи, молодой деверь Симонетты. Он с отсутствующим видом грыз ногти и ни на кого не смотрел. Всем была известна его любовь к звездному небу, и никто не обращал на это внимания.

Сильный толчок в бок возвратил Фьору к действительности.

— Смотри! — прошептала возбужденная Кьяра. — Кто это там?

— Где?

— Ты что, не видишь мужчину, который собирается сесть около монсеньера Лоренцо? Я его никогда не видела. Наверное, иностранец…

Любезным жестом Лоренцо Великолепный пригласил незнакомца сесть слева от себя. На вид ему можно было дать лет двадцать пять — тридцать, высокого роста, его внешность и манеры выдавали в нем сеньора и воина одновременно. Короткие черные волосы были более привычны к шлему, чем к капюшону из черного бархата. Надменное выражение лица, мощные челюсти, крупный нос и тонкие губы с насмешливой складкой делали его лицо далеким от канонов классической красоты. Но как только он улыбался, жестокий рот открывал ослепительной белизны зубы, а в карих глазах светились ум и ирония. Небрежно наброшенный на плечи плащ открывал камзол из черного бархата, на котором выделялась массивная золотая цепь с подвешенной к ней любопытной безделушкой, представляющей согнутого овена.

— Отец, — взмолилась Фьора, — не могли бы вы нам сказать…

— ..кто этот интересный иностранец? — дополнил Бельтрами, адресуя насмешливую улыбку двум любопытным — Его зовут Филипп де Селонже. Он рыцарь Золотого Руна и чрезвычайный посланник могущественного герцога Карла Бургундского, которого чаще называют Смелым за его отчаянную храбрость и необузданную гордость, что часто толкает его на опасный путь! Он приехал только сегодня утром, и поэтому нет герба его господина рядом с нашим и венецианским. А сейчас забудьте о нем, начинается турнир…

Снова зазвучали трубы, и под приветственный возглас толпы появились рыцари, готовые встретиться в поединке лицом к лицу. Они вышли в обычных доспехах, но с позолоченным оружием, с круглыми щитами и в причудливых шлемах, украшенных химерами, драконами с колючими перьями, крыльями и плавниками из кованой меди. Каскад разноцветных колыхающихся перьев ниспадал на гребень шлема.

Под кирасой из серебра и золота на Джулиано была туника из красного и белого бархата, усыпанная жемчугом, а на золотом щите — Горгона с самым большим бриллиантом Медичи.

Молодой человек был оживлен в предвкушении схватки. В руках он держал большое знамя с непонятной для большинства зрителей символикой, но которая стоила больших трудов Боттичелли.

Это было знамя из александрийской тафты, обшитое золотой бахромой, наверху которого изображено солнце, а в центре, на голубом фоне, — Паллада в золотой тунике поверх белого платья, очень похожая на Симонетгу. Паллада стояла на пламени, пожирающем нижние ветки оливкового дерева, тогда как верхние ветви оставались нетронутыми. Из-под блестящего шлема развевались волосы. В правой руке она держала копье, а в левой щит с Медузой. На лужайке, усеянной цветами, росло оливковое дерево, к которому за золотые рога привязали бога любви. У ног Эроса лежал лук и колчан со сломанными стрелами. На одной из ветвей оливы было написано золотыми буквами по-французски: «Неповторимая». Сама же Паллада пристально смотрела на солнце.

Это необычное произведение произвело большой эффект, но со своего места Фьора слышала, как венецианский посол спрашивал Аугурелли де Римини, что бы это значило. Тот только пожал плечами в ответ и показал жестом, что не знает.

Объяснение пришло от Полициано. С высокой трибуны он приступил к чтению поэмы собственного сочинения, рассказывающей о сне Джулиано.

Возьми она сейчас кифару в руки -

И станет новой Талией она,

Возьми копье — Минервой, а при луке

Диане бы она была равна.

Ей не навяжет Гнев своей науки,

И Спесь бежит ее, посрамлена.

Изящество с нее очей не сводит,

И Красота в пример ее приводит.

В своем сне Джулиано обещает Палладе перенести место действия на открытую арену. Так под бурные аплодисменты заканчивалась поэма. Чтобы рассеять скуку, Фьора рассматривала так заинтересовавшего ее иностранца. Ее глаза часто встречались с глазами бургундца, и ей приходилось отводить взор, испытывая при этом странное чувство стеснения и тайного наслаждения.

Состязания закончились запоминающимся поединком.

Воины были вежливы, и молодой Медичи одолел почти всех противников. Только с двоими ему пришлось изрядно повозиться.

Первым был Лука Торнабуони, на шлеме которого был прикреплен маленький бело-золотой платок Фьоры. Он отдал много сил, пытаясь победить молодого Медичи, но так и не смог этого сделать. Как и предыдущий участник поединка, он был выбит из седла, и Фьора почувствовала раздражение. Совсем не для того дала она этому глупцу свой знак, чтобы он извалял его в пыли.

Джулиано уже собирались объявить победителем, когда в обычных доспехах перед собравшимися предстал рыцарь и собрался метнуть копье в щит Джулиано. Это был приземистый, некрасивый, с черными волосами молодой человек. Увидев его, Лоренцо недовольно сдвинул брови.

— Ты опаздываешь, Франческо Пацци. Почему у тебя так поздно появилось желание принять участие в турнире?

— Потому что мне не хотелось переодеваться. Я появился вовремя, ведь турнир еще не закончился!

— Ну что ж! Если ты хочешь помериться силами с моим братом…

— С ним или с другим, это не имеет значения. Единственное, чего я хочу, так это получить корону и поцелуй от прекрасной Симонетты. Или эти милости предназначены только для твоего брата?

— Если ты хочешь получить их, добейся! — яростно загремел Джулиано. — Но без труда ты ничего не получишь…

— Это мы посмотрим.

Завязавшийся поединок не был галантным. Пацци дрался злобно, а Джулиано яростно. Они обменялись несколькими точными ударами и вызвали аплодисменты у публики. Фьоре тоже нравилась эта борьба без уступок. Во время этого поединка наконец исчезла ироническая улыбка с лица Филиппа де Селонже. До сих пор иностранец смотрел на турнир как на детскую забаву.

Наконец Пацци потерпел поражение и удалился под улюлюканье толпы, к которому Фьора присоединилась от всего сердца. Побежденный был деверем ненавистной кузины Иеронимы, а она ненавидела всех Пацци. Пацци едва скрывал свою озлобленность против Медичи. Говорили, что Франческо пытался силой добиться расположения Симонетты. Фьоре было приятно видеть его побежденным, и она почти забыла о том моменте, которого все ждали: гвоздем программы было коронование победителя турнира.

Симонетта возложила корону из фиалок на коленопреклоненного Джулиано и поцеловала его более долгим поцелуем, чем того требовали обстоятельства. Толпа устроила овацию, мужчины кричали, а женщины плакали от умиления и бросали в воздух чепчики.

Казалось, радости не будет конца, как вдруг молодой человек кубарем слетел с трибуны и встал перед троном королевы.

Это был худой и костлявый человек со светлыми непослушными волосами, похожими на солому. Его голубые, но суровые глаза напоминали глаза монаха или пророка.

— Сестра моя, — спокойно произнес он, — не кажется ли тебе, что твое место у очага твоего мужа, а не здесь, где его нет?

— Боже! — восхищенно выдохнула Фьора. — Вот и наш Америго спустился с небес…

— ..чтобы заняться сестрицей, — докончила Кьяра. — Пойдет ли это на пользу всем Веспуччи, коли ясновидец семьи вмешался?

Но уже Лоренцо Великолепный заговорил с возмутителем спокойствия:

— Уходи, Америго Веспуччи! Симонетта царит во Флоренции из-за своей красоты, и вы должны гордиться этим. Если ее супруг. Марко, не захотел сопровождать жену, то мы сожалеем об этом, но ничего не можем сделать.

— Он слишком хорошо знает, что не был бы здесь желанным гостем. Я ухожу, потому что ты повелеваешь, но ты должен знать, что семья не одобряет…

Кто-то потянул его за рукав, пытаясь остановить дерзкую речь, Фьора узнала своего художника. Сандро Боттичелли и молодой Веспуччи были друзьями, дом одного и дворец другого находились по соседству в квартале Огнисанти. Тем не менее Фьора и Кьяра готовы были открыто поддержать Америго.

Отец Фьоры и дядя Кьяры воспрепятствовали этому.

— Ты должна знать, что эти люди теряют голову, когда затрагивают их идолов, — недовольно заметил Альбицци. — Что касается Медичи, то мы уже поплатились за их злопамятность, и у меня нет желания отправиться в ссылку, как мой отец.

Франческо довольствовался тем, что улыбнулся дочери и заставил ее сесть на место, ведь спектакль еще не закончился.

Она опустилась на скамью и, машинально взглянув на бургундского посланника, тотчас же отвернулась, покраснев до корней волос. Этот дерзкий человек не только осмелился улыбнуться ей, но и послал воздушный поцелуй…

В то время как рыцари, в большей или меньшей степени испачканные или помятые, вернулись в палатки, чтобы переодеться, Лоренцо Великолепный подвел к трону Симонетты человека, который поставил весь этот грандиозный спектакль, был художником костюмов и декораций. Подвел, чтобы поздравить Андреа ди Чони, известного под именем Верроккьо. Это был самый известный во Флоренции художник и скульптор. Многие стремились попасть в его мастерскую, где обучался и Боттичелли.

Верроккьо вышел под аплодисменты толпы в простой одежде, его без труда можно было принять за крестьянина. Это был приземистый человек с крупной головой и черными вьющимися волосами, а рядом с ним шел его любимый ученик, помогавший ему готовить праздник. Все взоры были прикованы к этому худому, высокому блондину, красоту которого можно было сравнить с бесстрастной красотой статуи греческого бога. Это был Гермес, сошедший на землю. И тогда как Верроккьо, смущаясь, принимал поздравления, греческий бог получал поздравления мэтру с поклоном, улыбкой и без единого слова.

— Дядя, — заявила Кьяра, — если этот молодой человек художник, ты должен заказать ему мой портрет. Мне хочется ему позировать…

— Безумная девушка! Ты попросишь это у своего супруга, когда он у тебя появится. К тому же я не знаю его имени…

— Если дело только за этим, то могу тебе назвать его, — вмешался в разговор Франческо Бельтрами. — Это сын нотариуса. Недавно у меня с ним было дело. Молодого человека зовут Леонардо да Винчи, и Верроккьо очень ценит его. У этого странного молодого человека огромный талант.

— Леонардо? Мне очень нравится это имя. Оно напоминает твою воспитательницу, — насмешливо заявила Кьяра.

Фьора пожала плечами.

— Что такое имя? К тому же этот молодой человек действительно очень красив, чтобы вызывать в памяти Леонарду…

Ночь наступила быстро. Мгновенно, как по взмаху волшебной палочки мага, на площади зажглись факелы. Снова в сумрачном небе торжественно зазвучали трубы. Лоренцо подал руку Симонетте и помог ей спуститься с трона. При свете колеблющегося пламени факелов молодая женщина казалась сверкающей звездой…

— Друзья мои, — произнес своим глухим голосом Лоренцо Медичи. — Приглашаю танцевать!

Сидящие на трибунах гости покинули свои места. Фьора заметила, что незнакомец неотрывно смотрел на нее.

Глава 2. ПОСЛАННИК БУРГУНДИИ

—Верьте мне, я готов был умереть, чем быть побежденным на ваших глазах.

Стоя на коленях. Лука Торнабуони вымаливал прощение у Фьоры, сидящей в кресле рядом с сервантом, заполненным цветным венецианским стеклом и дорогой серебряной и золотой посудой. Фьора сидела в самой удаленной зале, пытаясь немного успокоиться… В комнате было мало народа, большая часть приглашенных находилась в соседней зале, где под звуки виолы, арфы и флейты танцевали романеску.

Фьора обожала музыку, но сегодня вечером она предпочла слушать, а не танцевать. Открывая бал, Джулиано держал Симонетту за руку, и ей было невыносимо это видеть. Она предпочла уединиться в тихой комнате. Увы, и надо было, чтобы этот верзила последовал за ней. За пламенную речь она наградила его злой улыбкой.

— Может быть, и умереть… но не прогневить монсеньора Лоренцо, — заметила она. — Все знали, что победить должен Джулиано, ведь Звезда Генуи была королевой турнира. Ее нельзя было разочаровывать, ведь кто разочаровывает Симонетту, не нравится Лоренцо.

— Не хотите ли вы сказать… что я дал себя победить?

— Близко к тому. Полноте, Лука, вы в два раза сильнее и на полголовы выше Джулиано. Против Лоренцо я бы ничего не сказала, но его брата вы должны были победить. Я смела надеяться, что мой подарок принесет вам победу. Но вы ничего не сделали… верните мне его!

Молодой человек прижал руку к груди, защищая драгоценный подарок.

— Не будьте так жестоки!

— Я не люблю побежденных. Верните мой платок! Он не для того предназначен, чтобы утирать слезы сожаления.

Чей-то смех заставил молодую девушку обернуться. Скрестив руки на груди, Филипп де Селонже насмешливо наблюдал за парочкой, и это было отвратительно. Увидев, что Фьора смотрит на него, посланник Бургундии зааплодировал ей.

— Браво, мадемуазель! Несмотря на ваш юный возраст, вы обнаружили редкий дар проницательности…

— Что вы хотите сказать? — высокомерно заметила Фьора.

— Что вы, так же, как и я, не одурачены той комедией, которую перед нами только что разыграли. Декорации были превосходны, но роли сыграны плохо.

— Что это значит? — зарокотал Лука, направляясь к возмутителю спокойствия, что позволило молодой девушке констатировать: если Торнабуони был гораздо выше Джулиано, то бургундец был выше Торнабуони.

— Мне кажется, смысл ясен, — презрительно заметил Селонже, и кровь прилила к щекам Фьоры. — Мы посмотрели прекрасный спектакль, который не имеет ничего общего с настоящим турниром.

— Как вы это узнали? Мы действительно сражались куртуазно…

— Вы это называете «куртуазно»? Я бы назвал символической борьбой… или даже не борьбой. Если вы хотите узнать, что такое настоящий турнир, — посетите Брюссель, Брюгге, Гент или Дижон и сможете убедиться, что наше вооружение служит нам во время военных действий… с такими людьми, как вы!

От гнева кровь бросилась в лицо Луки, и, выхватив из богатых ножен висящий на поясе кинжал, он кинулся с поднятым оружием на того, кто так дерзко бросил ему вызов.

— Вы пожалеете о ваших словах!

Филипп де Селонже даже не изменил позы и со снисходительной улыбкой смотрел на нападающего, как смотрят на безответственных детей.

— Что вы намереваетесь делать? Доказать вашу храбрость… и убить меня? — насмешливо спросил он.

— Я хочу сейчас же помериться с вами силами. Вы идете или я должен вас ударить?

— Вы действительно на этом настаиваете?

— Да, настаиваю!

— Бог мой, как вы скучны! — поморщился Филипп де Селонже. — Вы очень хотите закончить ночь, лежа в постели с двумя или тремя ранами? Мне кажется, что этот вечер можно лучше провести.

— Как, например?

— Хотя бы напиться. Вина монсеньора Лоренцо, хоть и не из Бургундии, достойны внимания. Или потанцевать с прекрасной дамой. Я очень хочу, чтобы вы убрались отсюда. У меня огромное желание занять ваше место у ног прекрасной мадемуазель, которой меня еще никто не удосужился представить.

Послышался низкий и глухой голос, и внезапно появился Лоренцо Великолепный. Двое мужчин почтительно отступили на шаг, приветствуя его.

— Это упущение, и я хочу его исправить. Позвольте, донна Фьора, представить вам графа Филиппа де Селонже, рыцаря ордена Золотого Руна, как вы уже могли видеть, посланника монсеньора герцога Бургундского. Я надеюсь, что вы, мессир Филипп, по достоинству оценили оказанную вам честь поприветствовать донну Фьору Бельтрами — одну из самых красивых девушек города и дочь уважаемого мною человека. Вы удовлетворены?

— Абсолютно, монсеньор!

Филипп поклонился Фьоре, словно императрице.

— Сделайте одолжение, пройдите в мой кабинет. Савалио вас проводит. А вы, обворожительная Фьора, доставьте мне радость потанцевать с вами!

Столь угрожающая только что атмосфера разрядилась как по волшебству. Два противника расстались: Филипп де Селонже последовал за капитаном дворцовой охраны, а Лука Торнабуони подал руку молодой светловолосой даме, появившейся в нужный момент. Фьора же направилась в зал для танцующих.

Лоренцо высоко поднял ее изящную руку, словно хотел полюбоваться своей дамой. Пока музыканты исполняли прелюдию, они возглавили второй ряд танцующих.

Фигуры танца отличались сложностью и требовали внимания. Фьора с жаром юности отдалась танцу. Что-то опьяняющее было в том, чтобы танцевать с выдающимся человеком, становясь мишенью для заинтересованных и завистливых взглядов.

Первый раз в жизни молодая девушка испытала радость от того, что стала центром внимания. Она поняла, что даже сам Лоренцо Великолепный не устоял перед ее чарами. Он смотрел на нее так, словно никогда раньше не видел. Фьора почувствовала, что краснеет под его настойчивым взглядом.

— Сколько тебе лет? — внезапно спросил Лоренцо.

— Семнадцать, монсеньор.

— Неужели? Я бы тебе дал больше. Это, несомненно, из-за твоей гордой осанки и привычки прямо смотреть в глаза.

Большинство девушек твоего возраста опускают глаза, стоит обратиться к ним, и я думаю, что в этом есть большая доля лицемерия. Ты этого вовсе лишена! Во всех обстоятельствах ты остаешься безмятежной… по крайней мере ты производишь такое впечатление.

— Потому что я не лишилась чувств, когда господин пригласил меня? — Фьора засмеялась музыкальным смехом, и теплый тембр ее голоса придал ей неожиданное очарование. — Что касается моего спокойствия, то оно обманчиво. Я прекрасно умею сердиться, а также краснеть…

— Я видел… и это прекрасно! Твой отец думает выдать тебя замуж?

— Не знаю, наверное, он уже хочет этого. И я также, сеньор Лоренцо, если говорить правду… Но здешние девушки не выходят замуж раньше двадцати лет.

— Какое ты странное создание! Многие девушки уже с десятилетнего возраста мечтают о муже, и, насколько я мог видеть, у тебя достаточно воздыхателей. Когда двое мужчин готовы драться из-за дамы, по-моему, это явное доказательство.

Ни один из двух не трогает твоего сердца?

— Никто. Тем более что Лука Торнабуони и иностранец собирались драться не из-за меня, а из-за представления, как проводят турниры здесь и в Бургундии…

— Вот в чем дело? Если бы я знал раньше, то приказал бы их арестовать. С красивой женщиной говорят только о ней. По правде, я разочарован.

— А я нет, — спокойно заметила Фьора. — Видишь ли, монсеньор, я не уверена, что ухаживают исключительно из-за меня самой… Боюсь, поклонников привлекает состояние моего отца, а я его единственная дочь.

Рука Лоренцо, лежавшая на талии Фьоры, еще сильнее обхватила ее. Он наклонился к девушке и строгим голосом сказал:

— Такие мысли не для юной девушки. Они даже не должны приходить тебе в голову. Радуйся, что ты молода и восхитительна на счастье тому, кто однажды придет к тебе и подарит любовь. Я начинаю думать, что во дворце Бельтрами нет ни одного достойного зеркала…

Пара танцующих рассталась, и на финальной фигуре Лоренцо Великолепный насмешливо улыбнулся Фьоре:

— Я тебе пришлю одно. А сейчас я возвращаю тебе свободу, прекрасный птенчик. Я ухожу, ибо меня ждут дела…

Танцующие остановились напротив почетных мест, где сидели Лукреция Торнабуони, мать Лоренцо и Джулиано, крупная импозантная дама в платье из черного бархата, расшитом серебром, и Кларисса, рыжая Кларисса Орсини, супруга Лоренцо, в платье из черной парчи и золотой накидке. Фьора сделала глубокий реверанс и затем удалилась, ища глазами Джулиано и желая удостовериться, был ли он свидетелем ее триумфа.

Но молодой человек сидел на коврике у ног Симонетты и не обращал внимания на происходящее. Он смотрел на прекрасную генуэзку, которая, улыбаясь, часто наклонялась к нему.

Эта пара представляла собой такую яркую картину куртуазной любви и рыцарства, что Фьора забыла о своей ревности и залюбовалась ими. Эта кожа необыкновенной белизны, на которой сверкали драгоценности и нежно мерцал жемчуг. Но что-то хрупкое было в совершенстве молодой женщины, и это поразило наблюдающую за ними Фьору. Всегда белая кожа Симонетты, казалось, стала почти прозрачной. Глубокое декольте открывало прекрасную грудь, но рисунок ключиц стал более рельефным. Что касается руки, лежащей на плече Джулиано, то она была просто невесомой…

Неужели Симонетта больна? Эта мысль словно обожгла Фьору. Внезапно она почувствовала глубокую жалость к этой женщине. Неужели Создатель позволит какой-то болезни испортить одно из самых совершенных своих творений? Симонетта была слишком молода и слишком красива, чтобы, глядя на нее, представить мрак могилы.

Ощущение, что кто-то находится за ее спиной, заставило молодую девушку резко обернуться. Она столкнулась с человеком, которого раньше никогда не видела.

— О! Примите мои извинения, — сказала она По-французски.

Человек, казалось, ничего не заметил. Не моргая, он глядел на Джулиано и Симонетту.

— Однако, — заметил он, — это неизбежно. Вы думаете, юная девушка, что донна Симонетта слишком молода, чтобы умереть? И что будет жаль…

— Как вы могли узнать? — выдохнула изумленная Фьора.

— Я этого не знаю: я это чувствую, я это слышу. Со мной иногда такое случается. Что касается этой дамы, помните о том, что я вам скажу сегодня вечером: ей осталось жить не более пятнадцати месяцев. Флоренция будет в скорби, но вы этого не увидите.

Внезапная тоска сдавила горло Фьоре.

— Почему? Разве… я тоже… умру?

Угрюмый взгляд незнакомца погрузился в глаза Фьоры, и у нее появилось странное ощущение, что он может прочесть все до глубины души.

— Нет… возможно, вы и огорчитесь, но будете далеко и не думаю, что счастливы.

— Я буду… далеко? Но где…

Он прервал ее жестом своей костлявой руки и тотчас же удалился. Фьора смотрела на его длинное черное платье, похожее на то, что носили медики, и следила взглядом за его удаляющейся фигурой. Он выделялся среди окружающих своим большим ростом и высоким капюшоном, скрепленным золотой пряжкой.

У Фьоры возникло желание броситься за ним, однако она не в состоянии была сдвинуться с места. У нее похолодело сердце. В словах незнакомца таилась неясная угроза, она пришла в ужас от услышанного, и ее разум отказывался понимать это.

Звонкий голос Кьяры вывел ее из подавленного состояния и заставил вздрогнуть.

— Я привела к тебе несчастного, который не осмеливается предстать перед тобой. Он убежден, что ты его презираешь, но я заверила, что ты не так жестока!

Фьора смотрела на свою подругу и молодого Торнабуони, но словно бы не видела их. Они же, найдя ее смертельно бледной, забеспокоились, Кьяра обняла подругу, чтобы поддержать.

— Что случилось? Тебе плохо? Ты вся дрожишь… Лука, принеси ей стакан вина, она сейчас лишится чувств.

Молодой человек, расталкивая толпу, бросился к одному из буфетов, находившихся в углу каждой залы. А Кьяра подвела подругу к проему окна и усадила на скамейку, устланную подушками. Фьора подняла все еще дрожащую руку ко лбу и слегка улыбнулась склонившейся к ней Кьяре.

— Успокойся, сейчас уже лучше. Я не знаю, что случилось, по-моему, я испугалась.

— Испугалась? Ты, которая никого и никогда не боялась?

Бог мой, что же тебя испугало?

— Человек, которого я никогда прежде не видела. Возможно, и ты заметила его. Он очень высокий и слегка сутулый.

У него мрачное лицо, обрамленное короткой бородой и седыми волосами, а глаза того же цвета, что и волосы. Одет в длинное черное платье и высокий капюшон. Минуту назад он был здесь…

— Судя по твоему описанию, я видела его, но не знаю имени. Что же тебя напугало?

— Он сказал мне ужасные вещи. По его словам, Симонетта умрет в следующем году. Я же буду далеко отсюда и очень несчастна.

Глаза Кьяры вспыхнули.

— Ясновидец! Это чудесно! Мне обязательно с ним надо поговорить, я хочу, чтобы он мне сказал…

Она собиралась уже догнать его, но Фьора удержала ее твердой рукой.

— Останься здесь! Это не тот человек, к которому можно обратиться и спросить о будущем. Когда он смотрит на тебя, то в жилах стынет кровь. И еще я прошу тебя: ни одного слова о том, что я сказала тебе.

Кьяра промолчала в ответ, но по ее лицу Фьора видела, что не убедила ее. К счастью, вернулся Лука со стаканом сладкого мальвазийского вина, и, чтобы доставить удовольствие влюбленному в нее молодому человеку, ей пришлось сделать несколько глотков. Глядя на нее преданными собачьими глазами, он был счастлив, что щеки Фьоры немного порозовели.

— Вам лучше, не так ли? Что прикажете…

— Нас интересует одна личность. Попытайтесь узнать, кто это, — сказала Кьяра.

— Какая личность?

Молодая девушка пустилась в пространные объяснения, описывая незнакомца, но Фьора ее остановила:

— Не утруждай себя. Я его вижу, он разговаривает с мессиром Петруччи…

Обернувшись, Лука посмотрел в указанном направлении и нахмурил брови.

— Гонфалоньер — последний человек, с кем этот колдун будет иметь удовольствие беседовать. Это он прокладывает путь, ведущий на костер.

— Колдун? И ты его знаешь?

— Я не знаю его, но знаю, кто он есть, — высокомерно уточнил Лука.

— Это неважно! Говори! Расскажи, что знаешь, и не заставляй нас сгорать от нетерпения.

— Ну так знайте, любопытные прелестницы, что этого человека зовут Деметриос Ласкарис. Он утверждает, что ведет свою родословную от византийских императоров. Это греческий медик, и мой кузен Лоренцо очень уважает его за знания и надеется, что Ласкарис вернет ему обоняние . Он даже подарил ему дом, недалеко от Фьезолы. Говорят также, что там происходят странные вещи… там вызывают дьявола!

По мере того как Лука говорил, голос его все время понижался. Закончил он драматическим шепотом. У него был дар раздражать Фьору.

— У нас вилла на Фьезоле, и мы никогда ничего не слышали о греческом медике, — заметила Фьора. — Как только человек не похож на других, тут же начинают злословить о нем!..

Даже ценой своей жизни она бы не смогла ответить, почему вдруг встала на защиту человека, еще недавно так сильно напугавшего ее. Возможно, потому, что, воспитанная на греческой философии, она находила шокирующими все эти пересуды, окрашенные суевериями. Без сомнения, это был необыкновенный человек, и он обладал странным даром предвидения. Но только из-за этого нельзя его было приравнивать к безумным колдунам, которых хватало в окрестностях Флоренции.

— Наверное, не надо распространять такие слухи, — добавила она. — Я была бы очень удивлена, если бы монсеньор Лоренцо, с его здравым и светлым умом, ценил какое-то демоническое создание.

— Какая муха тебя укусила? — запротестовала Кьяра. — Посмотри на этого несчастного, с которым ты так грубо обращаешься! У него слезы на глазах…

— Пусть он меня извинит. Я сегодня немного раздражена, — поднимаясь, произнесла Фьора. — Бывают дни, как, например, сегодня, когда ничто мне не нравится.

— Несчастье в том, что я всегда попадаю в эти дни! — с горестным вздохом произнес Лука.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.