3

Оно было настороже, оно пребывало в таком состоянии уже некоторое время, и его рецепторы получали сигналы о растущей опасности.

Что-то большое приближалось сверху, откуда всегда появлялся его враг. Животное чувствовало, как вытесняется огромное количество воды, чувствовало перемещение волн давления.

Оно приготовилось защищаться. Химические механизмы заработали во всем громадном теле, посылая топливо в массу плоти. Хроматофоры[8] внутри плоти воспламенились, и окраска животного из темно-бордовой превратилась в более светлую, яркую, красную. Не кроваво-красную, потому что кровь его была так пропитана гемоцианином[9], что фактически была зеленого цвета, а в алую, предназначенную природой исключительно для устрашения.

Животное подтянуло и насторожило два своих самых длинных, подобных бичам щупальца, затем повернулось спиной вниз, чтобы смотреть в том направлении, откуда приближался враг.

В нем не было чувства страха, оно не думало о бегстве.

Но оно находилось в замешательстве, потому что сигналы, идущие от его врага, казались необычными. Не было ускорения, не было агрессии. И главное, не было обычных звуков, указывающих, что враг производит эхолокацию, — никакого щелканья или писка.

То, что приближалось, вначале двигалось беспорядочно, а затем — без остановки — под углом вниз.

Что бы это ни было, оно прошло мимо и продолжало двигаться вглубь, оставляя след странных звуков. Скрипов и треска. Мертвых звуков.

Окраска твари изменилась опять, ее щупальца расслабились и раскрутились по воде.

Случайное течение подняло животное на расстояние ста футов от поверхности, и его глаза вобрали мерцающие блики серебра звезд. Так как свет мог означать добычу, тварь позволила себе подняться в направлении его источника. Когда животное было в двадцати футах от поверхности и на его движении начало отражаться волнение наверху, оно почувствовало что-то новое — нарушение, препятствие в свободном течении воды, перемещающееся вместе с водой, но не движущееся самостоятельно, плывущее по течению, держащееся на поверхности воды, но не являющееся частью ее.

Теперь существом управляли два импульса: импульс убить и импульс насытиться. Голод взял верх, голод, который становился все более и более острым по мере того, как животное тщетно искало добычу в глубинах моря. Когда-то голод был простым намеком, сигналом кормиться, и существо реагировало на него по заведенному порядку — кормилось, когда желало того. Но теперь пища была предметом охоты, потому что добыча стала редкостью.

Животное вновь было наготове: но не для защиты, а для нападения.

4

Гриффин запустил сигнальную ракету, и, держась за руки, они наблюдали за желтой дугой и яркой вспышкой оранжевого цвета на фоне черного неба.

Затем их взоры вновь обратились к тому месту, где недавно было судно. Несколько смытых с палубы предметов проплыли мимо них раньше — подушки с сиденья, резиновый кранец, — но теперь не было ничего, никакого признака того, что судно когда-либо вообще существовало.

Элизабет почувствовала напряжение, твердость в руке Гриффина, она прикрыла ее своими руками и проговорила:

— О чем ты думаешь?

— Я упражнялся в старой избитой игре «если бы только».

— Что?

— Ну, ты знаешь: если бы только мы вышли на день раньше или на день позже, если бы ветер повернул, если бы нам не пришлось включать двигатель... — Он замолчал, а потом его голос зазвучал с горечью: — Если бы только я не был таким проклятым лодырем и не поленился залезть под палубу, чтобы проверить эту трубу!

— Перестань, Говард.

— Хорошо.

— Никто в этом не виноват.

— Наверное, так.

Она была права. Даже если и нет, то, чем он занимался, было бессмысленно. Хуже, чем бессмысленно.

— Эй, — сказал он, заставляя себя быть бодрым. — Я тут подумал кое о чем. Помнишь, когда Роджер продал нам страховку? Помнишь, мы хотели самый дешевый страховой полис, какой только могли получить, а он сказал: нет, мы никогда не сможем вновь построить деревянное судно таких размеров в наши дни за такую сумму, и заставил нас подписаться на самую большую страховку. Помнишь?

— Кажется, да.

— Конечно, помнишь. Суть дела в том, что судно застраховано на четыреста пятьдесят тысяч долларов. Мы бы никогда не получили столько от продажи.

Элизабет понимала, что он делает. Она была рада и хотела что-нибудь сказать, но плот сорвался с верхушки волны и скользнул во впадину.

Они начали опрокидываться. Элизабет так и знала — им не под силу помешать стихии. Она взвизгнула. Затем плот выровнялся и мягко взлетел на следующую волну.

— Эй! — Гриффин придвинулся к жене и обнял ее за плечи. — Все нормально. У нас все хорошо.

— Нет, — выдохнула она ему в грудь. — У нас ничего не хорошо.

— О'кей, у нас не хорошо. Чего ты боишься?

— Чего я боюсь? — набросилась она на него. — Мы находимся посреди океана, посреди ночи на плоту размером с крышку от бутылки... и ты спрашиваешь меня, чего я боюсь? А как насчет смерти?

— Смерти от чего?

— Ради бога, Говард...

— Я серьезно. Давай обсудим.

— Я не хочу ничего обсуждать.

— У тебя есть более подходящее занятие? Ну давай. — Он поцеловал жену в голову. — Давай выведем страхи наружу и разделаемся с ними.

— Хорошо. — Элизабет сделала глубокий вдох. — Акулы. Можешь называть меня паникершей, но я в ужасе от мысли об акулах.

— Акулы. Хорошо. О'кей. Мы можем забыть о них.

— Скажешь тоже!

— Нет, послушай. Вода холодная. И во всяком случае, японцы и корейцы выловили большинство из них. И если даже какая-нибудь крупная акула все-таки приплывет сюда, то, пока мы находимся на плоту, мы не выглядим, не пахнем и не воспринимаемся ею как что-либо, чем она привыкла питаться. Что еще?

— Предположим, шторм...

— Хорошо. Погода. Никаких проблем. Прогноз хороший. Сейчас не сезон ураганов. Даже если придет шторм с северо-востока, то плот почти непотопляем. Самое плохое, что может случиться, — он перевернется. Если это произойдет, мы опять выправим его.

— И будем плавать без конца, пока не умрем от голода.

— Этого не произойдет. — Гриффин был доволен — он обнаружил, что чем больше говорил, тем больше ему удавалось разогнать свои собственные страхи. — Первое: ветер гонит нас обратно к Бермудам. Второе: суда ходят туда и обратно каждый день. Третье: худший случай — к вечеру понедельника дети и... как их там... ну, эти, из торгового агентства, заявят, что мы пропали, а радио гавани Бермуда знает о нас все. Но до этого не дойдет. Вот этот малыш выкладывает за нас свою душу, подавая сигналы. — Гриффин похлопал по ящику аварийного радиомаяка. — Первый же самолет, который пролетит над нами, вышлет кавалерию, которая, как известно, всегда приходит на выручку. Возможно, это уже сделано.

Элизабет помолчала немного, а потом проговорила:

— Ты веришь всему этому?

— Конечно, я верю всему этому.

— И ты не боишься?

Он прижал ее к себе и сказал:

— Конечно, боюсь.

— Хорошо.

— Но если ты ничего не предпринимаешь по поводу пришедшего страха, не рассеиваешь его разговором, не заменяешь его чем-нибудь другим, он пожирает тебя.

Элизабет опустила голову мужу на грудь и потянула носом. Она уловила запах соли, пота... и успокоения. Она услышала запах двадцати лет своей жизни.

— Так... — произнесла наконец она. — Значит, ты желаешь пофлиртовать?

— Правильно, — рассмеялся он. — Перевернуть плот в приступе страсти.

Они оставались в таком положении, прижавшись друг к другу, а плот медленно дрейфовал к югу, гонимый ветром. Звезды на небе, казалось, танцевали в сумасшедшем согласии с ними, кружась и опускаясь вместе с движением плота, но всегда неуклонно двигаясь на запад.

Через некоторое время Гриффин подумал, что Элизабет уснула. Но вскоре он ощутил у себя на груди слезы.

— Эй, — прошептал он. — Что это значит?

— Кэролайн, — ответила она. — Такая маленькая...

— Не надо, милая. Пожалуйста...

— Я ничего не могу поделать.

— Ты должна попытаться заснуть.

— Заснуть?!

— Хорошо, тогда давай играть в «Боттичелли».

Элизабет вздохнула.

— О'кей. Я думаю о... знаменитом М.

— М. Посмотрим. Он... знаменитый француз...

Элизабет внезапно вздрогнула. Она выпрямилась и повернулась к носу плота.

— Что это было?

— Что именно?

— Такой царапающий звук.

— Я ничего не слышал.

— Как будто когти.

— Где?

Она проползла вперед и потрогала резину на самой передней камере:

— Как раз здесь. Словно когти, скребущие по резине.

— Может, что-нибудь с яхты? Забудь об этом. Кусочек дерева. Здесь плавает всякая дрянь. Могла быть летающая рыба. Иногда они попадают прямо на палубу.

— Что это за запах?

— Какой запах? — Гриффин глубоко вдохнул воздух и теперь действительно почувствовал. — Аммиак?

— Я так и подумала.

— Что-нибудь с яхты.

— Например?

— Откуда я знаю? У нас стояла бутылка под раковиной... Если что-нибудь не разлилось здесь.

Он потянулся, сел на корме плота и расстегнул молнию на крышке прорезиненного ящика. Было слишком темно, чтобы что-либо разглядеть, поэтому он нагнулся, чтобы понюхать внутри.

Гриффин услышал шум, похожий на хрюканье, и плот подпрыгнул и накренился в одну сторону. Мужчину сбило с колен, и консервные банки в ящике загрохотали, сбившись в кучу, а палубный настил под ним затрещал и завизжал, двигаясь по резине. Он услышал какие-то непонятные шлепающие звуки — возможно, их производил плот, хлопая по беспорядочным волнам.

— Эй! — Гриффин восстановил равновесие, удерживаясь руками за края плота. — Будь осторожна.

В ящике не было постороннего запаха. Он закрыл крышку на молнию.

— Здесь ничего.

Но запах аммиака стал сильнее. Гриффин повернулся лицом к носу:

— Я не знаю, что...

Элизабет не было.

Исчезла. Просто... исчезла.

На долю секунды у Гриффина появилось чувство, что он сошел с ума, что он страдает галлюцинациями, что ничего подобного не происходит, что вскоре он проснется в больнице после бессознательного состояния, длившегося месяц и вызванного автомобильной катастрофой, или поражением молнией, или куском карниза, свалившегося со здания.

Он позвал:

— Элизабет!

Ветер поглотил слово. Гриффин позвал вновь.

Он сел, откинувшись назад, сделал глубокий вдох и закрыл глаза.

Он чувствовал головокружение и тошноту, в ушах грохотали удары пульса.

Через мгновение Гриффин вновь открыл глаза, ожидая увидеть жену, сидящую на носу плота и вопросительно глядящую на него, как будто в раздумье, не случилось ли у него припадка.

Но он по-прежнему был один.

Он встал на колени и проковылял по всему плоту, воображая, что она упала за борт и цепляется за свисающую петлю спасательного троса.

Нет.

Он снова сел.

О'кей, думает он. Взглянем на это разумно. Что могло произойти? Она прыгнула за борт. Она внезапно сошла с ума и решила плыть к берегу. Или покончить с собой. Или... или что? Ее похитили террористы из галактики Андромеды?

Он снова и снова выкрикивал ее имя.

Он услышал скрежещущий звук и почувствовал, как что-то дотронулось до резины под его ягодицами.

Она там, под плотом. Должно быть, упала за борт и запуталась в чем-то, может быть, в каких-то обломках от яхты, а теперь она под плотом, сражается за глоток воздуха.

Гриффин наклонился и протянул руку под плот, нащупывая ее волосы, ее ногу, ее плащ — что угодно.

Позади него снова послышался скрежет.

Он вытащил руку из воды, подтянулся на плот и обернулся.

В желто-сером свете лунного осколка он увидел, как что-то шевельнулось на передней части резинового плота. Казалось, что оно пробирается вверх по резине при помощи когтей, карабкаясь на плот.

Рука. Это, должно быть, рука. Элизабет высвободилась из путаницы обломков и теперь, обессилевшая, наполовину захлебнувшаяся, прилагает последние усилия, чтобы взобраться на борт.

Гриффин бросился вперед и протянул руки, но, когда его пальцы находились в дюйме или двух от нее — так близко, что он почувствовал холод, — он понял, что это не рука, что это вообще не принадлежит человеку.

Это было скользким и извивающимся, чем-то враждебным, что двигалось к нему, дотягивалось до него.

Гриффин отпрянул назад и бросился к корме. Он поскользнулся, упал. Из-за перемещения его тела нос плота на секунду поднялся, и он почувствовал облегчение: тварь исчезла.

Но тут же Гриффин с ужасом увидел, как это нечто появилось вновь и дюйм за дюймом стало пробираться вверх, пока наконец не появилось полностью наверху резинового отсека. Оно распрямилось, развернулось веером и теперь походило, как подумал Гриффин, на гигантскую кобру. Поверхность чудовища была плотно покрыта кольцами, каждое из которых пульсировало своей собственной жизнью и выпускало воду, как отвратительную слюну.

Гриффин завизжал. Это были не слова, не проклятия, не брань, не мольба, а просто нутряной визг ужаса, возмущения и неверия.

Но тварь продолжала продвигаться вперед, все время вперед, сжимаясь в конусообразную массу, скользя к человеку, будто шагая на своих корчившихся присосках, и когда кольцо касалось резины, оно издавало скрежещущий звук, будто в нем были когти.

Чудовище продолжаю приближаться. Оно не раздумывало, не задерживалось и не обследовало весь плот. Оно надвигалось, как будто знало, что то, что оно ищет, находится именно там.

Взгляд Гриффина наткнулся на весло, прикрепленное на правой стороне под секциями плота. Он схватил его как бейсбольную биту, поднял над головой и стал ждать, приблизится ли тварь еще.

Он уверенно поднялся на колени и, когда решил, что настал подходящий момент, закричал «Черт подери!» и со всей силой ударил веслом по наступающей твари.

Ему не суждено было узнать, попало ли весло по чудовищу или тварь каким-то образом предвидела это. Все, что узнал Гриффин, — это то, что весло было вырвано у него из рук, поднято вверх, раздавлено и выброшено в море.

Точно поняв, где находится человек, тварь быстро двинулась по резине.

Гриффин запнулся, отползая, и упал на корму. Он толкал себя назад, назад и назад, отчаянно стремясь втиснуться между секциями плота и палубным настилом. Он потянулся — безумно, смешно! — за своим швейцарским армейским ножом, путаясь с застежкой кожаного чехла и причитая. «О Господи Иисусе... О Господи Иисусе...»

Тварь нависла над ним, извиваясь и обрызгивая его каплями воды. Каждая присоска дергалась и искривлялась, как будто в голодном соперничестве со своими соседями, а в центре каждой из них находился изогнутый крюк, который отражал лучи лунного света, напоминая золотой ятаган.

Это было последнее, что осознал Гриффин, последнее, за исключением боли.

5

Вип Дарлинг вышел со своей чашкой кофе на веранду, чтобы взглянуть на наступающий день.

Солнце вот-вот должно было взойти: на востоке уже появилась розовая полоска и последние звезды постепенно исчезали.

Скоро на горизонт выкатится кусочек апельсина, небо побледнеет, а ветер наконец решит, что он намерен делать.

Тогда и Вип тоже решит. Ему следует выйти в море и попытаться добыть что-нибудь, стоящее хоть несколько долларов. С другой стороны, если он останется на берегу, то всегда найдется работа на судне.

Ночью ветер изменил направление. Когда Вип в сумерки пришел с пристани, суда, стоявшие на якоре в бухте, были повернуты носом к югу. Сейчас их носы были похожи на фалангу, обращенную лицом к северо-западу. Но ветер не обладал силой, он был немного более свежим, чем легкий бриз. Был бы он чуть слабее, и суда стояли бы вразброс и поворачивались вместе с течением.

Вип увидел всплеск в бухте, затем услышал трепетанье: рыба для наживки, стая мальков, спасаясь от кого-то, неслась, касаясь поверхности гладкой воды.

Макрель? Щучки? Маленькие акулы, заканчивающие предрассветный осмотр перед возвращением к рифам?

Макрель, решил он, судя по силе водоворотов и упорству погони.

Он любил это время суток — до начала шума транспорта в Сомерсете, напротив через бухту, рычания лодок с туристами в бухте и других шумов, производимых человечеством. Это было время покоя и обещаний, когда он мог смотреть на воду и предоставлять своей памяти возможность сосредоточиться на том, что было, а своему воображению — на том, что еще могло быть.

Позади него открылась обтянутая сеткой дверь, и его жена Шарлотта — босиком, в летней хлопчатобумажной ночной сорочке, сквозь которую виднелись очертания ее тела, — вышла со своей чашкой чаю, как обычно каждое утро, и остановилась рядом с мужем настолько близко, что он уловил запах сна в ее волосах. Вип обнял жену за плечи.

— В бухте макрель, — сообщил он.

— Хорошо. Первый раз за... какое время?

— За шесть недель или больше.

— Ты выйдешь в море?

— Думаю, да. Гоняться за радугой интереснее, чем откалывать краску.

— Трудно сказать наверняка.

— Да, — улыбнулся он. — Но всегда есть надежда. Во всяком случае, я хочу поднять сети аквариума.

Он допил свой кофе, выплеснул остатки на траву, а когда повернулся, чтобы войти в дом, первые лучи солнца сверкнули над водой и отразились от побеленного дома. Вип посмотрел на темно-голубые ставни, от которых отслаивалась краска. Планки потрескались и покоробились.

— Господи, ну и запустили мы дом.

— Они хотят по двести долларов за ремонт каждой ставни, — вздохнула Шарлотта. — Три тысячи за все.

— Жулики, — ответил Вип и открыл перед женой дверь.

— Я думаю, мы могли бы попросить Дейну...

Она замолчала.

— Ни в коем случае, Шарли. Больше нельзя. Она и так сделала достаточно.

— Она хочет помочь. Это ведь не так, как...

— Мы еще не дошли до точки, — сказал Вип. — Дела обстоят не настолько паршиво.

— Может, пока и нет, Уильям. — Шарлотта вошла в дом. — Но почти что так.

— Теперь уже Уильям, да? Такое прекрасное утро! Слишком рано для твоей тяжелой артиллерии.

Уильям Сомерс Дарлинг был назван в честь того Сомерса, который обосновался на Бермудских островах, потерпев крушение в 1609 году. Сэр Джордж Сомерс находился на пути к Вирджинии, когда его корабль «Морское приключение» наткнулся на Бермуды, что Дарлинг считал великим достижением в истории мореплавания, так как натолкнуться на Бермудские острова в середине миллиардов квадратных миль Атлантического океана было сродни тому, чтобы сломать ногу, споткнувшись о скрепку для бумаг на футбольном поле. Впрочем, Сомерс был не первым и не последним. Можно спокойно утверждать, что вокруг двадцати двух квадратных миль Бермудских островов случилось более трехсот кораблекрушений.

Большинство бермудцев, черных и белых, получали имена в честь того или иного первого поселенца: Сомерс, Дарлинг, Тримингам, Отербридж, Такер и дюжина других. Имена отражали историю, звучали традицией. И тем не менее, как бы протестуя против притязаний родины, большинство бермудцев, черных и белых, вскоре отбрасывали одно или два своих имени и принимали прозвища, которые были связаны с чем-то, на что они были похожи, с их поступками, достоинствами или какими-то физическими недостатками.

Прозвище Дарлинга было Баггивип, в память о кнуте, которым отец регулярно порол его.

Друзья звали его Вип, так же звала его и Шарлотта, за исключением тех случаев, когда они спорили или обсуждали что-то, что она считала слишком серьезным для легкомысленного тона. В таких случаях она называла его Уильям.

Вип был рыбаком, вернее, когда-то был таковым. Теперь он был экс-рыбаком, потому что быть рыбаком на Бермудах стало почти такой же практичной профессией, как инструктировать лыжников в Конго. Трудно заработать на жизнь, ловя что-то, чего нет.

Они могли жить прилично, хотя и не расточительно, на двадцать — двадцать пять тысяч долларов в год. Они владели домом, не обремененным долгами, который принадлежал семье Дарлинга еще до Американской революции. Содержание дома, включая газ для кухни, страховку и электричество, стоило пять или шесть тысяч в год. Техническое обслуживание судна — а это Вип и его помощник Майк Ньюстед делали сами — стоило еще шесть или семь тысяч. Все остальное уходило на питание, одежду и прочие магические случаи, которые возникали ниоткуда и пожирали деньги.

Вместо двадцати тысяч с таким же успехом можно было бы назвать и миллион, потому что Дарлинг их не зарабатывал. Этот год уже наполовину прошел, а он пока заработал меньше семи тысяч долларов.

Его дочь Дейна работала в городе, в бухгалтерской фирме, зарабатывая приличные деньги, вместо того чтобы учиться в колледже. Она пыталась помочь родителям, но Дарлинг отказался — в более резкой форме, чем намеревался, не в состоянии ясно определить ту смесь любви и стыда, которую вызвало предложение его ребенка.

Некоторое время Дейне удавалось тайком брать счета из почтового ящика и самой оплачивать их. Когда это неизбежно открылось и от нее потребовали объяснений, девушка выдвинула весьма прозаическое оправдание, заявив, что, поскольку со временем дом будет принадлежать ей, она не видит причин, почему бы ей не вносить долю на его содержание, особенно если в виде альтернативы им придется взять деньги в банке под залог дома, что позже только обременит ее платежами.

Спор перешел из области разумных рассуждений в темную сферу веры и недоверия и окончился обидой и раздражением.

Может быть, Шарлотта была права. Может, дела действительно обстоят слишком плохо. В стопке почты на кухонном столе Дарлинг видел проспект банка, но, прежде чем он смог спросить об этом, брошюра исчезла, и Дарлинг выбросил это дело из головы. Однако теперь он заставил себя задуматься. Вела ли она уже переговоры о закладных и займах? Неужели они будут вынуждены позволить банку подцепить их на крючок?

Нет. Он не допустит, чтобы это произошло. Должен быть выход. Через десять дней состоятся гонки Ньюпорт — Бермуды, и один из его друзей, работающий с ныряльщиками во время перерыва в гонках, получил заказов больше, чем мог выполнить, и попросил Дарлинга взять нескольких спортсменов на себя. Они будут стоить тысячу, долларов каждый, может быть, в общем выйдет пять тысяч.

Кроме того, у Дарлинга было соглашение с Бермудским аквариумом, по которому оплачивалась стоимость его горючего в обмен на то, что Вип поставлял исследователям экзотических животных, которых вылавливал на большой глубине. При цене по четыре доллара за галлон он сжигал горючего на тридцать два доллара каждый час, когда не стоял у причала. Аквариум также выплачивал премию, если Дарлинг вылавливал что-нибудь из ряда вон выходящее. А он никогда не знал, что выловит. Там, в глубине, существовали и обычные животные, как небольшие беззубые акулы с кошачьими глазами, и редкие, как морской черт, который подманивал свою добычу при помощи биолюминесцентных спинных ножек и пожирал ее похожими на иглы зубами, сделанными словно бы из прозрачных кристаллов. Дарлинг знал также, что в глубинах водятся неизвестные существа, животные, которых еще никто никогда не видел. Именно они представляли наибольший интерес.

Наконец, всегда оставалась возможность — почти такая же отдаленная, как выигрыш в ирландском тотализаторе, но тем не менее все-таки возможность, — что он обнаружит потерпевший крушение корабль с каким-нибудь ценным грузом на борту.

На кухне, пока разогревались остатки вчерашней барракуды, он съел банан. На стене висело два барометра, и Вип проверил оба. Один — стандартный анероид с двумя стрелками, одна из которых устанавливалась вручную, а другая показывала атмосферное давление. Дарлинг слегка постучал по стеклу. Никаких изменений.

Второй барометр представлял собой трубку, наполненную жиром из акульей печени. В хорошую погоду жир был чистого цвета светлого янтаря. При перемене погоды или падении давления жир мутнел. Дарлинг доверял барометру на акульем жире, потому что это была не бездушная машина. Машины создаются руками человека, а человек — хронический путаник. Природа же редко делает ошибки.

Жир был чистым.

Дарлинг решил выйти в море. Может быть, там плавает крепкий морской окунь, пришелец из минувших времен, так и ждущий, чтобы его поймали. Стофунтовая рыба может принести ему четыре или пять сотен долларов чистого дохода. А может быть, он наткнется на стаю тунцов.

Может быть...

Помощник Дарлинга, Майк Ньюстед, появился чуть позже семи. Дарлинг любил пошутить, что генетик оценил бы Майка как истинного бермудца оттого, что тот соединил в себе черты всех этнических групп, когда-либо представленных в этой колонии. У Майка были короткие курчавые волосы чернокожих, темно-красная кожа индейцев (память о том, что тори восемнадцатого столетия завезли на остров в качестве рабов индейцев-могавков), яркие голубые глаза англичанина (но миндалевидные, как у азиатов) и молчаливое смирение португальцев. Ему было тридцать шесть лет, на пять лет меньше, чем Дарлингу, но казалось, что этот человек не имел возраста. Черты его лица были заостренными, и само лицо прорезано глубокими морщинами, будто вытесано из какого-то горного камня. Незнакомый с Майком человек мог бы дать ему от тридцати до пятидесяти лет.

Некоторые люди до сих пор величали его за спиной Тутти-Фрутти[10], но уже никто не отваживался называть его так в лицо, потому что Майк был шести футов и четырех дюймов роста и весил более 220 фунтов, не имея при этом ни грамма жира. Хотя Майка трудно было рассердить, все же поговаривали, что у него вспыльчивый характер, который сдерживался его маленькой женой-португалкой и Дарлингом, которого он любил.

Дарлинг считал Майка идеальным помощником. Майк не любил принимать решения, скорее предпочитал, чтобы ему говорили, что нужно делать. Он мгновенно и безоговорочно подчинялся приказаниям, если относился с уважением к отдающему их. Много он не разговаривал — можно сказать, практически едва разговаривал, — и если имел какое-то мнение, то держал его при себе. По-дружески и радостно он общался с наиболее ненавистными врагами Дарлинга — машинами. Совершенно необученный, он, казалось, интуитивно понимал механизм двигателей и моторов, на чем бы они ни работали — на дизельном топливе, газолине, керосине, воздухе или электричестве. Он беседовал с ними, успокаивал их, уговаривал и соблазнял, чтобы они делали то, что ему нужно.

Дарлинг налил Майку кофе, и они вышли из дома, остановились на пристани и стали наблюдать за бакланом, кружащим над бухтой в поисках пищи.

— Думаю, мы отправимся вытащить ловушки для аквариума, — сказал Дарлинг. — Мы держали их под водой слишком долго, животные могли погибнуть или их съели... ловушки могли сорваться.

— Да.

— Нужно бы взять с собой приманку... просто на всякий случай.

Майк кивнул, допил кофе и отправился к морозильнику в инструментальный сарай, чтобы принести немного макрели для приманки.

Дарлинг поднялся на судно и завел большой двигатель, чтобы дать ему прогреться.

«Капер»[11] был судном для ловли креветок, Дарлинг купил его на судоверфи в Хуме, штат Луизиана, и переделал в универсальное рабочее судно. На прежнем месте оно называлось «Мисс Дейзи», но Дарлинг с первого взгляда понял, что это никакая не мисс Дейзи. Судно было большим, широким и крепким, с обшитым стальным листом корпусом, со стальными переборками, стальной палубой, надежной и прочной платформой. Оно спокойно скользило по волнам в хорошую погоду и противостояло плохой погоде, с вызовом врезаясь в волны, будто подзадоривая их пробить в нем дыру или выбить заклепки.

«Оно, конечно, экстравагантно, но на нем ты никогда не пойдешь ко дну», — обычно говорил Дарлинг.

На судне была сухая и вместительная рубка, два компрессора, два генератора и стеллаж на двадцать баллонов для скубы[12].

Дарлинг был таким же суеверным, как и любой другой человек, но он оправдывал свое пренебрежение приметой о перемене названия судна тем, что он всего лишь дал «Каперу» правильное имя, поскольку оно было неправильно названо с самого начала.

Тем не менее, просто на всякий случай, на переборке внутри рубки он прибил маленькую фигурку-амулет с Антигуа. И в тяжелые минуты, например в тот день, когда небольшой циклон возник прямо над Бермудами и ветер в течение пяти минут достиг огромной скорости и целый час завывал, как псы преисподней, Дарлинг потирал этот амулет.

Майк прыгнул на борт и отдал швартовы. Дарлинг включил скорость и осторожно вышел из Мангровой бухты, обогнул мыс и направился к Голубому каналу. Усевшись на крышке люка на корме, Майк ворчал над упрямым мотором насоса, будто баюкал его у себя на коленях.

Дарлинг поставил снасть для аквариума на северо-западе, приблизительно в шести милях от берега, на глубине пятисот морских саженей. Он мог бы найти глубину в пятьсот саженей ближе к южному берегу — там всего на расстоянии мили или двух рифы заканчивались и начиналась глубина. Но по какой-то причине существа, интересовавшие аквариум, жили только у северо-западного края рифов.