Много дней впереди

      А рядом стояла Вера Петровна, тёрла подбородок и качала головой. Теперь-то начнётся... Принесло её сюда, сидела бы в учительской, как все учителя, и ничего бы не знала: дерёмся мы или играем...
      - Та-ак... - сказала она. - Хорошо. Хороши оба. Просто красавцы. Приводите себя в порядок и пойдёмте со мной в учительскую: будем во всём разбираться.
      Кристеп рядом морщился, как будто у него зубы болят. Я подмигнул ему и платком промакнул кровь на щеке, заправил рубашку в пояс, руки вытер о штаны, пригладил волосы. А ещё чего в порядок приводить?
      В учительской Вера Петровна заставила нас сесть на диван и сама села между нами.
      Высокий худой учитель географии, с носом, похожим на вороний клюв, надел очки и посмотрел в нашу сторону.
      - Что они там у вас натворили, Вера Петровна? - спросил он.
      - Драчуны, - ответила она.
      И учитель покивал головой, как будто поклевал что-то.
      Я ждал, что она станет спрашивать, и смотрел на большой цветок в кадке у окна. На тонком стволе было много веток, листья немного пожелтели, но всё равно были зелёные. Интересно, как он называется?..
      - Рассказывайте, - сказала учительница. - Всё рассказывайте, как было.
      - Пускай не дразнится, - сказал я, но головы к ней не повернул. Пускай ко мне не лезет. Я к нему лезу?! Очень мне нужно с ним связываться!
      - И всё-таки связался? Кто из вас ударил первый?
      - Ну, я ударил...
      - Без "ну"... Кто первый ударил?
      - Я...
      - Так я и думала... А ещё говоришь: пускай не лезет!.. Это как же получается? У нас никогда такого не было. Все у нас в классе живут мирно, дружно, никаких происшествий... Вдруг - драка! Кто же подрался? Новенький. Тот самый москвич, который для всех должен служить примером.
      Она говорила, а кто-то всё время то открывал, то закрывал дверь. Всё на меня! Всё на меня! А почему не спросила, как это я ни с того ни с сего ударил Костю по уху? Может быть, он сам напросился?.. Это надо было спросить, раз она учительница.
      Вера Петровна продолжала:
      - Да, примером... А я по твоему лицу вижу, что ты сидишь и упорствуешь. Не хочешь признаться, что был неправ... Надо иметь мужество признавать свои ошибки. У тебя этого мужества нет, а в жизни оно необходимо всем - и большим и маленьким. Завтра, Савельев, к началу уроков приведёшь мать. Я с ней поговорю, чтобы она обратила внимание на...
      Дверь распахнулась, и Кристеп почти вбежал в учительскую.
      - Вера Петровна! - закричал он. - Вера Петровна! Разве Женя один виноват? Разве Костя не виноват? Мы с Женей сидели, не трогали его. Подошёл к нам, сам подошёл, начал Женю дразнить. Он первый, Костя первый. Так было. Пусть сам скажет, если не боится правду сказать.
      Но Костя ничего не сказал. А Вера Петровна вскочила с дивана, замахала на Кристепа обеими руками. Когда перестала махать, зажала уши оба уха зажала ладонями - и отвернулась от Кристепа.
      - Ты ничего не мог слышать, - заговорила она, - ничего, потому что подслушивать у замочной скважины - это очень нехорошо, это недостойно пионера!
      - Вера Петровна, - сказал Кристеп, - у замочной скважины я не слушал. Дверь маленько открыта в учительскую...
      - Всё равно! Всё равно! И я сейчас тоже не слышу, что ты говоришь, Гермогенов! Уходи, я тебя сюда не вызывала. Я вызывала только Женю Савельева и Костю Макарова, больше никого. А у тебя это - ложное понимание товарищества, мы об этом поговорим в другой раз. А сейчас уходи.
      Кристеп помялся с ноги на ногу и ушёл. Но он молодец... Он настоящий товарищ! Не побоялся, пришёл в учительскую, хотел меня выручить, по правде рассказать, как было. Виноват разве, что ничего не получилось?
      Вера Петровна снова села на диван и повернулась ко мне.
      - Да, так вот, Савельев... Пусть твоя мать придёт завтра к началу уроков, - повторила она - мало было одного раза. - Иначе я не допущу тебя к занятиям. Идите... И чтобы не смели больше драться! Слышишь меня, Костя? К тебе это тоже относится, я с тобой ещё отдельно поговорю.
      - Слышу, чего же... - ответил он.
      Мы с ним вышли из учительской вместе, и Костя сразу хотел в сторону. Но мне с ним тоже надо было отдельно поговорить.
      - Ты вот что, подожди, - сказал я тихо. - Сегодня вечером уже поздно, темно будет... Завтра приходи пораньше в школу - к последнему звонку первой смены. Драться будем за дровяным сараем, понятно тебе?.. Там никто не увидит, никто не сможет помешать. А кто не придёт, тот самый последний трус!
      Он ничего не ответил, только губами пожевал.
      Кристеп подскочил к нам и увёл меня. Наверно, боялся, как бы я сейчас же не стал драться с Костей снова.
      В боковом коридоре возле нашего класса стояла Оля. Мне показалось, что она поджидает нас.
      - Ну, чего, чего? - спросила она.
      - А ничего, - ответил я. - Подумаешь... Три раза велела завтра маму привести к началу уроков, вот и всё.
      Оля слушала, не перебивала - это на неё не похоже.
      - Пусть приходит, - сказал я. - Придёт и уйдёт, а с Костей мы ещё не кончили, нет... Он, может, думает, что я испугался? Он сам трус!
      - Однако, трус Костя, - подтвердил Кристеп. - Боялся учительнице сказать, что первый начал.
      - Пусть думает хоть что, - продолжал я. - Я могу маму через день водить в школу.
      Оля перестала теребить белый передник и ухватилась одной рукой за косичку.
      - Ты что! Ты что! Ты хочешь, чтобы тебя исключили? Ох и беда! Ты лучше вытри кровь со щеки, а то кровь будет у тебя сочиться, когда ты пойдёшь в класс.
      Я снова достал носовой платок; он был уже измазан кровью, но вытереться можно было.
      - Не болит? - спросила она.
      - Не болит, - ответил я, хотя теперь уже я чувствовал боль: и царапина побаливала, и левое ухо. - А даже если и заболит, Косте с этим кулаком ещё придётся...
      Я кулаком помахал перед самым её носом.
      - Ладно, - сказал Кристеп; он от меня ни на шаг не отходил. - Это потом...
      И мы пошли в класс.
      На уроке географии Вера Петровна рассказывала что-то про озёра, показывала на карте самые крупные из них и самые глубокие.
      - Ты, по-моему, опять не слушаешь, Савельев? - ткнула она указкой в мою сторону. - Драться с товарищами - это ты умеешь, учить тебя не приходится... А работать в классе не хочешь.
      Вот и неправду она сказала!
      Какой же мне Костя товарищ?.. С Кристепом же я не дерусь! И никогда не стану, в голову мне это не придёт. А с Костей - с Костей я добьюсь.
      Мне очень не хотелось, чтобы мама появлялась в школе...
      Откуда ей знать, из-за чего я подрался; она же не поймёт, в чём дело. Она будет слушать Веру Петровну, а та как начнёт, как начнёт... И вдруг я сообразил, что сегодня после уроков приду домой, а там уже э т о т, и придётся рассказывать обо всём при нём, и он тоже начнёт что-нибудь мне говорить, что драться нехорошо, что сам он никогда не дрался, когда был школьником... А мне придётся стоять, слушать и молчать!
      Когда мы расходились по домам, я Кристепу сказал:
      - Кристеп!.. Можно мне... можно, я буду у тебя сегодня ночевать? Мама в больнице - она дежурит... А что я стану делать дома один?
      Кристеп обрадовался.
      - Оксэ! Идём! Отец дома, он расскажет, как на рысь ходят, как он на медведя с ножом ходил, - видал шрам на щеке у него? Он так рассказывает забываешь спать. А ляжешь ты со мной. Одеяло у меня из заячьих шкурок. Большое... Кровать видал? Широкая... Ты, я - таких пять может лечь. Однако, ты ночью ногами не дерёшься?
      - Думаешь, не дерусь? Ка-ак дам один раз ногой, ты сразу на полу будешь!
      Кристеп ничего не ответил, он внезапно дал мне подножку и пихнул в снег.
      Я вскочил и, не отряхиваясь, погнался за ним. Но сначала не догнал, а когда догнал, уже поздно было мстить: он успел мне крикнуть "чур-чура!".
      Слушать охотничьи рассказы нам не пришлось. Спиридона Иннокентьевича дома не было. Без него Кристеп не мог взять гильзы, порох, дробь, хотя и знал, где они лежат. Патроны, значит, тоже нельзя было набивать.
      Нет так нет... Мы поужинали холодным варёным мясом и стали читать книжку про маленького Киша, эскимоса с Аляски: как он охотился, как в свой посёлок приносил мясо и шкуры медведей, когда ни один охотник, самый опытный, не мог выследить и убить зверя.
      Читал Кристеп:
      - "Слушайте меня вы, взрослые мужчины!"
      Это слова самого Киша писатель приводил.
      - "Никогда больше я не скажу ни слова на вашем совете. До тех пор не скажу, пока вы, мужчины, не придёте ко мне и не попросите... Запомните это вы все: это мои последние слова. Бок, мой отец, был великий охотник. И я, сын его, тоже пойду на охоту и сам буду добывать себе мясо..."
      Молодец Киш! Вот бы и мне теперь тоже самому добывать мясо для себя и для других, тогда бы я... Тогда бы всё было иначе. Если бы я умел ходить на охоту, я бы ушёл в тайгу.
      - "И отныне - пусть это запомнят все - делёж добычи, которую я принесу с охоты, будет всегда справедливым. Ни вдовы, ни дети не будут проливать слёзы по ночам оттого, что им не досталось мяса, и сильные мужчины не будут стонать и корчиться оттого, что они съели его слишком много. Я, Киш, сказал всё... - Презрительные взгляды провожали его, и насмешки сыпались ему вслед, когда он, стиснув зубы, не глядя ни вправо, ни влево, выходил..."
      Кристеп продолжал читать, но дальше я слушал плохо, так и не понял, почему удачнее всех охотился маленький Киш. А переспрашивать мне не хотелось.
      - Однако, мы тоже что-нибудь придумали бы не хуже Киша, - сказал Кристеп, закрывая книжку. - Чтобы мяса хватало всем, чтобы старухи по ночам не плакали от голода.
      - Конечно, придумали бы, - сказал я.
      - Отец рассказывал: раньше якуты, юкагиры, эвенки, луораветланы, орочёны, эвены тоже голодали часто, как и племя Киша. Не знали совсем ничего. Отец у меня буквы узнал, когда ему двадцать пять лет было.
      - Да ну?.. - не поверил я.
      - Точно...
      - А кто такие руола... луора...
      - Луораветланы... Луораветланы - так сами себя чукчи называют, догадался Кристеп, что я хочу спросить.
      Мы рассматривали в этой книжке картинки, когда во дворе раздался сердитый бас Сольджута. Кристеп, как был, в рубашке, выскочил наружу.
      Потом в сенях послышались голоса, отворилась дверь. Через высокий порог перешагнула мама.
      - Ты что же так задерживаешься после школы? - начала она, не дав мне ничего сказать. - И не предупредил, что к товарищу пойдёшь... Я вернулась домой, сижу жду, жду, места себе не нахожу, а ты об этом и не думаешь!
      - Ты разве сегодня не дежуришь? - спросил я. - Ты сама говорила утром...
      Она как-то сбоку посмотрела на меня.
      - Моё дежурство отменили. Собирайся, и пойдём. Уже поздно, тебе пора ложиться.
      - Ты завтра за мной зайди, - сказал я Кристепу на прощание. - Я ждать буду.
      Кристеп проводил нас до ворот, и мы с ней вдвоём пошли через площадь в темноте. Я часто сбивался с протоптанной тропинки, попадал в глубокий снег. Мама тогда останавливалась и поджидала меня.
      Она молчала, я молчал. Так мы и дошли до нашего дома.
      В окнах было темно.
      Значит... значит, о н ещё не у нас сегодня вечером? Может быть, мама послушалась меня и его совсем у нас не будет, никогда?
      Дома мама, по-прежнему не говоря ни слова, разделась и села на стул у стола. Я тоже разделся, сам повесил телогрейку на гвоздь и пристроился за маленьким своим столиком у окна. К маме я сидел спиной. Я не хотел сейчас видеть её. Но вдруг мне показалось, что она плачет. Да, плечи у неё вздрагивали, лицо она закрыла обеими руками, слёзы просачивались сквозь пальцы, пальцы были мокрые.
      И мне стало страшно!.. Никогда, никогда, никогда я у неё слезинки не видел, а ведь нам бывало трудно в Москве - мы там жили в общежитии медицинского института. Ну и пусть плачет, сама виновата! Кто её просил? Но потом я её пожалел, сам чуть не заплакал. Лучше бы она злилась и кричала, как днём, что у меня нет сердца.
      Подойти бы к ней... Но я остался сидеть и, снова отвернувшись, сказал маме:
      - Фёдор Григорьевич так Фёдор Григорьевич.
      Пусть, раз она так хочет. Только чтобы меня он не трогал, меня не касался. Лучше я буду один жить.
      Мама слушала и продолжала плакать.
      А я не понимал: чего же теперь всхлипывать - сказал же, что согласен.
      4
      В школу мама сходила.
      Не знаю, о чём они говорили с Верой Петровной, только учительница сказала мне, когда начался первый урок:
      - Ты, Савельев, поступил очень нехорошо. Ничто тебя оправдать не может, так и знай! Что же это получится, если каждый из нас станет драться, когда у него плохое настроение? Или я тоже начну вас бить, если вы не станете слушаться? А ведь вы часто не слушаетесь... Что тогда получится, Савельев? Кулаками никому и ничего не докажешь. Нужно уметь сдерживаться.
      Я слушал её и сдерживался. Вера Петровна всегда так: если начнёт о чём-нибудь говорить, то говорит долго-долго. Одно и то же любит повторять несколько раз, - это для того, чтобы её слова лучше проникали в наше сознание. Ещё она требует, чтобы все её внимательно слушали, смотрели бы ей прямо в лицо, а не шарили глазами по сторонам.
      - Ты слышишь меня, Савельев?
      - Слышу, - ответил я.
      - Хорошо, что слышишь, но только слушать - этого недостаточно, этого мало, - добавила она. - Тебе надо всерьёз подумать о своём поведении и улучшить его. Я была бы рада, если бы ты извинился перед Костей! Это доказало бы, что ты понял, что ты осознал свою ошибку.
      Ну уж нет! Ещё чего!..
      С Костей мы не разговаривали. Но и не дрались больше. Он не пришёл, когда я его вызвал: я напрасно ждал за сараем, напрасно мёрз. А через Кристепа он в тот же день мне передал, что не может драться - ему нельзя как председателю совета отряда... Не хочет - и не надо. Значит, я победил!.. А лучше бы честно признал, что боится.
      Но что Костя!.. Не до Кости мне было.
      О н стал жить у нас, переехал со всеми вещами. Одну большую медвежью шкуру повесили на стенку возле маминой тахты, а другую расстелили на полу. Мама жалела, что шкура на полу будет пачкаться и тереться, а он пообещал ещё одного медведя убить, когда понадобится. Ружьё его - двустволку повесили над тахтой, под самым потолком: я не мог до него дотянуться, даже когда подставлял стул, а на стул табуретку. И патроны спрятали в нижний ящик шкафа, а ящик заперли на ключ - нарочно врезали туда замок.
      Не очень-то мне нравилось теперь возвращаться домой после школы. Зато утром я его мало видел. Он уходил на работу, когда я ещё спал или делал вид, что сплю. В пять часов он уже дома, а я - на уроках! Хорошо, что наш класс занимается во вторую смену. Боюсь, как бы не перевели в первую с третьей четверти, иногда так делают. Я к нему, когда мы всё же встречаемся, вообще стараюсь не обращаться, а если приходится, то не называю ни "дядя Федя", ни как-нибудь иначе.
      Уроки я стал делать больше по вечерам, чтобы можно было сидеть за своим столиком и молчать, не оборачиваться к ним.
      Мама - та даже удивляться начала, с чего это я сделался таким прилежным. Эх, сказать бы ей с чего!..
      Однажды я вечером пришёл из школы, а они сидят и пьют чай. Мама встала, налила мне в тарелку супу с мясом и картошкой, нарезала хлеба. Потом уселась напротив и принялась расспрашивать: не дрался ли я опять с Костей, не поймал ли новую двойку, не ругала ли меня Вера Петровна. Я ел суп и отвечал ей "да", "нет", а подробно, как раньше, не рассказывал.
      Пока я ел, Фёдор Григорьевич поднялся из-за стола и хотел пойти в сарайчик, принести дров, чтобы затопить печку. Уже по два раза приходится топить, вечером обязательно, иначе холодно в комнате по утрам: одеваешься, а зубы стучат.
      Мама увидела, что он пошёл к двери, и не дала ему выйти - загородила дорогу.
      - Ты куда раздетый? - сказала она строго, как мне иногда говорит. Сейчас же надень телогрейку, иначе я тебя никуда не выпущу!
      Как она может его выпустить или не выпустить, когда он в десять раз сильнее её? Но Фёдор Григорьевич послушался - надел телогрейку, а мама поднялась на цыпочки и нахлобучила ему шапку. И только после этого дала пройти.
      Он скоро вернулся с большой охапкой, грохнул швырок около печки и стал её растапливать. Пригодилась сухая кора, которую мы подобрали и посушили в духовке.
      В печке загудело пламя, ярко светились оранжевым светом дырочки, что проделаны в чугунной дверце для тяги.
      Маме нужно было уходить: сегодня она в самом деле дежурила в ночь.
      - Перед сном, Женя, выпей молока, - сказала она. - Я оставлю на плите в кастрюле.
      И она собралась выйти в сени: молоко у нас там хранится, в кладовке. Здесь оно зимой замёрзшее - твёрдые белые круги. Как растопишь один такой круг, получается целый литр. Мама сразу привозит двенадцать - пятнадцать кругов, чтобы хватило надолго.
      Она уже пошла к двери, но теперь Фёдор Григорьевич стал перед ней.
      - А ты?.. Ты куда? - спросил он. - Оденься...
      - Так я же на минутку! - попробовала мама защищаться. - И не во двор, не в сарайчик, а только в кладовку...
      - Всё равно!
      Он сгрёб её в охапку, надел телогрейку. Под руку ему попалась моя шапка на гвозде, и он надвинул её маме на самый лоб.
      - Вот теперь можешь, иди, пожалуйста, - сказал он и подтолкнул её к двери.
      Балуются, как маленькие, честное слово!..
      Позднее, уходя уже совсем, она мне сказала:
      - Долго чтобы не читать, понятно?.. Федя, ты просто отбери у него в десять книгу.
      - А мне сегодня нечего читать, - ответил я. - Буду с вечера делать уроки. Арифметику, русский и рисование...
      - Какой изумительно прилежный мальчик! - сказала она.
      - И прилежный! А ты лицо закутай как следует. Не знаешь, вечером всегда холоднее. Отмёрзнет нос, и будет он у тебя красный и распухнет.
      Я позволил ей себя поцеловать, и они ушли. Фёдор Григорьевич провожал её до больницы, чтоб ей не страшно было в темноте. А я положил на своём столике задачник, раскрыл тетрадь и решил полежать на медвежьей шкуре, на полу, пока его нет. Надо же после уроков и отдохнуть, нельзя же всё время заниматься, заниматься, это даже вредно, сама Вера Петровна так говорит.
      Я гладил тёмно-бурую шерсть и тихонько рычал... Был бы Кристеп, мы бы с ним поиграли в медведя и охотника, поборолись бы - кто кого, ведь иногда с медведем приходится схватываться врукопашную. Но Кристепа не было. Спиридон Иннокентьевич, как узнал про его двойку, велел заниматься поодиночке. Задачи мне не у кого было списывать - приходилось самому над ними сидеть, и на уроки у меня уходило больше времени.
      Играть сейчас одному мне не хотелось, и я дёрнул напоследок шкуру и поднялся. Открыл дверцу в печке - не прогорели ли дрова. Нет, не прогорели... Но поленья стали гораздо тоньше, они потрескивали и сыпали золотистые искры.
      Топить печку - хорошо, только если дрова не сырые. И пока Фёдор Григорьевич ходил провожать, я сбегал во двор, в сарайчик, и притащил несколько больших поленьев. За это время огонь немного приутих. А когда я натолкал туда свежих дров, он спрятался и притаился внизу. Полизал красную кору, полизал белую древесину и снова запрыгал, завыл: у-у-у-у-у... Поленья трещали и плакали - смола с них капала, и капли вспыхивали, когда попадали в огонь.
      Чугунная плита наверху раскалилась, стала малинового цвета. Я один раз плюнул на неё, так только зашипело и сразу ничего не стало...
      Сидеть у печки было невозможно. Я отодвинулся и смотрел, как горят дрова, слушал, как гудит пламя. Сидеть бы так и не ходить никуда... Надоело!.. Вера Петровна не даёт мне покоя с этой арифметикой! Объяснит в классе, как решать, и обращается сейчас же ко мне: "Скажи, Савельев, ты понял?.. Может быть, ещё раз объяснить? Вот слушай, пожалуйста, повнимательнее..." И для меня одного повторяет всё с самого начала, как будто я уж совсем тупой! Это кому хочешь станет обидно.
      Костя Макаров передал мне через Борю Кругликова, что, если я не исправлюсь, они меня как неисправимого двоечника станут обсуждать на совете отряда. Ишь ты, это я перед Костей должен держать ответ! Ему одному назло мне захотелось лучше всех знать арифметику, соображать быстрее всех!
      Фёдор Григорьевич долго не возвращался. Здесь до больницы не так-то уж близко. Я рукавом закрыл дверцу в печке и сел к своему столику: мне захотелось почему-то посмотреть ту самую несчастную задачу...
      А им, должно быть, весело было в лесу: отцу, сыну и дочери... Они, должно быть, все вместе пошли за грибами в выходной день с утра. Взяли с собой варёных яиц, хлеба, огурцов, чтобы провести там целый день. И отцу не было скучно с ребятами: он шутил, разговаривал с ними... Я представил себе, как мальчик и его сестрёнка бежали впереди, старались первыми посрывать все грибы. А отец в высоких сапогах шагал себе сзади. И замечал все те грибные места, которые они второпях пропускали... Потому-то и собирал больше всех и посмеивался над ними, когда под вечер, на закате, они возвращались домой по лесной тропинке вдоль ручья.
      Я прочёл ещё раз задачу и стал соображать...
      Сын, наверное, был постарше сестрёнки, повнимательнее, попроворнее. То-то они с отцом, если два их лукошка вместе ссыпать, больше нашли - 175 грибов. И вдруг... Это же так просто! Какой же я дурак, что раньше не додумался! Стоял у доски и хлопал глазами. Вот как надо рассуждать... Всего-то втроём они собрали 200. Наверное, дождь накануне прошёл. Та-ак... Хорошо... Часто им приходилось нагибаться. Спины болели на следующий день... Отец и сын - 175, а сын и дочь - 96... Ну правильно, так оно и должно быть. От 200 отнимем 175 и сразу узнаем, сколько эта малышка собрала, девчонка с игрушечным лукошком. 25 грибов - вот сколько! Ну, а дальше всё пустяки... И чего я там раньше не понимал?!
      Тут я сам такую задачу придумал: Кристеп, Костя Макаров и я набили 200 патронов. Кристеп и я - 175 патронов, а я и Костя - 96. Кристеп же всё-таки быстрее меня управляется. Сколько патронов набил каждый из нас вот что спрашивается в задаче. И я теперь сколько хочешь таких могу решить!
      В сенях заскрипели обледенелые доски. Пришёл Фёдор Григорьевич. Я хотел ему задать свою задачу: пусть-ка попробует с нею справиться!
      Но он на меня не взглянул, а улыбался сам себе. Он, по-моему, вообще ничего и никого перед собой не видел.
      Не взглянул - и не надо. Я сел рисовать в альбоме. Мне хотелось почернее нарисовать дым из трубы на пароходе, который встретился нам, когда мы плыли по Лене. Огромный плот, который он тащил за собой, я потом бы нарисовал другим карандашом - коричневым. Я давил, давил на дым, и чёрный грифель сломался.
      Это было хуже всего! Когда у меня ломается карандаш, мама мне чинит его. Я сам тоже умею лезвием от безопасной бритвы. Только какое же оно безопасное: я всегда режу себе пальцы, да и некрасиво затачиваю, как будто кто-то грыз кончик карандаша зубами.
      Как же теперь, раз мамы нет дома? Я сказал, не поворачиваясь к нему:
      - У меня карандаш чёрный сломался... А без него дым как надо не получится.
      Он встал с тахты, подошёл ко мне и хотел было взять карандаш и бритву, но передумал:
      - Я бы, конечно, поточил - пустяк дело, но лучше самому. Вот как бы ты выкрутился, если бы меня не было дома и мамы нет. Правда, хорошо, когда всё сам?
      - Угу, - ответил я.
      Я, кажется, ко всему на свете должен привыкать, если всех слушать: маму, Веру Петровну, нашу старшую пионервожатую и просто вожатую... А теперь вот ещё и он! Не будь его, я бы сейчас пошёл к Кристепу - времени ещё мало, спать не скоро ложиться. Но ведь надо, чтобы он разрешил... А к нему не хотелось обращаться. Я делал вид, что читаю. Но в книге ни одной буквы не видел - все строчки сливались. Ничего не мог бы сказать, про что там написано, если бы у меня спросил кто-нибудь.
      Но никто не спрашивал.
      Дрова в печке прогорели, перестали шуметь, и в комнате было совсем тихо.
      На следующее утро Кристеп прибежал ко мне пораньше.
      - Наступает сезон... - сказал он. - Сегодня в тайгу отец уходит... В двенадцать часов. Уже оленей с пастбищ пригнали, сейчас во дворе райпо охотники нагружают нарты. Пойдёшь туда со мной, пойдёшь провожать?
      - А то как же! Спрашиваешь! Только давай, Кристеп, побудем пока у меня, - предложил я. - Если рано пойдём в райпо, замёрзнем, до конца не сможем там быть. Как?
      - Побудем, - согласился он. - Время есть!
      Я молчал, Кристеп молчал. Он был совсем не такой, как всегда, он был как семиклассник или восьмиклассник. На всю ведь зиму уходит отец в тайгу, на промысел. Кто без него расскажет про всякие случаи на охоте, про повадки разных зверей, про то, как они воспитывают детёнышей?.. Спиридон Иннокентьевич не отец мне, но я и то жалел, что настал день, когда приходится его провожать. Правда, интересно посмотреть оленей - я их никогда не видел. Но лучше бы Спиридон Иннокентьевич не уходил. Или уходил бы, но ненадолго. Кристеп рассказывал: отец много раз собирался перейти охотиться на ближние участки. Но, когда зима наступает, не может остаться - уходит в дальнюю тайгу.
      Так мы сидели и не знали, о чём говорить, чего придумать. Взрослые, когда волнуются или когда у них плохое настроение, они закуривают. Наверное, помогает, раз все так делают. На полке у Фёдора Григорьевича лежали пачки табаку, ещё было несколько коробочек с сигаретами, среди них и начатые. Взять две штуки - разве он заметит? А мне тоже, не только Кристепу, было не очень-то весело в последние дни.
      Я предложил ему - давай покурим, и он согласился. Он сказал, что и отец вчера вечером, сегодня утром, до своего ухода, не выпускал изо рта трубку, часто набивал её свежим табаком.
      На коробочках была нарисована тройка лошадей, которая скачет прямо на нас. И на самих сигаретах, на тонкой бумажке, такая же тройка, точь-в-точь, только маленькая. А на кончике плотная золотая бумага, для того чтобы табак не лез в рот.
      Я дал Кристепу прикурить, сам прикурил от той же спички, чуть пальцы не обжёг. Два синих облачка поплыли по комнате, потом смешались в одно и растаяли. А мы продолжали пускать дым. Во рту было горько, щипало язык. Но я не мог бросить сигарету, потому что Кристеп не бросал... Наконец-то огненные червячки, которые суетились в сером табачном пепле, доползли до пальцев. Окурки мы сунули в печку, в золу. Еле-еле отвернули задвижку на дверце, - это Фёдор Григорьевич так крепко завинтил её накануне, когда прогорели все дрова.
      Хоть и покурили, а веселее не стало, даже наоборот - меня немножко затошнило. И у Кристепа лицо позеленело. Он вскочил и сказал:
      - Чего, чего сидим?! Идём в райпо! Если замёрзнем, там побегаем во дворе, поборемся, жарко станет! Отец пойдёт, и мы с ним на нартах до горы!
      Я тоже вскочил:
      - А давай, Кристеп, лыжи с собой возьмём? Обратно с горы на лыжах...
      - Хорошо, - кивнул он. - На лыжах у нас ребята только сейчас ходят. Потом, до самого месяца марта, плохо. Мороз шибко крепкий, однако, всю грудь внутри можно спалить.
      На улице тошнота у меня прошла, стоило хлебнуть свежего воздуха. И у Кристепа щёки порозовели.
      День был солнечный, а ветра здесь зимой не бывает. Снег блестел; больно на него смотреть, глаза начинали слезиться. Когда мы оба на лыжах вышли со двора Кристепа, он, не поворачиваясь, крикнул мне:
      - Пойдём через площадь, напрямки... Ладно? Сперва след буду я прокладывать, потом ты... Охотники всегда по очереди впереди идут...
      Я и в Москве часто ходил на лыжах - в парке, в Сокольниках. Поэтому от Кристепа не отставал. А он быстро двигался... Палки так и мелькали. Раз, два! Раз, два! Раз, два!.. Мы добежали до середины площади и поменялись местами. Теперь передо мной лежал нетронутый рыхлый снег, а Кристеп шёл по моей лыжне.
      Это очень, очень правильно, что охотники меняются местами, когда идут на дальние расстояния. Первому труднее, и он быстрее устаёт, особенно если несёт какой-нибудь груз.
      Кристеп хотел сменить меня ещё раз, но тут мы подошли к дороге. Дорога гладкая, накатанная полозьями саней и шинами автомашин, здесь всё равно кому где, и мы двинулись рядом. Накатанный снег ещё сильней, чем пушистый, сверкал на солнце; я шапку надвинул на самые брови, меховой козырёк оттопырил.
      По этой дороге мы и попали в огромный двор райпо. Лыжи пришлось снять, и мы кое-как протиснулись к высокому крыльцу. Много собралось здесь народу. И упряжек много: может, сто, а может, и ещё больше.
      Нарты стояли нагруженные, поклажа на них была перетянута ремнями, чтобы не потерялась по дороге. Нарты - узкие и длинные сани, нос у них загнут кверху. И они лёгкие-лёгкие, чтобы можно было побольше положить всего.
      Оленей во дворе я увидел всяких... И с двумя рогами, и с одним рогом, и совсем без рогов; и тёмно-серые, и пятнистые, и даже совсем белые, без единого пятнышка, только мокрый нос на морде у них чернеет. В каждую нарту было запряжено по четыре-пять оленей. Все они стояли, низко опустив головы, и чуть не касались носом земли. Невысокие они, оказывается: их голова почти на уровне моей головы, а до верхушек их рогов я свободно могу дотянуться рукой. Глаза у них очень красивые - большие и грустные, а цвета карего.
      Я погладил одного, пятнистого, по шее, попробовал, крепко ли держатся у него рога. Он сперва дёрнулся, испуганно покосился на меня, но потом понял, что я его не побью и плохого ничего ему не сделаю, и успокоился. Я мог теребить его жёсткую шерсть. Она густая, в такой шубе никакой мороз не страшен: можно прямо на снегу лежать, и хоть бы что!
      Пока я был возле нарт и оленей, Кристеп залез на крыльцо повыше и высматривал среди охотников Спиридона Иннокентьевича. В такой толпе не сразу его увидишь...
      Но тот сам его заметил и позвал:
      - Кристеп! Кристеп! Я здесь!
      Мы пробрались к его нартам, на другой конец двора, к забору. У каждого охотника своя упряжка, ведь много чего надо взять на зиму в тайгу. Одного пороха и дроби сколько!..
      Возле его нарт на задних лапах сидел Сольджут. Он был привязан к передку коротким ремнём. А то во дворе много собак, они между собой передерутся, попробуй их тогда растащить. Сольджут узнал нас, завилял хвостом, подметая снег, как метёлкой, и уши поставил торчком.
      Но нам было не до него. Кристеп, как только мы подбежали, ухватился за руку отца. Тот потрепал его по шапке. Спиридон Иннокентьевич держал в руках трубку. Изо рта шёл густой пар, и нельзя было понять: курит он или трубка у него погасла.